Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

В обществе других людей трудно и видеть все, как есть, и размышлять над тем, что видишь. Не то, чтобы я был таким самоуверенным или нелюдимым типом, просто те описания, которые необходимы для книги, не складываются в голове, если рядом кто-то еще излагает свои мысли. И когда я отвлекаюсь на других людей, это вовсе не то отвлечение, которое мне необходимо. В дороге меня должны отвлекать только новые виды, новые места, которые показались именно мне почему-то интересными и достойными внимания и описания, как бы банально это ни звучало. Моя сосредоточенность обостряет восприятие и позволяет создавать совершенно независимое мнение о том, что я вижу. Потом это мнение будет пересмотрено и либо утверждено, либо отвергнуто, но и в этом случае я, и только я, буду себе судьей. Для меня путешествие – это вовсе не способ провести отпуск, а скорее прямая противоположность отдыху. «Отдохни как следует!» – напутствовали меня близкие на «Саус-Стейшн». Но это было совершенно не то, ради чего я отправлялся в путь. Я предвкушал небольшой риск и даже опасность, непредвиденные события, осязаемый дискомфорт, опыт пребывания наедине с самим собой и в весьма умеренной дозе романтику одинокого странствия. И все это я надеялся получить в поезде на Лимон.

Я устроился в углу возле окна и смотрел, как уменьшаются дома на окраине Сан-Хосе. Они действительно уменьшались в размерах, но в отличие от того, что я видел в других странах Центральной Америки, не превращались в убогие хижины и трущобы по мере того, как мы удалялись от центра города. Здесь все еще встречались постеры и флаги, посвященные выборам. Это были фермерские постройки, бунгало, небольшие квадратные дома под жестяной крышей, дощатые и кирпичные здания. Они были выкрашены в розовый, зеленый или желтый цвет и окружены маленькими садиками, а в некоторых кварталах еще и зелеными лужайками. И дальше, не миновав свалки или загаженной помоями речки, которая служила бы границей для виденных мной прежде городских окраин, мы оказались в сельской местности, среди плантаций бананов и кофе. Это были довольно тенистые плантации в окружении лесистых гор. День в конце февраля выдался солнечным, но прохладным. И вот мы проехали мимо пасеки. Пасечник был похож на Шерлока Холмса: костистый, с длинным крючковатым носом, он стоял среди ульев и с улыбкой следил за поездом.

Даже самые маленькие и бедные домишки были аккуратно покрашены, их крылечки отмыты до блеска, а на окнах белели крахмальные занавески. Во дворах были сложены поленницы дров, разбиты грядки и цветочные клумбы. Эти домики гордились собой, они буквально излучали чувство собственного достоинства. Это создавало впечатление некоей завершенности, цельности и отражалось в том, как были одеты пассажиры поезда. Девушки в панамах, женщины в шалях, мужчины в соломенных шляпах.

Больше половины пассажиров были черными. Мне показалось это странным: я почти не видел черных в Сан-Хосе. Судя по корзинкам и сумкам, это были местные жители, а не туристы, и, как только поезд тронулся, они начали оживленно болтать с белыми пассажирами. Они говорили по-испански, приветствовали друг друга, шутили и смеялись. «Надеюсь, я прихватила достаточно еды! – говорила одна негритянка в летней шляпке. – Мои дети вечно голодные!»

И вдруг я услышал:

– Эй, не суй башку в окно!

Это кричала та же женщина – по-английски. Один из ее сыновей в синей куртке высунулся в окно. Но его головенка торчала так далеко, что он не мог ее слышать.

– Башку деревом сшибешь!

Теперь он услыхал. Он повернул голову к матери, но не убрал из окна.

– Не делай так! – Она дернула его за руку. Малыш плюхнулся на скамью и начал пересмеиваться со своей сестрой.

– Ни на минуту нельзя отвернуться! – добавила она по-испански. Этот язык явно давался ей лучше английского.

