Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– И давно случился этот неудачный медовый месяц? – спросил я.

– В прошлом году.

Я увидел трехэтажный дом с верандами на каждом этаже. Он был серым от дождя и ветра и так покосился, что напомнил мне вокзал в Закапе. Однако это здание скорее было призраком того вокзала. Все окна были выбиты, а во дворе, заросшем сорняками, ржавел старинный паровоз. Судя по густым банановым зарослям вокруг, это мог быть особняк хозяина плантации. Несмотря на свое плачевное состояние, остатки высокой изгороди, просторный сад, веранды и амбары служили свидетелями былого процветания и достатка. Когда-то в таком особняке запросто мог обитать богатый и надменный банановый барон из романов Астуриаса [25]25
  Мигель Анхель Астуриас Розалес (1899–1974) – гватемальский писатель и дипломат, лауреат Нобелевской премии по литературе 1967 года («за яркое творческое достижение, в основе которого лежит интерес к обычаям и традициям индейцев Латинской Америки») и Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1966).


[Закрыть]. Из-за сгущавшейся тьмы и жаркого воздуха этот заброшенный дом принимал фантастические очертания: подобно сетям огромного паука, он все еще сохранял явные остатки былой симметрии.

– Этот дом, – сказал мистер Торнберри, – костариканская готика.

А я подумал: я первый его заметил!

– Буйволы, – забормотал мистер Торнберри. – Утки. Ручей. Дети играют, – и наконец: – Разруха.

Мы оказались на побережье и двигались вдоль заросшего пальмами берега. Это и был Москитовый берег, тянущийся от Пуэрто-Барриос в Гватемале до Колона в Панаме. Он был совершенно диким и казался превосходным местом для истории о жертвах кораблекрушения. Все немногочисленные поселения и порты на этом берегу лежали в руинах: они вымерли вместе с активным мореходством и стали добычей джунглей. В нашу сторону катились одна за другой огромные волны, и даже в сумерках ярко белели их пенистые шапки. Они с грохотом разбивались о берег возле самых корней высоких кокосовых пальм, растущих вдоль железной дороги. В это время суток, на закате, море темнело последним в окружающем пейзаже: оно как будто удерживало в себе остатки света, струившегося с неба, и на его фоне деревья казались совсем черными. И в этом фантастическом сиянии светящегося моря, под все еще голубым бледным небосводом, в брызгах океанского прибоя наш поезд мчался по дороге к Лимону. Мистер Торнберри все еще говорил. Он сказал:

– По-моему, мне это место нравится, – после чего доложил, что увидел дом, животное, вспышку огня… пока мы не окунулись в полную темноту, и его голос затих. Берег отдалился, жара стала еще сильнее. Я увидел между деревьями отблески ослепительных огней, и мистер Торнберри прохрипел:

– Лимон.

Лимон показался мне жутким местом. Недавно прошел дождь, и весь город источал зловоние. Вокзал представлял собой не более чем раскисшую от дождя колею вдоль гавани, и в мутных лужах отражались яркие огни и разрушающиеся здания. Воняло тухлыми морепродуктами и мокрым песком, помоями, морем, бензином, насекомыми и тропической растительностью, чьи густые испарения ассоциировались у меня с активно гниющей кучей компоста. Вдобавок это оказался весьма шумный город: оглушительная музыка, крики, автомобильные сигналы. Недавно промелькнувшие в окнах вагона пальмы на берегу и прибой ввели нас в заблуждение. И даже мистер Торнберри был разочарован, едва успев порадоваться. Я видел его физиономию, искаженную недоверчивой гримасой.

– Боже, – простонал он. – Что за дыра!

Мы прошлепали по лужам, обдаваемые брызгами из-под ног обгонявших нас остальных пассажиров.

– У меня крышу сносит, – сказал мистер Торнберри.

Я подумал, что это заметно. Я сказал:

– Пойду-ка поищу отель.

– А разве вы не хотите остановиться в моем?

«Ух ты, опять дождь. У меня крышу сносит. Кусок водопровода».

– Я немного пройдусь по городу, – сказал я. – Мне всегда хочется осмотреться на новом месте.

