Текст книги "Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста"

Автор книги: Порфирий Полосухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

На Тушинском аэродроме

С самого утра зарядил мелкий надоедливый дождь. Мы укрылись от него под крыльями самолетов и, возбужденно переговариваясь, глядели на легковые автомобили, стоявшие у здания Центрального аэроклуба.

У нас произошло важное событие: в клубе находились руководители Коммунистической партии и Советского правительства, приехавшие познакомиться с нашими достижениями в воздушном спорте. Мы так ждали этого дня! И вот погода испортила нам праздник… «Ничего не состоится!» – решили мы, когда наши гости, выйдя из клуба, стали рассаживаться по автомобилям.

– Уезжают, – сказал Щукин, сидевший рядом со мною.

Вдруг мы увидели, что машины направились не к воротам аэродрома, а к нам, на летное поле. Лица у всех просветлели. Раздалась команда: «Становись!» Мы мгновенно построились, и через минуту товарищ Ворошилов принимал рапорт о нашей готовности к полетам и прыжкам.

Радостно переговариваясь, летчики и планеристы побежали к машинам. Зашумели моторы. Взлетели воздушные поезда. Пока они в стороне набирали высоту, над нами штопорил, описывал глубокие виражи, падал и снова взмывал ввысь самолет ПО2. Это Леонид Григорьевич Минов, невзирая на дождь, заливавший очки и затруднявший пилотирование, показывал, что может «выжать» искусный пилот из учебной машины. Минов пошел на посадку и уступил место легким голубым планерам. Отцепившись от буксировщиков, они легко закружились в фигурах высшего пилотажа.

Один из наших опытных спортсменов – летчик Алексеев – развеселил всех своеобразной авиационной шуткой. Изображая ученика, впервые отправившегося в самостоятельный полет, он плохо держал направление, терял высоту и неуклюже сел, «дав сильного козла». Затем Алексеев снова, на этот раз уже «всерьез», поднялся в воздух и перевел машину в штопор, чтобы продемонстрировать посадку на выходе из этой фигуры. Машина падала, словно ввинчиваясь в воздух. Виток, еще виток… еще… Что такое? Мы замерли… Не выходя из штопора, самолет скрылся на краю аэродрома, где протекает река. Высоким фонтаном всплеснулась там вода.

К месту происшествия помчался автомобиль, и через несколько минут привез Алексеева с забинтованной головой, в вымокшем комбинезоне. Он подошел к Клименту Ефремовичу и отрапортовал:

– Товарищ народный комиссар обороны, летчик Алексеев потерпел аварию.

Виновником происшествия был дождь. В тот момент, когда самолет сделал пять витков штопора и Алексееву следовало выправить машину, мокрый сапог соскочил с педали, самолет вошел в шестой виток и на выводе из него врезался в реку.

Товарищ Сталин пожал руку взволнованному летчику, обнял его и впечатление, оставшееся после неприятного инцидента, рассеялось. Гул пропеллеров снова привлек внимание гостей. Начались гонки спортивных самолетов. Но я не видел их, так как вместе с другими парашютистами готовился подняться в воздух.

Фомин участвовал в прыжке пятидесяти спортсменов с двух тяжелых кораблей. Щукину, инструктору парашютного спорта, рабочему одного из московских заводов Коскину и мне были поручены затяжные прыжки с трех самолетов ПО2.

Дождь прекратился. Стоя на крыле, я глядел на аэродром, на плывущий глубоко внизу старт, около которого виднелись автомобили и люди. Пора! Я оттолкнулся от самолета и полетел навстречу большой, манящей к себе земле. Открыв после значительной задержки парашют, увидел неподалеку Щукина и опустился метрах в десяти от наших почетных гостей.

Воздушная демонстрация закончилась прыжком девушек, которые преподнесли руководителям партии и правительства букеты цветов.

Товарищ Ворошилов поблагодарил спортсменов за демонстрацию достижений, которыми наша доблестная молодежь может по праву гордиться, и сказал, что «с такими людьми, каких родит наша советская земля, мы не только построим счастливую жизнь, но и зажжем своим примером трудящихся всех других стран».

