Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

– Но вы и есть турист!

– Не совсем.

– Послушайте, но ведь даже некоторые индейцы, – он прошептал последнее слово, – даже они летают на самолете!

На следующий день я садился на поезд до Лимы, покидая Гуанкайо с его холодом и туманом, и вскоре оказался в Десампарадосе с его влажной духотой. Это путешествие по железной дороге было короче, и мы прибыли вовремя, но скорее благодаря тому, что все время спускались с гор.

– Разве Перу не отвратительная страна? – пожаловался мне один перуанец на следующий день в Лиме. Это было совершенно не по-южноамерикански: до сих пор ни один из местных жителей не смел клясть свою родину в моем присутствии. Даже самые отпетые колумбийцы хвалили свой кофе, даже эквадорцы хвастались необычайным вкусом своих бананов. Я подумал, уж не напрашивается ли этот перуанец на похвалу своей стране, и вежливо удивился и что-то возразил в ответ. Но он стоял на своем: в Перу отвратительное правительство, которое поссорило их со всеми соседями и развалило страну на куски. Какие уж тут похвалы… Я сказал:

– Да, когда вы все так описываете, это кажется ужасным.

– Перу погибает. И здесь вот-вот начнут твориться жуткие вещи, – он был чрезвычайно озабочен.

Я согласился, что его опасения обоснованны.

– Могу лишь пожелать, что, когда вы приедете в Перу в следующий раз, здесь все переменится, – сказал он.

Он был гораздо строже, чем я. Мне начинала нравиться Лима кажется, я немного привык к ее нищете. Ничто здесь не напоминало мне дом: не было ни малейшего сходства. Тоска по дому охватывала меня лишь в таких местах, где люди покупали пылесосы или платили за электричество. Подобно мне в Лиме люди ощущали себя немного потерянными: они прогуливались по улицам и площадям, потому что им больше нечем было заняться, а в церкви и музеи забредали по той же причине, что и я: хотели убить время. Про себя я знал, что я здесь чужак, но все эти люди? Наверное, дело в том, что они нищие, а нищие всегда остаются чужими для своей собственной страны. И хотя где совершенно разным причинам, но и я, и они оставались одинаково неприкаянными в этом городе.

Вся жизнь в Лиме была выставлена напоказ, потому что здесь люди живут на улице. Обитатели немногих богатых кварталов, конечно, скрывались за высокими стенами: в таком нищем городе попросту опасно выставлять напоказ свою силу или богатство. В Лиме пассажиры роскошных машин запросто могут подвергнуться оскорблениям прохожих. Зато остальная часть населения беззаботно торчала на улицах, уютно устроившись среди куч отбросов и нисколько не смущаясь сладковатой вони разлагающихся экскрементов. Возможно, после дождя здесь стало бы немного чище, но в Лиме дожди чрезвычайно редки. Теплый климат позволяет без проблем жить на улице, и достаточно пройтись по ней, чтобы понять: это город бедной безработной молодежи. Нищета избавила Лиму от пробок на дорогах (широкие проспекты строились для парадов в честь побед), но зато те немногие автобусы, что еще ходят по улицам, дышат на ладан и вечно набиты битком. В центре города проспекты еще шире, и вдобавок есть просторные парки. Там полно народу: большинство просто сидят на траве или спят, но кое-кто торгует апельсинами, сладостями, солнечными очками или устанавливает вынутые из автомобилей старые кресла и предлагает почистить ботинки. Индустрия развлечений была представлена стендом, на котором за десять центов вы могли полюбоваться на изображения Белоснежки и семи гномов, Сингапура, Нью-Йорка, Рима, Бемби или просто дикой природы. Рядом стоял шарманщик с попугаем и очумевшей мартышкой, а пятеро девиц, разряженных под цыганок, предлагали погадать на картах.

– Вы приехали из далекой страны, мистер, – сообщили мне. – Я вижу женщину. Она говорит с вами, но это не ваша жена. (Позднее оказалось, что эту «цыганку» звали Эльвира Хоуви из Чикаго. Она приехала в Куско со своим мужем Бертом и изрядно напилась, но так и не предложила мне ничего романтического.)

