Текст книги "Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста"

Автор книги: Порфирий Полосухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Посовещавшись, решили пойти назад. Миновав место посадки, мы удалялись от него, сверяя направление по компасу… Лес, лес и лес. В некоторых местах деревья образовали непроходимые завалы. Частые болота вдруг сменялись глубоким снегом. Дикая лесная глушь… Ступала ли здесь когда-нибудь нога человека?

Ветер стих. Тишину изредка нарушали треск веток, крики птиц. Несколько раз мы вспугнули глухарей. Зиновеев – прирожденный охотник – сокрушался, что нет ружья. Всматриваясь в какие-то следы на снегу, он определил, что здесь прошли волки. Неожиданно лес поредел, и мы очутились на старой, почти заросшей просеке. «Ага! – обрадовался я. – Поблизости должна быть дорога!» Направились по просеке на восток, но не прошли и километра, как она окончилась. Вернулись. Но и в западном направлении просека кончилась также быстро. Темнело. Промокшие и озябшие, остановились мы на ночевку. Усталость и голод давали себя чувствовать. Натаскали сухих веток, набрали мха. Став на колени, мы прикрыли Зиновеева от ветра. Сергей вынул из нагрудного кармана спичечную коробку, осторожно достал одну спичку и рассмотрел ее со всех сторон так внимательно, словно видел спичку впервые в жизни. Затем он ощупал коробку, примерился и чиркнул. И тотчас осторожно прикоснулся вспыхнувшим бледным огоньком ко мху. Костер получился на славу. У нас остались еще три спички. Теперь можно было впервые за весь день поесть. Съели немного хлеба, колбасы и выпили бутылку ситро. Днем же мы утоляли жажду снегом. Присев у костра, Аля Кондратьева сделала первую запись в том самом бортжурнале, который я храню как память.

Спали сносно. Одежда к утру почти обсохла.

Отправились в дальнейший путь на юго-запад и сразу же попали в болото. Когда прошли его, увидели маленький ручеек и напились воды. Опять потянулась болотистая местность, и мы часа три с трудом шли в набухших мокрых валенках. У меня разболелась правая нога. Я старался не думать об этом и наблюдал за моими товарищами. Крепкий и выносливый Зиновеев чувствовал себя бодро. Аля очень устала… Однако она даже пыталась шутить и сказала, что наше положение лучше, чем то, в которое попал когда-то воздухоплаватель Андрэ.

Андрэ был отважным шведским инженером, задумавшим в конце прошлого столетия достичь Северного полюса на воздушном шаре. Он предполагал сделать аэростат, хотя бы отчасти управляемым с помощью парусов и нескольких волочащихся по земле гайдропов. В июле 1887 года Андрэ вместе со своими спутниками Стринбергом и Френкелем поднялся с острова Шпицбергена на аэростате, объемом 4000 кубических метров. По неизвестным причинам в самом начале полета некоторые из гайдропов оторвались. Аэростат, поднявшись на высоту около 800 метров, поплыл на север и скрылся из вида. Участники экспедиции должны были сообщать о себе, сбрасывая вымпелы и выпуская почтовых голубей. Не считая трех кратких записок, полученных таким путем, никаких сведений от полярных путешественников не поступало. Они поплатились жизнью за свою безрассудную смелость.

Да, наш экипаж, несомненно, был в лучшем положении. Но сколько времени продлятся эти скитания?

Мы снова попали на вырубленную полосу леса, идущую с востока на запад. Сергей полез на высокую ель. Под ним то и дело потрескивали сучья.

– Ну, что там? – нетерпеливо крикнула Кондратьева.

Сергей сосредоточенно вглядывался вдаль и не отвечал. Потом он стал спускаться, и мы поняли, что он ничем нас не порадует.

– На юге, – сказал он, отдирая прилипшую к ладоням смолу, – какая-то свободная от леса полоса.

Пошли в этом направлении, но там оказался лишь большой овраг, очень глубокий и темный. Вершины растущих на дне деревьев едва возвышались над краем. У оврага нашли немного брусники. Сочные, кисловатые ягоды показались удивительно вкусными.

