Текст книги "Старый патагонский экспресс"
Автор книги: Пол Теру
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
– А еще генерал хотел бы знать, куда вы направляетесь дальше.
Я сказал, что на юг, в Патагонию.
– Он сам выпишет для вас билеты. Когда вы отправляетесь?
Мне некуда было деваться, и пришлось договориться о дне.
– Надеемся, вам понравится у нас в Аргентине, – сказал мистер Навейро. – Мы пережили ужасные времена, но сейчас стало получше.
Судя по всему, так оно и было. Вот уже два года здесь не похищают политических деятелей. Мой приятель Брюс Чатвин, недавно вернувшийся из Патагонии, сказал, что «эскадроны смерти» либо отправились на каникулы в Уругвай, либо катаются на лыжах в Швейцарии. Изабель Перон [50]50
Мария Эстела Мартинес де Перон, известна под именем Изабель, – третья супруга Хуана Перона, президента Аргентины, и первая женщина – президент Аргентины в 1974–1976 годах. Первая в мире женщина-президент.
[Закрыть]была смещена с должности и посажена под домашний арест в глухой деревне со своими милыми канарейками и горничной. Я выразил некоторое сомнение в последних сведениях о том, что в стране нет политических заключенных.
– Вы не найдете ни одного политического заключенного во всей республике Аргентине, – заверил меня полковник Дотти, управляющий национальными тюрьмами. – Это люди, обвиненные в попытках совершить государственный переворот, а не политические заключенные.
Вскоре после моего прибытия шестьдесят «обвиненных в попытках совершить государственный переворот» погибли в восстании заключенных в Буэнос-Айресе. Одни оказались застрелены, другие задушены.
Я не мог опровергать заявления мистера Навейро и не хотел показаться грубым. Он так рвался мне угодить. Не нужно ли мне отправить кому-то телеграмму или факс? А может, я прямо сейчас надиктую письмо этой милой секретарше? Мой номер в отеле достаточно удобен? Какие достопримечательности Аргентины я еще хотел бы осмотреть? Может быть, стоит немедленно отправить кого-то самолетом в Патагонию, чтобы он обо всем договорился до моего приезда?
– Ну что ж, – продолжал он, – полагаю, вы уже знаете, что наша страна – страна мяса. И чтобы отпраздновать ваше прибытие в Буэнос-Айрес, вам следует съесть хороший кусок мяса.
Я впервые в жизни видел такой огромный стейк – размером с подметку самой большой футбольной бутсы и цвета вареной свеклы. В этом престижном ресторане требовалось заранее оговорить не только сорт мяса, но и породу животного. Например, шейка, длиннорогий. Или филе, короткорогий.
– Да, сейчас у нас тишь да гладь, – разливался соловьем мистер Навейро, наливая вина. Он сказал, что Изабель Перон была настоящим ужасом, но что при этом многие сочувствуют ей, вместо того чтобы осуждать или ужасаться. Зато генерал Видела, за свой мрачный облик прозванный «Черепом» или «Скелетом», является милым скромняшкой. И теперь большинство народа верят, что с его помощью Аргентина вернется на путь цивилизации.
Меня поразило, насколько здешняя неуправляемая бюрократическая система напоминает Италию. Волею случая эта развитая страна оказалась территориально привязана к странам третьего мира, но в политическом плане она совершенно не развита, ее правительство не заслуживает доверия, а политики продажны. Патриотизм без веры в закон и свободу выборов вырождается здесь в низменную агрессию или махровый провинциализм. Политики выглядят лгунами, потому что не имеют никакой власти. Для страны с самой высокой грамотностью в Южной Америке и одним из самых высоких уровней грамотности в мире (91,4 %) у Аргентины не было никаких оправданий тому, что здесь все еще существовала тирания. Даже самый снисходительный свидетель не смог бы оправдать столь беспечную терпимость к авторитаризму приевшейся отговоркой, что альтернативой ему может стать анархия. И я спросил: может, это и есть признак национального инфантилизма?
– Не знаю, – ответил мистер Навейро. – Но вот что я думаю. Это очень богатая страна. У нас огромные ресурсы. И у нас очень высокий уровень жизни, даже на севере, где вы уже побывали, он тоже относительно высок. И я думаю, что не похвастаюсь впустую, если скажу, что мы усердно трудимся. Во всяком случае большинство людей здесь работяги. Но у нас есть один огромный недостаток. Знаете какой?