– Мы могли бы пообедать вдвоем. Не исключено, что это не так ужасно. Кто его знает, вдруг здесь хорошо кормят? – Он кивнул куда-то вдоль улицы. – Мне хвалили это место.

– А мне наоборот, – сказал я. – И здесь действительно все какое-то странное.

– Может, мне еще удастся догнать свою группу, – сказал он, но как-то без особой надежды.

– Где вы остановитесь?

Он назвал мне свой отель. Это было самое дорогое заведение в Лимоне. Я воспользовался этим обстоятельством как предлогом поискать что-то подешевле. Маленький улыбчивый человечек приблизился и предложил донести мой чемодан. В его руках он то и дело чиркал по земле. Тогда человечек водрузил его на голову и заковылял по грязи, как трудолюбивый гном, в сторону рыночной площади. Здесь мы расстались с мистером Торнберри.

– Желаю вам догнать свою группу, – сказал я.

Он ответил, что рад, что мы познакомились в поезде: в конце концов, мы весело провели время. И на этом он удалился. Я испытал огромное облегчение – как будто с моих плеч упал тяжелый груз. Это была свобода! Я торопливо сунул гному какую-то мелочь и велел как можно скорее двигаться в сторону, противоположную той, куда пошел мистер Торнберри.

Я шагал не спеша, вкушая свободу и стараясь размяться после долгой дороги. Мы миновали три квартала, но город не стал от этого краше, и, кажется, я даже увидел крысу, неторопливо шарившую в куче отбросов на углу. « Это белая страна», – уверял меня житель Сан-Хосе. Однако это был откровенно черный город, кусок пляжа с источавшими сырость пальмами и морем, от которого несло тухлятиной. Я сунулся в несколько отелей. Во всех приходилось подниматься по узкой крутой лестнице на второй этаж, где сидели за столами какие-то потные люди. И все в один голос твердили, что у них нет комнат. Честно говоря, я даже был рад этому – такими откровенно грязными и грубыми были эти люди. Я предпочел пройти еще пару кварталов. Я надеялся найти другие отели. Но здесь они были еще меньше, зато воняло в них больше, и тоже не было мест. В очередном отеле, пока я стоял, стараясь восстановить дыхание – после лестницы это было не так-то просто, – парочка тараканов спустилась по стене и беспрепятственно пересекла коридор. «Тараканы!»– сказал я. Хозяин сказал: «А чего вы здесь хотите?»В этом отеле тоже не было мест. Я заглядывал в каждый второй отель по пути. Теперь я стал заглядывать во все подряд. Это уже были не отели. Это были просто комнаты с грязными койками и верандами. Я мог даже не спрашивать: везде все было занято. Я натыкался на шумные семейные ватаги, скатывавшиеся мне навстречу вниз по лестницам, на женщин с детьми и чемоданами, на отцов, со скрежетом зубовным пыхтевших: «Мы найдем что-то получше!» Чтобы пропустить особо многочисленные семьи, мне приходилось возвращаться с полпути и спускаться с лестницы.

В одном месте (я определил его как отель благодаря расшатанной лестнице, лампочкам без абажуров, колченогой мебели и отвратительной вони) женщина в переднике сказала: «Гляньте, сколько их тут». Она кивнула на толпившихся прямо в коридоре людей: старух и молодых женщин, раздраженных мужчин, плачущих детей, черных, изнемогающих от усталости, приткнувшихся по углам со своими ободранными чемоданами и спящих и переодевающихся прямо здесь же, на виду у всех.

Я потерял счет времени. Наверное, должно быть уже поздно: те люди в Лимоне, которые не были озабочены поисками жилья, прогуливались по мокрым улицам. Они старательно хранили то самоуверенное выражение, которое приезжие обычно принимают за угрозу или, по меньшей мере, за равнодушие. Субботний вечер в чужом городе может сдружить даже самых нелюдимых путешественников.

Немного погодя один человек сказал мне:

– Вы напрасно тратите сейчас время, пытаясь найти комнату. Попробуйте завтра.

– А ночью куда податься?

– У вас есть лишь один выход, – ответил он. – Видите вон тот бар? – Он кивнул на высокое крыльцо под яркой неоновой вывеской. В окнах мелькали тени – чьи-то головы – и клубился дым. А еще грохотала музыка. – Пойдите и снимите девушку. Проведите с ней ночь. Больше вам податься некуда.