Вернулись на просеку и пошли на запад. Оказалось, что она разветвляется в нескольких направлениях. Двинулись на юг. Перебрались через болото и, когда стемнело, остановились на ночлег. Израсходовав с огромными предосторожностями вторую спичку, развели костер.

В этот день устали меньше, чем накануне, хотя прошли значительно большее расстояние. Зато сильнее чувствовался голод. «Поужинали» и, согревшись у костра, забылись тревожным и чутким сном. К утру одежда просохла мало. Валенки остались мокрыми.

Зиновеев взобрался на вершину огромной сосны. Ветер раскачивал дерево, и снизу было страшно смотреть на Сергея. Он слез, не увидев ничего утешительного: куда ни глянь – бесконечный лес!

Идя по просеке на запад, вдруг наткнулись на невысокий столб с дощечкой, на которой прочли полустертую надпись: «Архангельская губерния». На расстоянии примерно километра стоял еще один столб с рядом надписей, сделанных карандашом: то оставляли о себе память побывавшие здесь люди. Аля, послюнявив карандаш, написала: «Экипаж аэростата «СССР ВР8»: Полосухин, Зиновеев, Кондратьева. 19/XII 1936 года».

Неподалеку от столба заметили на снегу следы человека. Они вели на запад, и мы двинулись по ним. Пересекли небольшую речку, напились в ней воды. Шли по следу километров пять-шесть. Было еще рано, но в лесу сгущалась темнота. Ветер усилился. Повалил снег. Начинался буран.

След быстро заметало. Еле различимый, он свернул в лесную чащу, часто поворачивая из стороны в сторону. Очевидно, он принадлежал охотнику. Стало совсем темно. В третий раз расположились на ночлег. Спали плохо и проснулись с головной болью. Шел мокрый снег, почти дождь. Стараясь получше обсушиться, Аля прожгла платье, а Зиновеев – валенок и комбинезон. Поделили остатки провизии. У нас осталась последняя спичка.

Обнаружилось, что сбились со вчерашнего следа. Но вскоре в лесу появилось много новых следов, обмерзших после дождя и отчетливо видневшихся на снегу. Стволы некоторых сосен имели надрезы, сделанные для собирания смолы. Где-то совсем близко было жилье. Но где? Найдем ли его хотя бы завтра?

Просека кончилась. Попав в размытое дождем болото, мы шли, увязая до самого пояса. На оголенных болотных кочках повсюду краснели крупные ягоды. С жадностью набросились на них. Никогда я не думал, что можно, не морщась, съесть столько клюквы.

Прошли болото, вновь увидели следы ног и по ним вышли к какой-то реке.

– Глядите! – крикнула Аля.

На противоположном берегу стояли стога сена. Мы обрадовались им, как самым желанным друзьям.

От стогов тянулся санный путь. Как же перебраться на ту сторону? Река была быстрая, но не очень широкая – метров двадцать. Местами ее покрывал лед. Зиновеев попробовал ступить на него. Лед затрещал и стал подламываться. Мы натаскали прямых и толстых жердей, и Сергей смело пошел по ним, укладывая впереди новые. Он благополучно перебрался на ту сторону. За ним легко перешла Аля. Наступила моя очередь. Это был опасный момент. Я один весил чуть меньше, чем оба моих спутника вместе. Пришлось прочно обвязаться поясной веревкой, конец которой я бросил Зиновееву. Но и мне удалось благополучно преодолеть водное препятствие. Хрупкий лед выдержал благодаря устроенному нами настилу.

Вдоволь утолив жажду, двинулись по санному следу, который вскоре привел нас на настоящую лесную дорогу. Здесь мы доели все оставшиеся съестные припасы и, ободренные, перешучиваясь, пошли вперед. Аля затянула:

А ну– ка, песню нам пропой, веселый ветер,

Веселый ветер, веселый ветер!