В парках жили целые семьи со всеми своими кастрюльками и униженными мольбами о подачке. Матери кормили грудью младенцев, тогда как остальные дети жалобно пищали. В траве я увидел тощего мальчишку, спавшего бок о бок с такой же тощей собачонкой. И, конечно, здесь было полно проституток, и уличных гопников, и влюбленных парочек, и нищих – «прям весь мир», как у испанцев принято обозначать огромную толпу. Это все были люди, которым нечем было заняться.

«Решение кризиса: долгожданная война!»Краска на лозунге, намалеванном возле площади Оружия, еще не успела высохнуть, однако вид у площади был такой, словно война уже прошлась по этим местам. Десятки тысяч людей в парках и на площадях могли представлять собой убитых и раненных в ожесточенном столкновении и оказаться в скрупулезно составленных списках военных потерь. И ни одно здание в Южной Америке не напоминало столь отчаянно руины, оставшиеся после бомбежки, как жилые дома в Лиме. Однако их фасады обрушились не от пуль и снарядов: они разрушались от старости. Классовая битва шла без грохота пушек; она порождала разложение. Не было шумного столкновения армий, героически заступавших путь врагу.

Перу слишком бедная страна, чтобы чинить свои ветхие здания, и не может позволить себе даже снести эти руины. Они стояли, облупившиеся и забытые. Отдельные портики и балконы все еще хранили следы былого великолепия, а те, которым повезло устоять под напором времени, были кое-как перестроены под танцевальные залы и бары. И в некогда величавом особняке теперь крутили низкопробные боевики или предлагали потанцевать даже в самый разгар дня. Однако у меня сложилось впечатление, что перуанцы так ненавидят эту убогость, что дай им волю попросту сравняли бы Лиму с землей, чтобы заново отстроить нечто еще более безликое и современное, чем Богота.

Я прошелся от кафедрального собора (выставленные там мощи не принадлежали Франциско Писарро, поскольку его останки были недавно найдены в свинцовом гробу в склепе) до Университетского парка. А потом отправился дальше по городу, до площади Болонезе, где присел отдохнуть и вспомнить историю памятника генералу Болонезе. Это был самый уродливый монумент из всех, что приходилось мне видеть. Восьмидесяти футов в высоту, спереди он повторял изображение крылатой Победы. На боковых панелях маршировали армии. Нижний ярус занимала скульптура солдата, упавшего с лошади, причем лошадь тоже валялась здесь на боку. Еще одна армия солдат готовилась оборонять следующий ярус с мечами наголо. Орлы, лавровые венки и пушки из мрамора и бронзы украшали ярус над ними, но и это было еще не все: вверху грандиозная женская фигура скорбно приникла к венчавшей памятник колонне. Дальше шли новые армии, винтовки и знамена: тут сцена поражения, там – победы, и над ними реяла парочка нимф с распростертыми крыльями. Их ноги болтались в воздухе, а руки возносились к апофеозу всего – фигуре самого Болонезе. Отлитый в бронзе генерал с пистолетом в одной руке и знаменем в другой подался вперед, склоняясь над проспектом с танцевальными залами, визжащими детьми и переполненными автобусами.

– Не хотите купить открытки?

Это был перуанец с альбомом фотографий: шахтеры на оловянном руднике, старинные кареты, снежные сугробы, церкви, поезда. Им было восемьдесят лет. Я купил у него пару изображений старых поездов по доллару за штуку, и мы разговорились.

– Надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что несколько лет прожил в вашей стране, – сказал он по-испански. Он выглядел как последний оборванец и носил фетровую шляпу. – Я жил в Вашингтоне, округ Колумбия.

– И как вам там, понравилось?

– Мне не следовало оттуда уезжать. В Лиме жить невозможно, – откуда-то из-под лохмотьев он извлек засаленный клочок бумаги. Это была квитанция об уплате таможенного сбора в 1976 году. – Я заплатил все, что полагается. Они должны пустить меня обратно, если я захочу.

– И почему вы до сих пор здесь?