Это было 12 июля 1935 года. Прошло менее месяца, и снова нам довелось демонстрировать на Тушинском аэродроме свое искусство. Теперь нашими гостями были многотысячные зрители, пришедшие на открытие первого слета парашютистов. Праздник, посвященный этому событию, начался оригинальным прыжком спортсмена Жижина, который, опускаясь под куполом парашюта, оглашал небо торжественным звуком фанфары.

Затем прыгали пионеры парашютного спорта: Минов, которого мы по аналогии с «дедушкой русской авиации» – летчиком Российским – называли «дедушкой советского парашютизма», и Мошковский, шутя присвоивший себе соответственный титул «бабушки».

Сергей Ефимов, Николай Гладков, Константин Кайтанов, Сергей Щукин и я показали живую диаграмму роста достижений советского парашютизма в затяжных прыжках – мы падали один дольше другого, не раскрывая парашютов, а Нина Камнева объясняла по радио зрителям, какие рекорды иллюстрирует «диаграмма». В конце праздника на аэродром был сброшен большой парашютный десант.

На следующий день начались командные соревнования на точность приземления и задержки раскрытия парашюта. Потом состоялась игра, требовавшая большой слаженности, тренировки и выносливости. С малокалиберными винтовками, надев противогазы, мы выбрасывались из самолетов и старались приземлиться в «мишень» – начерченную на земле окружность радиусом 150 метров. Быстро собрав и доставив в условленное место парашюты, мы проводили 10километровый бег по пересеченной местности, переплывали Москву-реку, преодолевали различные препятствия, стреляли из винтовки по мишеням.

На слете мы часто видели сухощавого, подтянутого человека в сером костюме и белой фуражке. Это был изобретатель ранцевого авиационного парашюта Глеб Евгеньевич Котельников. Он рассказывал нам об истории своего выдающегося изобретения.

В 1910 году Глеб Евгеньевич, потрясенный происшедшей на его глазах в Петербурге гибелью русского летчика Льва Мациевича, решил отдать все свои силы, чтобы найти средство спасения жизни авиаторов при авариях в воздухе. Иностранные конструкторы не могли придумать ничего, кроме различных вариантов использования старинных громоздких воздухоплавательных парашютов, непригодных для летчиков. Принципиально новое, единственно правильное решение проблемы удалось найти Котельникову. Только он понял, что в авиации нужен легкий парашют, который в сложенном виде имел бы небольшие размеры и, главное, находился бы всегда при летчике.

Сколько трудностей пришлось преодолеть талантливому конструктору для осуществления своего изобретения в царской России, сколько перенести издевательств и насмешек от тупых чиновников! Ничто не могло убедить их в необходимости введения ранцевых парашютов в авиацию: ни успешные испытания моделей, ни сбрасывание на парашюте с аэростата и аэроплана тяжелого манекена. Изобретение отклонялось под самыми нелепыми предлогами. Когда оно рассматривалось комиссией военно-технического управления, возглавлявший эту комиссию генерал Кованько слушал Котельникова с иронической усмешкой.

– Все это прекрасно, – перебил он изобретателя. – Мы вас поняли… Меня интересует, что будет с вашим спасающимся, когда он выпрыгнет из аэроплана и раскроет парашют.

– То есть как? – не понял Глеб Евгеньевич.

– Не приходило ли вам в голову, что ему уже незачем будет спасаться?

– Почему?

– Потому что у него от толчка оторвутся ноги.

– Ноги?

– Дас. Ноги…

Начальник Российских воздушных сил «великий» князь Александр Михайлович на поданном ему ходатайстве об обязательном введении парашютов в снаряжение летчиков «изволил» написать: «…парашют в авиации – вообще вещь вредная, так как летчики при малейшей опасности, грозящей им со стороны неприятеля, будут спасаться на парашютах, представляя самолеты гибели».

