Текст книги "Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста"

Автор книги: Порфирий Полосухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Потом он надел шлем, в последний раз глянул на высотомер. 2000 метров… Облака были уже вверху. Саша выпрыгнул, открыл парашют и увидел, как гондола врезалась в землю. До него донесся глухой удар. Поодаль опускались два парашютиста. «Спаслись!» – ликуя, подумал Фомин.

Приземлившись, он поспешил к гондоле. Из ее открытого люка валил дым, вырывались языки пламени. «Замкнулись провода аккумуляторов», – понял Саша. К нему подбежали несколько рабочих, случайно проходивших мимо. Он забрался в гондолу, погасил огонь и спас большинство записей с результатами научных наблюдений.

При падении гондолы оторвались и опустились на отдельном парашюте стеклянные колбы со взятыми на разной высоте пробами воздуха. Их нужно было обязательно разыскать. Несколько раз летал Фомин над районом аварии на самолете и дирижабле. Колб нигде не было видно. Впоследствии он разыскал их, организовав для этого лыжную экспедицию.

Потянулись ненастные осенние дни. Фомин аккуратно приходил на работу, хотя не было никаких полетов. Необычно молчаливый, он редко улыбался и не замечал участливого внимания товарищей.

Как– то вечером, зайдя к Саше домой, я застал его сидящим за письменным столом. Перед ним лежали спасенные бортовые документы. На краях некоторых бумаг успело оставить свои следы пламя. Кивнув мне, Саша встал, сделал несколько шагов по комнате, постоял у детской коляски, где спала его маленькая дочь. Потом подошел к окну. По стеклу расплывались косые линии дождя.

Мне вспомнился мой неудачный прыжок, за который я едва не поплатился жизнью. Вспомнилось, что первым, кого я увидел, придя в себя в больнице, был Фомин. Какое счастье, что он жив и невредим! А пережитое понемногу сгладится. Разве вот только останется появившаяся у висков седина.

Долго разговаривали мы в тот вечер, и мне стало ясно, что жизнерадостная, сильная натура моего друга берет верх, что его подавленное состояние пройдет без следа.

С головой ушел Фомин в оформление отчета о полете. Вместе с учеными он занялся глубоким анализом причин аварии. Многократные испытания аварийных устройств стратостата показывали их полную надежность. Если бы, например, оболочка порвалась даже так сильно, что не смогла парашютировать, экипаж имел возможность отцепиться от нее, после чего автоматически раскрылся бы специальный гондольный парашют. Беда состояла в том, что простой и надежный отцепной механизм не был рассчитан на случай мгновенного и полного уничтожения оболочки. Подвесная система не отделилась от гондолы, а падала вместе с ней. Она и помешала правильному раскрытию парашюта.

Можно ли было заранее предположить возможность пожара? С большим трудом. И все же при подготовке полета предотвращением такой возможности занимались несколько специалистов. Принятые ими меры считались достаточно эффективными. И в этом была ошибка, если можно назвать ошибкой те неизвестности и долю риска, которые сопряжены с новым и большим делом. Водород воспламенялся от случайного разряда статического электричества – электричества, появляющегося вследствие трения каких-либо непроводящих материалов. Таким непроводящим электричество материалом является прорезиненная материя оболочки. Она заряжается от трения о воздух при подъемах и спусках аэростатов.

Сразу же нашлись люди, поспешившие объявить полеты на водороде чересчур опасными, а потому ненужными. Они забыли о том, что наши воздухоплаватели совершили тысячи безаварийных полетов на воздушных шарах, что пожар не происходил даже в тех случаях, когда вероятность его была велика. Однажды знакомый читателю аэронавт Сергей Попов попал в сильную грозу. Вблизи аэростата сверкнула молния. Раздался настолько сильный удар грома, что Попов на некоторое время потерял слух. Но полет продолжался благополучно. В другом полете ночью в грозовых облаках Борис Невернов и Сергей Ревзин заметили за бортом какой-то мерцающий огонек. Оказалось, что это светится громоотвод – металлический конус, свисающий с оболочки на проводнике. Свечение становилось все более ярким. С громоотвода, потрескивая, слетали искры. Это означало, что оболочка аэростата заряжена огромным количеством электричества. Такое явление нашими воздухоплавателями наблюдалось впервые. Оно прекратилось после того, как был сброшен балласт и аэростат поднялся выше облаков.