– Совсем недавно я попал в неприятности. Один человек сильно напился. Он хотел подраться со мной. И мне пришлось драться. Деваться было некуда. А теперь я жду вызова в суд. Но кто знает, когда они рассмотрят это дело?

– Ничего страшного, – утешил его я. – Зато после суда вы сразу вернетесь в Вашингтон.

– Нет, – он помолчал, шевеля губами, словно пробуя на ощупь следующую фразу, и вдруг сказал по-английски: – У меня нет ни цента. Как и у моей страны.

Глава 17. Поезд до Мачу-Пикчу

Перу – самая бедная страна в Южной Америке. А еще Перу – страна, чаще всего посещаемая туристами. Эти два факта взаимосвязаны. Даже самый тупой турист умеет считать на испанском, причем по большей части использует для счета самые маленькие цифры, и он твердо знает, что все эти грандиозные развалины в Перу и его дешевая валюта – предмет торговли. Тот студент, с которым я познакомился в Гуанкайо, был прав: в самолете на Куско индейцев кечуа можно было сосчитать по пальцам, тогда как остальные пассажиры были туристами. Они прибыли в Лиму за день до этого и успели потолкаться по городу. В отеле для них вывесили расписание: «4:00 – Подъем по звонку! 4:45 – Выносим багаж в коридор! 5:00 – Завтрак! 5:30 – Встречаемся в холле!» В восемь часов по коридору все еще слонялись мужчины с остатками пены для бритья на щеках. Они добрались до Куско и толкались среди индейцев (повсюду таскавших свои оловянные кастрюльки, узлы с засаленным барахлом и керосиновые лампы, в точности как в поезде), ожидавших посадки на автобус и поздравлявших себя с дешевизной этого места. Им и в голову не приходила простейшая истина, что по воздуху туристам приходится добираться лишь в самые отсталые страны в мире. Нигде так не приветствуется туризм, как в статичном неразвитом обществе. И где мобильные по своей природе богатые люди бездумно проносятся мимо инертной бедной массы.

 
Окинем человечество широким взором
На протяженье от Китая до Перу.
Отметим тех, кто трудится, и кто готов к раздору,
И наполняет суетой короткой жизни пору.
 

Сэмюэл Джонсон «Тщета человеческих желаний»

Что характерно, в результате одинаково страдают обе стороны.

На туристах висели бейджики «Самба Южной Америки». Кроме того, на них были указаны их имена. В этот ранний час в серых рассветных сумерках, когда в глазах мутится из-за недостатка кислорода, их потрепанные лица совершенно не соответствовали напечатанным на карточках: Гильди Уикер, Берт и Эльвира Хоуви, Чарльз П. Клапп, Морри Апбрейд, Прелл, Гудчакс, Берни Куш, Аватарцы, Джек Хаммерсман, Ник и Лордин Познан, Гарольд и Уинни Кейзи, Льюгарды, Уолли Клемонс и миниатюрная старушка Мэри Макуорт. Все они были немолоды. У кого-то был горб, у кого-то протез руки или ноги, а двое вообще передвигались с ходунками – просто поразительная компания для высокогорья в Андах, – и все они выглядели очень плохо. Мало им было жары в Лиме и холода здесь, мало всех этих переходов, и лестниц, и спусков, и подъемов (причем, на мой взгляд, трудно было сказать, что хуже: спускаться или подниматься), так они еще собрались карабкаться на пирамиды инков?! Это явно причиняло им немалые мучения. Оставалось лишь пожалеть этих людей, потому что через два дня им предстояло обратным рейсом лететь в Лиму и снова подниматься в четыре утра, чтобы отправиться в очередную богом забытую дыру вроде Гуаякиля или Кали.