В этих чудовищных словах, словно в зеркале, отразилось невежество царских вельмож, их презрение к русскому человеку. Форменным кощунством было говорить так о наших отважных пилотах, впервые в мире выполнивших мертвую петлю, штопор, воздушный таран!

Только Советское правительство по достоинству оценило труды Котельникова и создало все условия для успешного продолжения его работы. Какое волнение испытывал изобретатель от всего увиденного им на слете! Впрочем, он сам рассказал об этом в своей книге «Парашют».

«Парашютный десант… Поразительная картина… Но вряд ли кто из присутствующих, из всех, кто видел эту картину, мог почувствовать то, что чувствовал я… Я вспомнил с горечью далекое прошлое… «Ноги оторвутся…», «Отклонить за ненадобностью…», «Парашют в авиации – вещь вредная…» Какое счастье, что все это ушло, как недобрый сон! То, о чем я мог только мечтать, я увидел теперь наяву, своими глазами».

По всем видам соревнований команда Центрального аэроклуба СССР, среди членов которой были Щукин и я, заняла первое место. На приеме, устроенном для победителей, нас спрашивали о наших планах.

Планы? Они были у всех. О еще большей массовости парашютного спорта, о развитии его в самых отдаленных районах страны мечтали наши товарищи. Кое-какие наметки на будущее имелись и у нас. Щукин и я уже давно задумали рекордный затяжной прыжок с аэростата, летящего ночью на высоте 8000 метров. И нам разрешили начать подготовку к этому прыжку.

Наступил сентябрь. Закончились каникулы у наших курсантов и студентов. Оживленно стало в общежитии и учебном корпусе ДУКа. В эти дни мы узнали о резком обострении болезни Константина Эдуардовича Циолковского. Ему сделали операцию в Калужской больнице, за его здоровьем следили лучшие врачи. К нему ездили наши научные работники, инженеры Дирижаблестроя, которые заканчивали тогда постройку большой летающей модели цельнометаллического дирижабля. В последние дни жизни Циолковский написал свое историческое письмо И. В. Сталину: «Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и Советской власти – подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды».

Какая беззаветная преданность науке и светлая вера в нашу родную Коммунистическую партию!

19 сентября Константина Эдуардовича Циолковского не стало. Мы с Фоминым в числе делегации от ДУКа ездили в Калугу на похороны. Впервые увидел я маленький домик, где жил гениальный ученый-самоучка, увидел его рабочий кабинет, из окна которого Циолковский разглядел пути в космос.

Возвратясь в Москву, я узнал, что, по специальному решению правительства, наше учебное заведение стало называться Дирижаблестроительным учебным комбинатом имени К. Э. Циолковского.

В то время Щукин и я начали готовиться к ночному рекордному прыжку с аэростата. «Вывозить» нас на прыжок предстояло Фомину.

Строгий режим предписали нашему экипажу. Мы жили по расписанию: вставали в семь утра, делали физзарядку, завтракали и после короткой прогулки садились за теоретические занятия. Затем – обед и обязательный отдых. Оставшаяся часть дня посвящалась различным делам, связанным с подготовкой к установлению рекорда.

Щукин и я прыгали с самолета, постепенно увеличивая высоту и длительность свободного падения, тренировались на подкидной сетке и других специальных снарядах.

Подкидная сетка напоминала мне далекие годы… Казанский городской сад. Яркая афиша с заманчивой надписью «Четыре черта» и рисунком, изображающим четырех воздушных гимнастов в черных трико, масках и в шапочках с маленькими рожками.

Перебравшись вместе с другими мальчишками через забор, я чувствую себя счастливцем и восхищенно гляжу на высокие трапеции и натянутую под ними внизу похожую на огромный гамак сетку. Под звуки «галопа» выбегают артисты, точь-в-точь, как на афише. Они ловко взбираются на сетку, прыгают на ней, и она подбрасывает их все выше, пока «четыре черта» не оказываются на трапеции…

Запомнившаяся с детства растянутая амортизаторами подкидная сетка теперь помогала мне тренироваться к затяжному парашютному прыжку. Подлетая на 23 метра вверх, а затем падая, я учился управлять своим телом. А живущие по соседству с аэроклубом мальчишки приходили поглядеть, как высоко подпрыгивает дяденька весом в сто килограммов.