Мы проехали по залитым солнечным светом открытым местам и оказались под сенью леса. Для меня было непривычно ехать на поезде в таком лесу, где деревья затеняют дорогу. Обычно по обе стороны от насыпи остается расчищенное пространство, и солнце немилосердно бьет в окна. Но здесь по окнам лишь скользили солнечные пятна, а деревья стояли так плотно, что ничего нельзя было рассмотреть за строем из тонких стволов и столбов света. Мы ехали через горы. Внезапно между деревьями словно распахнулись ворота, и вдалеке стали видны сосновые рощи на горных склонах. Под ними лежала глубокая тень, укрывавшая сыроварню и лесопилку на окраине деревни из бревенчатых домиков и больших складов пиленого леса. Через деревню протекала река, взблескивая перед тем, как исчезнуть в глубоком ущелье. Это место очень походило на тот поселок в Вермонте, где я побывал в детстве: то ли Беллоус-Фолс, то ли Ривер-Юнкшн. Это впечатление Вермонта не развеялось даже тогда, когда я увидел на краю деревни рощу королевских пальм.

Мы приехали в Картаго. Это был город с рынком. Здесь в 1886 году заложил железную дорогу американский торговец Минор Кейт. Его почетный серебряный совок с приличествующей надписью хранится в Национальном музее в Сан-Хосе рядом с доколумбовой керамикой, масками, золотыми украшениями и портретами усатых патриотов и президентов Коста-Рики (их прогулочные трости, столь же неповторимые, как и усы, также являются частью экспозиции). В этом музее есть картина, демонстрирующая разрушения, постигшие Картаго в результате землетрясения 1910 года. На ней изображены центр города и на переднем плане проходившая по нему железная дорога, заваленная обломками каменной монастырской стены. Это землетрясение буквально сровняло город с землей: от старого Картаго не осталось ни одного здания.

Место рядом со мной оставалось незанятым. Но едва мы тронулись, на него уселся молодой человек и поинтересовался, далеко ли я еду. Сам он ехал до Скуирреса. По его мнению, Лимон – интересный город, но мне он может показаться слишком людным. И поскольку до Скуирреса нам предстояло ехать не один час, он попросил меня немного поучить его английскому. Он уже пытался учить его сам, но это оказалось очень трудно. Он сказал, что его зовут Луис Альварадо. Я попросил его позволить мне не устраивать уроков английского.

– Просто вы очень похожи на учителя. Вот я и подумал, что учитель мог бы меня научить, – признался он. – Вам нравится Коста-Рика?

Я честно ответил, что она кажется мне чудесной страной.

– Почему вы так считаете?

Я сказал, что, наверное, из-за гор.

– Они не такие красивые, как горы в Орегоне. И не такие высокие.

А еще я похвалил реку. Красивую реку в долине.

– Реки в Орегоне гораздо красивее.

Тогда я сказал, что люди в Коста-Рике очень приятны в общении.

– А люди в Орегоне все время улыбаются. Они более дружелюбны, чем в Коста-Рике.

Я сказал, что Коста-Рика очень зеленая страна.

– Вы были в Орегоне?

– Нет, – сказал я. – А вы?

А он был. Это был его единственный выезд за пределы Коста-Рики: он провел лето в Орегоне, пытаясь учить английский. Сама поездка была великолепна, вот только с английским получился полный провал. Он не бывал ни в Никарагуа, ни в Панаме – это никчемные места. Он сказал, что вместо того, чтобы ехать в Панаму, лучше бы мне вернуться в Штаты и побывать в Орегоне.

Тем временем река оказалась прямо под нами. Открывшийся в окнах пейзаж был прост и устрашающ: две параллельные каменные стены и между ними ущелье, такое глубокое, что у меня неприятно похолодело в груди. От бесчисленных водопадов ущелье было наполнено брызгами и паром. Это была река Рио-Ревентазон. Ее мощное стремительное течение проточило это бездонное ущелье, наполненное каменными обломками, и все это – обрушившиеся утесы, огибающий их пенистый поток, прихотливые извивы речного русла и водопады – находилось в добрых полутора сотнях метров под мостом. Низенькие кустики кофе не могли заслонить этот вид. Я отчетливо видел, как белый от пены поток уступами падает вниз. Ущелье реки Ревентазон имеет в длину сорок миль. Здесь такие крутые горные склоны, что поезду приходится то проезжать по туннелю (визг и крики, запах мокрых каменных стен), то спускаться к самому руслу, так что мелкие брызги залетают в окна. Затем мы опять поднимались вверх по мостам и карнизам.