Перелет до Куско дался мне очень тяжело, и после обеда мне стало еще хуже. Но я решил не поддаваться горной болезни. Слегка покачиваясь, как моряк на палубе, и борясь с приступами тошноты, я гулял по городу. На всем лежал какой-то бурый налет отстраненности от остального мира, и везде я натыкался на следы землетрясения, случившегося еще тридцать лет назад. Грубо говоря, единственными уцелевшими зданиями оказались укрепления и дворцы инков, не подвластные ни стихиям, ни времени. Индейцы на каждом углу торговали свитерами из альпаки, одеялами, пончо и вязаными шапочками. Приземистые и оплывшие, они напоминали чем-то шахматные фигуры, особенно женщины в трех теплых юбках, надетых одна на другую, и толстых гетрах. Тяжелые, квадратные – их как будто невозможно было опрокинуть. Великие мастерицы ручной вязки, они могли одеться достаточно тепло благодаря шерсти, получаемой с их домашних животных. Только шляпы не были вязаными: вы вряд ли встретите индейца без шляпы, как правило, из дешевого фетра. Вот уже несколько недель я безуспешно расспрашивал всех подряд, почему индейцы так любят эти свои шляпы, но не получил ни одного оригинального или хотя бы забавного ответа, не говоря уже о таком, который бы действительно объяснял столь странную популярность европейских шляп. В Куско мне довелось услышать, как эту тему обсуждают двое туристов.

– Я так и не въезжаю: зачем им шляпы? – говорил один.

– Это как почтовая марка, понял? – ответил второй.

– Нет.

– Ну слушай. Все лижут почтовые марки, но никто не исследовал, вредно это для здоровья или нет. Вот так же и с этими шляпами.

Впервые за все время, проведенное за пределами Штатов в своей бесцельной поездке, я повстречал таких же бесцельных путешественников. Я позиционировал себя как преподавателя. Они позиционировали себя как студентов. Есть свои преимущества в статусе студента: студенческие скидки, студенческие пошлины, студенческие отели. Здоровенный лохматый детина средних лет торчал у окошечка кассы и возмущенно орал:

– Послушайте, я же студент! Мне положена скидка! Черт, он не верит, что я гребаный студент! Эй…

Прослышав о дешевизне этих мест, они стекались сюда толпами. Их разговоры были предсказуемы и вечно крутились вокруг цен, курса обмена валюты, дешевых отелей, дешевых автобусов и как кому-то («Он тоже гринго?») удалось пообедать за пятьдесят центов, или выторговать свитер из альпаки за доллар, или переночевать бесплатно в какой-нибудь глухой индейской деревне. Среди них большинство составляли американцы, но встречались и голландцы, и немцы, и французы, и англичане, и скандинавы, и говорили они на одном общем языке и всегда о деньгах. Самым главным достоинством для них было умение продержаться здесь, в перуанских Андах, как можно дольше, обманывая систему и не платя ни пошлин, ни налогов.

Индейцев подавляла необходимость продавать свой «шик-блеск» (свои свитера они также называли «шик-блеск») этим людям. При том уровне безработицы, который установился в Перу, постоянная работа казалась чудом, и улицы наводняли нищие и бездомные. Но разве можно было рассчитывать на доход от тысяч вырядившихся в пончо иностранцев, шатавшихся повсюду и ни в чем себе не отказывавших, но при этом явно не имевших никаких источников дохода? Туристы – простое и понятное племя: они приезжают, они ходят тут и там, они не торгуются и не возмущаются. Но эта армия с рюкзаками несла тревогу.

Их нашествие уже оказало определенное влияние на Перу. Прежде всего, снизилась уличная преступность. Они никогда не имеют при себе много денег, но то, что имеют, защищают не жалея живота. Перуанские карманники и гопники, рискнувшие посягнуть на собственность этих людей, совершали роковую ошибку, потому что в драке теряли больше, чем удавалось стащить. Я сам за время моего пребывания в Куско и его окрестностях неоднократно слышал яростные вопли и видел, как разъяренный голландец или озверевший американец брали за глотку перуанца. Ошибка, которую совершали местные грабители, состояла в расчете на то, что предполагаемая жертва окажется одиночкой. Они понятия не имели об их принадлежности к единому племени, где всегда готовы прийти на выручку собрату. Им не составило бы труда безнаказанно ограбить меня или ту же Мэри Макуорт. Но бородатый детина в пончо, накинутом поверх футболки с надписью «Калифорния – штат любви», и с пустым рюкзаком, в котором денег едва хватит на обратный билет до Лимы, был совершенно не похож на меня. Он был крут, и он не боялся ответить ударом на удар.

