Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

В хвостовом вагоне поезда оказалось несколько пустых сидений. Я развалился на них, собираясь устроить вечернюю попойку, раскурил трубку и побаловал себя еще одной главой из «Простофили». На Папалоапан опускалась ночь. Лаяли собаки, голоса в деревне стали тише и глуше, радио вопило по-прежнему, а люди в поезде в темноте стали говорить на полтона ниже. Зато громко застрекотали сверчки – часто-часто, как кастаньеты. Я уже и не помнил, когда в последний раз слышал их умиротворяющие песенки. И к тому же чтение заметно подняло мой дух: какая это все-таки превосходная книга! Мне казалось, что сама история мне знакома, но все, что я смог запомнить, была интрига с отпечатками пальцев, перепутанными детьми и преступлением. Я полностью упустил великолепную иронию: это была история о свободе и рабстве, честности и притворстве, а также об отношениях между черной и белой расами. В этом романе чувствовалась какая-то дикая мощь и жестокий юмор, более изощренный и мрачный, чем все, что прежде мне приходилось читать у Твена. Он был полон сказочных мотивов: подмененные дети, сын раба, ставший хозяином, и сын хозяина, ставший рабом. Но расовый конфликт превращает простое недоразумение в кошмар тайной травли. Получился талантливый фарс о двух сиамских близнецах. Твену это казалось недостатком, «две истории в одной, фарс и трагедия». Он решил перекроить роман: «Я вычеркнул фарс и оставил трагедию». Трагедия получилась слишком горькой, и потому эту книгу читают относительно редко. Это самая мрачная из комедий в американской литературе, и ее подают как историю нескладного деревенского адвоката, выигравшего дело благодаря отпечаткам пальцев. Однако его победа нисколько не умаляет того факта, что все остальные персонажи романа – даже самые что ни на есть положительные – проиграли. Это дало мне тему для целой лекции: как своим отношением к книге мы упрощаем авторский замысел, отчего американская литература превратилась в антологию дешевого чтива.

Тем временем в Папалоапане стало совсем темно. Я выглянул в окно и увидел, как от моста к нам приближается локомотив без вагонов. Прошло еще пять минут, и раздался скрежет, я почувствовал толчок, и возня в голове состава возобновилась. Затем зазвучал свисток, и гватемальские дети завопили: «Поехали!» В деревне стали зажигаться фонари, они ослепили меня, но скоро остались позади. Крестьяне смотрели на поезд, и кое-кто робко махал рукой, как будто в надежде, что он снова остановится. Но мы не остановились. Сквозняк проветрил вагоны, и за деревьями на краю поселка промелькнула полоска неба, чью красоту заката на этом самом месте описал пятьсот лет назад ацтекский поэт:

 
О Солнце, ты наш отец,
В алых перьях снисходишь ты
В вазу с самоцветами,
С ожерельем из бирюзы на шее,
Среди небесных цветов,
Под дождем из их лепестков.
 

Отблеск заката продержался совсем не долго, и вскоре зелень джунглей и трясин превратилась в непроницаемую массу теней: наступила полная темнота. Четырех тусклых лампочек в вагоне – пятая то ли перегорела, то ли ее вовсе не было – было явно недостаточно для чтения. Я отложил книгу и стал пить пиво и смотреть в окно.

Остановок почти не было, да и те мы делали либо в убогих деревушках, либо в поселках, которые и деревней-то назвать язык не поворачивался. Я в мерцающем свете свечей едва успевал разглядеть крылечки и внутренности тех хижин, в которых горели лампы. На одном из таких крылечек нам открылась в высшей степени эротичная картина: то ли девушка, то ли женщина стояла, прислонившись к косяку и наклонившись вперед. Она слегка расставила ноги и подняла руки, и свет из-за спины очерчивал силуэт стройного тела под легким платьем. Эту заманчивую картинку на фоне светлого прямоугольника обволакивала непроглядная тьма мексиканской ночи.

На одном из полустанков из окна вагона свесился мальчик и спросил у девчушки, торговавшей кукурузой:

– Где мы?

От неожиданности девочка сняла с головы поднос с кукурузой и молча уставилась на него. Это был нелегкий вопрос.

– Она не знает, где мы! – сказал мальчик.

Девочка не сводила глаз с мальчишки, заливавшегося смехом в вагоне поезда. Она прекрасно знала, где она сама. Но ведь он спросил не об этом.