Мосты всегда начинались за поворотом дороги, так что их можно было рассмотреть целиком со стороны: железное кружево металлических пролетов или конструкция из бревен между двумя утесами. Как будто я любовался панорамой моста на какой-то другой железной дороге, мимо которой мы проезжали. Но всякий раз поезд делал крутой поворот, и мы со страшным грохотом въезжали на мост; русло реки под нами начинало казаться особенно угрожающим – каскады порогов, ведущие к более глубокому месту со стремительным течением. Я не уставал дивиться тому умеренному климату и сосновым лесам, что встретил в Коста-Рике, причем меня поражало не только и не столько отличие этой страны от своих соседей, сколько ее сходство с Вермонтом: тот же прохладный горный воздух, те же сосновые боры, то же обилие свежей воды, там и сям мельницы и сыроварни, стада коров, пасущихся на горных лугах, и лошади, не замечающие поезда, привязанные чуть ли не к рельсам. Позднее я познакомился в Коста-Рике с американцем, занимавшимся торговлей лошадьми. Он заверил:

– Мои лошади стали бы биться, пока не задушили бы сами себя, привяжи я их так близко к дороге.

Практически всю первую треть пути, пока мы находились в горах, железная дорога проходила по узкому карнизу, выбитому в скале. Насколько узким он был? Ну, вроде бы между трассой и обрывом еще умещалась корова. С левой стороны взгляд натыкался на голую каменную стену, с правой внизу бурлила река. Корова испугалась и почти милю скакала перед локомотивом: машинисту пришлось сбросить скорость, чтобы не сбить животное. В какой-то момент она остановилась, ткнулась носом в стену, затем сунулась в пропасть и понеслась вперед дальше, неуклюже раскачиваясь и выбрасывая на бегу ноги, как это свойственно коровам. Полоса свободной земли была слишком узкой, чтобы она могла пропустить мимо себя наш поезд, и ей пришлось пробежать, дико вертя хвостом, почти целую милю по этому карнизу.

Ближе к реке заросли кофейных кустов сделались особенно густыми, а еще там росло какао с широкими листьями и крупными бобами. Здесь я мог без труда делать заметки по ходу поезда, поскольку скорость была невелика, пока мы пробирались вдоль бурной реки. Однако я написал совсем немного: «Ущелье – река – брызги – хрупкий мост – испуганная корова – какао».

– Все американцы любят путешествовать в одиночку, – это сказал Луис.

– Я терпеть не могу путешествовать в одиночку, – сказал я. – Это подавляет. И я скучаю по жене и детям. Но когда я один, то лучше вижу все вокруг.

– Вы, американцы, даже между собой не разговариваете.

– Вы имеете в виду Орегон?

– Нет, здесь, когда вы путешествуете.

– Да мы же болтаем без умолку! Кто это сказал, что американцы не говорят между собой?

– Вон там сидит американец, – сказал Луис. – Видите его? Так почему вы с ним не заговорили?

Мужчина был в синей бейсболке с надписью «Барни Олдфильд», в ярко-зеленой рубашке и широких штанах на манер матросских. Хотя он ехал сидя, лямки его рюкзака по-прежнему резали плечи, и он так прижимал к себе этот рюкзак, будто тот был набит золотом. Его лицо покраснело от солнечного ожога, и на вид я бы дал ему больше пятидесяти – волосы на предплечьях были сплошь седые. Он оказался рядом с негритянкой, которая перемежала английский с испанским, но он ни с кем не разговаривал.

– Я и не знал, что он американец, – сказал я.

Луису это показалось очень смешным.

– Вы не знали, что вот он —американец?!

Наверное, это из-за бейсболки Луис принял того пассажира за смешного юнца. Жители Коста-Рики предпочитают шляпы. А бейсболка этого мужчины была надвинута под самым залихватским углом и совершенно не вязалась с морщинами на лице.