Небо очистилось от облаков. Светила полная луна. Стало заметно холоднее. Но теперь мороз не страшил нас. К часу ночи мы вышли из лесу в поле. Наконец вдалеке показались избы, и над каждой вился уютный дымок. Это была деревня Шахановка, Шенкурского района, Северного края. Районный центр находился в 60 километрах отсюда, а ближайшая железнодорожная станция, Няндома, – в двухстах пятидесяти. Здесь нам рассказали, что из Архангельска по всей области объявили об исчезновении аэростата «СССР ВР8». Завтра на поиски должны были вылететь самолеты.

Я тут же через районный центр дал знать о нас в Москву.

Пока мы отдыхали, местные охотники по нашим следам отыскали аэростат. Как оказалось, от места вынужденной посадки мы шли сравнительно удачно и проделали до Шахановки путь в 80 километров. Когда же за аэростатом снарядили экспедицию на санях, она вынуждена была проехать вдвое больше.

Попрощавшись с гостеприимными колхозниками, мы отправились на лошадях в Шенкурск, а оттуда автомашиной добрались до Няндомы.

На пути к мастерству опять прыгаю

Долгое время врачи колебались: можно ли разрешить мне прыгать. Но вот настал день, когда я, впервые после полуторагодичного перерыва, уселся в самолет, чтобы возвратиться на землю под куполом парашюта.

Жадно вдыхаю запах бензина, поудобнее устраиваюсь в кресле… Хорошо! Посмотреть на мой прыжок пришли товарищи из воздухоплавательного отряда. Похоже, что некоторые из них думают: страшновато, мол, Полосухину. Мне совсем не страшно. Мне радостно!… Вот только – нога. Не подвела бы она при приземлении.

Перед тем, как занять свое место, летчик заботливо поправляет на моей груди перемычку, хотя подвесная система и так подогнана образцово.

Меня и забавляет, и трогает столь повышенное внимание. «Чего они! Ну, чуть не разбился и снова начинаю прыгать. Подумаешь – событие!» – несколько кривя душой, думаю я и ворчу:

– Ладно, ладно… Маленький я что ли?

Машина сбавляет газ над центром летного поля эскадры дирижаблей. Вылезаю на крыло, отделяюсь и без задержки выдергиваю вытяжное кольцо. Момент раскрытия купола воспринимаю как-то по-новому остро. Вот это рывок – даже дух захватило!

Приближается земля. Ну-ка поосторожней: здесь сугробов нет! Стараюсь не напрягать правую ногу и, как только левая встречает твердую почву, валюсь на траву. По полю на всех парусах мчится «санитарка». С подножки шоферской кабины на ходу соскакивают Фомин и Крикун. Да не тискайте вы меня, черти полосатые!

Подъезжаем к старту. Выслушиваю поздравления и на вопрос командира эскадры дирижаблей: «Как прыгнули?», – шутливо отвечаю:

– Что-то не распробовал. Разрешите еще раз?

Он смеется и говорит:

– Ну что же, если человек так рвется прыгать, придется разрешить.

Тогда я надеваю парашют и прыгаю вторично. А на следующий день выполняю еще три прыжка. Так я опять стал парашютистом.

Новые приключения не заставили себя долго ждать. В памятные дни подготовки к первым выборам в Верховный Совет СССР мы активно участвовали в работе среди населения и часто выполняли агитационные полеты, прыжки на многолюдных митингах. Один из этих прыжков едва не завершился очень печально. Покинув самолет, я пролетел свободным падением 1000 метров, выдернул кольцо и, подняв голову, увидел, что парашют сильно порвался. Немедленно открыл ранец запасного парашюта, но выпавший купол запутался в ногах, и я продолжал очень быстро опускаться. Участники митинга испуганно наблюдали за мной. Торопливо расправлял я беспомощно висящий спереди купол запасного парашюта. Когда он, взметнувшись вверх, начал наполняться, до земли оставалось не более 30 метров.

Главным виновником случившегося был я сам. Я недостаточно тщательно проверил парашют перед прыжком. А он, как оказалось, небрежно хранился, отсырел и потерял прочность. Парашют не выдержал динамического удара и порвался. Запасной купол запутался потому, что был неправильно мною открыт. Я должен был отбросить его в сторону и вначале придерживать стропы, а затем постепенно вытягивать их из сот.