А мальчишка успел разбудить и отца, и брата и даже обратился ко мне:

– Она не знает, где мы!

Как можно громче, чтобы меня могла услышать девочка с подносом, я сказал:

– Я знаю, где мы.

– Где? – спросил мальчик.

– В поезде.

Они так и покатились со смеху. Мальчик повторил мои слова, и ими овладел новый приступ хохота. На самом деле мы остановились на сортировочной станции под названием «Суэльта». Это слово означает «потеря».

После этого, не в состоянии ни читать, ни спать, я сделал несколько заметок на форзаце моей книги: «Два класса вагонов в поезде, оба одинаково неудобные и грязные…»Я затосковал по дому. Неужели меня повлекло в дорогу исключительно собственное нетерпение, нежелание остаться за своим столом и переждать еще одну зиму? Да, я покинул дом в приподнятом настроении, но я никогда не был искателем приключений. Во всяком случае, таких, которые вместо получения удовольствий превращаются в бессмысленное испытание стойкости или терпения. Неудобства, которые приходится терпеть в пути, вовсе не приносят мне удовольствия только потому, что я подвергаюсь им по доброй воле и могу отказаться от них. Меня необычайно заинтересовал сам процесс того, как я встану утром у себя дома, и сяду на местный поезд, и буду ехать на нем все дальше и дальше, тогда как мои соседи покинут вагон и отправятся на службу. А я все буду пересаживаться с одного поезда на другой, пока наконец не окажусь в Патагонии. Еще большую печаль навеяли на меня воспоминания о том, что я однажды прочел о Джеке Керуаке [16]16
  Джек Керуак (1922–1969) – американский писатель, поэт, важнейший представитель литературы «бит-поколения».


[Закрыть]. В возрасте пятидесяти лет, когда за его плечами уже был роман «В дороге», он снова собрался пересечь автостопом всю Америку. Он успел погрузнеть с тех пор и почувствовать себя неудачником, но был уверен в том, что сумеет повторить свое знаменитое путешествие через всю страну. Итак, он покинул Нью-Йорк и направился в Калифорнию. Вид у него по-прежнему был мрачный и угрожающий, а времена здорово изменились. Этот нелюдим сумел добраться только до Нью-Джерси. Там он проторчал на обочине с поднятой рукой несколько часов под проливным дождем, пока наконец не сдался и не вернулся домой на автобусе.

Я не заметил, как заснул, и проснулся от холода и укусов москитов. Я заправил брюки в носки (хотя проклятые москиты запросто прокусывали носки) и натянул на себя теплый свитер и кожаную куртку, приготовленную для высокогорья Анд. Скорчившись на сиденье, я проспал как убитый до самого утра. Я даже не предполагал, что способен спать в таких условиях, и ужасная ночь, проведенная в продавленном кресле в холодном и вонючем вагоне, наполнила меня несгибаемым оптимизмом и отличным настроением, обязательно сопутствующим таким выходкам. Я почувствовал себя настоящим героем.

В шесть утра я уже старательно разглядывал циферблат своих часов. Лампы в вагоне окончательно погасли, было совсем темно. Но буквально через несколько секунд начался рассвет. Диск солнца еще не поднялся над горизонтом, но ему предшествовало наливавшееся яркостью сияние. Сияние захватывало все бо́льшую часть неба, которое приобрело совершенно немыслимые оттенки голубого и казалось необъятным. Вместе со светом пришел и мягкий ветерок, и глубина простиравшегося за окном пейзажа, и даже вонь в вагоне немного отступили перед утренней свежестью пустыни. Никогда в жизни мне не приходилось видеть, чтобы рассвет приходил так быстро, но и спать в таких условиях мне тоже не приходилось никогда. Окна в вагоне оставались распахнутыми настежь, и можно было с легкостью представить, будто я провел ночь на скамье в парке.

Удивительное зрелище представляли собой горы: солнце проявило их тонкие пики, а лежащие ниже широкие скалистые плато окрасило в пурпурный цвет. Отсюда отдельные темные деревья на их склонах казались тонкими, как ресницы. Этот горный пейзаж уступами уходил к небу в восточном направлении, а на юге лежали пыльные леса. Поезд встал. Вокруг была полная пустота. Тем не менее в окне показалась девочка:

– Кофе!