– Поговорите с ним, – предложил Луис.

– Нет, спасибо.

Болтать с каким-то стариком только ради того, чтобы Луис послушал, как мы говорим по-английски? Я уже вдоволь пообщался с американцами в Сан-Хосе. И отчасти поэтому с такой охотой покинул город, чтобы попасть наконец на необитаемое Атлантическое побережье или, на худой конец, послушать байки старого негра в каком-нибудь баре в Лимоне о былых временах, погонщиках мулов и пиратах с Москитового берега.

– Давайте же.

– Вот и говорите с ним сами, – сказал я. – Может, он даже станет учить вас английскому.

Это был, честно говоря, мой главный страх: искажение восприятия из-за дружеских чувств. Я совершенно не желал смотреть на окружающее чужими глазами. Я слишком хорошо знал, что это такое. Если друзья указывают на что-то, уже привлекшее ваше внимание, вы кажетесь себе банальным, если же они ткнут пальцем в нечто, пропущенное вами, возникает чувство разочарования, как будто вас обманули, и это порождает еще больший обман, если вы потом упоминаете об этом объекте как о замеченном вами лично. В любом случае это неприятно. « Смотри, сегодня опять дождь!»раздражает меня не хуже, чем «В Коста-Рике есть своя мера длины – вара».

Я желал сконцентрировать все свое внимание без остатка на том, что вижу в окне. Я желал запомнить это ущелье, эти горы, этот освежающий ветерок с ароматом диких цветов, красовавшихся вдоль путей. « Красивые цветы», – записал я.

Луис встал со своего места со смущенной улыбкой. Неловко переступая, он пересек проход и приблизился к старику. Старик не понял, что это обращаются к нему. Луис повторил попытку. Вот паршивец, подумал я. Теперь старик обернулся и улыбнулся мне. Он поднялся. Луис сел на его место. Старик подошел и опустился на место Луиса. Он сказал:

– Сынок, как я рад, что тебя встретил!

Он отстал от своей группы. Путевка включала в себя все: и поездку на поезде до Лимона, и путешествие на катере вдоль побережья, и опытного гида, и хорошее питание. Он собирался увидеть обезьян и попугаев. И отдохнуть в Лимоне: поплавать, пожить в четырехзвездочном отеле, чтобы спокойно сесть в автобус до аэропорта и самолетом вернуться в Сан-Хосе. Таков был его тур. Но (я смотрел, как река швыряет на порогах маленькую лодку с двумя мальчишками… они что, правда там рыбачат?) в отеле его разбудили слишком поздно, а группа выехала в шесть, а не в девять. И вот старик в полном смятении, не зная, чем заняться в Сан-Хосе, поспешил на поезд и едет теперь непонятно куда. Кто знает, может, ему еще удастся догнать своих? Как-никак он выложил три сотни долларов, и при нем все талоны на питание и отель.

Нам предстояло ехать еще целых шесть часов, пока мы доберемся до Лимона.

– А вы знали, что поезд будет тащиться так долго?

– Я был бы только рад, если бы он тащился четыре дня, – ответил я.

Это озадачило его на несколько минут, но он быстро пришел в себя и принялся трещать, как только в окнах открылся очередной потрясающий вид на ущелье. Его зовут Торнберри, он живет в Нью-Гемпшире, он художник – пишет картины. Он всегда был художником. До последнего времени ему приходилось брать коммерческие заказы и работать дизайнером, чтобы обеспечивать себя. Это было настоящей каторгой: все время только и думать о том, как бы расплатиться по счетам. Но пару лет назад ему удалось сколотить капитал – довольно приличный капитал, – и он решил повидать свет. Он уже был на Гавайях, в Италии, Франции, Западной Индии, Колумбии, на Аляске, в Калифорнии, Ирландии, Мексике и Гватемале. Его впечатление от Гватемалы было отлично от моего. Гватемала ему понравилась. Он обожает цветы. Он провел целых две недели в Антигуа в обществе чрезвычайно приятного молодого человека, каждый вечер закатывавшего вечеринки. Судя по описаниям мистера Торнберри, этот юноша был алкоголиком. Мистер Торнберри не был в Закапе.