Я сказал, что понятия не имею.
– Каждый готов усердно работать сам по себе, но мы не умеем работать сообща. Я сам не понимаю отчего, но это так: мы не умеем работать как одна команда.
– Ничего удивительного, что правительство, состоящее из самовольно захвативших власть генералов, не вдохновляет своих граждан на командный труд, – заметил я. – Почему бы им не провести выборы?
– Мы все еще не теряем надежды, – заявил мистер Навейро, – а теперь, если вы не против, я поговорил бы о чем-то другом.
– Хорошо.
– Я читал ваше эссе о Редьярде Киплинге. Оно очень хорошее.
Это был обзор книг, причем довольно подробный, недавно помещенный в «Нью-Йоркском книжном обозрении». Я сильно удивился тому, что мистер Навейро вообще его увидел, потому что до сих пор не видел его сам. Правда, в отличие от мистера Навейро я не пользовался услугами воздушной почты и вдобавок был либо в Боливии, либо в Перу, когда вышел этот номер.
Мистер Навейро сказал:
– А знаете, кому покажется интересным ваше мнение о Киплинге? Борхесу.
– Неужели? Я всегда хотел с ним познакомиться.
– Мы его издаем, – сообщил мистер Навейро, – думаю, это легко можно устроить.
Мне пришлось подождать, пока мистер Навейро выполнит свое обещание. Тем временем его менеджер по связям с общественностью отправил ко мне в отель репортера, чтобы тот взял интервью. Это был тщедушный человечек, горевший желанием узнать, что я думаю по поводу Аргентины. Я растерялся, не зная, с чего начать. Кроме языковых проблем с точными определениями для политических неурядиц (например, как должно звучать по-испански «грязная агрессия» или «махровый провинциализм»?), у меня из головы не шло предупреждение: «Не вздумайте их критиковать – они на дух не выносят критики!»
Репортер принял мое затруднение за стеснительность. Он решил, что меня надо подтолкнуть к нужным ответам.
– Аргентина – страна высокой культуры, верно?
– О да, очень высокой.
Он черкнул в своем блокноте.
– И цивилизованная, не так ли?
– Безусловно.
Он застрочил еще активнее.
– Отличные поезда – не хуже, чем в. Англии?
– Совершенно согласен.
– Девушки красивые? – Он умудрился одновременно строчить и лукаво улыбнуться.
– Неотразимые.
– Ну а Буэнос-Айрес, он как…
– Париж, – закончил я.
– Конечно, – подытожил он и завинтил колпачок на ручке. Интервью было закончено.
В тот же день я пошел на вечеринку, где познакомился с человеком, переводившим мои книги для аргентинских читателей. Он вызвал у меня искреннее уважение за то, что нашел источник цитаты, которую я предательски оставил без упоминания об авторе. Это были две строчки из «Перехваченных писем» Томаса Мура. Но, с другой стороны, Роландо Коста Пикацо преподавал в Огайо и Мичигане, а там это никого не удивит. Он тоже сказал, что мне следует познакомиться с Борхесом.
– Вопрос не в том, хочу ли я познакомиться с Борхесом, а в том, хочет ли он познакомиться со мной!
– Он как раз сейчас читает вашу статью о Киплинге. Если она ему понравится, он обязательно вас примет, – заверил Роландо. – А пока вам нужно познакомиться еще с одним человеком, – добавил он, подведя меня к пожилому джентльмену.
Тот с улыбкой пожал мне руку и сказал по-испански:
– Очень рад познакомиться.
– Он перевел на испанский Эзру Паунда, – сообщил Роландо. Я ответил по-английски – в конце концов, это же был переводчик!
– Наверное, это трудно – переводить на испанский Паунда.
Джентльмен улыбнулся. Он ничего не сказал.
– «Песни», – пояснил я. – Они очень сложные, – а про себя подумал: еще бы, ведь это полная галиматья.
– Да, – подтвердил джентльмен. – «Песни».
– И какая вам понравилась больше всех?