Она налила мне немного в бумажный стаканчик, и я прихлебывал из него не спеша, пока мы возобновили движение по пологим предгорьям.

Это был прилежащий к тихоокеанскому побережью район Истмуса в Текуантепеке, самой узкой зоне Мексики. Она была настолько узкой, что долгое время считалась самым подходящим местом для прокладки канала, который свяжет два океана. И гораздо более подходящим, чем Панама, из-за своей близости к границе Штатов. Текуантепек – душное, унылое место – может похвастаться интересной историей. Здесь всегда доминировало индейское население. Местные индейцы принадлежали к племени запотеков, придерживающихся матриархальных порядков. Это значит, что женщины владели землей, рыбачили, торговали, возделывали землю и сидели в органах местного управления. Мужчины же, приобретшие из-за своего бесправного положения окончательно идиотский вид, околачивались при них. Увиденные этим утром полустанки стали подтверждением тому, что эта традиция осталась неизменной: женщины выходили торговать к поезду, мужчины глазели на нас с пустыми руками. Однако не стоило обманываться их расслабленным видом и принимать терпение за безнадежность и молчаливость за покорность. Одно из самых первых индейских восстаний в Мексике произошло в 1680 году и началось именно отсюда. Запотеки выгнали европейцев, и почти восемь лет им принадлежал практически весь Истмус. Годы шли, и времена менялись, однако ни один из проектов, способных изменить будущее Истмуса, не получил поддержки у местного населения – они просто держались в стороне и наблюдали, как заканчивается неудачей очередной грандиозный план.

В своем живом и остроумном путевом дневнике «Испанская Вест-Индия» Энтони Троллоп [17]17
  Энтони Троллоп (1815–1882) – английский писатель, один из наиболее успешных и талантливых романистов викторианской эпохи. В произведениях Троллопа отразились проблемы его времени – политические, социальные и семейные. В изображении нравов писатель выступал как наследник традиций английских писателей-юмористов XVIII века.


[Закрыть]упоминал эту часть Мексики в качестве «прохода, найденного Кортесом и предложенного им правительству Испании… линия проходила от берегов залива Кампечей, по реке Коатцакоалкокс, через Текуантепек и до океана». Троллоп, уверенный, что более южные маршруты через Панаму или Коста-Рику (он успел побывать в обеих странах) будут дорогими и неудобными, писал свой дневник в 1860 году. Десятью годами позже президент Улисс Грант (да, именно он!) направил в эти места Текуантепекскую экспедицию с заданием выяснить резонность прокладки канала. В итоге здесь побывало целых семь экспедиций, и, хотя канал так и не прорыли, через Истмус двинулись десятки тысяч людей. Сперва средством передвижения служили мулы и повозки, позднее – железная дорога. Это был самый удобный маршрут для тех, кто хотел попасть в Калифорнию с Восточного побережья Штатов, и золотая лихорадка 1869 года сделала движение еще более оживленным. Когда через Текуантепек двинулись такие массы людей (надо думать, под равнодушными или презрительными взорами невозмутимых индейцев), выгода от захвата этой зоны стала очевидной, и американское правительство неоднократно предпринимало попытки заставить Мексику отказаться от этого района. Мексике нечего было противопоставить алчности американских дельцов, и в результате она лишилась всех тех территорий, которые известны нам как Западные штаты, но, как это ни странно, наотрез отказалась передавать США Текуантепек. В 1894 году через Истмус проложили железную дорогу, и поток пассажиров увеличился в десятки раз. Это оказалась одна из самых активно действующих железнодорожных магистралей в мире, и в годы своего расцвета она пропускала около шестидесяти составов в день. Это тем более поразительный факт, потому что от былой занятости и оживления остались лишь жалкие воспоминания: убогие полустанки и торговцы скупой снедью. В наши дни от былой славы Текуантепекской национальной железной дороги остались такие же руины, как от пирамид майя в Уксмале или Паленке. Деревушки, доживающие свой век по берегам рек и вдоль трассы, трудно представить наследниками оживленных станций, служивших когда-то перекрестками мира. И все же некоторые участки пути все еще действуют. В 1913 году ветка была проложена дальше на север, чтобы соединиться с линией «Пан Америкен» на границе Гватемалы. Но это оказалось бесполезной тратой сил и денег. На следующий год открылось движение по Панамскому каналу, обанкротившее все железные дороги, конные маршруты, паромные переправы и перевалочные станции на территории Центральной Америки. С этого момента Текуантепек начал умирать, и даже обнаруженная здесь нефть (задолго до этого ацтеки находили ее в виде липких комков, извергнутых на поверхность земли – они сжигали эти волшебные дары во время религиозных обрядов) не исправила положения в Истмусе, принеся в этот край хотя бы небольшой достаток. Сегодня это душераздирающее зрелище: суровая страна, раскаленная и бесплодная; индейцы, живущие за чертой бедности и на грани взрыва; вымирающие города и поселки, измельчавшие даже по сравнению со временами ацтеков. Но мексиканцы в совершенстве освоили науку находить утешение в своем прошлом как ближнем, так и дальнем, заключенном в их незатейливых мифах, и даже среди поросших кактусами гор и скалистой пустыни Текуантепека взгляды мексиканцев обращены назад и ободряют их мыслями о том, что когда-то эти места знали славные деньки.