Регулярно Фомин, Щукин и я приезжали в лабораторию авиационной медицины. Здесь нас приветливо встречал профессор Владимир Владимирович Стрельцов, посвятивший себя увлекательной работе над проблемами медицинского обеспечения высотных полетов и прыжков с парашютом. Простой, скромный и исключительно заботливый к летному составу, он сам несколько раз прыгал с самолета, чтобы получить нужные для науки наблюдения.

Стрельцов зорко оглядывал нас, справлялся о самочувствии, иногда упрекал за отступления от режима. К нашему удивлению, он неведомым путем неизменно ухитрялся узнавать об этих отступлениях.

Посреди светлого лабораторного зала стояла барокамера – металлический котел, окрашенный в голубой цвет. От котла тянулись какие-то трубы, на стенах блестели полированные краны и рукоятки. В стеклянных манометрах серебром отливала ртуть.

Массивная дверь барокамеры плотно закрывается за нами. Маленькая цилиндрическая комната. Тишина. На потолке горит электрическая лампочка. Лишь телефон связывает нас с внешним миром. В толстое стекло иллюминатора заглядывает Владимир Владимирович.

– Начинаем подъем! – произносит он в микрофон.

Сидим перед столом с приборами. Раздается непрерывный легкий шум; это, создавая разрежение, работает вакуум-насос. Стрелка высотомера начинает отклоняться вправо, показывает увеличивающуюся «высоту».

При подъеме в барокамере я не могу отделаться от странного ощущения, по-видимому вызываемого искусственностью обстановки… Надеваем кислородные маски, раскладываем на столе карты, производим условную ориентировку и ведем записи в бортжурнале. Высота достигает 10 километров. Теперь давление окружающего воздуха составляет не более 200 миллиметров ртутного столба, в то время как на земле, вне барокамеры, оно равно примерно 760 миллиметрам. Шум вакуум-насоса смолкает. Подъем окончен. Проверяем друг у друга пульс. Стрельцов задает каждому из нас вопросы, просит решить арифметическую задачу, наблюдает за нашим состоянием.

Пробыв некоторое время на «потолке», начинаем готовиться к «прыжку». Резко свистит воздух, врывающийся в барокамеру через открытый кран. Давление растет так же, как в атмосфере при движении сверху вниз. «Падаем» с огромной скоростью. Иногда она достигает 100 метров в секунду. Стрелка высотомера быстро поворачивается влево. Слегка закладывает уши… Еще минута, и «спуск» окончен. Открывается тяжелый люк. Мы вновь попадаем под внимательный осмотр профессора.

Расплата за ошибки

Морозный февральский вечер. В сиреневую даль уходит заснеженное поле аэродрома. На западе небо залито огненно-красным отсветом заката, предвещающим сильный ветер.

Сегодня я должен выполнить последний тренировочный прыжок, которым закончится наша подготовка к установлению рекорда.

Товарищи помогают мне одеваться. Наверху будет очень холодно, и я облачаюсь в фуфайку, теплую куртку, а сверху натягиваю меховой комбинезон. Воротник комбинезона никак не могут застегнуть, он закрывает вытяжное кольцо, мешает повернуть голову.

– Порфирий, тебе неудобно, – говорит Щукин. – Ты кольцо не видишь.

– Ничего, – отвечаю я, – возьмусь за него пораньше.

К рукаву комбинезона привязывают специально переделанные авиационные часы. Их стекло заменено увеличительным, все стрелки сняты и вместо тонкой секундной поставлена часовая. Через линзу она кажется толщиной с карандаш. Стрелка и циферблат светятся, но, чтобы лучше видеть, я могу освещать их двумя электрическими фонариками, укрепленными на груди.