Он пожал плечами. Теперь он улыбался, глядя на Роландо, и явно нуждался в помощи. И только тут до меня дошло, что этот джентльмен, рекомендованный мне как столп аргентинской культуры и переводчик, не говорит по-английски. Но зато как это соответствует творчеству Эзры Паунда! Наверняка этот недостаток образования на деле обернулся преимуществом и позволил переводу стать гораздо лучше оригинала!
Позднее, тем же вечером, у меня зазвонил телефон.
– Борхес хочет с вами познакомиться.
– Прекрасно, – ответил я. – Когда?
– Через пятнадцать минут.
Глава 20. «Подземелья» Буэнос-Айреса
Несмотря на столь зловещее название, «Подземелья» являются всего лишь подземной дорогой, разновидностью метрополитена, проложенного под Буэнос-Айресом. Он имеет такую же протяженность, как и в Бостоне, но построен на десять лет позже, в 1913 году. Это делает его старше метро в Чикаго и в Москве. И, как случилось в Бостоне, метро быстро избавило город от нужды в трамвае. Апартаменты Хорхе Луиса Борхеса находились в районе Майпо, рядом со станцией «Площадь генерала Сан-Мартина».
Я рвался прокатиться на метро с той минуты, как узнал о его существовании, и не менее сильно хотел поговорить с Борхесом. Он был для меня тем же, чем леди Хестер [51]51
Леди Хестер Стэнхоуп – всемирно известная путешественница начала XX века, которая часто сталкивалась с политическими проблемами и препятствиями властей во время своих путешествий через Европу на Средний и Дальний Восток.
[Закрыть]Стэнхоуп была для Александра Кинглейка [52]52
Кинглейк Александр Уильям (1809–1891) – путешественник и историк, автор романа «Эотен, или Следы путешественника, возвратившегося с Востока» (1844).
[Закрыть]: «единственным интересным представителем общества», эксцентричным гением, возможно, больше чем пророком, затерянным в глубинке несвятой страны. В «Эотене», одной из моих любимых книг о путешествиях (в которой, как я надеюсь, «Эотен» является единственным непонятным словом), Кинглейк посвящает своей встрече с леди Хестер целую главу. Я предвкушал, как сделаю то же самое после встречи с Борхесом. Я спустился в метро и вскоре без труда разыскал дом, где была квартира Борхеса.
На бронзовой табличке на площадке седьмого этажа значилось: «Борхес». Я позвонил, и мне открыл дверь мальчик лет семи. При виде меня он в смущении сунул в рот палец. Оказалось, что это сын горничной. Она была родом из Парагвая – рослая пышная индеанка, пригласившая меня в прихожую и оставившая в обществе огромного белого кота. Здесь горела одна-единственная тусклая лампочка, остальная часть квартиры была погружена во тьму. Это напомнило мне о слепоте Борхеса.
Любопытство и нетерпение заставили меня заглянуть сквозь занавески в тесную гостиную. Я увидел серебряные подсвечники – наверняка то самое фамильное серебро, о котором Борхес упоминает в одном из своих рассказов, – несколько картин, старинных фотографий и книг. Мебели было совсем мало: диван да два кресла у окна. К одной стене придвинут обеденный стол, другая до половины занята книжными полками. Что-то задело мои ноги. Я включил свет: это оказался давешний кот.
На полу не было ковра, за который может зацепиться слепой человек, а посреди комнаты – мебели, на которую он мог налететь. Паркет ярко блестел, нигде ни пылинки. Картины не произвели на меня впечатления, но три гравюры были прелестны. Я решил, что это Пиранези [53]53
Джованни Баттиста Пиранези (1720–1778) – итальянский археолог, архитектор и художник-график, мастер архитектурных пейзажей. Оказал сильное влияние на последующие поколения художников романтического стиля и позже на сюрреалистов.
[Закрыть]«Виды Рима». Больше всего Борхесу подходила «Пирамида Цестиуса» – она могла стать отличной иллюстрацией для его «Вымыслов». Биограф Пиранези, Бьянкони, титуловал его «Рембрандтом руин». «Я рожден для великих идей, – говорил Пиранези, – и если на меня снизойдет видение новой вселенной, мне хватит безумия, чтобы взяться за этот проект». Безусловно, что-то подобное можно сказать и о Борхесе.