Склоны гор, похожие то на крепостные стены, то на соборы (это была всего лишь очередная гряда отрогов Сьерра-Мадре) – следовали за нами на протяжении целого дня. Но мы ни разу не поднимались на них. Железная дорога была проложена по равнине, и мы ехали по ней на юг, и чем дальше мы продвигались в этом направлении, тем более убогими и примитивными делались индейские хижины в мелькающих в окне деревушках. Да и люди все больше походили на какие-то символы: голый ребенок, женщина с корзиной, мужчина на муле, застывший под ослепительными лучами солнца перед убогой глинобитной хижиной. По мере того как утро катилось к полудню, народу на улицах становилось все больше, а домишки, на которые мы смотрели из окон, все меньше. Тени практически не было: даже собакам приходилось искать укрытия от солнца под брюхом у коров, с величайшим упорством пытавшихся пастись на жалких островках жесткой травы.

На юго-западе угадывалось присутствие воды: сине-зеленое марево, сверкающая пустота с разбросанными тут и там бурыми пятнами лодок. Это было Мертвое море, продолговатое соленое озеро возле самого берега Тихого океана. Совсем рядом с железной дорогой стояли лошади, привязанные к столбикам веранды деревенского бара. Мужчины сидели в баре у распахнутых окон, а женщины и дети несли в ведрах наловленных ими креветок и какую-то рыбу с ярко-розовой чешуей. От жары у меня слезились глаза, и я едва мог различить расплывающиеся силуэты черных поросят, кокосовые и банановые рощи и горы далеко на горизонте.

Мы приехали в штат Чиапас. В Чиапасе окружающие нас горы выглядели выше, земля в долинах – горячее, и оба эти контрастирующих пейзажа так поражали своим негостеприимством и отсутствием следов цивилизации, что каждый человек казался здесь пионером, только что прибывшим сюда и еще не успевшим закрепиться в этих краях. Это описание относится к участкам между станциями, но и сами станции больше походили на форпосты цивилизации. На станции «Арриага» я поинтересовался у проводника, когда мы планируем прибыть в «Тапачулу». Он посчитал что-то на пальцах и рассмеялся – выходило, что мы опаздываем больше, чем на десять часов.

– Может, к вечеру, – сказал он. – Да вы не беспокойтесь.

– Я и не беспокоюсь.

Я не беспокоился – меня просто тошнило от этого переполненного людьми поезда. Состав, который движется так медленно, как наш, мог бы казаться приятным местом только в том случае, если бы кресла в нем не были продавлены, дверь в туалет не распахивалась от каждого толчка, а в вагонах сделали бы влажную уборку. Пассажиры, очумевшие от жары, беспомощно развалились на своих местах с открытыми ртами, как будто их всех разом перестреляли или отравили газом.

– Я еще сюда вернусь, – утешил меня проводник. – Я скажу вам, когда мы будем подъезжать к Тапачуле. Хорошо?

– Спасибо.

Однако мы продвигались к Тапачуле такими темпами, что она с успехом могла оказаться на другом краю земли.