И еще один случай. Воздухоплавательница Надежда Большакова и летевший с ней научный сотрудник во время грозы вдруг увидели, что оболочку аэростата пронзила молния. Испуганные, они выбросились на парашютах. Но аэростат не загорелся и благополучно опустился без экипажа. Мы с Фоминым выезжали на место происшествия и обнаружили с противоположных сторон оболочки воздушного шара два отверстия с обожженными краями.

Все это показывает, что воспламенение аэростата – редчайшее явление. Но Фомин вовсе не делал из этого вывода об абсолютной безопасности полетов. Напротив, он бил тревогу: почему статическое электричество так мало изучено, почему специалисты электротехники, участвовавшие в подготовке полета стратостата-парашюта, не смогли предотвратить аварию.

Не только технические вопросы, связанные с происшедшим, глубоко волновали моего друга. Он беспокоился, чтобы не был опорочен труд, вложенный в постройку стратостата, в организацию и проведение его полета, чтобы случайная неудача не заслонила нового очевидного успеха советских воздухоплавателей, доказавших возможность спуска из стратосферы без торможения балластом.

Полет стратостата-парашюта «Комсомол» получил всеобщее признание. Ученые высоко оценили мужество стратонавтов и результаты их наблюдений. В Дирижаблестроительном учебном комбинате состоялся вечер встречи героического экипажа со студентами, курсантами и преподавателями. Были на этом вечере гости: летчики, полярники, ученые, писатели. С исключительным интересом слушали они доклад Бориса Никитича Воробьева об истории высотных полетов и рассказы участников одного из самых замечательных подъемов в стратосферу. Мне больше всего запомнилось, как Фомин, закончив свое сообщение и, выждав, пока стихнут аплодисменты, просто и искренне сказал:

– Разрешите отнести ваши приветствия в первую очередь к тем, кто спроектировал и построил первый в мире стратостат-парашют, к тем, чье творчество и труд двигают вперед нашу советскую науку и технику.

К новым успехам

Зимой 1940 года шла война с Финляндией. Обеспечение безопасности колыбели революции – города Ленина было родным и близким делом советских людей. Молодежь стремилась в действующую армию. Ушли добровольно на фронт и мы со Щукиным. Нас направили в одну из авиагрупп, доставлявших сражавшимся войскам боеприпасы, продукты и вывозивших раненых в тыл.

Здесь часто приходилось встречать знакомых авиационных спортсменов. Я повидался с парашютистом Борисом Бондаренко, который рассказал мне об интересных эпизодах своей боевой работы и пережитых опасностях, с начальником парашютно-десантной службы воздушной армии Александром Зигаевым. А однажды, прилетев на Ленинградский аэродром, в девушке, подошедшей принять от меня раненых, я узнал воздухоплавательницу Алю Кондратьеву.

После окончания военных действий меня ждала в Москве приятная новость, наш воздухоплавательный отряд переходил в систему Главного управления гидрометеорологической службы. На базе отряда создавалась аэрологическая обсерватория. Полеты на свободных аэростатах должны были теперь полностью служить научным целям. Конечно, это не мешало развитию воздухоплавательного спорта. Всякий полет служит спортсмену тренировкой и, при благоприятных условиях, может принести спортивные достижения.