Подборка книг была смешанной. Один угол занимали тома издательства «Everyman» – классики в английском переводе: Гомер, Данте, Вергилий. Были также полки со стихами, собранными без особого порядка: Теннисон по соседству с И. И. Каммингсом, Байроном, По, Вудсвортом, Харди. Были и книги по литературе: «Английская литература» Харви, «Оксфордский сборник цитат», и самые разные словари, включая том доктора Джонсона, и старая энциклопедия в кожаном переплете. Все книги выглядели довольно потрепанными: обложки выцвели, корешки потерлись, то есть их часто читали. Из некоторых торчали закладки. Прочитанная книга приобретает совершенно неповторимый вид. Она уже не остается прежней и несет на себе отпечатки личности тех людей, которые перелистывали ее страницы. Одним из удовольствий, получаемых нами от чтения книги, являются именно распознавание этих знаков и в то же время возможность оставить свои.
В коридоре послышались шорох и отчетливое ругательство. Опираясь одной рукой о стену, в гостиную вошел Борхес. Он был в официальном строгом темно-синем костюме и темном галстуке, туфли сверкали лаком, из жилетного кармана свисали цепочка часов. Он оказался выше, чем я представлял, и лицо его имело определенно английский налет: бледный лоб, серьезно выпяченный подбородок. Выпуклые глаза оставались широко распахнутыми и незрячими. Несмотря на это и на легкое дрожание рук, он производил впечатление отменного здоровья. Его движения поражали четкостью и элегантностью. Его кожа была совершенно чистой – ни одного старческого пятна на руках, – а лицо оставалось спокойным и твердым. Мне сказали, что ему «под восемьдесят». Ему действительно на тот момент исполнилось семьдесят девять лет, но на вид я бы дал ему на десять лет меньше. «Когда вы доживете до моего возраста, – говорит он в рассказе „Другой“, – вы почти полностью ослепнете. Вы едва будете различать желтый цвет, и свет, и тени. Не волнуйтесь. Слепнуть постепенно не страшно. Это как долгие летние сумерки».
– Да, – сказал он, протянув мне руку для пожатия. Не выпуская руки, он провел меня к креслу. – Пожалуйста, садитесь. Здесь где-то должно быть кресло. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.
Он говорил так быстро, что я уловил его акцент только в последней фразе. Он как будто все время задыхался. Он выдавал слова очередями, без передышки, разве что задерживался при смене темы. Тогда он поднимал перед собой дрожащие руки таким жестом, как будто надеялся выхватить из воздуха предметы или идеи.
– Вы из Новой Англии, – сказал он. – Это чудесно. Это лучшее место, откуда можно быть родом. Все начиналось там: Эмерсон, Торо, Мелвилл, Хоуторн, Лонгфелло. Все они оттуда. Если бы их не было, не было бы ничего. Я был там, это было прекрасно.
– Я читал ваши стихи об этом, – сказал я. «Новая Англия в 1967» Борхеса начинается со слов: «Они изменили образ моей мечты…»
– Да-да, – подтвердил он и так нетерпеливо взмахнул руками, словно встряхивал перед броском кости. Он не желал говорить о своей работе, это было ясно. – Я читал лекции в Гарварде. Терпеть не могу читать лекции, я люблю учить. Мне нравятся Штаты, Новая Англия. И Техас тоже ни на что не похож. Я там был вместе с матерью. Она была уже старая, почти восемьдесят. Мы поехали посмотреть на Аламо, – мать Борхеса скончалась незадолго до этого, в почтенном возрасте девяноста девяти лет. И ее комната оставалась нетронутой с самой смерти. – Вы были в Остине?
Я признался, что ехал на поезде Бостон – Форт-Уорт, но не задумывался о Форте-Уорте.
– Вам непременно нужно побывать в Остине, – сказал Борхес. – Все остальное для меня ничто – Средний Запад, Огайо, Чикаго. Сандберг – поэт Чикаго, но что это такое? Бессмысленный шум, он все взял у Уитмена. Уитмен велик, Сандберг – ничтожество. И все остальное тоже, – добавил он, небрежно встряхнув пальцами перед воображаемой картой Северной Америки. – Канада? Скажите мне, что создала Канада? Ничего. А вот Юг гораздо интереснее. Очень жаль, что они проиграли гражданскую войну – вы не полагаете, что очень жаль?