– Ах, что за вид! – вздыхал мистер Торнберри. – У меня крышу сносит!

У мистера Торнберри была довольно странная манера щуриться и гримасничать во время разговора, пока глаза не превращались в две узкие щелочки, лицо застывало в неподвижной маске, рот кривился, и звуки цедились сквозь зубы, тогда как губы оставались совершенно неподвижными. Примерно так же гримасничают люди, попавшие в пыльное облако: щурят глаза и сжимают губы, чтобы пыль не скрипела на зубах.

Крышу у мистера Торнберри сносило с завидным постоянством от самых разных вещей: от грохота реки, от грандиозного вида на ущелье, от маленьких хижин, от больших утесов… Но больше всего сносило крышу от причуд климата – почему-то он предполагал, что здесь он должен быть более тропическим. Было довольно странно слышать такие обороты речи от пожилого человека, но, в конце концов, мистер Торнберри все-таки был художником. Я поинтересовался, почему же он не взял с собой альбом для эскизов. Он повторил историю о том, как в полном смятении выскочил из отеля. А еще, как он сказал, он путешествует налегке.

– А ваш рюкзак где?

Я кивнул на чемодан, лежавший на багажной полке.

– Он довольно велик!

– Это все, что у меня есть. Я могу позволить себе повстречать в Лимоне прекрасную незнакомку и провести рядом с ней остаток жизни.

– Я однажды так и поступил.

– Я пошутил, – сказал я. Но мистер Торнберри продолжал гримасничать, собираясь выдать очередную фразу:

– Для меня это обернулось настоящей катастрофой.

Боковым зрением я все же умудрился заметить, что течение реки стало более плавным и на ее берегу стоит человек. В тени деревьев было трудно понять, чем он занят. Вдоль трассы по-прежнему благоухали розовые и голубые цветы.

– У этого парня в Антигуа был очень красивый дом, – сказал мистер Торнберри. – Весь обнесенный живой изгородью, в которой цвели ипомеи, точно как эти цветы.

– Так значит, это ипомеи? Я и не знал.

Мистер Торнберри рассказал мне о своих картинах. Оказывается, во время экономической депрессии невозможно было быть художником, вам просто не на что было жить. Он работал и в Нью-Йорке, и в Детройте. И это было ужасное время. Трое детей, и жена умерла, когда младший был еще совсем маленьким, – туберкулез, а он не мог оплатить услуги приличного врача. Она умерла, и ему самому пришлось воспитывать детей. Они выросли, обзавелись своими семьями, а он уехал в Нью-Гемпшир, чтобы заниматься живописью, как и мечтал всю жизнь. Это очень милое место, север Нью-Гемпшира, собственно говоря, оно чертовски похоже на этот район Коста-Рики.

– А мне показалось, что он похож на Вермонт. На Беллоус-Фолс.

– Не совсем.

По воде плыли бревна, темными тенями сталкиваясь друг с другом и налетая на скалистые берега. Откуда здесь бревна? Почему-то мне совсем не хотелось спрашивать у мистера Торнберри, откуда здесь могли взяться бревна. Он пробыл в Коста-Рике не больше моего. Как он мог узнать, почему по реке, берега которой стали совершенно безлюдными, плывут бревна длиной с телеграфный столб и раза в два толще последних? Я должен сам сконцентрироваться на этой картине, тогда я найду ответ. Я сконцентрировался. И ответа не нашел.

– Лесопильня, – сказал мистер Торнберри. – Видите эти темные предметы в воде? – Он прищурился, кривя рот. – Бревна.

Черт побери, подумал я и тут же увидел лесопильню. Так вот откуда здесь взялись бревна. Наверное, их спилили выше по реке. Наверное, их…

– Наверное, их сплавляют по реке, чтобы распилить на доски, – сказал мистер Торнберри.

– Они пилят их, не отходя от дома, – сказал я.

– Они пилят их, не отходя от дома, – сказал мистер Торнберри.