Второе: они держали цены на самом низком уровне. Они не давали чаевых и не покупали ничего дорогого. Они торговались на рынке еще неистовее, чем сами перуанцы, и приобретали томаты или фрукты исключительно за свою цену, не давая ни сентаво лишнего. Одно их присутствие можно считать верным признаком того, что здесь есть дешевые еда и крыша над головой. Они держатся все в одном районе в Лиме, они избегают Гуанкайо и кишмя кишат в Куско. Турист, когда прижмет, готов выложить любые деньги, потому что не собирается задерживаться здесь долго. Эти же люди иного сорта: они непрошибаемые скупердяи. Их влияние на Перу заметишь не сразу, и уж во всяком случае его нельзя считать благотворным, но, с другой стороны, может, так оно и лучше, чем модное стремление колонизировать все, что можно, роскошными отелями. Довод в пользу пятизвездочных отелей, якобы дающих работу местному населению, я считаю весьма двусмысленным. Ведь такие отели превращают целую нацию в отряд официантов и горничных – и не только в том, что касается работы.

Армия рюкзачников очень любит посещать всякого рода руины. Это один из пунктов, сделавших Куско таким привлекательным в их глазах. Я никак не возьму в толк, отчего руины так притягательны для этого племени. Они не археологи и к тому же, несмотря на их горячие возражения, даже не студенты. Из их разговоров я понял, что они находят некое духовное родство с солнцепоклонниками-инками и что-то вроде социальной общности, хотя на поверку последняя являлась чистым притворством, с нищими индейцами. Индейцы делают корзины и горшки и прядут шерсть, и эти занятия вызывают бешеный энтузиазм как истинный, так и напускной у их непрошеных друзей. Лишь в одном они не стремятся подражать индейцам – частом посещении храмов. Они игнорируют не только мессу – тогда как индейцы обязательно ходят на нее, – но и такие места паломничества, как католические монастыри или часовни. А ведь в монастырях есть что посмотреть. Кроме традиционных икон и украшений, во многих демонстрируются впечатляющие коллекции приспособлений для самобичевания и пыток, практиковавшихся святой инквизицией. Чего стоит один венец из колючей проволоки, которым пытали лимских святых Каталину и Розу! Но бородатые флибустьеры, именующие себя студентами, не обращают внимания на монастыри. Зато они не поленятся отшагать шесть миль по горной дороге, задыхаясь от нехватки воздуха, чтобы взглянуть на крепость Саксахуаман, чьи очертания похожи на клыки пумы. Или будут восторгаться амфитеатром Кенго с его мрачным внутренним алтарем («Полный улет!») или кипящим источником в усыпальнице Тамбо-Мачау еще дальше в горах. Туристы попадают сюда на автобусах. Это же племя иное, оно пользуется дорогой инков, тропой, проходящей над самыми головокружительными обрывами к северу от Куско. Они являются сюда не для того, чтобы повторять путь испанцев, но чтобы жить среди последних из племени инков. Для них это по-прежнему город инков. И та же площадь Оружия знаменита не двумя грандиозными храмами, а тем, что именно здесь во время исполнения своих мрачных обрядов инки выставляли на всеобщее обозрение мумии, хранившиеся в Храме солнца. Их не трогает тот аргумент, что Храма солнца давно не существует: ведь от него остались камни, и они пошли на постройку собора Святого Доминика. Любое здание, построенное здесь испанцами, когда-то являлось зданием инков, испанские дороги были проложены инками, а самые большие особняки были дверцами инков.

Я не носил ни бейджика туриста, ни рюкзака флибустьера. Я шел по лезвию ножа между этими племенами и в итоге прибился к компании мексиканцев, которые считали себя туристами, но из-за внешнего вида их принимали либо за хиппи, либо за местных.

– Вот посмотри на меня как следует, Пол, – попросил один из них как-то вечером. – Разве я похож на местного?

– Ни капельки, – ответил я.