Я сказал, что у Юга не было шансов победить. Они слишком увязли в прошлом и замкнулись в себе, и теперь, кроме них, в США никто и не вспоминает о том, что здесь когда-то была гражданская война. Во всяком случае, северяне о ней не говорят. А если бы победил Юг, нам всем волей-неволей пришлось бы участвовать в конфедератских реминисценциях.
– Конечно, они будут о ней говорить, – сказал Борхес, – ведь для них это был ужасный разгром. Хотя они и были обречены на поражение. Это были аграрные штаты. Но я все же не могу избавиться от сомнений: так ли ужасно было их поражение? Разве в «Семи столпах мудрости» [54]54
Имеются в виду военные мемуары Лоуренса Аравийского, вышедшие в 1926 г.
[Закрыть]он не говорит о «бесстыдстве победителей»? Южане были чрезвычайно отважны, но, возможно, именно отвага не позволяет человеку стать хорошим солдатом? Как вы считаете?
Я сказал, что одной отваги недостаточно, чтобы стать хорошим солдатом, так же как одного терпения недостаточно, чтобы стать хорошим рыбаком. Отвага может подтолкнуть человека на неоправданный риск, а избыток отваги, не уравновешенный осторожностью, оказаться попросту гибельным.
– Но люди поклоняются солдатам, – сказал Борхес. – И поэтому американцы не вызывают к себе особого почтения. Если бы Америка вместо экономической мощи наращивала мощь военную, люди гораздо чаще вспоминали бы о ней. Кто готов поклоняться бизнесменам? Никто. Америка, прежде всего, ассоциируется с коммивояжерами. А над ними смеются.
Он всплеснул руками, ухватил что-то и сменил тему.
– Как вы добирались до Аргентины?
– После Техаса я на поезде доехал до Мексики.
– И как вы находите Мексику?
– Полуразрушенная, но приятная страна.
– Мне не понравилась ни Мексика, ни мексиканцы, – отрезал Борхес. – Они ужасные националисты. И они ненавидят испанцев. Разве таким людям светит что-то хорошее? И у них вообще ничего нет. Они лишь играют и упиваются своим национализмом. Но больше всего они любят играть в гордых краснокожих. Они обожают игру. А сами ничего не имеют. И они даже драться не могут, вы согласны? Это самые никчемные солдаты, только и знают, что проигрывают. Судите сами, что успели натворить в Мексике несколько американских солдат! Нет, Мексика мне совсем не нравится.
Он умолк и подался вперед. Его глаза распахнулись еще шире. Он ощупью нашел мое колено и постучал по нему, стараясь подчеркнуть свои слова.
– Я не страдаю этим комплексом, – заявил он. – Я не ненавижу Испанию. Хотя всегда предпочитаю ей Англию. После того, как в 1955 году я совершенно ослеп, я решил заняться чем-то совершенно новым. И я выучил англосаксонский язык. Вот послушайте…
И он прочел на англосаксонском «Отче наш».
– Это было «Отче наш». А теперь вот это… Узнаете?
Он прочел первые строки из «Моряка» [55]55
Имеется в виду старинная английская поэма Коннора Макферсона.
[Закрыть].
– «Моряк»! – выдохнул он. – Разве это не прекрасно? Я сам отчасти англичанин. Моя бабушка родом из Нортумберленда, и еще есть родня в Стаффордшире. «Саксы, кельты и датчане» – именно так! Дома мы всегда говорили по-английски. Отец говорил со мной по-английски. Возможно, отчасти я еще и норвежец… Ведь викинги бывали и в Нортумберленде. А Йорк… О, Йорк очень красивый город, вы не находите? Некоторые из моих предков оттуда.
– Робинзон Крузо родился в Йорке, – сказал я.
– Вот как?
– «Я родился в таком-то году, в городе Йорке, в почтенном семействе…»
– Да-да, я это забыл.
Я сказал, что северные имена сохранились повсюду на севере Англии, и в пример привел имя Торп. Это было и имя, и название местности.
– Да, как немецкое dorf, – кивнул Борхес.
– Или датское dorp.
– Это странно. Да будет вам известно, я сейчас пишу рассказ, в котором главного героя зовут Торп.
– Это влияние ваших нортумберлендских предков.