Обстоятельства, однако, сложились так, что мне пришлось временно остаться для работы по испытаниям парашютов в летном центре Гражданского воздушного флота. Вместе с Сергеем Щукиным я занимался также подготовкой сбора парашютистов гражданской авиации, с которыми мы хотели поделиться изученным нами опытом армейских спортсменов. Сбор состоялся в июне. Его участники выполнили рекордные групповые прыжки с высоты до 9400 метров.

В следующем месяце я узнал о выдающемся достижении мастера парашютного спорта Василия Харахонова. Он прыгнул с самолета, летящего на высоте около 12500 метров, и 11800 метров падал не раскрывая парашюта. Такого прыжка не выполнял еще ни один парашютист. Мировой рекорд высотного затяжного прыжка был превышен более чем на 1000 метров.

Харахонов принадлежал к числу самых опытных и мужественных парашютистов нашей страны. Горячий патриот парашютного спорта, он производил удивительные эксперименты. Он решил, например, проверить возможность оказания помощи товарищу, если тот ранен и не может выпрыгнуть из самолета. В полете он поднял на руки парашютиста Павла Федюнина, который весьма искусно изображал раненого, отворил дверь кабины и бросился вниз. Сначала Харахонов открыл парашют Федюнина, а сам некоторое время продолжал падать. Приземлившись и сняв парашют, он побежал к опускавшемуся «раненому» и снова подхватил его на руки.

Чтобы испытать надувной спасательный пояс летчиков Военно-Морского Флота, Харахонов прыгнул с самолета в Балтийское море и двадцать три часа плавал в полном летном обмундировании. В другой раз он прыгнул в море при сильном ветре для проверки возможности использования парашюта как паруса, который помог бы потерпевшим аварию авиаторам добраться до берега. Среди экспериментальных прыжков Харахонова был даже парашютный прыжок с… велосипедом.

Он искал также способы, которые позволили бы парашютисту управлять своим падением, парить, планировать, и для этой цели придумал особый комбинезон. Если человек в таком комбинезоне раздвигал руки и ноги, за его спиной появлялись матерчатые крылья, а у ног – перепонка. Харахонов и его товарищи Афанасьев, Санфиров, Ровнин отважно решались на испытания подобных устройств.

Я был свидетелем того, как пытался парить Санфиров. Выпрыгнув из самолета, он расправил большие, укрепленные за спиной крылья, на мгновение задержался в воздухе, а затем стал беспорядочно падать. С трудом удалось современному Икару освободиться от крыльев и открыть парашют. Тем не менее, мысль о необходимости искусственной стабилизации падения была очень правильной. В воздушном бою или при аварии может случиться, что затяжной прыжок будет вынужден совершить человек, не имеющий достаточной тренировки. Не умея управлять своим телом, он оказался бы в опасном положении.

Как же сделать свободное падение устойчивым? Изобретатель парашюта Котельников предложил стабилизировать падение специальным маленьким парашютом. Такие парашюты изготовлялись не раз. Однако они сильно раскачивались или вращались вокруг вертикальной оси вместе с парашютистом. Игорь Глушков создал стабилизатор с учетом этих недостатков. Это был небольшой квадратный парашют со стропами, сходившимися на замке, вшитом в круговые лямки подвесной системы.

Замок стабилизатора сконструировал Станислав Карамышев. Однажды в баллонном цехе воздухоплавательного отряда можно было увидеть любопытную сцену. Для проверки работы замка меня в полном парашютном снаряжении подвесили на тросе к потолочным балкам. Глядя на меня, Глушков, Щукин и Карамышев проверяли положение, которое займет парашютист при падении со стабилизатором. Убедившись в том, что падать будет удобно, я выдернул кольцо замка и упал на руки товарищам. Замок работал надежно!

Теперь стабилизатор следовало испытать в воздухе. Мошковский, Щукин и я поднялись на субстратостате, пилотируемом Фоминым и Крикуном. Фомин быстро набрал высоту 5500 метров. На этот раз Щукину и мне не нужно было взбираться на борт. Мы могли, сохраняя силы, выпрыгивать через сделанную Карамышевым специальную дверку. Открыв дверку, мы отделились от гондолы. Для первого испытания стабилизаторы не укладывались в ранец, Мошковский придержал их, чтобы они не зацепились за что-нибудь, и отпустил в первый момент прыжка.