Когда полезные уроки забываются, то жизнь порой весьма сурово напоминает о них. Запасной парашют, которым я из-за своего большого веса почти всегда пользовался, чтобы уменьшить скорость снижения, приносил мне неприятности и в дальнейшем. Однажды он так запутался, что запеленал меня с ног до головы. Я даже не мог видеть землю и еле успел освободиться. Произошло это по двум причинам. Первая причина – мои неправильные действия: я опять пренебрег необходимостью отбросить купол и регулировать выход строп; вторая – вытяжной парашют, которым был снабжен запасной купол. Взметнувшись, этот крошечный парашют попал в стропы основного купола, застрял в них и не позволил запасному нормально наполниться воздухом.

Подобные случаи бывали и с другими спортсменами. Поэтому появилась инструкция: вытяжные парашюты с запасных куполов снять.

Вскоре мне поручили испытать несколько парашютов. Перед прыжками я спросил укладчика:

– Вытяжные сняты?

– Сняты.

– Со всех запасных?

– Да!

Я доверился укладчику и не стал его проверять.

Выпрыгнув из самолета над аэродромом, я опускался прямо на старт, где, весьма кстати, стояла санитарная машина. Как всегда, открыл запасной парашют; открыл и не поверил своим глазам: в стропы основного купола влетел и, конечно, запутался в них вытяжной парашют. Запасной купол потихоньку выполз из ранца и зловеще полоскался рядом со мной, постепенно наполняясь воздухом. Стропы обвивались вокруг моих ног, и я почувствовал, что меня переворачивает вниз головой.

Земля приближалась. Тщетно старался я принять нормальное положение. К счастью, удар был не очень сильным, и я очнулся в тот момент, когда меня втаскивали в машину. Поднявшись, я отстранил от себя удивленных моим быстрым воскрешением санитаров и, щупая ушибленный затылок, отправился было к укладчику, чтобы сказать все, что о нем думаю. Но тут, вспомнив хорошее правило: «доверяй и проверяй», – изменил свое намерение.

Небывалый старт

Несмотря на поздний час, в коридоре и в комнатах Управления воздухоплавания, расположенного рядом с дирижабельным летным полем, было многолюдно. Здесь собрались пятьдесят три участника тренировочного полета, назначенного на следующий день. Никогда еще ни в одной стране не готовилось к одновременному вылету столько аэронавтов. Даже в самые «большие летные дни» с нашей площадки стартовало не более пяти воздушных шаров, поднимавших человек пятнадцать.

Массовый тренировочный полет был организован для подготовки к воздухоплавательным состязаниям. Такие состязания начинаются одновременным подъемом всех участвующих в них пилотов. А это требует трудоемкой работы по наполнению и снаряжению оболочек; четких и умелых действий стартовой команды. Чтобы проверить свои силы, мы и решили провести небывалый старт двадцати пяти воздушных шаров.

Нам не повезло. Солнечный мартовский день и прохладный звездный вечер сменились настолько облачной, ненастной ночью, что возможность вылета оказалась под сомнением. Наши пилоты сохраняли спокойствие. Они привыкли к подобным превратностям судьбы. Остальные же участники полета – курсанты и студенты ДУКа нервничали. Некоторым из них предстояло впервые полететь на аэростате. Они приехали из Тушино в приподнятом настроении, и вдруг – такое разочарование!

Но больше всех были раздосадованы корреспонденты газет и репортеры кинохроники. Впрочем, твердого решения командование еще не принимало. Ждали новых метеосводок. На разведку погоды улетел маленький дирижабль «СССР В1»…

Состоится старт или нет? Этот вопрос не давал покоя молодым аэронавтам. Почти никто не ложился спать. В одной из комнат то и дело раздавался хохот. Это Борис Невернов развлекал курсантов рассказами о своих воздушных приключениях:

– Прохожу я медленно над деревней. Низко-низко, над самыми домами… Ночь такая лунная, все видно как днем. Вдруг слышу разговор. Гляжу: около хаты сидит парень с девушкой. А рядом гармонь лежит. Парень обнял девушку, а она говорит: «Да что ты, Коленька! Никогда не побоюсь. С тобой мне ничего не страшно». А я сверху:

– Ой, страшно…

Притихли они, оглядываются по сторонам. Тогда я опять, только голос сделал такой замогильный:

– Ой, страшно вам!