– Возможно. Англичане – чудесный народ. Но робкий. Они стеснялись быть империей. Их вынудили к этому французы с испанцами. И они создали свою империю. Это было великое дело, верно? Они так много оставили после себя. Одной Индии они дали столько всего, взять хотя бы Киплинга! Это же один из величайших писателей.
Я возразил, что некоторые из вещей Киплинга являются не более чем анекдотами или упражнениями в ирландском диалекте, а то и просто графоманией, вроде рассказа «В конце прохода», где герой делает фотографию рикши на сетчатке мертвеца, а потом сжигает изображение, потому что оно оказалось слишком страшным. Но как рикша попал на сетчатку?
– Это не имеет значения – он хорош в любом случае. Больше всего я люблю «Ту церковь, что была в Антиохии». Великолепный рассказ. И к тому же он великий поэт. Я знаю, что вы согласны со мной, я читал вашу статью. И я бы очень хотел, чтобы вы прочли мне какое-нибудь стихотворение Киплинга. Идите сюда, – он вскочил и подвел меня к книжным полкам. – Вот, видите, на этой полке все книги Киплинга? Слева стоят «Избранные стихотворения». Это самая большая книга.
Он шарил руками по корешкам, пока я взглядом отыскивал том, выпущенный издательством «Elephant Head». Я снял книгу с полки и вернулся с ней на диван.
Борхес сказал:
– Прочтите мне «Арфы датских женщин».
Я выполнил его просьбу.
– «Уйти к Разлучнице в край ледовый», – повторил он. – Это так красиво. Вы не сможете так красиво сказать по-испански. Но я вас прервал, продолжайте.
Я начал было сначала, но он снова перебил меня на третьей строфе.
– «Не руки белые, а морская траса обнимет, не отпуская» – чудесно!
Я продолжил чтение этого плача по скитальцам, причем от одного чтения во мне проснулась неистовая тоска по дому, и каждую строфу Борхес повторял за мной с восторженными восклицаниями, смакуя каждую фразу. Он буквально благоговел перед этой английской ритмикой слова. Действительно, многие выразительные и краткие фразы невозможно было составить на испанском, не нарушив очарования стиха, и это возмущало Борхеса до глубины души. Он снова попросил:
– А теперь еще одно. «Балладу о Востоке и Западе».
Это ввергло меня в новую попытку читать стихотворение, будучи перебиваемым еще чаще, чем в «Арфах», но зато Борхесу удалось указать мне несколько действительно талантливых строчек в произведении, которое раньше казалось мне не очень удачным. И конечно, все это сопровождалось бурными восторгами и припевом «вы не сможете выразить это так на испанском».
– Почитайте мне еще, – наконец попросил он.
– Как насчет «Дороги в лесу»? – предложил я и прочел стихотворение так, что сам покрылся мурашками.
– Он как Харди, – сказал Борхес. – Харди – великий поэт, но я не могу читать его рассказы. Ему следовало писать только стихи.
– Он так и делал под конец. Он перестал писать рассказы.
– Лучше бы он и вовсе не начинал, – отрезал Борхес. – Хотите, кое-что покажу?
Он снова подвел меня к полкам и показал свой экземпляр Британской энциклопедии. Это было редкое одиннадцатое издание, не просто книга с перечнем фактов, а настоящее произведение книгоиздательского искусства. Он предложил мне открыть статью об Индии и прочитать подписи к иллюстрациям. Там стояло имя Локвуда Киплинга.
– Отец Редьярда Киплинга, понимаете?
И мы принялись рыться на полках. Он особенно гордился своим изданием джонсоновского словаря («Его прислали мне из тюрьмы „Синг-Синг“, от неизвестного дарителя»), «Моби Диком» и переводом сэра Бартона «Тысячи и одной ночи». Он ощупывал полки и вынимал все новые книги. Затем он повел меня в свой кабинет, где показал свое собрание сочинений Томаса де Куинси, своего «Беовульфа» – сборник скандинавских саг, которые тут же стал цитировать на память.
– Это лучшая коллекция английской литературы во всем Буэнос-Айресе, – сказал я.
– Если не во всей Южной Америке.
– Да, пожалуй, вы правы.
Мы снова вернулись к полкам в гостиной. Он забыл показать мне свое издание По. Я сказал, что как раз недавно перечитывал «Приключения Артура Гордона Пима».