– Но тогда что со всеми этими людьми? Я и двух дней не пробыл в Куско, а меня уже останавливают на улице, чтобы спросить дорогу! Нет, с меня хватит, еще два таких дня, и я возвращаюсь в Мексику! Там тоже бывает грязно, но не так грязно, как здесь.

На следующий вечер в сумерках мы с мексиканцами отправились немного прогуляться по переулкам Куско и забрели в какой-то мрачный двор. Его окружали темные низкие постройки, на веревке сушилось какое-то тряпье. Тощий щенок подошел к луже и стал громко лакать воду, огромный толстый индюк возмущенно забормотал и забулькал на нас, а на скамейке сидели две индейские женщины и пили темное пиво из пластиковых стаканчиков.

– Я слышу музыку! – заявил один из мексиканцев. С радостной улыбкой он двинулся на звук: тот шел из темного провала двери сбоку от нас. Он сунулся было внутрь, но тут же выскочил: – Типичный бар.

– Может, зайдем? – предложил я.

– Там даже сесть не на что, – ему явно хотелось поскорее отсюда уйти. – Лучше я выпью пива в отеле.

И все трое мексиканцев ушли. Я же заглянул внутрь и тут же понял, почему они так торопились. Бар напоминал мрачную пещеру с низким потолком, едва освещенную шестью тусклыми лампами. В этом зловещем освещении я разглядел индейцев, пьяно улыбавшихся друг другу и хлебавших темное пиво из облупленных кружек. Зал имел форму изогнутой лохани. В одном конце старик и совсем маленький мальчишка играли на непонятных струнных инструментах, мальчик тоненьким голоском пел что-то на кечуа. В другом конце лохани неопрятная толстуха жарила мясо на открытом огне – дым застилал все помещение. При этом она управлялась голыми руками: бросала мясо на угли, переворачивала, поднимала, чтобы проверить, готово ли оно, а затем хватала готовые ломти и бросала на блюдо. Прямо возле очага лежал практически голый младенец не больше шести месяцев от роду, он скорее походил на живую игрушку. Я увидел вполне достаточно и повернулся, собираясь уйти, но ко мне подошли трое мужчин.

– Вот, присядь, – сказал один из них по-испански и освободил место на скамье.

Он тоже пил темное пиво. И очень хотел, чтобы я тоже попробовал. Я сказал, что уже пробовал его в Гуанкайо. Он сказал, что здесь другой сорт. Но я не почувствовал никакой разницы. Это был все тот же отвратительный вкус горелого овса.

– Оно похоже на африканское пиво, – сказал я.

– Нет! – воскликнул он. – Это хороший сорт!

Я заказал себе бутылочного пива и представился, предпочтя солгать и назваться учителем. По крайней мере, этим людям проще было объяснить, что учитель учит, нежели то, что писатель пишет. Невозможно описать такую профессию, как писатель. Моя хитрость обычно удается, и необычная профессия не повергает окружающих в ступор, но зато вызывает определенное уважение и позволяет превратить беседу в интервью. Учителю географии извинительно совать свой нос куда угодно.

Они сказали, что работают в министерстве труда. Густаво и Абелярдо были архитекторами, а третий, по имени Наполеон Прентис («Это хорошее английское имя, только я по-английски ни в зуб ногой»), – гражданский инженер. Несмотря на столь почтенные профессии, все трое выглядели довольно жалко и мрачно.

– Возможно, вы не говорите по-английски, – утешил я Наполеона, – зато готов поспорить, что ваш кечуа лучше, чем мой!

– Я не говорю на кечуа, – возразил Наполеон.

– Я знаю несколько слов, и все, – добавил Густаво. – Вы с легкостью его выучите. Это не труднее английского.

– Кечуа похож на английский?

– Грамматика очень похожа. Например, по-испански мы говорим «книга красная», а на кечуа – «красная книга». Как в английском. Попробуйте, повторите сами.

– Красная книга, – сказал я по-английски.

Они улыбнулись этой фразе, такой странной среди испанской речи.

– Вот видите, кечуа выучить совсем просто, – сказал Густаво.