Как схватятся оба и бежать! Парень даже гармонь забыл…

– Будете вы, в конце концов, спать? – спросил, заглянув в дверь Фомин.

Но Невернова было нелегко угомонить. Польщенный вниманием слушателей он продолжал:

– Летим мы один раз с Голышевым. Пора уже на посадку. Под нами деревня. Ветер очень сильный. Жмем, значит, на клапан, разгоняем аэростат вниз, беремся за разрывное, а оно не вскрывается. Гондола как стукнется о землю! У нас у обоих фуражки слетели, остались на лугу. А мы – опять под облака. Ну, вы сами знаете что значит получить новую форменную фуражку. Решаем садиться во что бы то ни стало. Опять разгоняемся вниз, вскрываем разрывное и попадаем прямо на дерево. Чуть его не сломали; но сами ничего – в порядке. Молодежь была, видно, на поле, и нас окружили одни старухи. Охают над нами, причитают. Одна спрашивает: «Это у вас, родимые, авария произошла, что шар разорвался, или так и должно быть?» А Голышев ей говорит: «Это, бабушка, называется нормальная посадка».

Снова громкий взрыв смеха. Малоопытные пилоты действительно выполняли «нормальную посадку» примерно так, как описал ее Невернов.

Я пошел на летное поле. Темнота, пронизывающая сырость. Лужи от растаявшего снега. Сквозь густой туман слабо пробивались лучи прожектора.

Под высокой крышей эллинга, кроме дирижаблей, поблескивая серебристыми оболочками, стояли пятнадцать готовых к полету воздушных шаров – зрелище, способное удивить даже бывалого воздухоплавателя. Необычное впечатление усиливалось тем, что возле аэростатов не было ни души. Воздушные шары удерживались не людьми, а длинными поясными веревками, привязанными к стартовым металлическим плитам. Огромное тихое помещение с неподвижно застывшими дирижаблями и их историческими предшественниками – воздушными шарами – казалось фантастическим музеем воздухоплавательной техники.

Раздвинулись ворота эллинга. Стартовая команда ввела и поставила прилетевший корабль на место. Сойдя на бетонный пол; командир дирижабля и бортовой инженер что-то разглядывали на поверхности гондолы рядом с мотором.

– Обледенение, – сказал командир, ощупывая свежие вмятины на гофрированной дюралевой обшивке. – С винта слетал лед. Вот почему раздавался такой стук… Неважная погода, – добавил он и, бросив взгляд на воздушные шары, отправился с докладом к командиру эскадры, которым в то время был знакомый читателю по моему первому полету на аэростате Сергей Попов.

Командир эскадры задумался: метеоданные не позволяли надеяться на улучшение погоды в ближайшие день-два. Но если отставить полет на большее время, возможно, придется «разоружить» аэростаты, то есть выпустить в воздух около 10000 кубических метров водорода. Пропадет зря вся работа, выполненная для снаряжения шаров. И Попов решил: «откладывать не будем».

Едва забрезжил рассвет, неподалеку от эллинга начали наполнять десять «шаров-прыгунов» – маленьких «одноместных» аэростатов объемом всего лишь 150 кубических метров. Такой шар не способен поднять гондолу; и вместо нее к стропам подвешена скамеечка, на которой сидит пилот. «Прыгуном» шар называют потому, что на нем, пользуясь попутным ветром, можно перепрыгивать через деревья, строения, реки. Для этого он должен быть хорошо уравновешен – загружен так, чтобы его вес с пилотом и снаряжением равнялся подъемной силе. А снаряжение составляют самые необходимые приборы и 2030 килограммов балласта.

Наши аэронавты на шарах-прыгунах совершили сотни интересных спортивных и агитационных полетов. Нередко они начинались из московских парков. А однажды в Центральном парке культуры и отдыха дали старт любопытным гонкам автомобилей и мотоциклов за пятью «прыгунами». Победителями гонок, конечно, оказались воздухоплаватели.