– Помни о секундомере, – напоминает Мошковский.

Я слушаю рассеянно и думаю о том, что на часах отсутствует электрообогрев. Если бы присоединить электрические провода к двум клеммам, имеющимся на задней стенке часов, то миниатюрный нагревательный элемент предохранял бы механизм от действия низкой температуры. Но для электрообогрева требовался ток напряжением двадцать четыре вольта. Откуда взять его при прыжке? Этот вопрос оставался без ответа. «Не цеплять же на парашютиста электрическую батарею!» – рассуждали мы.

Начало одиннадцатого. Пора на старт. Нас ожидает готовый к полету самолет. Иду к хвосту машины и для проверки секундомера подставляю руку под струю воздуха, вздымающую колючую снежную пыль. Нажимаю кнопку. Стрелка отсчитывает 12 секунд и… останавливается. Возвращаю на ноль и снова пускаю стрелку. Она пробегает восемнадцать делений и останавливается опять.

– Ну как, готов? – спрашивает, подойдя ко мне, Яков Давидович.

– Готов. Но вот секундомер плохо работает.

– А ну, пусти!

Стрелка делает несколько полных оборотов и на этот раз почему-то не останавливается.

– Вот и хорошо, – говорит Мошковский. – Ну что ж, полетели! – добавляет он и садится в машину.

С помощью провожающих неуклюже занимаю свое место. Безлунное звездное небо. Внизу плывут огоньки Тушина. В стороне сияет электрическое зарево Москвы. Набирая высоту, кружим над аэродромом. Несколько раз пускаю секундомер. Он работает безотказно. Обдумываю детали предстоящего прыжка. Я должен оставить самолет на высоте 5000 метров и 4000 падать, не раскрывая парашюта. По расчету затяжка составляет 65 секунд. Но ветер может отнести меня за аэродром. Поэтому товарищи советовали мне раскрыть парашют пониже, чтобы уменьшить относ. «Протяну секунд семьдесят», – думаю я.

Впереди, не оборачиваясь, сидит Мошковский. Когда высотомер в моей кабине показывает 5100 метров, он поднимает руку: «Приготовиться!» Приподнимаюсь и пытаюсь сесть на борт так, чтобы свесить ноги наружу. Но мне настолько тесно в моем костюме с парашютом, что приходится просто сесть на борт, не вынимая ног из кабины. Включаю фонарики. Машина идет со сбавленным газом.

«Пошел!» – подает сигнал Яков Давидович. Я переворачиваюсь, вываливаюсь из кабины и одновременно пускаю секундомер. С возрастающей скоростью падаю в черную пустоту. В лицо бьет ледяная струя воздуха. Сквозь плотно закрывающий уши шлем слышен пронзительный свист.

Неотрывно слежу за стрелкой секундомера. Она подошла к отметке тринадцать. Меня начинает сильно вращать. Движением рук и ног прекращаю штопор. Подставляю секундомер под луч фонарика. Прошло уже 18 секунд. Падаю очень хорошо, стараюсь держать тело под некоторым углом к горизонтали.

…35…50… 55 секунд… В тот момент, когда стрелка подходит к 58, я снова попадаю в сильный штопор. Отвлекаюсь, чтобы прекратить вращение. Наконец опять начинаю падать нормально. Взглядываю на секундомер, и у меня холодеет сердце: стрелка по-прежнему показывает 58 секунд. Она стоит!

Из темноты с неимоверной быстротой на меня надвигается что-то огромное, белое. Снег! Земля рядом! Пытаюсь нащупать вытяжное кольцо. Мне мешают большие двухпалые меховые перчатки, надетые поверх шерстяных. Срываю перчатку с правой руки. О, черт! Не могу найти кольцо под воротником комбинезона! Что-то холодное прикасается к моей щеке. Это идущий за спину металлический шланг, внутри которого находится трос вытяжного кольца… Скорей! Правая рука почти бессознательно тянется к шлангу, сжимает его и дергает изо всей силы. Тотчас слышу знакомое шуршание: купол парашюта выходит из ранца. Спасительный рывок! Но одновременно я погружаюсь в снег и теряю сознание.