Они были не из Куско. Все трое приехали из Лимы. Министерство отправило их сюда, чтобы спланировать жилую застройку в Куиллабамбе, в районе Мачу-Пикчу, на берегу реки Урубамба. Абелярдо приехал только что, двое других провели в Куско уже несколько месяцев.

– Сколько вы пробудете здесь, Абелярдо? – спросил я.

– Год, – ответил он, переглянулся с остальными и покачал головой. Без особого энтузиазма добавил: – Это не самый плохой вариант.

– Там такие руины! – заметил Наполеон. – Очень интересно!

– Вы интересуетесь руинами? – спросил я.

– Нет, – ответил Наполеон. По их дружному хохоту можно было судить, что он высказался за всех троих.

– А как ваши жены относятся к тому, что вас так долго нет? – спросил я. Этот вопрос обычно все задают мне. Я хотел узнать, не изобрели ли они какой-нибудь универсальный мудрый ответ, чтобы впоследствии воспользоваться им.

– Мы не женаты, – ответил Густаво. – По-вашему, женатый человек поедет в такую дыру, как Куско или Куиллабамба?

– Но я женат, и я поехал в Гуанкайо.

– Это ваше личное дело, приятель. Будь я женат, так сидел бы дома.

– Я так и делаю, более менее, – сказал я.

– Более менее! – вскричал Густаво. Он так и трясся от хохота. – Вот так шутка!

– В такие ужасные дыры, как Икуитос или Пуэрто-Мальдонадо, посылают только холостых парней, как мы.

– А разве Икуитос не в Эквадоре? – удивился я.

– Когда там, а когда не там, – рассмеялся Густаво. – Все меняется каждые три дня.

– Я был в Мальдонадо, – сказал Наполеон, – кошмарное место, жарче, чем в Бразилии.

– Лима – хороший город, – сказал Абелярдо. – Вам нравится Лима? Да? В Лиме всегда есть чем заняться!

Ему явно не улыбалось проторчать целый год в Куиллабамбе.

– Но ты только подумай обо всех этих руинах в Куско! – возразил Наполеон.

Абелярдо отпустил какое-то невнятное ругательство, что-то вроде «Ох, да пошел ты со своими руинами!».

– А вы что-нибудь знаете о других странах? – спросил Густаво. – Например, о Франции? Вот скажите, сколько надо, чтобы жить в Париже? Сколько долларов в день?

– Около сорока, – ответил я. Это явно его разочаровало.

– А в Лондоне?

– Может быть, тридцать, – сказал я.

– Поезжайте в Лиму, – посоветовал Абелярдо. – Там хватит и четырех.

– Тогда уж лучше в Мальдонадо, – вставил Наполеон. – Там и одного будет много.

– Здесь полно девушек, – заметил Абелярдо. – Американки, немки, японки. И они все как на подбор. Подцепи себе одну.

– Бы не пропадете, – сказал я.

– Конечно, – согласился Густаво. – Мы будем всем довольны в Куиллабамбе. Мы будем обмениваться идеями.

Мальчишка и старик продолжали наигрывать какой-то жалобный напев. Это выглядело так трогательно: босоногий малыш, поющий ради пропитания в таком злачном месте. Музыка замолкла. Мальчик снял матерчатую кепку и пошел по залу, собирая мелочь. Мы кинули ему несколько монет. Он поклонился и снова завел свой напев.

– Он беден, – заметил я.

– Семьдесят процентов населения Перу живет в нищете, – ответил Густаво. – Как этот мальчишка.

Мы выпили еще, но на такой высоте алкоголь действует парализующе. Я отяжелел и отупел и отказался от третьей бутылки пива. Остальные принялись за жареное мясо. Я попробовал было, но решил приберечь аппетит на потом. Я уже достаточно прожил в Куско, чтобы знать, где можно получить отличный стейк со спелым авокадо всего за доллар пятьдесят. Я оставил их за обсуждением шансов Перу на победу в Мировом кубке.

– Мы не слишком хороши, – говорил Наполеон. – Думаю, мы проиграем.

Я не стал с ним спорить. Единственный способ управиться с перуанцем – это не оспаривать его мрачные прогнозы.

После обеда я почувствовал себя слишком больным для прогулки. Я вернулся в отель – на самом деле это были меблированные комнаты в доме над площадью – и, слоняясь по столовой, наткнулся на старинный фонограф. Это была настоящая «Виктрола» выпуска 1904 года, и рядом с нею лежала стопка пластинок на семьдесят восемь оборотов. Большинство из них были безнадежно испорчены. Я нашел одну почти целую и прочел на этикетке: «Бен Берни и его парни. „Лил из Шанхая“, „Уорнер бразерс“, „Свет рампы“». Я повернул рычаг и поставил пластинку.

 
Я прошел через все горы,
Я поднялся на все холмы,
Я искал в вышине,
Я искал в глубине,
Я искал мою Лил из Шанхая.
 

На площади горели фонари. Прокаженный, которого я видел днем ковылявшим на своих окровавленных обрубках, как Поббл без пальцев ног [44]44
  «Поббл без пальцев ног и принцесса Перьетта» – стихотворение Эдварда Лира (также Эдуарда Лира, 1812–1888). Английский художник и поэт, один из основоположников «поэзии бессмыслицы», автор многочисленных популярных абсурдистских лимериков.


[Закрыть], скорчился возле фонтана. На другом конце площади высилась изящная церковь иезуитов, на заднем плане чернели вершины Анд, напоминавшие сейчас шляпы индейцев, собиравшихся на площади.

 
Я пытался забыть,
Но какой в этом прок,
Я искал в вышине,
Я искал в глубине…
 

Мне стало холодно. Не спасала даже кожаная куртка, а ведь я был в комнате. Но здесь было так тихо: ни автомобильных сигналов, ни рева моторов, ни визга радио, ни криков прохожих, только церковный перезвон да «Виктрола».

 
Я искал мою Лил из Шанхая.
 

Каждый будний день колокола на церквях Куско начинали звонить в четыре утра. Они снова звонили в четыре пятнадцать и четыре тридцать. Благодаря большому числу колоколен и окружающему город амфитеатру гор перезвон с четырех до половины пятого звучал очень празднично. Он призывал на мессу всех верующих, но откликались одни индейцы. Они являлись в собор на утреннюю мессу к пяти часам, в шесть часов двери собора распахивались в холодный горный рассвет, и сотни индейцев выходили разом на площадь. Многие из них были одеты в алые пончо, отчего атмосфера праздника только усиливалась. Они казались довольными, они только что прикоснулись к святыням. Любой католик уходит с мессы в приподнятом настроении, и, хотя этих индейцев жизнь не баловала – достаточно было взглянуть на обветренные морщинистые лица, – в этот ранний час после мессы почти все они улыбались.

Туристы поднимались засветло вместе с индейцами, но они спешили на вокзал «Санта-Ана», чтобы успеть на поезд до Мачу-Пикчу. Они тащили с собой пакеты с завтраком, зонтики, дождевики и фотоаппараты. Они были сердиты и имели на это все основания. Их уверили, что если прийти на вокзал в шесть часов, то можно наверняка занять место в вагоне семичасового поезда. Но семь давно миновало, а никто и не подумал пускать их на вокзал. Накрапывал мелкий дождик, а перед вокзалом толпилось не меньше двух сотен туристов. На вокзале царила полная неразбериха.

Туристы злились еще больше. Вчера им тоже пришлось подняться черт знает в какую рань, чтобы попасть на самолет до Куско, и в аэропорту их встретила бестолковая толпа пассажиров. Теперь они не выспались, чтобы попасть на поезд до Мачу-Пикчу, а толпа оказалась и того больше. Они переминались с ноги на ногу в предрассветных сумерках, теребили свои пакеты с завтраком и глухо роптали. Большинство из них купили двенадцатидневный тур по Южной Америке, и большую часть отведенного им времени они провели именно так: в ожидании кого-то или чего-то, и им это совсем не нравилось. Они не хотели жаловаться вслух, потому что знали, что американцев не любят за их манеру всем жаловаться. Но они сильно злились. Я стоял в этой толпе и ждал, когда мне предоставится возможность заметить: «И я вас вполне понимаю».