Я обдумал этот вариант. Однако я не увидел в баре ни одной девушки. У дверей ошивалась группа подростков, следивших за теми, кто входил внутрь. Я зашел еще в один отель. Черный хозяин видел, как тяжело я воспринимаю его отказ. Он сказал:

– Если вы действительно больше ничего не найдете, возвращайтесь сюда. Вы можете посидеть вон там, в кресле, – это было деревянное кресло с прямой спинкой. Оно стояло на веранде. Через дорогу находился бар: та же музыка, такая же группа подростков. Я машинально хлопал на лице москитов. Мимо с жутким утробным ревом проносились мотоциклы. От этой музыки, и этих мальчишек, и этого рева хотелось кричать. Но я оставил свой чемодан у хозяина гостиницы и пошел дальше. Здесь не было отелей, как не было баров и меблированных комнат, даже музыки здесь не было слышно. Я решил, что пора возвращаться, но тут же оказалось, что я забрел слишком далеко и теперь заблудился.

Я пришел к пониманию того, почему Лимон презрительно называют «Ямайкой». В белой испаноязычной стране это была черная англоязычная зона, трущобы. Таких ужасных улиц я не видел больше нигде в Коста-Рике, и на каждом перекрестке торчало не меньше десятка бездельников, которые громко хохотали и что-то обсуждали на грубом сленге. За мной исподтишка наблюдали, и, хотя мне не пытались угрожать, еще никогда в жизни я не чувствовал себя так неуютно, как будто все мои планы потерпели крах и я оказался один в полной темноте. Деваться было некуда, и делать тоже было нечего. У меня болели ноги, я устал, я был грязным и потным, я не ел ничего с самого утра. Здесь было не время и не место сетовать на неудачи, тем более что Коста-Рика изначально не грозила стать таким вот печальным тупиком в конце пути.

На углу я спросил у одного из этих бездельников, как пройти к рынку. Я спросил по-испански, мне ответили по-английски: они знали, что я приезжий. Их объяснения были внятными, они сказали, что я легко найду дорогу.

Вскоре я увидел знакомый уже ряд отелей и меблированных комнат, в которых побывал сегодня накануне. И хотя везде меня выставили вон, они больше не казались мне такими отталкивающими. Я упорно тащился вперед и возле рыночной площади увидел, как нехотя пересекает улицу, скособочившись под тяжестью своего рюкзака, в смешной синей бейсболке, ярко-зеленой рубахе и матросских штанах, шаркая по асфальту стоптанными башмаками… Торнберри.

– А я все это время искал вас.

Я отчаянно нуждался в его обществе, я был ужасно рад: наконец-то есть с кем поговорить! Я сказал:

– Я так нигде и не нашел себе комнаты. В Лимоне негде остановиться. Совершенно безнадежно.

– У меня в комнате три кровати, – заявил он, схватив меня за руку и отчаянно гримасничая. – Вы поселитесь со мной.

– Вы серьезно?

– Конечно. Идемте.

Я испытал неописуемое облегчение.

Я забрал свой чемодан из отеля, в котором мне пообещали место в кресле на веранде. Мистер Торнберри обозвал это место вонючей дырой (и потом на протяжении нескольких дней всякий раз, когда мы проходили мимо, он бурчал: «Ваша веранда!»). Я зашел к нему в комнату, умылся, и мы выпили пива, оживленно обсуждая город Лимон. В благодарность я повел его ужинать. Мы заказали рыбу, «салат миллионера» из сердцевины пальмы и бутылку вина, и мистер Торнберри развлекал меня грустными историями о своей жизни в Нью-Гемпшире и своем ужасном одиночестве. Может быть, он снимет дом и проведет зиму в Пунтаренасе. Он больше не вынесет ни одной холодной зимы. Он повторял, что его жизнь пошла кувырком. Это все из-за денег – акций IBM, которые завещала ему сестра.

– То, в чем я нуждаюсь, не купишь за деньги. Деньги – мусор. Если они у вас есть. Но если их нет, они приобретают большое значение. У меня они были не всегда.

– Вы спасли мне жизнь, – сказал я.