Прекрасное, чуть замедленное падение! Ни вращения, ни штопора, ни раскачивания. Надо мной маячил наполненный воздухом, слегка вибрирующий стабилизатор. Лишь одно показалось неудобным: мое тело ни разу не изменило положения, и я все время глядел вниз. В лицо сильно бил встречный воздух и от этого болели глаза.

Отсчитав 50 секунд, я потянулся левой рукой к кольцу замка, чтобы отделиться от стабилизатора и случайно задел вытяжное кольцо парашюта. Почувствовав, что купол выходит из ранца, подумал: «Что теперь будет?» К счастью, парашют открылся, не задев стабилизатора. Рывок вследствие уменьшенной скорости был слабее, чем при обычных затяжных прыжках.

У Щукина испытания прошли нормально. Он отделился от стабилизатора, а затем раскрыл парашют.

…Я часто навещал своих друзей в Долгопрудной. Аэрологическая обсерватория разрасталась, к ее деятельности привлекалось все больше ученых. Воздухоплаватели вели интересную работу, добивались спортивных успехов. Отряд получил новый субстратостат «СССР ВР79» объемом около 2700 кубических метров, на котором впоследствии было совершено много выдающихся подъемов. При первом испытательном полете этого стратостата я прыгнул с высоты 8050 метров. Мой прыжок преследовал экспериментальные цели. В своем костюме и снаряжении я представлял целую летающую, вернее падающую, лабораторию. На моей правой руке был укреплен секундомер, на левой – высотомер, сбоку находились маленький кислородный баллон с редуктором и манометром и новый барограф, изготовленный обсерваторией. По записи этого прибора Игорь Глушков должен был проверить теоретически рассчитанную им скорость моего свободного падения на разной высоте. Такой расчет невозможно сделать абсолютно точно: дело в том, что скорость падения парашютиста зависит от многих причин, которые могут учтены лишь приближенно.

Подойдя к Ногинску, мы сообщили в Москву, что начинаем подъем на потолок. Вскоре воздушный шар уравновесился. Включив индивидуальный кислородный прибор, я отсоединил шланг стационарного питания, поправил лямки и, подтянувшись за стропы аэростата, сел на борт гондолы. Мои спутники – Фомин, Крикун и Рощин – спокойно и ободряюще смотрели на меня.

– Пошел! – сказал Саша.

Разжимаю руки и лечу вниз к плотным белым облакам. На мгновение привычно сжимается сердце. Чтобы посмотреть на приборы, подношу руки к лицу. Стоит это сделать, как начинается вращение. Без особого труда прекращаю его. Замечаю, что первая 1000 метров пройдена примерно за 10 секунд. Значит, моя скорость достигла 100 метров в секунду.

…Вспоминая этот затяжной прыжок, невольно думаю о некоторых человеческих странностях. В том, что я, камнем падая к земле, занимался наблюдениями, нет ничего особенного. Это мог бы сделать парашютист, обладающий и меньшим опытом. Наши отважные испытатели парашютов творят в воздухе настоящие чудеса. Но один мой знакомый, выполнив более сотни прыжков с самолетов и аэростатов, почему-то боялся «затяжки». Несколько раз пытался он задержать открытие парашюта хотя бы на 10 секунд, но в первый же момент падения выдергивал кольцо. Как-то он решил взять себя в руки и стал тщательно тренироваться в размеренном отсчитывании секунд на земле. Он целый день ходил и бормотал: «раз… два., три… четыре…» А в воздухе все пошло по-старому. Когда он прыгнул с аэростата, я, находясь в гондоле, услышал какое-то невнятное восклицание, означающее счет, и тотчас увидел открывающийся парашют.

