Текст книги "Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста"

Автор книги: Порфирий Полосухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Мы сидели друг против друга, еще с земли надев кислородные маски. Я видел спокойные, сосредоточенные глаза Фомина. Он напоминал хирурга, производящего сложную операцию. А ведь мы, в самом деле, производили своего рода операцию, вторгаясь в заоблачные высоты, к которым не приспособлен человеческий организм!

Когда я служил на флоте, меня послали в водолазную школу. Мне приходилось опускаться в море, для осмотра корпусов кораблей. Испытав прежде спуск в водный океан, я теперь знакомился с подъемом в океан воздушный. Казалось бы, совершенно противоположные вещи. А в них много общего! И там, и здесь человек должен бороться с ненормальным давлением: в первом случае – с повышенным, а во втором – с уменьшенным. Скафандр водолаза и скафандр высотника сходны друг с другом. И ряд признаков так называемой кесонной болезни, которой иногда страдают водолазы, похож на признаки болезни высотной.

Высотная болезнь, вызываемая уменьшением давления кислорода, приводит к нарушению функций центральной нервной системы: к слабости, сонливости, ослаблению памяти, потере сознания. Кроме того, вследствие понижения атмосферного давления возникает боль в суставах, ушах, брюшной полости. Физические и нервные напряжения способствуют возникновению всех этих явлений. Поэтому Владимир Владимирович Стрельцов следил, чтобы мы систематически занимались спортом, и тщательно тренировал нас, поднимая в барокамере без кислородных приборов до высоты 8000 метров.

Мы вышли из облаков, и над нами ярко засияло солнце. Я поглядывал на оболочку. Ее покрывали морщины и складки, потому что с земли наш аэростат поднимался «невыполненным». Как это полагается для высотных подъемов; он был залит газом не полностью. По мере уменьшения атмосферного давления с высотой водород постепенно расширялся, занимая все больший объем. Складки материи исчезали, и нижняя полусфера окончательно расправилась. Аэростат «выполнился» – стал шаром. Продолжающий расширяться водород теперь выходил наружу через аппендикс. Подъемная сила начала уменьшаться и на 6600 метров сравнялась с весом аэростата. Взлет прекратился. Фомин взял нож и перерезал натянутый у борта шпагат. Тотчас за гондолой опрокинулся один из мешков с песком. Такой способ сбрасывания балласта позволял нам экономить силы и не делать лишних движений, опасных на большой высоте.

Когда, продолжая подъем, мы приблизились к легкой, волнистой гряде перистых облаков, корреспонденты газет обратились к нам по радио с просьбой рассказать о ходе полета.

– Сейчас 12 часов 35 минут, – сказал Фомин в микрофон. – Высота восемь тысяч шестьсот метров. Только что пробили слой перистых облаков. Скорость взлета около двух метров в секунду. Температура минус тридцать пять градусов…

Хорошо, когда есть связь с землей. Но в свободном воздухоплавании этому почему-то не придавалось должного значения. И только Фомин, готовясь к экспериментальным полетам, серьезно занялся радиосвязью. Незадолго до высотного подъема мы впервые полетели на «радиофицированном» аэростате вместе с инженером отряда Виктором Хахалиным, который сконструировал и изготовил для нас легкую и достаточно мощную приемно-передающую станцию. Хахалин держал связь с землей, принимал сводки погоды, а после посадки сейчас же передал в отряд, где мы находимся. Прежде нам не всегда удавалось быстро сообщить о себе в Москву.

…Стрелка высотомера остановилась на отметке «9000». Термометр показывал 45 градусов мороза. Ноги в тени слегка зябли. С комбинезонов же поднимался пар – испарялась накопившаяся на них у земли и в облаках влага. Фомин снова сбросил балласт. Высота возросла еще на 150 метров. На нашем аэростате можно было подняться несколько выше, если бы было такое задание. Но и высота 9150 метров казалась нам довольно внушительной. Мы находились в том слое воздуха, который, как учит аэрология, «отделяет» самую нижнюю область атмосферы – тропосферу – от стратосферы. Этот промежуточный слой называется тропопаузой, или субстратосферой. Отсюда и получили свое название «субстратостаты» – аэростаты, оборудованные, как наш, для подъема на такие высоты.