– Не мог же я позволить вам проболтаться на улице всю ночь. Это просто опасно. Терпеть не могу это место, – он покачал головой. – Я надеялся, что мне здесь понравится. Оно казалось таким симпатичным из окна поезда, столько пальм. Эти типы в турагентстве меня надули. Они обещали, что здесь повсюду полно попугаев и обезьян.

– Может быть, завтра вы догоните свою группу.

– Меня уже тошнит от этой мысли, – он взглянул на наручные часы. – Девять часов. Я устал. Не пора ли завершить этот день?

– Вообще-то я не привык ложиться в девять, – сказал я.

– А я всегда ложусь в это время, – сказал мистер Торнберри.

Так он и поступил. От комнаты был только один ключ. Мы молча стали готовиться ко сну, зевая и надевая пижамы, – ни дать ни взять пожилая супружеская чета. Мистер Торнберри растянулся на кровати и блаженно вздохнул. Я немного почитал, потом выключил свет. Было все еще очень рано, и с улицы доносился громкий шум. Мистер Торнберри забормотал:

– Мотоцикл. Музыка. Опять они визжат. Машина. Поезд свистит. Это, должно быть, прибой… – Наконец он заснул.

Несмотря на все раздражение, которое вызывал у меня мистер Торнберри в поезде, я искренне считал его своим спасителем. В благодарность я договорился об экскурсиях для него: на лодке на север по прибрежному каналу до лагуны Матина и дневную поездку к лавовым полям в устье Рио-Матины. Мистер Торнберри настоял, чтобы я сопровождал его, и сам («Деньги – мусор») купил мне билет. Лодка была маленькой, а канал сплошь зарос водными гиацинтами, из-за которых мы двигались еле-еле. Но на тропических деревьях гроздьями цвели орхидеи, и журавли и цапли бродили совсем близко, а подальше пеликаны с шумом взлетали с воды, как тяжелые гуси.

– Я так и не вижу попугаев, – жаловался мистер Торнберри. – Я так и не вижу обезьян.

Я перешел на нос лодки и всматривался в лучи солнца, пронизывающие зелень джунглей.

– Бабочки, – сообщил мистер Торнберри, предпочитавший сидеть в тени под навесом.

Они сверкали невероятными оттенками синего цвета и были почти квадратными размером с чайное блюдце, и соперничали в красоте с цветущими орхидеями.

– Опять журавли, – сказал мистер Торнберри. – Ну где же попугаи?

Я ничего не мог с собой поделать: у меня снова чесались руки столкнуть его в воду. Однако я тут же пристыдил себя за этот порыв: он же мой спаситель!

– Смотрите, какое здесь все зеленое, – заметил тем временем мистер Торнберри.

В половине второго мы добрались до лагуны и были вынуждены пристать к берегу, потому что наш черный лоцман опасался быть унесенным в море приливным течением. Мы прогулялись по берегу, образованному серой застывшей лавой. Я залез в воду и поплыл. Черный лоцман закричал по-испански, чтобы я немедленно вылез из воды. Сюда заплывают акулы, сказал он, самые голодные и кровожадные акулы, утверждал он. Я спросил его, видит ли он хотя бы одну акулу. Он сказал, что не видит, но знает, что они здесь. Я снова нырнул в воду.

– Акулы! – заорал черный лоцман.

– Где? – спросил я. Я стоял у берега по пояс в воде.

– Вон там! Вылезайте! Вылезайте!

Поднимаясь из воды, я увидел черный спинной плавник акулы, рассекавший поверхность воды. Однако эта тварь была чуть больше полуметра в длину. На Сэндвичевых островах и мысе Код мне приходилось видеть куда более крупных тварей, о чем я и сообщил черному лоцману. Однако он все равно считал, что я рехнулся. Я решил, что не буду больше его нервировать, и отправился на прогулку.

Вскоре я встретился с мистером Торнберри. Мы вместе побрели вдоль берега.

– Плавник, – сказал он. – Представляете, все это сплошная лава. Вот почему тут такой черный песок.

На обратном пути у мотора нашей лодки поломалась муфта. Лоцман окликнул проходившее нам навстречу каноэ и пропал на час с лишним, чтобы найти новую муфту у кого-нибудь из местных жителей.

– На нормальных прогулочных катерах кормят обедом, – сетовал мистер Торнберри. – А на этом даже нет нормального мотора.

– Как бы нам вообще не застрять здесь на неделю, – заметил я, но, как оказалось, напрасно. Потому что наш лоцман уже возвращался к нам на очередном каноэ.

Оказавшись в Лимоне, я наконец нашел свой отель. Толчея, царившая здесь в выходные, закончилась, и я мог выбрать место себе по вкусу. Это был неплохой отель, хотя кровать отсырела из-за вечно влажного морского воздуха, а еще меня донимали тучи москитов, да грохот прибоя будил иногда по ночам. И тем не менее в одиночестве мне удалось наконец привести в порядок свои мысли, так что я даже попытался разобраться в парадоксе мистера Торнберри.

Следующий день я посвятил исследованию Лимона, но и при ближайшем рассмотрении Лимон оказался не лучше, чем в первый вечер моего знакомства с ним: сырой вонючий городок, чьи улицы заливают грязные лужи, а здания выцвели от влаги. Штукатурка на фасадах приобрела цвет и рыхлость заплесневелого пирога, и куски бетона сыпались на мостовую. В парке на ветвях болтались трехпалые ленивцы, а на рынке и на крышах разрушающихся зданий обитали стаи облезлых грифов. Такие же грифы кружили возле площади. Интересно, где-нибудь еще в мире есть столько тухлой воды? Колумб явился сюда со своим сыном Фердинандом. Фердинанду тогда исполнилось четырнадцать лет, и он описывал Лимон как «великолепное, заросшее лесом место со множеством чистых рек и очень высоких деревьев. На островке (имеется в виду остров Ува, который индейцы зовут Куириви) растут особенно большие деревья в несколько обхватов – их здесь целые рощи…» Именно поэтому адмирал (Колумб) назвал его La Huerta(Сад). Скорее всего, в те времена все так и было, но сейчас это место сильно изменилось. Впрочем, Фердинанд не всегда видел вещи в том же свете, что и его отец. Дальше он писал о Лимоне, что индейцы, чтобы успокоить страхи моряков, выслали к кораблям старика с «двумя маленькими девочками, одну восьми, а вторую примерно четырнадцати лет… девочки проявили поразительную стойкость духа, ибо, несмотря на то что христиане были абсолютно чужды им по виду, манерам и привычкам, девочки не выказали ни малейшего страха или сожаления, но всегда казались приветливыми и скромными. Так что адмирал нашел им отличное применение…» Сам Колумб в своем отчете государю описал этот эпизод несколько иначе. «В Кариаи (Лимоне) и окрестностях, – писал он, – правили колдуны. Они готовы были на что угодно, лишь бы избавиться от меня. И как только я причалил, к нам прислали двух разряженных в пух и прах девиц: одной едва минуло одиннадцать, а другой семь лет, однако обе вели себя настолько бесстыдно, что больше походили на шлюх. Они были сплошь обсыпаны какой-то волшебной пудрой. Едва они поднялись на борт, их одарили теми вещами, которые были приготовлены для торговли, и отослали обратно…»

Мое желание покинуть Лимон обострилось однажды утром, когда я, не зная, чем еще заняться, торчал на площади, смотрел на грифов и гадал, грифы ли это, или сарычи, или еще какие-то стервятники? Я услышал громкий окрик и увидел, что ко мне спешит черный мужчина. Он нес что-то серебристое, он был в шерстяной вязаной шапочке и босиком. Его глаза блестели, как у сумасшедшего, а походка была дерганой и рваной.

– Я – сын Господа, – сообщил он.

Он потрясал серебристым предметом, как кадильницей. Это оказалась шариковая ручка.

– Я – сын Господа.

Я отошел в сторону.

Мистер Торнберри сидел у себя в отеле в тесном вестибюле. Он выглядел очень встревоженным. Он изучал путеводитель. Он вскочил на ноги, едва увидел меня.

– Давайте убираться отсюда, – сказал он.

– Я пытался, – сказал я. – На самолет мест нет. А автобус уходит только вечером.

И поезд тоже уже ушел в пять часов утра. Я сказал:

– Мы можем нанять такси.

– Такси?! До Сан-Хосе?

Мы отправились на стоянку такси на площади. Я выбрал водителя, чья машина казалась наиболее заслуживающей доверия, и поинтересовался, за сколько он довезет нас до Сан-Хосе. Он на миг задумался и назвал откровенно завышенную цену. Я перевел это мистеру Торнберри, и он ответил:

– Скажите, что мы согласны.

Я из принципа сбил цену на десять долларов и заставил водителя пообещать, что мы попадем в Сан-Хосе до ланча. Он кивнул и улыбнулся.

– Я еще ни разу туда не ездил, – сказал он.

– Это была превосходная мысль, – восторгался мистер Торнберри. – Я уж думал, мы тут застрянем навеки, – он посмотрел в окно и скривился. – Дом, – сказал он. – Свинья. Корова. Бананы.

А на подъезде к Сан-Хосе он и вовсе пришел в полный восторг и воскликнул:

– Смотрите! Это же наш водопровод!

Глава 11. Тихоокеанская железная дорога: поезд на 10:00 до Пунтаренаса

Однажды утром после визита в Лимон я прогуливался по улице Сан-Хосе и встретил капитана Рагглеса, удалявшегося от своего отеля с чемоданами в обеих руках. Он сказал, что не уезжает из города, а просто хочет сменить отель. Дело в том, что накануне вечером – и впервые за все его пребывание в Сан-Хосе – он попытался провести к себе в комнату девушку. Но управляющий развернул ее прямо с порога. Что больше всего взбесило Энди, это заявление управляющего о том, что он должен «держать марку». И Энди немедленно выписался.

– И я отправился куда глаза глядят, – продолжал Энди. – Это отличная идея. Там, куда я направляюсь, вы сможете провести к себе в комнату кого угодно, и никто слова не скажет.

– Как-никак вам тоже необходимо держать марку.

– И еще как! Я давно придерживаюсь правила не задерживаться в таком отеле, в который нельзя провести к себе в комнату негра о двух головах.

Я проводил его до нового отеля. Это было убогое здание в квартале красных фонарей, облюбованное панамскими моряками. В вестибюле были свалены чьи-то спортивные сумки, весьма внушительных размеров, но самый внушительный вид был у того, кто лишь отдаленно напоминал спортивную сумку и ошивался возле стойки портье. Это был Диббс, подкреплявшийся бананом. Какой все-таки тесный наш мир!

– Только этого не хватало, – вырвалось у Энди. Диббс заметил наше появление.

– Долбаный цыпленок, – буркнул он и снова занялся бананом. С течением дня Энди все заметнее падал духом. Каждый раз, столкнувшись со мной, он начинал жаловаться:

– Я на дух не выношу это место. Сам не знаю, в чем тут причина, но ничего не могу с этим поделать. Я поселился в таком отеле, куда разрешают водить шлюх. И попросил самую тихую комнату. Они отвели меня в ту, что выходит окнами на улицу. Там окна во всю стену, они постоянно распахнуты настежь, и весь уличный шум, выхлопные газы и вонь – все у меня в комнате. Я не могу закрыть окна из-за духоты и не могу спать – я даже расхотел приводить туда девушек. Да и как их туда приведешь? Слушай, да ведь этих девушек и хорошенькими-то не назовешь, как, по-твоему?

А еще его проблемой являлись южане. Они угнетали Энди еще сильнее, чем панамские матросы. Он познакомил меня с шестидесятилетним уроженцем Техаса.

– Это моя сорок первая поездка в Сан-Хосс, – распинался этот человек. – Эти девушки стоят недешево, но отрабатывают сторицей каждую монету!

Его друг был здесь двенадцать раз, но он еще слишком молод. Отель, в котором теперь жил Энди, был под завязку набит южанами, приехавшими в Сан-Хосе, чтобы безнаказанно наливаться пивом и проводить время с проститутками. Они щеголяли в ковбойских шляпах и сапогах или в бейсболках и майках с разными слоганами. Все они были уверены, что в Сан-Хосе можно отлично провести время. Надо отдать Энди должное, он сразу заявил, что не желает закончить, как эти типы. В последний вечер он по моей просьбе еще раз прочел поэму Роберта Сервиса «Моя Мадонна».

Сан-Хосе вовсе не был по-настоящему порочным городом, хотя внешне и выглядел таким. Правда, мне так и не удалось проникнуть в серьезную, мирную жизнь Сан-Хосе, и это делало мое пребывание в нем каким-то странным – еще более странным, чем в Лимоне. Я чувствую себя необычно в любом месте, где люди вокруг заняты какими-то своими привычными делами: собираются к дантисту, выбирают занавески, ищут запчасти для автомобиля, собирают детей в школу, то есть живут как обычно и вполне невинно. И любой местный житель с пакетом только что купленной зелени и маленьким сыном, входящий в двери конторы, в которой можно оплатить счет за электричество, был кем-то совершенно отличным от меня. Так же точно и сновавшие здесь южане являлись лишь накипью, деталью пейзажа. А я оставался всего-навсего приезжим, вторгшимся в это устоявшееся сообщество, чужаком, подглядывающим за людьми, погруженными в повседневную деятельность, на которую я не мог ни повлиять, ни вмешаться. У меня не было здесь никаких дел, и мне стало совсем не по себе, когда я понял, насколько их существование напоминает мне то, что я оставил дома. Как там моя семья? Моя машина? Мой счет за электричество? Мои зубы? Мирная, невинная жизнь граждан Сан-Хосе вдруг превратилась для меня в настоящий упрек: я вдруг показался себе легкомысленным и безответственным типом. И при виде юной пары, покупавшей пылесос, испытал вину и тоску по дому. До сих пор ни одна сцена из увиденного мной в Центральной Америке не подействовала на меня так ошеломляюще, как эти молодожены, с гордым видом тащившие из магазина свой новый пылесос. Кажется, я начал понимать, отчего всегда чувствовал себя гораздо увереннее в менее обжитых местах, почему негостеприимство Санта-Аны так очаровало меня и почему я с таким упорством стремился попасть в самые глухие районы Гватемалы или Мексики. Возможно, я потому и был не в силах устоять перед притяжением всякой экзотики, что в диких необитаемых дебрях любой из нас чувствует себя одинаково чуждым, неуместным, неловким, усталым и голодным и здесь любому чужаку легко сохранить свое инкогнито или, как это ни парадоксально, даже вписаться в местную жизнь, хотя бы ненадолго.

По карте выходило, что железная дорога уходит на восток от Лимона и дальше через границу в Панаму; но эта банановая ветка давно уже не действовала. Даже если бы движение по ней каким-то чудом восстановилось, я все равно не уехал бы дальше какой-то дыры под названием Бокас-де-Торо, откуда до города Панама можно было добраться только самолетом. Это оставляло мне единственную возможность: неспешный местный поезд до Пунтаренаса на Тихоокеанском побережье, а потом машина или самолет до Панамы.

Однако мое желание отправиться именно в Пунтаренас вовсе не было связано с маршрутом путешествия. Больше всего мне хотелось прочесть книгу. Тем более что у меня имелась отличная книга. Дважды в Сальвадоре и один раз в Лимоне я уже открывал «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По. Каждый раз это случалось ночью, и, стоило мне погрузиться в мир повествования, подсознание включало сигнал тревоги и заставляло меня вернуться в реальный мир. Без сомнений, это было одно из самых жутких произведений, которые мне доводилось читать: клаустрофобия, кораблекрушение, жажда, бунт матросов, каннибализм, бред, убийства, шторм – кошмарное путешествие, навевавшее на меня кошмарные сны. Скорее всего, в домашних условиях эта книга не имела бы такого жуткого эффекта, но в трех разных комнатах в отелях Центральной Америки – сумрачных, душных и тесных, с тускло мерцающей лампочкой без абажура, в чужой постели, с крысой, прогрызшей дыру в потолке, – эта книга внушала мне чувство животного ужаса. Я вынужден был отложить ее и дал себе слово, что буду читать дальше только при ясном солнце в вагоне дневного поезда. И не важно, куда будет направляться этот поезд. Для меня было важно одно: читать Эдгара По в идеальных условиях, в чистом поезде, с удобно задранными на скамейку ногами и любимой трубкой в зубах. Итак, эта книга стала моим главным поводом для путешествия в Пунтаренас на поезде.

Тихоокеанский вокзал выглядел многообещающе. Один рабочий протирал шваброй пол в вестибюле, другой мыл окна: такие мелочи можно считать косвенными признаками того, что и поезда здесь ходят по расписанию. И к тому же напротив кассы стояла двухметровая статуя Иисуса Христа: чистота и благолепие. Сама дорога тоже выгодно отличалась от атлантической ветки: электрифицированная, с бесперебойным и быстрым движением. Тишину в сверкающих синей краской вагонах нарушал лишь свисток локомотива, сиденья были совершенно целыми, и благодаря тому что в день ходило до восьми поездов, они не были переполнены: чем не читальный зал?

Пейзаж за окном также почти не отвлекал меня от книги. Юго-запад Коста-Рики сильно отличается от северо-востока. Земля плавно опускалась по мере приближения к побережью, и кофейные плантации горных районов сменились пригородами, зонами легкой промышленности, цементными заводами и лесопилками, поставлявшими строительные материалы развивающейся стране. Мы покинули пригороды задолго до полудня, но уже чувствовалось наступление времени ланча и не только для рабочих на заводах, но и для офисных работников и «белых воротничков». Коста-Рика могла похвастаться многочисленным средним классом, хотя здесь они имели привычку рано ложиться и рано вставать. И студенты, и рабочие, и бизнесмены, и менеджеры, и даже политики – все придерживались старинного крестьянского режима.

Большинство пассажиров этого поезда направлялись на побережье. Настроение царило приподнятое, а багаж состоял в основном из пляжных принадлежностей, полотенец, широких панам и запасов провизии. Почти все эти люди ехали отдыхать. Среди них почти не было черных (их родина лежала на другом берегу), и то, как пассажиры занимали свои места – девушки на одних скамейках, парни на других, матери с детьми своей компанией, а пожилые и женатые мужчины кучковались в стороне от своих женщин, – напомнило мне поезда выходного дня в Бостоне, увозившие обитателей итальянских кварталов возле «Норс-Стейшн» к мысу Пойнт. Лица этих жителей Коста-Рики имели явно неаполитанские черты, а от корзин с провизией явно пахло фрикадельками. Они слушали громко включенное радио, пели, громко разговаривали и ели мороженое.

Между главами «Пима» я посматривал в окно. На ветвях высоченных деревьев гроздьями висели ярко-оранжевые цветы, а на полях между этими деревьями ровными рядами росли томаты, перец и бобы. День становился все более жарким, земля – более ровной; и в тех местах, где томаты были собраны, их кусты блекли и высыхали, а некоторые поля и вовсе пожелтели под солнцем. Здесь запросто мог наступить совершенно другой сезон в отличие от того, что я видел на северо-востоке. Там мы долгие часы тащились по высокогорью, и зелень садов соответствовала ранней весне, пока мы не спустились в душные дождевые джунгли тропиков. Пейзаж оставался вполне осенним почти на всем пути до Пунтаренаса: сухие изломанные стебли кукурузы на полях, облетевшие деревья лишь кое-где сохранили мертвые бурые листья на ветках, трава выгорела, и даже живые изгороди из вечнозеленых деревьев выглядели довольно жалко. В Ойо-де-Агуа и Кирвеласе фермеры запасали сено.

В целом сельское хозяйство в этой стране выглядело довольно хаотично, и это было связано с большими перепадами высоты. Коста-Рика состояла из гор, болот и тропических лесов, да к тому же имела два океанских побережья. И едва я успел поверить в то, что в этом районе уже наступила осень, как мы оказались среди тенистых деревень и апельсиновых рощ. А на самом подъезде к селению Атена мы оказались на краю гигантского ущелья с голыми стенами из серого и бурого камня. Ущелье уходило на запад и зияло, словно провал в горизонте, но внутри него висело такое густое облако пыли, что я мог только предполагать, насколько оно глубокое, потому что дна рассмотреть не смог. И деревни на его берегах были такими же пыльными, а заодно и дети на платформе, продававшие гроздья каких-то алых шаров – я никогда прежде не видел таких фруктов.