Когда стало совсем светло, было отдано приказание: «Экипажи, по аэростатам!» Аэронавты по три-четыре человека заняли места в гондолах, и стартовая команда начала выводить воздушные шары из эллинга на поле.

Порывы ветра налетали на аэростаты, словно торопя их подняться в воздух. Стартовой команде пришлось крепко поработать. Даже для того, чтобы удержать маленький прыгун, требовались усилия четырех человек. Известные неудобства выпали при передвижении крошечных шаров по земле на долю их пилотов. Мы относились к этому юмористически. Особенно комичным казался восседавший на скамеечке прыгуна молодой пилот Анатолий Кобзев. Простодушное выражение его лица и рыжеватые волосы, выбивающиеся из-под нахлобученной на лоб шапки-ушанки никак не соответствовали облику покорителя воздушных пространств. Шар раскачивало. Анатолий суетливо перебирал ногами по лужам, растопыривая руки, чтобы сохранить равновесие.

– Наш орел расправил крылья! – сострил кто-то.

Несколько корреспондентов обступили шар-прыгун пилота Алексея Рощина. Корреспонденты щелкали затворами «леек» и что-то быстро записывали в блокноты.

– Как высыпается этот песок? – поинтересовался один из них, осторожно тронув пальцем подвешенный к скамеечке мешок с балластом.

– Буквально щепотками. Шар очень чутко реагирует на изменение веса.

– А сколько можно пролететь на таком аэростате?

– Это зависит от погоды и умения пилота. Недавно наш воздухоплаватель Василевский продержался на прыгуне более двадцати двух часов. Мировое достижение! – важно отвечал Рощин.

Особое внимание журналистов привлек аэростат, в гондоле которого находились одни девушки. Представители прессы наперебой старались получить интервью у командира женского экипажа Людмилы Ивановой и ее помощницы Али Кондратьевой.

Кому не приятно, развернув свежую московскую газету, прочесть свое имя в заметке о новом полете? И я, и мои друзья в начале нашей летной деятельности, откровенно говоря, чересчур увлекались различными интервью. Потом мы стали скромнее и серьезнее относиться к опубликованию сведений о полетах. Изредка случалось, что несведущие, а порой недобросовестные авторы писали о воздухоплавании, как о чем-то очень примитивном, а то и присочиняли всякие небылицы. Помню, как-то в газетах появилось интервью, полученное иностранным журналистом у бельгийского стратонавта Пикара. С полной серьезностью сообщалось, будто Пикар заявил; что «проблему межпланетного полета едва ли можно разрешить путем увеличения диаметра воздушных шаров». Такие случаи приводили в ярость Сашу Фомина. Он добивался, чтобы корреспонденции о полетах были точными.

Однажды меня и двух молодых курсантов в ночном полете застиг сильный ливень. Мы промокли насквозь. Из-за того, что балласт быстро израсходовался, я был вынужден в темноте произвести посадку. Ничего выдающегося в этом приключении не было и невозможно вспоминать без смеха заметку, появившуюся тогда в одной из московских газет. В заголовке крупными буквами значилось: «В гондоле вода… аэростат падает…», а ниже и несколько мельче: «Хладнокровие пилота Полосухина спасло экипаж».

«Вскоре гондола наполнилась дождевой водой. Все попытки вычерпать ее оказались безуспешными…», – писал корреспондент, вопреки тому, что в плетеной из прутьев гондоле вода может держаться не дольше чем в решете.

«В гондоле вода» и «хладнокровие пилота» вывели нас из себя и мы с Фоминым обратились с негодующим письмом в редакцию. Оказалось, что заметка была написана ретивым молодым корреспондентом, которому редакция доверяла потому, что он, к нашему стыду, учился… на втором курсе дирижаблестроительного института.

Возвращусь, однако, на летное поле. Резкий порывистый ветер разогнал туман. Но над землей висели низкие облака. Уменьшения силы ветра не предвиделось. О том, чтобы выпустить аэростаты одновременно, нечего было и думать.

Ни одному стартеру еще не приходилось руководить выпуском стольких аэростатов. Широкоплечий спокойный Попов подходил от одного шара к другому и выслушивал рапорт о готовности экипажа. Наметанным глазом оценивал расстояние до эллинга, в направлении которого дул ветер, и приказывал снять побольше балласта. Затем командовал:

– Дай свободу! В полете!

Воздушный шар быстро поднимался и, подхваченный ветром, исчезал, словно растворяясь в облаках. Ответ: «Есть в полете!» – едва успевал достигнуть земли. Попов направлялся дальше, и через каких-нибудь полчаса все двадцать пять свободных аэростатов были в воздухе.

Красивую, необычную картину наблюдали мы с Ревзиным в этом полете. Из туч, будто из морской пучины, один за другим всплывали воздушные шары. Над ними сквозь верхний слой облаков, как через матовое стекло, пробивался ровный, спокойный солнечный свет. Внизу на тучах образовались причудливые, окруженные радужным ореолом тени аэростатов. Это было довольно редко наблюдаемое явление глории, которое вызывается лучами солнца, проходящими между рассеянными в воздухе ледяными и водяными частичками облаков. Аэростаты вначале летели рядом и экипажи могли перекликаться. Десятки звонких голосов раздавались над облачными просторами.

Ввысь и вдаль

В книге бельгийского стратонавта профессора Пикара о его полете в стратосферу есть следующие строки: «Некоторые говорят: свободный аэростат – игрушка ветров, какой цели он служит? Его место в сарае. Мы, воздухоплаватели, высоко ценим свободный аэростат. Кто обвинил бы швейную машину за то, что она не способна молоть кофе? Кто обвинил бы кофейную мельницу за то, что она не может шить? Всякая вещь, выполняющая свое назначение, хороша сама по себе».

Нам тоже приходилось сталкиваться с людьми, утверждавшими тогда, что воздухоплавание пора сдать на слом. Однако наперекор им аэростаты применяются даже сейчас. Правда, стремительное развитие авиации привело к тому, что дирижаблестроению стали придавать все меньшее значение. Необходимость в полетах на свободных аэростатах сильно сократилась. Но нам было ясно, что эти полеты еще долго могут служить научным целям. В атмосфере, окружающей нашу Землю, слишком много неизведанного, неизвестного. И наука была не столь уж богата средствами исследований, чтобы пренебрегать таким способом подъема людей и приборов, как аэростат.

Этого не хотели понимать иные равнодушные люди, боявшиеся, «как бы чего не вышло» и действовавшие по принципу «лучше запретить, чем отвечать». И я был бы неправдив, не упомянув о том, что в нашей работе встречалось немало препятствий. Бывали у нас разочарования и горькие минуты неудач. Но мы не складывали оружия. В 1938 году по настоянию наших пилотов партийная организация Управления воздухоплавания рассмотрела вопрос о работе отряда свободных аэростатов. Помню, как на собрании выступил Фомин.

– Воздухоплаватели в большом долгу перед страной, – горячо говорил он. – Наши полеты не приносят Родине достаточной пользы; советские полярники завоевывают Северный полюс. Летчики совершают беспримерные дальние перелеты. А наш отряд почти не летает по научным заданиям, не борется за завоевание высот, за мировые воздухоплавательные рекорды! Что же этому мешает? – спросил Фомин и, сделав небольшую паузу, ответил: – Люди, которые боятся нового, боятся взять на себя «лишнюю» ответственность.

– Спокойно жить хотят! – вставил кто-то из коммунистов.

– Верно, Фомин! – раздались одобрительные возгласы.

Саша стал приводить убедительные примеры, называть фамилии. И чем резче были слова, тем больше собиралось в уголках его глаз насмешливых морщинок.

Пришли желанные дни напряженной творческой работы маленького дружного коллектива воздухоплавательного отряда. Мы с Сашей побывали в Физическом институте Академии наук СССР, чтобы посоветоваться с Сергеем Ивановичем Вавиловым о высотных полетах на аэростатах. На высоту более 56 километров самолеты тогда поднимались мало. Полеты стратостатов были очень редкими из-за трудностей снаряжения их огромных оболочек. Мы же предлагали летать на обычных аэростатах, объемом 2200 кубических метров. Такие полеты могли выполняться регулярно и позволили бы систематически проводить ценные исследования на высоте 1011 километров.