Он замолчал на несколько минут. Он вытащил из своего рюкзака фотоаппарат и сделал несколько снимков из окна. Ему приходилось изворачиваться, чтобы моя фигура не попадала в кадр, но черта с два я уступлю ему свое место у окна. Мы въехали в очередное прохладное ущелье с глубокими отвесными стенами. Я увидел небольшое озеро.

– Озеро, – сообщил мистер Торнберри.

– Очень красиво, – сказал я. А что еще он ожидал от меня услышать?

– Что? – переспросил мистер Торнберри.

– Очень красивое озеро.

Мистер Торнберри всмотрелся, подавшись вперед.

– Какао.

– Я уже видел это в начале пути.

– Зато здесь его намного больше. Большие деревья.

Он что, считает меня слепым?

– В любом случае, – сказал я, – там растет еще и кофе.

– И на нем ягоды, – мистер Торнберри зорко прищурился. Он перегнулся через мои колени и сделал снимок. Нет, я не уступлю ему свое место.

Я так и не сумел рассмотреть кофейные ягоды. Как, интересно, он их увидел? И вообще мне не было до них никакого дела.

– Те, что красные, уже созрели. Наверное, вскоре мы увидим сборщиков кофе. Господи, как же меня достал этот поезд! – На его лице снова застыла эта странная гримаса. – Он мне крышу сносит.

Я был уверен, что настоящий художник не расстается с альбомом для эскизов, держит под рукой хотя бы пару карандашей, сосредоточенно старается запечатлеть окружающее и, главное, молчит. Все, что занимало мистера Торнберри, – это его фотокамера и бесконечный треп. Он постоянно перечислял все, что видел, и только. Мне ужасно хотелось поверить, что он соврал мне и никакой он не художник. Ни один настоящий художник не может быть таким трепачом.

– Как я рад, что встретил вас! – сказал мистер Торнберри. – Я чуть не рехнулся на том месте.

Я молчал. Я смотрел в окно.

– Какие-то сосны, – сказал мистер Торнберри.

Вдоль железной дороги тянулась какая-то ржавая труба, утопавшая в болоте, в котором исчезло русло реки. Я больше не видел речного русла и текущей воды. Оставались только пальмы и ржавая труба; что-то вроде водопровода, сказал он. За пальмами еще виднелись утесы. Мы поднялись на эти утесы, и под нами стали видны ручьи…

– Ручьи, – сказал мистер Торнберри.

…а потом несколько домов довольно любопытной конструкции, напоминавших мне домики арендаторов. Деревянные, но весьма прочные на вид, они стояли на сваях, поднимавших их над болотистой почвой. Поезд остановился в Свампмаусе: здесь было еще больше таких же домов.

– Нищета, – сказал мистер Торнберри.

– Вы не правы, – возразил я. Это были вполне добротные бревенчатые дома с широкими покатыми жестяными крышами, веселыми сытыми физиономиями, выглядывавшими из окон, и хорошо одетыми детишками, стоявшими на просторных крылечках. Они не производили впечатления богатых людей, но и бедными никак не выглядели. Мне показалось удивительным, что так далеко от Сан-Хосе – и примерно так же далеко от Лимона – в глухой приграничной полосе, между непроходимыми дождевыми джунглями и дикой саванной, люди живут в добротных и сухих удобных домах. Большинство их были черными, да и в поезде остались в основном черные пассажиры. Чтобы отделаться от мистера Торнберри, я прогулялся по вагону и заговорил с одним черным стариком. Он рассказал, что черных привезли сюда с Ямайки на строительство железной дороги.

– Это не мы принесли сюда болезни, – сказал он по-английски. – Все болезни принесли белые люди.

Его отец был уроженцем Коста-Рики, мать – с Ямайки, английский был его родным языком, что отражало порядки в его семье: этого человека воспитывала мать. Он неодобрительно отзывался о группе черных подростков, шумевших в тамбуре поезда.

– Их деды и прадеды любили труд, а они не любят.