У меня кончились продукты к тому времени, как мы добрались до Пиджиджапана. И даже то, что еще оставалось – пара ломтей побледневшей ветчины и потекшего на жаре сыра, – я выкинул в окно. Также у меня кончился и «Простофиля Вильсон». В Пиджиджапане был базарный день, и оттого толпа, собравшаяся поглазеть на поезд, выглядела еще безумнее. Состав не менее получаса стоял прямо посреди города, точнее посреди базара, и ни один из продавцов или их потрепанных автомобилей не мог в это время пересечь железнодорожные пути. Через вагоны их не пропускал проводник. Так они и стояли под палящим солнцем, держа на голове свои корзины, и с каждой минутой рыба в этих корзинах воняла все омерзительнее. Еще они несли на продажу цыплят, и индеек, и кукурузу, и бобы. Все продавцы были индейцами: низкорослые и коренастые, они с нескрываемой злобой смотрели на наш состав.

Если кому-то интересно, кем именно они были, достаточно обратиться к трудам Жака Сустеля [18]18
  Жак Сустель (1912–1990) – французский антрополог, специализировавшийся на изучении доколумбовых культур Месоамерики.


[Закрыть], посвященным ацтекам. Прежде чем заняться описанием шедевров их архитектуры и искусства, он обращает наше внимание на другую группу населения древней империи. «За границами величественных процветающих городов, – писал он, – скромно и незаметно жили простые труженики, начуатли, отоми, запотеки и другие племена. О них мы почти ничего не знаем… Они не интересовали ни отечественных, ни испанских летописцев. Их хижины, их маисовые поля, их индейки, их небольшие моногамные семьи и их ограниченный кругозор удостоились лишь мимолетных небрежных замечаний… Однако мы не должны забывать, как важно было молчаливое присутствие этих терпеливых тружеников для процветания и славы цивилизации великих городов. И оно тем более важно, что после катастрофы 1521 года (испанская конкиста) и крушения всех властей, всех общественных установок, всего порядка и религии выжить сумели только эти крестьяне – и они живы по сей день».

Они, точнее, она продала мне в Пиджиджапане немного жареного картофеля и риса. Я выпил последнюю бутылку содовой (половину из нее я потратил на чистку зубов), и мы снова тронулись в путь. Было ужасно обидно оказаться в таких красивых местах и едва шевелиться от усталости – все равно что заснуть на концерте! Поезд наконец-то развил неплохую скорость и пересекал саванну, подступающую к подножиям волшебных гор. Однако невыносимая жара, грязь, моя усталость, а теперь еще и шум ускорившегося поезда не давали мне ни на минуту сосредоточиться и сфокусировать взгляд ни на живописных скалах, ни на деревьях, мелькающих в окне. Пребывание в таком ужасном состоянии было довольно неприятно само по себе, и мое отчаяние только усугублялось тем, что я был вынужден пропустить самые чудесные районы Чиапаса. Последняя попытка бодрствования истощила меня окончательно, от свежего воздуха и золотистого оттенка саванны закружилась голова, и я заснул.

Я очнулся, обливаясь потом, от остановки поезда. Это был какой-то маленький незапоминающийся полустанок вроде бесчисленных Мапастепеков или Маргаритас, где все переливалось самыми яркими красками: жакаранда, бугенвиллея, гибискус – невероятное обилие растительности, пришедшее на смену полупустыне с чахлыми деревьями и пыльной почвой, изнуренной посевами кукурузы и табака. Мы уже достигли самых глухих районов, и очень скоро я рассмотрел их отличительные черты: сочетание индейских поселков и плохих дорог с единственной железнодорожной колеей. И еще одна ожидаемая особенность. Они явились сюда все по той же железной дороге и остались: китайцы, чье присутствие выдавали вывески на магазинах: «Дом Вонга» или «Чен Немец». До сих пор я считал, что утро было ужасно жарким, но оказалось, что день еще ужаснее, и в Соконокуско меня едва не стошнило о жары.

Обходя состав в надежде купить воду в бутылках, чтобы запить ею мои вяленые фрукты, я наткнулся на человека, поначалу показавшегося мне американцем. Я еще ни разу не слышал английской речи после Веракруса и был несказанно ему рад – наконец кто-то разделит мои страдания от испытываемых неудобств. Он подмигнул мне. Он был одет в куртку, линзы его очков помутнели от пыли, у него был маленький атлас с картами, он сидел в вагоне второго класса. Конечно, это был немец.