Прихожу в себя от невероятной боли. Вместо крика из груди вырывается хрип. Что-то горячее заполняет горло. Мелькает мысль: «Все кончено…».

…До меня доносятся голоса. Может быть, это только кажется? Нет, рядом разговаривают… Громко вскрикиваю, и от этого в легкие вливается свежий воздух. В сумраке различаю чьи-то силуэты. В нескольких шагах от меня стоят на лыжах несколько мальчишек. Они боятся приблизиться. Прошу их скорей бежать за помощью.

Когда ребята добрались до аэродрома, там уже были встревожены моим отсутствием. За мной послали аэросани с дежурным врачом. При переезде через Москву-реку, за которой я упал, сани опрокинулись. Врач достал в ближайшей деревне лошадь и, наконец, нашел меня. Я лежал в глубоком сугробе. Он-то и спас мне жизнь.

…Высокие стены хирургического кабинета больницы имени Боткина. Люди в белых халатах. В стороне стоит бледный Фомин. Губы его плотно сжаты. Пытаюсь улыбнуться ему.

– Что, очень плохо, доктор? – спрашиваю я.

– Хорошего, конечно, мало, молодой человек, – отвечает хирург, перебирая какие-то блестящие инструменты. – Вот полежите у нас с полгода и опять будете прыгать… Обязательно будете, – добавляет он и ласково треплет меня по щеке.

Так поплатился я за недостаточно хорошо продуманный ночной затяжной прыжок, выполнявшийся в сложных зимних условиях.

Стоит ли говорить о том, что в больнице я был окружен исключительной заботой. Меня регулярно посещали в одиночку и целыми делегациями воздухоплаватели и парашютисты, товарищи по учебе. Около моей постели почти всегда сидели посетители. Каждый старался меня подбодрить, отвлечь от неприятных мыслей. Я решительно не знал, что делать с бесконечными «передачами» – цветами, обилием фруктов и сладостей.

Наступила неторопливая московская весна. Через открытую форточку вместе с мягкой мартовской прохладой в палату врывался шум самолетов с раскинувшегося рядом Центрального аэродрома. Буду ли я опять здоровым и сильным? Или врачи только успокаивают меня?

А жизнь шла своим чередом. То и дело узнавал я о новых интересных полетах, смелых прыжках. Состоялся давно подготовлявшийся Осоавиахимом агитационный лыжный пробег двадцати молодых парашютистов. Вылетев из Москвы на пассажирском самолете, они покинули его близ Смоленска. На парашютах же им сбросили лыжи и походное снаряжение. Спортсмены направились в столицу, проводя в населенных пунктах беседы об авиации и парашютизме.

Меня навестили участвовавшие в походе курсанты нашей школы комсомольцы Георгий Голышев и Борис Невернов. Эти замечательные ребята отлично учились, летали на аэростатах, увлекались парашютным и самолетным спортом, не пропускали ни одного интересного футбольного матча на стадионе «Динамо». Крепкие, здоровые, жизнерадостные, они весело описывали мне подробности своего интересного путешествия. Я слушал их и думал: «Счастливые»!

…Но вот мое довольно тяжелое состояние начало улучшаться. Зажил открытый перелом бедра. Сначала я передвигался с трудом и, можно сказать, заново учился ходить. Но вскоре стал неизменным победителем в оригинальных «гонках» на костылях. Такие состязания устраивали во дворе больницы некоторые наиболее бойкие выздоравливающие из хирургического отделения. Поездка к морю в Крым окончательно восстановила мои силы, хотя легкая хромота правой ноги осталась у меня навсегда.

В конце августа 1936 года я получил от врачей разрешение приступить к летной работе. Мой первый полет совпал с годовщиной со дня смерти Константина Эдуардовича Циолковского. В те дни в Калуге закончили сооружение обелиска над его могилой. На цоколе обелиска были начертаны вешие слова ученого из письма, написанного им когда-то Воробьеву:

«Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство».