Пожалуй, эти дома чем-то напоминали мне постройки на Карибских островах. И уж определенно я видел такие же на самом дальнем юге, в сельской глуши Миссисипи и Алабамы, только эти были прочнее на вид и более ухоженные. Каждый клочок обработанной земли был отдан под банановые рощи. В каждой деревне имелся магазин, и почти всегда на вывеске значилось китайское имя. И чаще всего магазин соседствовал с баром или бильярдной. Над деревнями витал дух дружелюбия и согласия, и, хотя бо́льшую часть населения составляли чистые афроамериканцы, немалая доля приходилась и на метисов; мистер Торнберри указал на это обстоятельство, едва дождавшись, пока я вернусь на свое место.

– Черный парень, белая девушка, – сказал он. – Похоже, они отлично ладят. А, вот опять водопровод.

И далее всякий раз, как только снова из болота выныривала труба водопровода – а это повторялось не меньше двадцати раз, пока мы не прибыли на побережье, – мистер Торнберри любезно сообщал мне об этом факте.

Мы давно углубились в тропики. Воздух стал тяжелым от влажных ароматов буйной растительности, болот и ярких тропических цветов. Птицы щеголяли длинными клювами и тонкими ножками: они окунали клювы в воду и хлопали крыльями, принимая форму воздушного змея, чтобы не свалиться в воду. То и дело попадались коровы, стоявшие по колено в болоте и перемалывавшие жвачку. Пальмы стали напоминать фонтаны или пучки перьев десятиметровой высоты: как ни старался, я не смог разглядеть, есть ли у них стволы – одни перистые листья, торчавшие прямо из болота.

– Я все рассматриваю эти пальмы, – сказал мистер Торнберри.

– Как будто пучки огромных перьев, – сказал я.

– Смешные зеленые фонтаны, – сказал он. – Смотрите, опять дома.

Мы проехали еще одну деревню. Мистер Торнберри сказал:

– Цветущие сады – вы только посмотрите, какие бугенвиллеи! У меня крышу сносит! Мама на кухне, дети на крыльце. Прямо как на картинке. А вы видели где-нибудь такие огороды?

Все было в точности, как он говорил. Деревня кончилась, и мы опять оказались в болотистых джунглях. Здесь было жарко и душно. У меня стали слипаться глаза. Я мог бы взбодриться, занявшись записями, однако я не мог держать открытым блокнот из-за мистера Торнберри, то и дело ложившегося мне на колени, чтобы сделать снимок. И он наверняка пристал бы ко мне с расспросами об этих записях. Его бесконечный треп вынудил меня стать скрытным. Над зеленой чащей джунглей вился легкий дымок от домашнего очага. Кто-то из обитателей этих необычных домов на сваях готовил себе обед.

– Как вы и говорили, они все что-то производят, – заявил мистер Торнберри. (И когда я такое говорил?) – В каждом из этих чертовых домишек что-то выставлено на продажу.

Нет, подумал я, этого не может быть. Я не видел, чтобы хоть кто-то что-то продавал в этих деревнях.

– Бананы, – провозгласил мистер Торнберри. – Меня бесит, стоит только подумать о том, что они продают их по двадцать пять центов за фунт! Они всегда торгуют ими с рук.

– В Коста-Рике?

– В Нью-Гемпшире.

Он еще помолчал, затем изрек:

– Баффало.

Оказывается, он читал название станции. Нет, не станции – какого-то склада.

– Но это не похоже на Нью-Йорк, – несколькими милями ранее мы остановились в деревне Батаан. Мистер Торнберри напомнил мне, что на Филиппинах тоже есть место под названием Батаан. Забавно, когда два разных места имеют одинаковое название, да еще такое, как Батаан. Когда мы подъехали к деревне Ливерпуль, я весь внутренне подобрался.

– Ливерпуль, – сказал мистер Торнберри. – Забавно.

Это был неукротимый поток сознания: мистер Торнберри в роли Леопольда Блума, я с некоторой натяжкой мог сойти за Стефана Дедалуса. Мистеру Торнберри исполнился семьдесят один год. Он сказал, что живет один и сам себе готовит. Он пишет картины. Не исключено, что это и было причиной. Столь уединенное существование создает привычку говорить с самим собой: он просто озвучивал свои мысли. И он живет один уже много лет. Его жена умерла в двадцать пять лет. Но разве он не говорил о каком-то неудачном опыте с женщиной? Явно это не могло относиться к трагической судьбе его жены.