И он не говорил ни по-английски, ни по-испански. Что ж, я обратился к нему на ломаном немецком: когда он сел на этот поезд? Он сказал, что в Веракрусе. Но я не видел его ни в Веракрусе, ни в Папалоапане, ни где-то еще. Ну что ж, это потому, что он ни разу не покидал своего места. А что он ел?

– Сэндвич. Сыр.

На протяжении двух дней?

– Да, – сказал он. – Мне не нравятся эти туалеты. Я не ем, чтобы не ходить в туалет. У меня есть пепси-кола. А поем я в Гватемале.

– Но вряд ли мы попадем в Гватемалу до завтра.

– Значит, я поем завтра. Полезно голодать несколько дней. Люди едят слишком много, особенно эти люди. Вы ведь их видели? Вы были в туалете?

– А куда вы направляетесь в Гватемале?

– Может быть, посмотрю руины. Не знаю – мне на той неделе надо вернуться на службу.

– На службу…

– В Германию.

– А… – Он путешествовал вторым классом. Второй класс имел продавленные черные кресла. Первый класс отличался продавленными красными креслами. На некоторых креслах в первом классе еще сохранились подлокотники. Но во втором было немного меньше пассажиров. Как он находит этот вагон?

Он улыбнулся – впервые за время разговора, – и это была улыбка победителя, получившего настоящее удовольствие. Он сказал:

– Три доллара.

Он не был ни первопроходцем, ни любителем автостопа, никаких рюкзаков и компасов. Всего лишь небольшой потертый саквояж, маленькие очки в золоченой оправе, посеревшие от пыли, пустая бутылка от пепси-колы и сэндвич в бумаге. Он сидел с несгибаемой тевтонской выправкой в самом глухом уголке Чиапаса. Его атлас был совсем мал, а других книг у него не было, и он не пил пиво. Самый классический скряга.

Нам предстояло пересесть на другой поезд, с номерами на креслах и купе, и я подумал, что мне придется терпеть свинцовую тяжесть его общества целых два дня. Если у этого бестолкового мексиканского поезда, давно позабывшего о своем расписании, и можно было найти хоть одно преимущество, это была возможность по желанию выбрать себе любое из его продавленных кресел. И здесь не было никаких правил, а если и были, то никто их не соблюдал. И мне не составляло труда избежать общества этого господина – не то, чтобы он его мне навязывал. Скупые люди точно так же прижимисты в дружбе, как в деньгах, они чаще всего подозрительны, недоверчивы и нелюбопытны. В каком-то смысле мне оказалась на руку его заносчивость, хотя она и была результатом исключительно его эгоизма и мелочности. И да: в своем стремлении избежать любого возможного риска он подверг себя самому большому риску в мире – оказался один-одинешенек в смертельно жарком месте, где как никогда может потребоваться помощь друга.

– Желаю приятного пути, – сказал я.

Он кивнул, он не улыбнулся. И это все. Случайное знакомство, не более. Мы легко скользнули мимо друг друга в этом отдаленном уголке земли.

Снова китайский магазин, и снова табачные плантации, и после полудня появились тучи, но жара и не думала спадать. Я растянулся в кресле, заснул и не просыпался до тех пор, пока не раздался вопль одного из гватемальских детей – впрочем, этим он занимался с самого Веракруса – «Поехали!»Только на этот раз он орал мне в лицо. Я распахнул глаза в полной темноте. Поезд стоял, и гватемальская мать склонилась надо мной.

– Если вы собираетесь ехать до границы – а вы именно так и сказали, – мы могли бы вместе нанять такси и потратить меньше денег. Со мной только три маленьких чемодана и эти четверо детей. Мы поместимся на заднем сиденье, а вы поедете рядом с водителем. Что скажете?

Эта поездка оказалась просто ужасной, и я не переставая размышлял над долгожданной возможностью покинуть навсегда Мексику, и этот поезд, и этот город, просто перейдя через границу. Позднее я пришел к выводу, что было бы лучше задержаться и отдохнуть в отеле в Тапачуле, но в ту минуту я ничего не желал так страстно, как убраться отсюда как можно дальше. Итак, я согласился, и уже через полчаса я шел по мосту, пересекая реку Сачиэйт. За спиной у меня остались горы и банановые рощи Мексики, передо мной в лунном свете виднелись черные стены утесов с отливающими синевой джунглями и белыми лианами и лишайниками. И когда шум реки в отдалении затих, я услышал, как пищат летучие мыши.