Домик, где жил Циолковский, был превращен в музей, оборудованный под руководством Бориса Никитича, на которого возложили ответственную и почетную миссию собрать труды знаменитого деятеля науки, систематизировать их и подготовить к изданию.

Дирижаблестроительный учебный комбинат поддерживал тесную связь с семьей Циолковского. К нам в гости на ноябрьские и первомайские праздники приезжали дочь ученого – Мария Константиновна Костина и внучка Муся. Внук – Всеволод Костин стал студентом дирижаблестроительного института.

В ознаменование годовщины мы и организовали агитационно-тренировочный полет двух воздушных шаров. На одном летел я с тремя курсантами, а на другом – пилот Виктор Барановский, Всеволод Костин и Сергей Ревзин. Мы стартовали вечером и наутро опустились в Брянской области: я – близ города Стародуб, а Барановский – неподалеку от города Мглин. Наши экипажи провели в этих городах и окрестных колхозах торжественные собрания, посвященные памяти великого русского ученого.

Вынужденная посадка

В моем небольшом личном архиве среди газетных вырезок и фотографий хранится бортовой журнал, испещренный мелкой карандашной записью. Этот бортжурнал – память об интересном, но довольно неприятном эпизоде.

Однажды я отправился в тренировочный полет с курсантами нашей школы Сергеем Зиновеевым, Алексеем Рощиным и Алей Кондратьевой. Задание предписывало нам сделать промежуточную посадку, оставить Рощина и продолжать полет втроем. Эту посадку я сделал недалеко от Москвы около города Загорска. Рощин покинул нас неохотно. Он с удовольствием летел бы дальше. Но впоследствии ему не пришлось об этом жалеть.

Еще было светло, когда наш аэростат на небольшой высоте прошел над самым центром Ярославля. До нас донеслись звуки вальса. Под нами был каток. При желании мы могли бы опуститься к кружившимся на льду конькобежцам.

Электрические огни, загоревшиеся на ярославских улицах и площадях, остались позади. Мы медленно летели на северо-восток. Наступила темная и удивительно теплая для декабря ночь. Облака стлались над землей так низко, что даже с высоты 100 метров внизу нельзя было ничего разглядеть.

«Как бы нам не уйти далеко от железнодорожных линий», – подумал я, но, прикинув направление и скорость полета (она не превышала 20 километров в час), решил, что к утру дальше района Вологды мы не окажемся.

Поверхность всех предметов, находящихся в гондоле, покрылась влагой: очевидно, окружавшие нас облака состояли из мельчайших капелек воды. Влага, конечно, оседала и на оболочке. Аэростат тяжелел. Приходилось непрерывно расходовать балласт.

Медленно тянулось время. Царившая вокруг тишина казалась гнетущей. И мы обрадовались, когда глубокой ночью где-то раздался лай собак. Однако, несмотря на незначительную высоту полета, больше с земли не донеслось ни одного звука, говорящего о близости населенных пунктов. Снизу был слышен лишь непрерывный глухой шум леса. Этот шум свидетельствовал о том, что ветер усилился и мы летим значительно быстрее прежнего. То, что скорость ветра в это время составляла более 50 километров в час, я узнал впоследствии, но и без того было ясно: воздушный шар уносил нас в малонаселенные районы.

Как мог я поступить? Садиться ночью в лес в этих краях не следовало. Я предпочел продолжать полет до утра.

Забрезжил сумрачный рассвет, и мы увидели внизу раскачивающиеся ветром остроконечные верхушки елей и шапки сосен. Но вот стало совсем светло, и перед нами открылось пространство, сплошь покрытое лесами. Балласт подходил к концу. Зиновеев и Кондратьева молча поглядывали на меня…

Вскоре был сброшен последний совок песка. Теперь нам оставалось лишь «идти на гайдропе» – так называют аэронавты полет, при котором гайдроп волочится по земле. Мне хочется пояснить механику такого полета. Снижение аэростата происходит из-за того, что его вес по какой-либо причине превышает подъемную силу. Если это превышение (оно называется перегрузкой) не очень велико, то достаточно некоторой части гайдропа лечь на землю и воздушный шар за сет этого облегчится настолько, что перегрузка ликвидируется и спуск прекратится. В то же время гайдроп до известной степени препятствует подъему, так как при выбирании каната вес воздушного шара возрастает. Таким образом, гайдроп как бы автоматически регулирует высоту полета. Хотя высота эта мала – длина гайдропа составляет всего 80 метров, – ход на гайдропе имеет большое значение: иногда он позволяет по многу часов продолжать полет, не расходуя балласта.

Лес шумел подобно морскому прибою. Гайдроп приближался к верхушкам деревьев. Коснувшись их, он несколько облегчил аэростат, и тот стал подниматься. Канат опять свободно раскачивался в воздухе. Зиновеев потянул веревку управления клапаном. Мне не нужно было напоминать ему об этом. Ни в коем случае нельзя позволить аэростату, когда нет балласта, сняться с гайдропа. Иначе произойдет подъем, а спуск тормозить будет нечем.

Канат волочился по деревьям, ломая толстые сучья. Ветер стал теперь нашим лучшим помощником. Чем сильнее он дул, тем больше было надежды, что мы не зацепимся и не станем на якорь среди безлюдного лесного океана.

…Гондолу сильно дернуло и накренило.

– Кажется, сели, – мрачно сказал Зиновеев.

Действительно, конец гайдропа захлестнуло за деревья. Порывы ветра яростно налетели на аэростат, цепляясь за каждую складку материи. Раздался треск веток, гондола качнулась и вновь поплыла над лесом. Но ветер победил ненадолго. Гайдроп опять зацепился и на этот раз накрепко. Наш свободный аэростат превратился в привязной. Очень давно, когда воздухоплавание впервые стали применять в военном деле, обычные воздушные шары пытались использовать в качестве привязных аэростатов. Не имея удобообтекаемой формы и хвостового оперения, они были слишком неустойчивы. Каждый мог бы убедиться в этом, увидев, что с нами произошло. Аэростат то спускался к самому лесу, то поднимался на высоту, допускаемую гайдропом. Ветер давил на оболочку, образовывал на ней вмятины и выжимал водород через аппендикс.

В подобных случаях воздухоплаватели, если они располагают достаточным количеством балласта, отрезают гайдроп. Для нас это было невозможно. Нам оставалось лишь одно: посадка. По моему приказу Зиновеев вскрыл разрывное, гондола скользнула между деревьев и повисла в 2 метрах от земли.

…Вокруг, на расстоянии, по крайней мере, 50 километров, не было населенных пунктов. Что же предпринять? Мы проверили продукты и увидели, что располагаем лишь тремя небольшими булками, горсткой пряников, куском колбасы и бутылкой ситро. Небогатый запас! У нас не имелось никакого оружия. И самое главное: обыскав все наши карманы, мы нашли только четыре спички.

Так неожиданно обнаружилось, что наши полеты готовились недостаточно продуманно. В воздушные путешествия мы всегда отправлялись без должного запаса продуктов, и никто не придавал этому особого значения. Нам предстояло теперь испытать на себе последствия этой ошибки.

Делать нечего! Нужно было поскорее отправляться в путь. Уложив в парашютный чехол скудный провиант, захватив ножи, компас, авиационные часы, поясную веревку, аптечку, бортжурнал, карты и барограмму полета, мы в 8 часов 45 минут утра 17 декабря покинули наш потерпевший крушение воздушный корабль.

Первым на землю спустился Зиновеев. Он по колени погрузился в покрытое снегом болото. И начались наши мытарства. Сначала мы пошли в направлении полета аэростата. Болото под ногами отвратительно чавкало. Валенки совершенно промокли. С каждым шагом идти становилось труднее, и вскоре мы убедились, что двигаться в эту сторону невозможно.