Вавилов тут же познакомил нас с одним из своих помощников – докторантом Физического института Сергеем Николаевичем Бериевым, ныне членом-корреспондентом Академии наук. Нам сразу полюбился этот человек с добрыми, не то усталыми, не то близорукими глазами и копной светлых волос. Сергей Николаевич занимался одной из важнейших областей физики – изучением космических лучей – и уже тогда считался очень талантливым уч`ным.

Узнав о том, что мы сможем поднимать на воздушных шарах его аппаратуру, он прежде всего забеспокоился: не слишком ли опасны для нас высотные полеты в открытой гондоле? Вавилов тоже попросил подробно рассказать об этом и подчеркнул, что мы ни в коем случае не должны рисковать.

Дружески распрощавшись с учеными, мы вышли из института, довольные открывшимися перед нами перспективами. Мы могли гордиться тем, что продолжим славную историю применения воздухоплавания для научных целей, первой страницей которой был полет академика Я. Д. Захарова, организованный в 1804 году Российской Академией наук на огромную для того времени высоту – 2600 метров.

Опыта было мало, и перед нами возник ряд новых задач. Решались они, конечно, многими людьми, но нам следовало знать каждую деталь, не забывать, что в воздухе у нас не будет помощников и любая допущенная на земле оплошность может принести неприятности.

Регулярно встречаясь с Верновым, мы знакомились с особенностями предстоящих научных наблюдений. Сергей Николаевич рассказывал нам о таинственных космических лучах, несущихся к Земле из неведомых глубин вселенной. Мы узнали о том, что большинство частиц, входящих в их состав, обладает колоссальной энергией. И это привлекает внимание физиков – ведь для исследования атомного ядра они применяют бомбардировку вещества невидимыми снарядами – электрически заряженными частицами. А самыми мощными из всех таких снарядов являются частицы космической радиации.

Попадая в атмосферу, космические лучи поглощаются в ней, вызывая в то же время новые, так называемые вторичные, излучения.

– На большой высоте, – объяснял нам Сергей Николаевич, – интенсивность космических лучей во много раз больше, чем у земли. Излучение там, кроме того, еще достаточно однородно. Чем выше сможем мы осуществлять наблюдения над космической радиацией, тем скорее удастся разгадать, где и как она возникает, тем больше получим мы сведений о том, как извлечь энергию, заключенную в ядре атома, и расширим наши сведения о вселенной.

В отряд доставили сконструированный Бериевым прибор для улавливания космических частиц и автоматического подсчета их числа. Подобные же приборы, только значительно меньшего размера, Сергей Николаевич незадолго до нашего знакомства использовал для исследования космической радиации на разных географических широтах. В длительной морской экспедиции он выпускал свои автоматические разведчики в стратосферу на шарах-радиозондах. В предстоящем полете прибор должна была закрывать перемещающаяся свинцовая пластина, так как целью измерений являлось выяснение условий образования вторичных частиц в свинце под действием космических лучей.

Наш подъем состоялся пасмурным декабрьским утром. Едва аэростат оторвался от земли, как она тут же исчезла под низкими облаками. Стоило бросить взгляд на снаряжение гондолы, чтобы понять, что мы отправились не в простой полет. Помимо обычных аэронавигационных приборов, у нас имелись баротермографы – самописцы давления и температуры воздуха, баллончики со сжатым кислородом и необходимым для дыхания оборудованием, небольшая радиостанция. Снаружи гондолы был укреплен прибор для исследования космических лучей. Мне поручили записывать показания его автоматического электромагнитного счетчика, а также время, высоту полета и положение закрывающей прибор свинцовой пластины. Через определенные промежутки времени я передвигал ее, поворачивая специальную рукоятку. В счетчике по мере подъема все чаще потрескивали электрические разряды, и это наглядно убеждало меня в увеличении интенсивности космической радиации с высотой.