Итак, мы стояли в гондоле субстратостата, гордо плывущего над облаками. Фомин следил за приборами, держал связь с землей. Я продолжал наблюдения, делал записи. Мы почти не разговаривали. Временами Саша внимательно взглядывал на меня и спрашивал о самочувствии. Наслышавшись о незаметно наступающих на большой высоте обмороках, я вначале старался «вникнуть» в свое состояние: щупал пульс, прислушивался к биению сердца и дыханию. Вскоре я убедился, что чувствую себя нормально. Тут мне вспомнилось, как однажды со мною в обычный полет отправился служивший в ДУКе фотограф – худощавый, высокий и какой-то нескладный человек. Почему-то он был не в восторге от своего воздушного крещения. Особенно удручающе повлияло на него наступление ночи. Долго молчал он, сидя на дне гондолы, и, наконец, спросил:

– Какая сейчас высота?

– Три тысячи пятьсот метров, – пошутил я. В это время мы шли на расстоянии не более ста метров от земли.

– То-то я себя так плохо чувствую, – сказал мой угрюмый пассажир, – все же недостаток кислорода здорово дает себя знать…

Воспоминание об этом заставило меня улыбнуться. Я поглядел на голубые баллончики со сжатым кислородом, на манометры, показывающие давление живительного газа. Наша многократно испытанная на земле кислородная система работала отлично. Мы тщательно готовили ее, помня, что ненадежная подача кислорода, когда не было должного опыта, порой приводила к тяжелым последствиям. Трагически закончился один из высотных подъемов наших четырех военных воздухоплавателей. Они отправились в полет утром, а к вечеру никем неуправляемый субстратостат опустил на землю их замерзшие тела.

…Пробыв на потолке полчаса и выполнив все намеченные наблюдения, мы подсчитали, сколько осталось кислорода. Запас его был уже невелик. Следовало идти вниз. Фомин потянул клапанную веревку. Субстратостат, набирая скорость, стал снижаться. Теперь водород уменьшался в объеме, постепенно сосредоточиваясь в верхней части оболочки. Встречный воздух поднимал освобожденную материю. Спуск от этого становился неустойчивым, гондолу раскачивало. Для того, чтобы не давать нижней полусфере подниматься, на аэростатах имеется снасть, прикрепленная к аппендиксу. Она называется «уздечковой». Фомин натянул ее, прочно привязал к подвесному обручу, на котором висит гондола, и раскачивание уменьшилось.

На высоте 4000 метров мы сняли кислородные маски.

Приближались облака, скрывавшие землю. Выйдя из них, увидели впереди город Александров и вскоре благополучно совершили посадку, несмотря на сильный, порывистый ветер.

Вернов был доволен результатами нашего полета, а Вавилов сказал даже, что это первый подъем, в котором экипаж выполнял точные и непрерывные наблюдения над космическими лучами. Академия наук обратилась к нам с просьбой проводить специальные научные наблюдения и в дальнейших полетах, а для проверки выводов, сделанных на основании данных нашего подъема, в ближайшее время организовать второй полет субстратостата.

Теперь, когда мы начали летать на большую высоту, стало необходимым серьезно заняться высотными парашютными прыжками с воздушных шаров. Щукин и я считали это своим долгом не только потому, что такие прыжки были бы прямым продолжением начатого нами дела. В те дни нам присвоили звание «Мастер спорта СССР». А это ко многому нас обязывало.

Для начала мы решили прыгнуть с высоты 5000 метров, а затем выполнить тот прыжок, которому помешал несчастный случай, происшедший со мною два года назад.

И вот субстратостат поднимает нас в облачное небо. С нами летят Фомин, Крикун и молодой инженер-воздухоплаватель, выпускник ДУКа Волков. Почти над самой площадкой отряда в облаках навстречу нам выплывает дирижабль. Из его гондолы доносится музыка – московская радиопередача. Наши экипажи обмениваются приветствиями. У Фомина недовольное лицо. Он замечает, что в такой встрече мало хорошего. С корабля должны были бы запросить, нет ли рядом в воздухе аэростатов, и летать поосторожнее.

Внизу сплошная облачность. Плывем на север. Знаем, что под нами лесные массивы и неподходящие для приземления площадки. Волков выясняет, когда же будет обещанная синоптиками погода. С земли сообщают, что обстановка скоро улучшится. Действительно, в облаках образуются просветы – «окна». Впереди виднеется город Дмитров, а несколько ближе – большое поле. Фомин быстро подсчитывает время, необходимое для подъема до 5000 метров. Щукин и я определяем скорость ветра. Чтобы прыгать на поле, к которому мы приближаемся, следует поскорее набирать высоту. Сбрасываем балласт, и субстратостат идет вверх, пробивая один за другим слои облаков. Под нами окно, через которое хорошо видна земля. Сергей и я садимся на борт и разом бросаемся вниз.

Пролетев метров четыреста, открываю парашют. Мимо меня с громким свистом проносится какой-то предмет. Подняв голову, вижу неподалеку Щукина. У него одна нога без унты. Сергей забыл привязать ее, и от рывка она слетела вместе с меховым носком. Хорошо, хоть шелковый носок остался!

Опускаемся сквозь облака. Я то теряю товарища из виду, то вновь нахожу его рядом. Приземлившись, подхожу к нему… Ну и обмундирование, нечего сказать! На одной ноге унта, а на другой – меховая перчатка с крагой. Это переодевание Сергей совершил еще в воздухе.

Крикун долго потом посмеивался над Щукиным:

«Вместо валенок перчатки

Натянул себе на пятки!»

Разыскивать унту было бесполезно. Из раскинувшейся неподалеку деревни к нам уже ехали на санях люди. А в это время за облаками на высоте 7000 метров готовились к снижению оставленные нами друзья. Они торопились узнать, как завершился наш прыжок.

Быстро бежит время. Вот уже подготовлен наш второй подъем к границам стратосферы. Мы с Фоминым входим в балонный цех отряда, чтобы поглядеть, в порядке ли «корпус» нашего воздушного корабля. Его расправленная воздухом оболочка лежит на полу, занимая чуть ли не весь цех.

Техник Карамышев отъединяет шланг воздушного вентилятора, просовывает голову в освободившийся рукав аппендикса и, захватив переносную электролампу, скрывается внутри оболочки.

– Прошу, товарищи, – приглашает он нас, будто к себе в квартиру.

Вместе с инженером Масенкисом мы оказываемся в обширном помещении с зыбкими, колышущимися «стенами» из прорезиненной материи. У отверстия аппендикса и в противоположной стороне – у клапана дольки, составляющие поверхность шара, сходятся, напоминая лепестки гигантского цветка. Внимательно оглядев швы, соединяющие дольки, Карамышев гасит лампу. Через плотную материю слабо пробивается дневной свет. Повсюду он равномерен, нигде не видно ни малейшего отверстия. Значит, оболочка в порядке.

У нас материальная часть находится под надзором квалифицированных людей, искренне любящих свое дело. Именно такими людьми являются старейшая работница цеха Евгения Кондрашова, инженер Александр Масенкис, техник Станислав Карамышев.

Карамышева даже представить себе трудно, не возящимся с оболочками, гондолами, такелажем. Он словно родился среди всего этого воздухоплавательного имущества. Станислав всегда что-нибудь совершенствует, конструирует. Он построил оригинальную складную, надуваемую воздухом гондолу. На аэростате с этой гондолой Борис Невернов совершал посадки на воду. Карамышев сконструировал и изготовил своеобразный воздухоплавательный автопилот. Этот прибор представлял собой сосуд с водою, которая автоматически начинала выливаться, если аэростат опускался ниже определенной высоты. Получалось то же, что при сбрасывании балласта – воздушный шар облегчался и шел вверх. Автопилот был, конечно, примитивен и применения в наших полетах не нашел. Но много лет спустя подобные устройства стали использоваться для автоматического управления аэростатами, летающими без людей.

Подходим к верхнему полюсу аэростата, где смонтирован большущий газовый клапан, который открывается веревкой из гондолы. Вот и кольцо для ее присоединения. Всякий раз, чтобы привязать веревку, приходится влезать сюда, внутрь шара.

Я видел однажды, как это делается на аэростате очень большого объема. Жарким июльским днем солдаты и офицеры воздухоплавательной части собрались вокруг лежащей на земле гигантской оболочки стратостата. Ее начинали готовить к предстоявшему на следующее утро полету. Случилось так, что воздушный вентилятор, с помощью которого подается воздух в оболочку, когда внутри нее работают люди, был испорчен. Времени для ремонта не хватало.

– Товарищи, кто возьмется привязать клапанную веревку? – громко спросил командир части известный стратонавт Георгий Прокофьев.

– Разрешите, товарищ полковник? – обратился к нему какой-то молодой солдат.

– Ну что ж, давайте! – согласился командир. – А вы, – обратился он к одному из офицеров, – возьмите нож и идите рядом. В случае необходимости – режьте оболочку.

Парень снял гимнастерку, обнажив мускулистые руки спортсмена, привязал к поясу конец клапанной веревки, нырнул в аппендикс и ящерицей пополз внутри накаленной солнцем газонепроницаемой оболочки. Там была адская жара, не хватало воздуха, а солдат все лез и лез вперед. Мы напряженно наблюдали, как под материей передвигалось его тело. Прокофьев и офицер с ножом шли следом. Полковник то поглядывал на часы, то оценивал взглядом остающееся до клапана расстояние. Длина оболочки составляла около 100 метров. Вдруг двигавшийся под материей клубок замер.

– Что с вами? – крикнул Прокофьев.

– Решил минуту отдохнуть, товарищ полковник, – раздался из оболочки приглушенный голос.

Наконец солдат оказался около клапана, и командир спросил:

– Как чувствуете себя?

– Да, вроде, ничего! – последовал ответ.

– Сумеете привязать?

– А как же, товарищ полковник, не зря же нас учили!

– Привязали? Ну-ка, потяните клапан… Так, хорошо!

Обратный путь был более тяжелым. Парень несколько раз отдыхал и добрался до аппендикса с трудом. Он вылез весь мокрый, жадно глотая воздух.

– Молодец! Благодарю, – сказал Прокофьев, крепко пожимая руку солдату.

…Чтобы привязать клапанную веревку нашего небольшого аэростата, таких героических усилий не требуется. Это можно сделать, не подавая в оболочку воздух.

Карамышев оттягивает тарелку клапана и отпускает ее. Пружины резко возвращают тарелку на место.

– Видите, и клапан в полном порядке, – говорит Станислав.

Возвращаемся к аппендиксу и один за другим покидаем оболочку, щурясь от яркого дневного света.

Через несколько дней аэростат, внутри которого мы побывали, уносит нас в голубую высь. Высотомер показывает 7000 метров, а мы все еще находимся над местом взлета. Превосходная погода – ни ветра, ни облаков! Только теперь нас начинает относить на юго-восток.

Я поворачиваю рукоятку управления свинцовой пластиной и тщательно записываю цифры.

«Аэронавигационные и научные приборы работают безотказно. Точно выдерживая график, ведем записи», – передает первую радиограмму Фомин. Он потихоньку постукивает пальцем по стеклышку вариометра. Стрелка показывает, что подъем прекращается, и Саша с помощью ножа освобождает от крепления один из балластных мешков.

На высоте 10 километров обнаруживаем совершенно иные скорость и направление ветра. Субстратостат быстро плывет на юго-запад к городу, который, словно нарочно, называется Наро-Фоминском.

10200 метров. Можем поздравить друг друга. Нами фактически побит один из мировых воздухоплавательных рекордов высоты. Каждая лишняя сотня метров, достигнутая воздушным шаром – победа, тем более, что мы поднялись в гондоле, загруженной научным оборудованием. Если бы не его вес, высота была бы еще большей.

Австриец Эммер на аэростате примерно такого же объема, как наш, сумел подняться на 9374 метра. Это и считалось рекордом.

Мечты Саши начинают сбываться! Мы летим в стратосфере, пусть хотя бы и в самом нижнем ее слое. Ничего, будущее за нами, поднимемся и более высоко!

Недаром стратосфера привлекает внимание авиаторов. Здесь нет облаков и туманов; погода всегда благоприятствует полетам, а воздух сильно разрежен, и его сопротивление движущемуся самолету невелико. Поднимаясь сюда, мы участвовали в борьбе за овладение высотами, на которых теперь с огромной скоростью мчатся воздушные корабли, доставляя пассажиров в комфортабельных герметических кабинах за многие тысячи километров.

Мороз достигает 52 градусов. Небо кажется темно-синим. Видимость исключительная, хотя земные рельефы сглажены и земля похожа на расчерченный прямыми линиями план. На расстоянии 90 километров видна подернутая дымкой столица. За нею различаются полоска канала имени Москвы и черточки, в которых мы узнаем высокие дирижабельные эллинги в Долгопрудной.

Глубокая тишина. Сюда не долетает ни одного земного звука, если не считать тех, что приносит радио. И вдруг – гудок! Обыкновенный паровозный гудок почему-то раздается так четко и явственно, словно до железной дороги рукой подать.

После 30минутного пребывания на потолке начинаем форсированный спуск. Я делаю последние записи.

Приземляемся и едва успеваем уложить оболочку, как к месту посадки на машине подкатывает Вернов. Торопливо пожав нам руки, он просит журнал с записями и спешит осмотреть аппаратуру. Он, видимо, доволен. Вскоре мы узнаем, что новые наблюдения подтвердили научные данные первого полета.

Мы не только штурмовали стратосферу. У нас организовывались интересные подъемы соединенных между собой воздушных шаров с высадкой – то, о чем мы когда-то мечтали, – целых «десантов» агитаторов-парашютистов, проводивших агитационную работу среди населения небольших городов и сельских районов. Наши пилоты повели серьезную борьбу за увеличение длительности и дальности полетов.

Я помню, как апрельским днем 1939 года в пилотской комнате раздался телефонный звонок и из Управления сообщили, что от пилотов Федора Бурлуцкого и Александра Алешина получена телеграмма. Фомин положил трубку на рычаг аппарата и радостно сказал мне:

– Посадка в 11.25. Ну-ка, где там Ново-Ильиновка?

Поглядев на карту Казахской ССР, я отыскал в Кустанайской области Ново-Ильиновку и прикинул расстояние до этого населенного пункта от Москвы. Выходило, что аэростат пролетел по прямой около 1700 километров.

– Длительность полета шестьдесят один час тридцать минут! – продолжал Фомин, доставая из стола таблицу мировых воздухоплавательных рекордов. Таблица пестрела именами иностранцев, несмотря на то, что многие их рекорды фактически давно были перекрыты нашими воздухоплавателями.

Еще в 1935 году аэронавты Иван Зыков и Александр Тропин продержались в воздухе на аэростате большого объема свыше 91 часа, превысив на 4 часа мировой рекорд продолжительности полета. Их победа не была официально зарегистрирована лишь потому, что Центральный аэроклуб СССР имени В. П. Чкалова тогда не состоял членом Международной авиационной федерации. Мы не раз перекрывали достижения иностранцев даже в рядовых тренировочных полетах.

Саша взял красный карандаш и стал отмечать в таблице рекорды, которые теперь переходили к Советскому Союзу.

Алешин и Бурлуцкий побили шесть мировых рекордов продолжительности и три мировых рекорда дальности полета. При этом иностранные достижения были намного превышены, оставлены далеко позади.

Прошло полтора месяца, и наш воздухоплавательный отряд снова порадовал Родину. На этот раз виновником торжества была молодая воздушная спортсменка, моя спутница по трехдневным скитаниям в лесах Северного края – Аля Кондратьева. Первой из девушек воздухоплавательной школы она прыгнула с парашютом, стала воздухоплавательницей, пилотом дирижабля. Кондратьева установила первый в мире женский воздухоплавательный рекорд, пролетев на маленьком аэростате около 23 часов.

История знала немного примеров участия женщин в воздухоплавании. Исключительно интересно, что первая русская воздухоплавательница поднялась на аэростате 130 лет назад в Москве. Это была, по сообщению газеты «Московский вестник», простая, необразованная русская мещанка Ильинская, живущая «в пресненской части в самом бедном положении…» Сейчас можно только догадываться о том, сколько препятствий пришлось преодолеть этой «простой, необразованной русской мещанке», чтобы построить аэростат и организовать свой полет. В то время было вполне возможно при соответствующей помощи добыть для аэростата водород, но, как говорилось в той же газете, героиня поднялась «…в шаре, начиненном не газом, а простым дымом от аржаной соломы».

Аэростат Ильинской достиг высоты около 640 метров, с которой отважная женщина приветствовала жителей ракетами. «Московский вестник» с горечью писал: «Какими рукоплесканиями и деньгами награждали у нас иностранных воздухоплавателей и с каким равнодушием приняли гжу Ильинскую…»

Куда было понять высокопоставленной московской знати, что подвиг первой русской воздухоплавательницы достоин памятника!

Среди отважных

В мае 1939 года Щукин и я, как представители Гражданского воздушного флота, были приглашены на сбор лучших парашютистов Советской Армии, которым предстояло исследовать особенности прыжков со скоростных самолетов, накопить опыт высотных прыжков, испытать новейшие образцы парашютов и кислородной аппаратуры.

Эта интересная и важная экспериментальная работа проводилась в тесном содружестве с конструкторами советских парашютов – Николаем Лобановым, Игорем Глушковым и Федором Ткачевым. Я хорошо знал этих талантливых людей, энтузиастов парашютизма. Создавая новые парашюты, они сами принимали участие в их испытаниях и уже давно прыгали наравне с нами, рядовыми спортсменами. Все трое сейчас лауреаты Сталинской премии. На сборе работали также видные специалисты авиационной медицины, изучавшие влияние разнообразных прыжков с парашютом на организм человека. Ими руководил неоднократно летавший на большие высоты профессор Григорий Григорьевич Куликовский, ныне член Академии медицинских наук СССР.

Широкая, бескрайняя придонская степь дышала жаром. Крылья больших четырехмоторных самолетов не спасали от палящих солнечных лучей. Южное солнце накаляло все: и машины, и воздух, и землю. Но летчики и парашютисты охотно влезали в меховую одежду, надевали на себя парашюты и летели для выполнения самых трудных заданий.

При прыжке со скоростной машины парашют раскрывается с очень сильным динамическим ударом, вызывая большую инерционную силу – «перегрузку», которую испытывают и детали парашюта и организм прыгающего. Этот удар можно уменьшить, делая затяжку, чтобы скорость снизилась. Но сделать нужную задержку раскрытия парашюта сумеет не всякий летчик. Кроме того, не исключено, что скоростной самолет может быть вынужденным лететь на сравнительно небольшой высоте, когда затяжка невозможна. Вот почему возникла настоятельная необходимость в парашюте повышенной прочности, создающем как можно меньшую перегрузку. Для конструирования таких парашютов, требовалось проверить, какие перегрузки способен выносить организм человека.

Решение этой задачи было поручено группе участников сбора – известному испытателю Василию Романюку, бесстрашному исполнителю затяжных прыжков Наби Аминтаеву, опытным экспериментаторам Виктору Козуле и Павлу Федюнину, мастеру парашютных прыжков из сложных фигур высшего пилотажа, Александру Колоскову и нескольким другим парашютистам. День за днем прыгали они, оставляя самолет при все большей скорости и убедительно доказывая, что тренированному человеку это не приносит вреда.

Существовало предвзятое мнение, будто вынести перегрузку более восьмикратной невозможно. Как оказалось, безболезненно переносится и большая перегрузка, поскольку при раскрытии парашюта она действует в течение очень малого времени. Парашютистам необходимо тренироваться, чтобы уметь хорошо ее воспринимать. Тело спортсмена должно быть, как говорят у нас, «сгруппированно» – готово к рывку.

Моя перегрузка достигала 14,5. Это значит, что я ощущал такой толчок, как если бы мой вес на мгновение возрос в 14,5 раз. Между прочим, после одного из затяжных прыжков с аэростата, я, осмотрев на земле лямки, обнаружил на них надорванные швы. В связи с ростом скоростей самолетов и развитием прыжков с задержкой раскрытия парашюта, подвесную систему в дальнейшем усилили, и она стала абсолютно надежной.

Огромную помощь испытателям оказывала кинотехника. На сборе работал кинооператор Владимир Лаврентьев, который неутомимо поднимался в воздух, чтобы запечатлеть наши прыжки. Ни один испытатель не может подметить того, что зафиксирует объектив киноаппарата. Специальный метод съемки и замедленная демонстрация ленты позволяют увидеть на экране мельчайшие детали действий парашютиста и работы парашюта, помогают выявить особенности прыжка с разных самолетов. Занимаясь в течение многих лет авиационной киносъемкой, Лаврентьев не раз показывал парашютистам весьма поучительные кадры. Однажды Романюк после очередного испытательного прыжка, который, по его мнению, прошел нормально, с удивлением увидел на экране, что пережил довольно опасный момент. «Моим глазам предстал хаос из лямок, строп, купола, – вспоминает Романюк. – Они запутались до такой степени, что нельзя было разобрать, где парашютист, т. е. в данном случае я сам. Все это происшествие заняло долю секунды. За такое короткое время стропы сначала опутали меня, потом были сброшены напором встречного воздуха и вытянулись на полную длину. Затем купол наполнился воздухом».

Участники сбора выполнили ряд групповых прыжков с высоты от 4000 до 8200 метров. В числе двадцати семи парашютистов Щукин и я участвовали в ночном прыжке без кислородных приборов с 5500 метров. Эти групповые прыжки фактически были рекордными. Они принесли ценный опыт, необходимый для развития парашютного спорта.

На сборе мы еще раз убедились в безотказности остроумного и простого прибора, автоматически раскрывающего парашют и основанного на принципе часового механизма.

Не могу не привести здесь интересного отрывка из воспоминаний испытателя этого прибора Василия Романюка.

«Однажды в государственную комиссию по испытанию приборов, автоматически раскрывающих парашют, вошли трое молодых людей в форме железнодорожников. Самый старший из них представился:

– Николай Доронин. А это мои братья – Владимир и Анатолий.

– Позвольте, – сказали им, – в комиссию приглашены изобретатели – инженеры Доронины…

– Мы и есть изобретатели Доронины, только пока еще не инженеры, а студенты, – улыбнулся Николай и положил на стол небольшой металлический предмет. – Вот наш прибор. Он раскрывает парашют в любое заданное время в пределах 180 секунд.

Комиссия была уже знакома с конструкцией этого прибора по чертежам, присланным на конкурс… Члены комиссии настороженно отнеслись к изобретению студентов: на вид прибор казался очень хрупким, а его авторы слишком молодыми. Недоверие рождалось еще и тем, что комиссия уже испытала несколько десятков других приборов и ни один из них полностью не отвечал условиям конкурса: прибор должен был действовать абсолютно точно и безотказно, хорошо выдерживать толчки, удары и встряхивания, возможные при прыжке с парашютом. Такие качества нелегко объединить в конструкции, небольшой по размеру и весу.

– Что ж, приступим к испытанию, – сказал председатель комиссии, передавая прибор Николаю Доронину. – Я хочу, чтобы мой парашют раскрылся через 114 секунд после отделения от самолета.

Все вынули секундомеры.

– Подождите, – поднял руку старший из братьев, – мы еще должны приготовиться.

Владимир Доронин вышел из комнаты и быстро вернулся, неся толстую доску, дюймовый гвоздь и кусок веревки. Эти предметы он положил на стол.

– Теперь можно начинать, – сказал Николай.

По команде председателя прибор включили так, чтобы он сработал через 114 секунд… Тут произошло нечто неожиданное. Младший из братьев схватил прибор и с силой швырнул его об стену.

– Что вы делаете? – испуганно крикнул председатель.

Но Анатолий, не обращая внимания на возгласы присутствующих, поднял прибор, привязал к нему веревку и стал быстро крутить над головой… Затем Владимир Доронин взял толстую доску и стал забивать в нее гвоздь своим изобретением. Сильные удары следовали один за другим, пока шляпка гвоздя не вмялась в древесину. Затем прибор был передан председателю, а Николай Доронин, глядя на секундомер, предупредил:

– Через пять секунд парашют будет раскрыт.

Он не ошибся. Ровно через пять секунд послышался громкий щелчок – прибор сработал».

После многократных испытаний на земле, изобретение тщательно проверили в воздухе, и оно полностью себя оправдало. Оно позволяло смело выполнять затяжные прыжки даже в ночное время. Парашютист, включив прибор, мог быть уверенным: парашют откроется точно в заданное время, если почему-либо этого не сделаешь сам. Мне, испытавшему на собственном горьком опыте опасности ночных прыжков, было особенно понятно значение замечательного прибора.

И все же прибор Дорониных обладал одним недостатком. Он гарантировал открытие парашюта через заданное число секунд. Но как быть, если по каким-либо причинам парашютист оставил самолет на меньшей высоте, чем предполагалось при включении прибора? Ответ на этот вопрос дал молодой талантливый инженер Леонид Саввичев – изобретатель другого автомата, основанного на принципе не часового механизма, а анероидной коробки. Автомат Саввичева, испытанный также Василием Романюком, надежно обеспечивал открытие парашюта точно на установленной высоте. Впоследствии Дорониными и Саввичевым был построен новый отличный прибор-автомат, действовавший по обоим принципам. Советские парашютисты благодаря этому получили новые исключительные возможности совершенствования и развития своего спорта.

Хорошо работала применявшаяся нами в высотных полетах и прыжках кислородная аппаратура. Но все же она была не такой совершенной, как теперь. Кроме того, мы не имели еще достаточного опыта. Нам пришлось наглядно убедиться в этом. Однажды наш самолет летел на высоте около 7000 метров. Мы сидели в фюзеляже около люков. На каждом была надета кислородная маска, соединенная шлангом с бортовой кислородной установкой. Гул четырех моторов не позволял переговариваться. Старший парашютист нашей группы Макаренко, желая спросить нас о самочувствии, поднимал большой палец. Мы отвечали тем же жестом. Это означало, что все в порядке. Макаренко часто приподнимался, заглядывал в другой отсек фюзеляжа, где тоже сидели парашютисты. Никто не заметил, что от этих движений он почувствовал себя плохо. Макаренко потянулся к кранику кислородного прибора, чтобы увеличить подачу кислорода в свою маску, но повернул его в обратную сторону. Тотчас голова парашютиста бессильно упала на грудь. Он потерял сознание.