– Не далее, как вчера, мы говорили о «Пиме» с Биоем Касаресом, – ответил Борхес. Биой Касарес был соавтором нескольких его рассказов. – До чего же странный конец у этой книги: свет и тьма.
– И корабль, полный трупов.
– Да, – несколько растерянно отозвался Борхес. – Я читал это очень давно, еще до того, как ослеп. Это самая великая книга По.
– Я с удовольствием почитаю вам его.
– Приходите завтра вечером, – предложил Борхес. – Где-нибудь в половине восьмого. Вы прочтете мне пару глав из «Пима», и мы вместе поужинаем.
Я снял с кресла свой пиджак. Белый кот все это время жевал его рукав. Рукав был мокрым, зато кот успел заснуть. Он лежал на спине, раскинув лапы, как будто ждал, что я почешу ему живот. Его глаза были плотно закрыты.
Это была Страстная пятница. Вся Латинская Америка вышла на крестные ходы: люди в траурных одеждах несли изображения Христа и Распятия на вершины вулканических гор, занимались самоистязанием и громко молились, стоя на коленях, демонстрируя целый парад самых разнообразных черепов. Однако в самом Буэнос-Айресе не было заметно столь массового религиозного рвения. В этом суетном городе почитание Христа вылилось в очередной кинопрокат. «Джулия», получившая недавно целую кучу «Оскаров», выходила на экраны в Страстную пятницу, и из-за этого театры пустовали. На другой стороне улицы, в кинотеатре «Электрик», давали «Десять заповедей» – эпическую библейскую ленту пятидесятых годов. Очередь к кассе растянулась на два квартала. А на ленту Дзефирелли «Иисус из Назарета» собралась такая толпа, что около пяти сотен фанатов покорно мокли прямо на улице под дождем.
Я провел время, разбирая каракули, наспех нацарапанные мной накануне вечером. Благодаря тому, что Борхес был слеп, я мог не глядя вести записи прямо во время беседы. И снова я спустился в метро в Буэнос-Айресе, чтобы попасть на условленную встречу.
– Пора читать По, – сказал он. – Пожалуйста, садитесь.
Томик По уже лежал на стуле рядом с креслом. Я взял его и нашел начало «Пима», но, прежде чем я приступил к чтению, Борхес сказал:
– Я думал о «Семи столпах мудрости». Это удивительно скучная книга, хотя каждая ее страница является шедевром. И я не могу понять почему.
– Он хотел написать великую книгу. Джордж Бернард Шоу посоветовал ему использовать как можно больше точек с запятой. Лоуренс писал бесконечными фразами в полной уверенности, что чем грандиознее предложение, тем величавее оно будет казаться читателю. А в итоге книга оказалась скучной и вдобавок совершенно лишенной юмора. А разве книга об арабах может быть не смешной?
– «Гекльберри Финн» – великая книга, – сказал Борхес. – И смешная. Но конец у нее нехороший. Том Сойер все портит своим появлением. И еще негр Джим, – Борхес опять принялся выхватывать что-то из воздуха, – да, у нас тут был невольничий рынок в Ретиро. Моя семья была небогатой. Мы могли себе позволить не больше пяти-шести рабов. Но некоторые семьи имели по тридцать-сорок.
Я читал, что четверть населения Аргентины когда-то были черными. Но теперь в Аргентине вообще не было черных. Я спросил у Борхеса, почему так получилось.
– Это действительно загадочно. Но я сам помню, как видел их во множестве, – Борхес выглядел так моложаво, что как-то не укладывалось в голове, что он ровесник века. Я не мог поручиться за его объективность, но до сих пор это был самый достойный доверия свидетель, которого мне пришлось встретить за время путешествия. – Они были поварами, садовниками, дворниками, – продолжал он. – Я понятия не имею, что с ними произошло.
– Говорят, они умерли от туберкулеза.