Я спросил его об этом в надежде отвлечь от мелькавших в окне деревень, одна за другой сносивших бедняге крышу. Я спросил:

– Так вы больше не были женаты?

– Однажды я заболел, – поведал он. – И в больнице познакомился с медсестрой, ей было уже около пятидесяти, но она была очень милая женщина. Во всяком случае, мне так показалось. Но вы не узнаете человека по-настоящему, пока не поживете вместе. Она никогда не была замужем. О, вот и наш водопровод. Я хотел сразу с ней переспать: ведь я был больным, она сиделка, и все такое. Это случается сплошь и рядом. Но она заявила: «Нет, пока не поженимся!» – Он скривился и продолжал: – Это было то еще торжество. Потом мы поехали на Гавайи. Не в Гонолулу, но на один из меньших островов. Там было замечательно – джунгли, пляжи, цветы. Она чуть с ума не сошла. «Слишком тихо!» – вот что она сказала. Сама родилась и выросла в каком-то заштатном городишке в Нью-Гемпшире – наверняка вы видели такие, в одну улицу, – и приехала на Гавайи, и там ей показалось слишком тихо. Она желала ходить по ночным клубам. Но там не было ночных клубов. У нее были просто огромные груди, но она не позволяла мне к ним прикасаться: «Ты их помнешь!» Я чуть не взбесился. И еще у нее был пунктик насчет чистоты. На протяжении всего медового месяца она каждый день отправлялась в прачечную, и я снаружи торчал с газетой, пока она стирала. Она каждый день меняла простыни на кровати. Может, так полагается делать в больнице, но для дома это уж слишком. Видимо, я был не очень рад всему этому… – Он затих на минуту, потом выпалил: – Телеграфные столбы. Свинья. Снова водопровод… – и продолжил: – Это был настоящий провал. И когда мы вернулись домой, я сказал: «Похоже, ничего у нас не получится». Она не возражала и в тот же день съехала от меня. Ну, она и въехать-то толком не успела. А потом я узнал, что она подала в суд на развод. Она хотела компенсацию, алименты, все такое. И она подала в суд.

– Позвольте мне кое-что уточнить, – сказал я. – Вы успели только съездить в медовый месяц, верно?

– Десять дней, – отвечал мистер Торнберри. – Предполагалась поездка на две недели, но она не вынесла тишины. Там было слишком тихо.

– А потом она захотела алименты?

– Она знала, что моя сестра оставила мне приличные деньги. И решила, что по суду сумеет получить их для себя.

– А вы что сделали?

Мистер Торнберри улыбнулся. Я впервые увидел, как он улыбается по-настоящему. Он сказал:

– Что сделал я? Я подал встречный иск. За измену. Понимаете, у нее был дружок – один мужчина. Он названивал ей на Гавайи, а она говорила, что это ее брат. Вот так.

Он по-прежнему не отрывал взгляда от окна, но мыслями витал где-то в другом месте. Он даже хихикнул.

– После этого мне уже ничего не пришлось делать. Ее вызвали в суд. Судья спросил у нее: «Почему вы вышли замуж за этого человека?» А она и говорит: «Он сказал, что у него много денег». У него много денег! Она сама себя утопила, понимаете? Над ней потешался весь зал. Я дал ей пять тысяч и был рад, что так дешево отделался, – и практически без перехода он забормотал: – Пальмы. Свинья. Забор. Доски. Снова ипомеи. Их очень много растет на Капри. Черный, как пиковый туз. Американский автомобиль.

Часы тянулись, мистер Торнберри трещал без умолку.

– Бильярдный стол. Наверное, какой-то склад. Мотоцикл. Симпатичная девушка. Фонари.

У меня чесались руки выкинуть его из вагона, но после услышанной мной истории мне стало его жалко. Может, та сиделка тоже торчала возле него, как я. Может, она тоже думала: «Если он скажет еще хоть слово, я закричу».