– Ты же опять раскрыл раньше времени! – крикнул я, перегнувшись через борт гондолы.

– Он сам раскрылся! – виновато ответил неудачник, раскачиваясь под куполом и, очевидно, не замечая, что держит выдернутое вытяжное кольцо.

Продолжу, однако, рассказ о моем прыжке. На высоте 5500 метров я попал в длительный штопор. Только успел выйти из него, как меня снова начало крутить, и пришлось добиваться нормального падения. Ледяной ветер обжигал лицо. Меховые рукавицы не спасали рук от холода. Я протирал стекла приборов: они покрывались инеем. Нырнул в облака. Секундомер отсчитал 82 секунды, высотомер показывал 1600 метров. Я выдернул вытяжное кольцо. Парашют раскрылся со звуком пушечного выстрела. Ощутив очень сильный рывок, я поднял глаза и не увидел купола. Его скрывала серая облачная мгла.

Всякому, вероятно, знакомо сильное раскачивание на качелях, когда они подлетают вверх и вслед за этим какое-то мгновение падают. Примерно то же происходило со мною в облаках, пронизанных вихревыми потоками воздуха. Продолжая опускаться, я взлетал то в одну, то в другую сторону. Стропы поднимали меня и вдруг свободно провисали, а я проваливался. Так повторялось много раз. Захватывало дыхание. Самочувствие было не из приятных! Я препятствовал раскачиванию изо всех сил. Но оно заметно уменьшилось лишь после раскрытия запасного парашюта.

Наконец, облака поредели. Показалась земля. Я снял перчатки, подышал на озябшие руки, достал карту и стал ориентироваться. Подо мною был район Орехово-Зуева. Справа зеленел лес, слева тянулось ровное торфяное болото. Невдалеке раскинулась деревня. Подтянувшись на стропах, я коснулся земли, поглядел на часы и увидел, что покинул субстратостат ровно 5 минут назад. Вокруг был глухой лес. Повсюду виднелось множество грибов, Они словно специально вылезли поглядеть на мое приземление. Я собрал парашют и зашагал в деревню.

Вместе с ветром

Вскоре я перешел на службу в аэрологическую обсерваторию. Полеты на свободных аэростатах считались здесь одним из важных средств исследования атмосферы. Некоторые научные наблюдения наиболее удобно вести с аэростатов. В отличие от самолета аэростат спокойно плывет над землей вместе с воздушными массами, свойства которых изучают ученые. Благодаря своей неподвижности относительно окружающего воздуха аэростат не оказывает особого влияния на частицы облаков. Из его гондолы можно наблюдать изменения, происходящие с этими частицами.

Выполняя научные задания, вместе с нашими аэронавтами и учеными часто летал и я. Много было интересного в этих полетах. Однажды, пролетев более суток с Сергеем Зиновеевым и научным сотрудником Вадимом Решетовым, я выбирал место для посадки. С высоты 200 метров, мы увидели впереди какую-то дымку. Вокруг было ясно, и ее граница резко выделялась на горизонте. Вблизи дымка оказалась чем-то вроде морозного тумана. Аэростат вошел в него, и, – странное дело! – термометр, показывавший до этого 16 градусов мороза, резко упал до минус 40.

Я повел аэростат на посадку и, подойдя к земле, вскрыл разрывное устройство. Нам представилась удивительная картина. Из оболочки вышел весь газ, но она не ложилась на землю, а оставалась расправленной, словно подпиралась изнутри жестким каркасом – прорезиненная материя, замерзнув, потеряла эластичность. Сложить оболочку было невозможно. Нам пришлось ждать почти два дня, пока стало теплее и к материи возвратились ее обычные свойства.

В феврале 1941 года для выполнения очередного научного задания я вылетел при необычайно сильном ветре. За 2 часа 15 минут на небольшой высоте мой аэростат пролетел от Москвы до города Иваново. Скорость ветра в среднем составляла около 150 километров в час. Это сильнейший ураган. Подобные ветры обычно наблюдаются лишь в стратосфере.

У самой земли, конечно, было потише. Но все же, когда я вскрыл разрывное, оболочка, подобно парусу, неудержимо потащила опрокинувшуюся гондолу. Хорошо, что я опустился на заснеженное поле, по которому она легко скользила. При иных обстоятельствах ее неминуемо поломало бы. Аэростат волочило до самого леса. Лишь деревья задержали мое стремительное движение.

Выдающиеся полеты совершил в ту же зиму Фомин. Вместе с Георгием Голышевым он достиг высоты более 11000 метров.

Голышев был достойным товарищем Фомина в ответственных подъемах. Он уже давно зарекомендовал себя опытным, смелым и находчивым воздухоплавателем. Как-то, отправившись вместе с Неверновым в высотный полет, Голышев обнаружил, что аппендикс субстратостата случайно остался завязанным. Воздушный шар быстро выполнялся. Приближался момент, когда водороду потребуется свободный выход наружу. Что делать? Добраться до аппендикса – невозможно. Прекратить подъем? Но это значит не выполнить задания. И Голышев принял смелое решение. Натянув клапанную веревку, он заставил газ выходить из оболочки через клапан. Это было рискованно, так как нельзя точно знать, в достаточном ли количестве выходит водород. Внимательно следя за нижней полусферой и стараясь не допустить натягивания материи, Голышев и Невернов продолжали подъем и выполнили научные наблюдения.

Борис Невернов, все такой же веселый и озорной, как прежде, стал зрелым и опытным мастером воздухоплавательного спорта. У него завязалась крепкая дружба с молодым аэрологом Семеном Гайгеровым. Регулярно летали они вдвоем, добиваясь с каждым разом все большей продолжительности. В середине марта, пролетев 69 часов 30 минут, они опустились в 2767 километрах от Москвы близ Новосибирска и тем самым перекрыли несколько мировых воздухоплавательных рекордов продолжительности и дальности.

Нелегко досталась моим товарищам эта победа. Но каким увлекательным и романтичным было их путешествие! Взлететь им пришлось в такой сильный, порывистый ветер, что стартовая команда едва удерживала аэростат. За Волгой они вынуждены были подняться на большую высоту, иначе их могло унести далеко на север. На следующий день над Уралом, попав в облака и снегопад, воздушный шар стал снижаться и едва не ударился о неожиданно появившуюся впереди поросшую лесом гору. Противоположный склон горы уходил в глубокую долину. Воздушные течения потянули в нее аэростат. Тогда, сбросив много балласта, аэронавты поднялись на высоту 3500 метров. Ночью они пролетели над Челябинском. Все реже виднелись огоньки деревень. Начиналась Сибирь. По освещенной луною степи медленно плыла тень шара. Она спугнула стадо лосей, и животные в страхе пустились бежать.

В последний день полета, уже почти не имея балласта, экипаж определил, что аэростат со скоростью 80 километров в час относит в сторону от населенных пунктов, в тайгу. Следовало немедленно опускаться в лес. При сильном ветре такая посадка требует отваги и решительности. Невернов смело вскрыл разрывное. Воздушный шар быстро пошел вниз, гондола скользнула между деревьями. Оболочка легла на их вершины. Путешествие из Москвы в Новосибирск было благополучно окончено.

Такой длительный полет имел большое научное значение. Он позволил в течение долгого времени изучать изменение свойств, или, как говорят аэрологи, трансформацию одной и той же воздушной массы, и проследить за направлением ее движения.

Когда– то направление морских течений изучали с помощью обыкновенных бутылок. В каком-либо месте в море бросались хорошо закупоренные бутылки с записками. В записках указывалось, откуда начала свой путь стеклянная путешественница. Много бутылок, конечно, пропадало, но некоторые находили у каких-нибудь далеких берегов. Так удавалось приблизительно проследить за направлением течений.

Свободный аэростат, подобно бутылке-путешественнице, повинуясь невидимым течениям воздушного океана – ветрам, может рассказать нам, куда они направлены. Только вот беда, на разной высоте над землей направление ветра неодинаково, а долго держаться на одном уровне воздухоплавателям мешают разные причины: изменение температуры воздуха и водорода, восходящие и нисходящие воздушные потоки. В конечном счете все подъемы и спуски, которые периодически совершает по этим причинам аэростат, требуют расхода балласта. А его можно захватить с собой в строго ограниченном количестве.

Откроем увлекательный роман Жюль Верна «Пять недель на воздушном шаре» и послушаем, что говорили по этому поводу его герои – доктор Фергюссон и капитан Пеннет.

«– Поднимание и опускание, не являясь большим препятствием для простых воздушных прогулок, может быть очень затруднительным при продолжительных путешествиях.

– Объясните, пожалуйста, капитан, почему вам так кажется?

– По той простой причине, что воздушный шар может подниматься только при сбрасывании балласта и снижаться благодаря выпусканию газа. А при таких условиях ваш запас балласта и газа скоро будет исчерпан».

Можно ли на воздушном шаре лететь очень долго, скажем, пять недель, как это сделали для изучения Африки вымышленные герои Жюль Верна? Возможно ли такое путешествие? Да, возможно! Только для этого воздушный шар должен иметь дополнительные устройства.

Однажды в хорошую, ясную погоду над нашей стартовой площадкой поднялся воздушный шар, оборудованный странным приспособлением. По бокам гондолы были горизонтально укреплены два воздушных винта. К ним, как к велосипедным колесам, шли цепочки передачи. В гондоле имелась ручка, поворачивая которую можно было заставить винты быстро вращаться.

– Давайте вниз! – крикнул вслед аэростату командир отряда Попов.

Винты пришли в движение, воздушный шар стал снижаться и, подхваченный стартовой командой, вновь оказался на земле. В гондоле, довольно улыбаясь, стояли Владимир Манцевич и Саша Крикун.

Попов велел продолжать испытание. Поднявшись вновь, экспериментаторы начали горизонтальный полет, препятствуя подъемам и спускам вращением винтов.

Мысль о подобном способе управления высотой аэростата не нова. В том же романе Жюль Верна имеется упоминание о воздухоплавателе, который пробовал управлять шаром при помощи крыльев и лопастей, развивавших вертикальное движение, и о том, что в большинстве случаев этой силы недостаточно. Ручной привод, конечно, слишком слаб. Но если заменить его мотором, винты создадут силу, способную принудить аэростат держаться на одной высоте при любых условиях, что позволило бы изучать воздушные течения над огромными земными просторами.

Направление этих течений бывает необыкновенно причудливым. Вот, например, что происходило с аэростатом Сергея Зиновеева, когда он в марте 1941 года выполнял рекордный полет продолжительностью свыше 46 часов. Первая ночь: небольшая высота, очень слабый ветер, направление полета на восток. День и вторая ночь: высота – 1500 метров, ветер, беспорядочно меняющий направление; аэростат почти не изменил координат. Второй день: резкое увеличение скорости ветра, устойчивое направление на северо-запад, пройден путь в несколько раз больший, чем за все предыдущее время.

С причудами ветра Сергей встречался и прежде. Как-то вечером мы проводили его аэростат, удаляющийся на юго-запад, и отправились по домам. Судя по метеорологическим данным, Зиновеев должен был сесть в районе Одессы. Приезжаем утром на работу и видим, что к нашей площадке приближается воздушный шар. Это был аэростат Зиновеева! Он прошел над нами и еще долго летел, но не к Одессе, а в прямо противоположном направлении.

Был у нас даже такой случай: Людмила Иванова пролетала целый день и села на нашей же площадке.

Мне довелось участвовать в полете двух аэростатов, которые в течение 45 часов двигались по кольцевой линии вокруг Москвы, не удаляясь от нее более чем на 50100 километров.

Злую шутку сыграл однажды ветер с Алексеем Рощиным. Воздушные потоки кружили его на шаре-прыгуне над Москвой до тех пор, пока не израсходовался весь балласт. Не оставалось ничего другого, как садиться на город. Опускавшийся шар оказался над каким-то домом в Замоскворечье. Чтобы не разбиться, Алексей ухватился за открытое окно третьего этажа, освободился от лямок, вскрыл разрывное и, к негодованию хозяйки квартиры, влез в комнату. С тех пор Рощин решил «мстить» ветру. И действительно, многие непродолжительные полеты он ухитрялся закончить около своего родного города Истры.

Это не выдумка. Воздухоплаватель, зная направление ветра на разной высоте и умея им воспользоваться, может добиться любопытных результатов. Большим мастером по этой части был Фомин. Заканчивая один из наших полетов, мы с высоты 5000 метров увидели, что находимся около Брянска, но проходим от него стороною.

– Хочешь, сядем рядом с городом? – спросил Фомин.

– Ну уж рядом! Скажешь еще на площади, – подзадорил я друга.

– А что ж, может и на площади, – пошутил Саша.

Через полчаса брянские жители на одной из окраинных площадей своего города приняли на руки гондолу плавно опускавшегося субстратостата.

В другой раз мы с Фоминым, находясь в тренировочном полете, вспомнили, что неподалеку, в Московской области, отдыхает воздухоплаватель Виктор Почекин, и решили его навестить. И что же? Фомин сумел приземлиться вблизи дома отдыха к большому удовольствию его обитателей. Остались довольны и мы, оказавшись на несколько часов в чудесном, живописном уголке и встретив здесь самый радушный прием.

Как видит читатель, направлением полета свободного аэростата можно в известной мере управлять.

Летная работа в обсерватории не мешала мне совершенствоваться в парашютном спорте. Выполняя разнообразные прыжки с аэростатов, я старался выяснить их особенности, надеясь, что это пригодится воздухоплавателям. Несмотря на накопленный нами опыт, мы не знали, с какой минимальной высоты можно покидать гондолу воздушного шара. Инструкция разрешала делать это на высоте не менее 600 метров. Мы же считали, что в случае необходимости аэронавты могут, не подвергаясь опасности, прыгать и ниже.

Мне было очень интересно сравнить в этом отношении прыжки с аэростата и с самолета. Пример я мог брать у парашютиста и летчика Петра Балашова. Еще в 1934 году в те времена, когда Балашов «вывозил» меня на мой первый прыжок, он, оставив самолет на высоте 80 метров, опустился в центре поля Московского стадиона «Динамо», на трибунах которого в этот момент десятки тысяч болельщиков ожидали начала футбольного состязания. Такой же прыжок на стадион был осуществлен через год в Киеве известным мастером парашютного спорта Николаем Остряковым.

Впоследствии опытные спортсмены освоили прыжки с еще меньшей высоты методом срыва. Они открывали парашют, стоя на крыле или даже сидя в кабине скоростной машины. Тотчас поток воздуха наполнял купол, срывал человека, и он через кратчайшее время оказывался на земле.

Фомин, Глушков и я решили провести экспериментальные прыжки с малой высоты из гондолы аэростата. Высоту я уменьшал постепенно – от прыжка к прыжку. Наконец я оставил гондолу, находящуюся всего в 150 метрах от земли. И этот прыжок прошел нормально. Стало ясным, что высоту можно уменьшить еще. Но требовалась большая осторожность и абсолютная четкость действий.

В очередной свободный полет отправлялся аэростат. Пристегнув тщательно уложенный парашют, я перед взлетом сел на борт гондолы. Как только стрелка высотомера подошла к отметке «140», я отделился и немедленно выдернул вытяжное кольцо. Парашют открылся примерно на высоте 60 метров и быстро опустил меня на площадку.