– Но почему они не умерли от туберкулеза в Монтевидео? Это ведь не так далеко, правда? Есть еще одна версия, не менее дурацкая, будто у них началась война с индейцами и индейцы и негры вырезали друг друга. Якобы это произошло где-то в 1850-х годах, но и это неправда. В 1914 году здесь, в Бэунос-Айресе, еще было полно негров, их встречали буквально на каждом шагу. Или, чтобы быть точным, лучше сказать, в 1910 году, – он вдруг рассмеялся. – Они не слишком-то убивались за работой. Считается, что это очень хорошо – иметь примесь индейской крови, но с черной кровью дело обстоит иначе, верно? В Буэнос-Айресе немало процветающих семей, которые ее имеют, – всего лишь легкий мазок кисти, понимаете? Дядя всегда мне говорил: «Хорхе, ты бездельничаешь, как негр после обеда!» Понимаете, они практически прекращали работу после обеда. Я понятия не имею, почему их здесь так мало, но вот в Уругвае или в Бразилии… Да, в Бразилии вам придется потрудиться, чтобы найти белого человека, понимаете? Если вам повезет, конечно! Ха!
Борхес смеялся каким-то жалобным, замкнутым смехом. Его лицо оживилось.
– И они еще считают себя коренным населением! Я как-то слышал, как одна черная женщина говорила аргентинской женщине: «Ну, по крайней мере, мы не попали сюда на корабле!» Она хотела сказать, что считает иммигрантами всех здешних испанцев! «Мы не попали сюда на корабле!»
– Когда вы это слышали?
– Очень много лет назад, – ответил Борхес. – Но негры – отличные солдаты. Они участвовали в войне за независимость.
– Точно так же, как и в Соединенных Штатах, – сказал я. – Но их было очень много в армии англичан. Англичане пообещали им свободу за службу в своей инфантерии. А у южан один полк был целиком из черных – их еще называли эфиопами лорда Данмора. Они закончили свой путь в Канаде.
– А наши черные победили в битве при Черрито. Они воевали с Бразилией. Из них получились отличные пехотинцы. Гаучо бились верхом, а негры – плохие наездники. Это был пехотный полк, шестой. И они звали его не полком мулатов и черных, но по-испански полком темных и светлых. Так, чтобы их не обидеть. В «Мартине Фьерро» их зовут «люди покорного цвета» [57]57
Имеется в виду эпическая поэма аргентинского поэта конца XIX века Хосе Фернандеса.
[Закрыть]… Но довольно, довольно. Давайте читать «Артура Гордона Пима».
– Какую главу? Как насчет той, где они встречают корабль с трупами и стервятниками?
– Нет, я хочу последнюю. Про свет и тьму.
Я прочел последнюю главу, где каноэ выносит к Антарктиде, и вода делается все теплее и теплее, пока не становится горячей, и все вокруг покрывают пепел и пар, и появляется белый великан. Борхес то и дело перебивал меня, восклицая на испанском: «Это очаровательно!», «Это прекрасно!», «Как красиво!».
Едва я закончил, он попросил:
– Прочтите самую последнюю главу.
И я прочел главу 24, о том, как Пим бежал с острова, преследуемый бешеными дикарями: живое описание полного безумия. Этот длинный жутковатый пассаж так восхитил Борхеса, что он захлопал в ладоши.
– Ну, а теперь немного Киплинга? – предложил он. – Не хотите разобрать «Миссис Батерст» и постараться понять, хорош или нет этот рассказ?
– Извините, но должен признаться, что «Миссис Батерст» никогда мне не нравилась, – сказал я.
– Хорошо. Наверное, он действительно плох. Ну, тогда «Простые рассказы с гор». «За чертой» подойдет?
Я принялся читать «За чертой», и, когда дошел до того места, где Бизеза поет о любви Триджего, своему английскому возлюбленному, Борхес перебил и прочел сам:
– Отец очень любил эти строчки, – сказал Борхес. А когда я дочитал до конца, предложил: – Теперь что-нибудь на ваш выбор.
Я выбрал рассказ курильщика опиума, «Ворота ста печалей».
– Как это мрачно, – заметил Борхес. – Просто ужасно. И человек совершенно беспомощен. Но обратите внимание, как Киплинг повторяет некоторые строчки. Это получается совершенно непринужденно, но очень красиво, – он потрогал жилетный карман. – Который час? – Вынув часы, Борхес ощупал циферблат. – Половина девятого – пора ужинать.
Возвращая книгу на полку, Борхес очень просил, чтобы я возвращал книги в точности на те места, откуда взял, я поинтересовался:
