Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Пол Теру
Старый патагонский экспресс

Поезд – единственное свидетельство жизни в необитаемых местах, единственный актер и единственный спектакль, который можно наблюдать в мире с неизменной природой и людьми. И стоило мне представить, как прокладывали железную дорогу через эту безводную пустыню, населенную кровожадными дикарями; как на каждом этапе строительства возникали и растворялись в пустыне шумные безалаберные поселки, полные золота, алчности и смерти, лишь иногда остававшиеся в виде позабытых полустанков где-то посреди песков; как сюда сгоняли закованных в цепи китайских пиратов с черными косицами и разбойников и отщепенцев со всей Европы, едва способных общаться на какой-то жуткой смеси диалектов, по большей части представлявшей кашу из ругательств и проклятий; как они пили, проигрывали последние деньги и грызли друг друга, как волки; как увенчанные перьями вожди индейских племен с дикими кличами налетали на поселки белых и устраивали кровавую резню, чтобы не допустить на свою землю «дурные повозки»… когда я вспоминаю, что все эти катаклизмы устроили лощеные джентльмены во фраках, желавшие всего лишь получить новую прибыль и с комфортом путешествовать в Париж, клянусь, затея с железной дорогой кажется мне символом достижений всей нашей эпохи. Как будто мы свели воедино все страны мира и всех живущих в нем людей и бросили их к ногам какого-то гипотетического великого писателя. Если в этом можно найти романтику, если в этом можно найти героическую борьбу, то что, по сравнению с этим новым эпосом, подвиги героев Трои?

Роберт Льюис Стивенсон «Эмигрант-любитель»

 
И злился дачник, возмущен:
«Мы ловим поезд, чуть дыша.
Бывало, ездил почтальон,
Опаздывая, не спеша. О, черт!»
Романтика меж тем
Водила поезд девять-семь.
 

Редьярд Киплинг «Королева» Перевод А. Оношкович-Яцыны

Предисловие

Многие считают, что описание путешествий сродни роману, потому что обязательно содержит элементы выдумки, порожденной воображением автора, и представляет собой этакое странное произведение: наполовину документальное, наполовину художественное. И вот стоит эта несуразная химера и нетерпеливо фыркает и бьет копытом в ожидании, когда мы дадим ей подходящее имя. Без сомнения, можно найти немало книг, полностью соответствующих этому описанию: в них любой малозначительный эпизод может быть раздут до размеров одиссеи или даже эпоса. Это происходит в тех случаях, когда вам хочется написать роман, но у вас нет ни достойной темы, ни персонажей, ни даже пейзажей. И тогда вы отправляетесь в путешествие – не более чем на пару месяцев, чтобы не получилось ни слишком дорого, ни чересчур опасно, – и описываете его так, как вам заблагорассудится, постаравшись придать побольше драматизма и значительности собственной персоне как главному герою этого… Чего? Похода за книгой, только уж слишком облегченного для того, чтобы превратиться в настоящий «квест» [1]1
  Quest (англ.) – ист. поиски приключений (в рыцарских романах). – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть].

Сразу хочу сказать, что это совершенно не мой стиль. И когда мне в руки попадает такая книга, первые же признаки фальши, выдумки и приукрашивания отбивают у меня всякую охоту к дальнейшему чтению. Самовосхваление практически неизбежно в любом описании путешествия, ведь подавляющее большинство путешественников, даже если они отправляются всего лишь на прогулку до магазина, кажутся себе одинокими и героическими первопроходцами. И вот что самое странное: настоящие герои почти никогда не снисходят до описания своих приключений.

Несколько лет назад мне в руки попала книга с подробным описанием странствий одного молодого человека по материковой Франции: «неповторимое чтение для франкофилов, франкофобов, гурманов, обжор и всех тех, кто просто интересуется современными путешествиями по современной стране галлов». По нему выходило, будто давно освоенная, уютная, цивилизованная и исхоженная вдоль и поперек Франция – какая-то terra incognita.Безусловно, такие книги тоже пользуются спросом – особенно у тех, кто решает, где бы провести свой отпуск, – но я скорее предпочел бы почитать о приключениях в менее обжитых местах.

Итак, я мечтал о приключениях, когда планировал поездку, которая стала «Старым патагонским экспрессом». Я хотел перешагнуть порог своего дома в городе Медфорд, штат Массачусетс, и отправиться на юг, до самой Патагонии, ни разу не оторвавшись от земли. Я хотел попасть со своей привычной и уютной Родины в дальние и дикие – как мне тогда казалось – места на самом юге Южной Америки. Я хотел связать вместе знакомое и незнакомое и при этом не покидать пределов Западного полушария. Это должно было быть не кругосветное путешествие, описанное мной в «Большом железнодорожном базаре», а скорее линейное продвижение по маршруту Отсюда до Куда-то Там.

Это всегда меня тревожило: как порой не оправдываются ожидания от такой книги. Я сказал об этом в начале «Старого патагонского экспресса»: «Путешествие – это способ исчезнуть, одинокая линия от точки на карте к полному забвению». Когда-то в своей первой книге я просто описал свой путь на Восток. В следующей я, как мне кажется, уже вполне сознательно попытался экспериментировать с пространством и временем. Моей целью было сесть на самый обычный поезд и все время двигаться, меняя один состав на другой, до самого конца маршрута – так я и оказался на маленькой аргентинской станции «Эскуэль», где-то в самом сердце Патагонии.

Описание этого путешествия существенно отличается от моих первых книг. В первую очередь я постарался освоить язык той местности, по которой проезжал. Мне до сих пор кажется, что первые книги получились какими-то рваными из-за моей неспособности говорить на хинду, японском, фарси, урду и малайском языках. А ведь это вполне выполнимая задача: передать колорит местной речи. И я решил исправить эту свою небрежность. Я прослушал множество пленок с записью испанской речи. Я хотел понимать, что будет твориться вокруг меня. Одной из главных особенностей таких книг является то, что в центре повествования обычно стоит личность самого автора. Мне же хотелось разорвать этот порочный эгоистический круг и попытаться понять те места, через которые я проезжаю. Я плохо разбирался в государственном устройстве этих стран и практически ничего не знал о географии. Моей целью было дать как можно более реалистичную характеристику каждого места, чтобы мои читатели могли получить достаточно четкое представление о том же Сальвадоре, или о Коста-Рике, или о Перу вместо сумбурного и бессмысленного бреда об отсталых банановых республиках.

Я ни в коей мере не собирался превращать свою книгу в роман. Планируя эту поездку, я как раз заканчивал работу над романом «Дворец картин», где выдуманный персонаж Грэхэм Грин говорит: «Кем же надо быть, чтобы назвать путешествие одним из самых мрачных развлечений?» Это было летом 1977 года. Шесть месяцев спустя, морозным февральским утром, я покинул свой старый дом в Медфорде и сел на поезд до Бостона, потом на другой поезд, от Бостона до Чикаго, и так дальше. Небо было практически черного оттенка: на нем громоздились тучи, готовые разразиться бурей, какой еще никто не помнил на северо-востоке нашей страны. А я прочел об этой снежной буре уже в душной парно́́й Мексике. Как же легко мне удалось туда добраться! И я продолжал свой путь на юг на все более допотопных железнодорожных составах.

Будучи автором нескольких книг о путешествиях и хорошо разбираясь в собственных сильных и слабых местах, я уже имел общее представление о том, как должно выглядеть мое повествование. Более всего я стремился встретить необычных людей и вдохнуть жизнь в их образы в своей книге. Я представлял себе книгу как серию портретов, пейзажей и лиц. Меня всегда волновало визуальное восприятие моих читателей, и я недаром посвятил свой «Дворец картин» судьбе женщины-фотографа: бо́льшая часть ее высказываний о фотографии соответствует моим мыслям по поводу литературы. Я собирался наполнить свою книгу о Патагонии живыми голосами и лицами людей в их родной среде.

Мне везло на встречи с необычными людьми. Как раз в этот период события вокруг Панамского канала не сходили со страниц новостных изданий: президент Картер собрал конференцию, посвященную возвращению канала правительству Панамы. «Зонцы» [2]2
  Zonian (англ.) – «зонец», американец, живущий в зоне Панамского канала.


[Закрыть](по-моему, очень подходящее прозвище для этих личностей) были в ярости, в один голос обвиняя президента в предательстве. Я постарался найти более вменяемого человека для обсуждения этой проблемы и ряда других – мистера Рейсса, хозяина похоронного бюро в Горгасе. И еще многих: женщину, приехавшую в Веракрус за своим любовником, мистера Торнберри из Коста-Рики, ирландского священника, содержащего семейную церковь в Эквадоре, Хорхе Луиса Борхеса из Буэнос-Айреса. (Борхес тогда рассказал мне, что работает над историей жизни человека по имени Торп. Позднее я нашел этого персонажа в его рассказе «Память Шекспира».) Я старался запечатлеть портреты городов и деревень. Пожалуй, это можно заметить в книге: «Город Гватемала – чрезвычайно горизонтальное место, как будто этот город опрокинули на спину». Я всматривался, вслушивался и даже внюхивался и записывал все свои впечатления.

Мой друг Брюс Чэтвин признался, что сам отправился в поездку, чтобы написать «В Патагонии», после того, как прочел «Большой железнодорожный базар». Мне всегда было интересно, как он попал в Патагонию, – слишком необычное для него место. Он написал о том, как был в Патагонии, а я хотел описать, как добирался туда. Именно это было моей целью. Я понимал, что, добравшись до Патагонии, просто осмотрюсь и отправлюсь назад, домой. Для меня гораздо важнее было зафиксировать именно сам путь на этот край земли.

Как профессиональный писатель я не мог не воспользоваться богатейшими возможностями, которые открывало мне путешествие: встречи с неповторимыми персонажами и завораживающие пейзажи за окном. Я понимал, что все это непременно должно войти в мою книгу. А уж если они окажутся на этих страницах, то мне не останется ничего другого, как придать им художественную форму.

Самое сильное мое впечатление: дикие непроходимые джунгли, причем на удивление близко от Штатов. Моя кожа еще не забыла ледяного дыхания зимы в Новой Англии – и вот пожалуйста, всего через пару коротких недель я оказался в совершенно заброшенных местах, напоминающих первозданные райские кущи: ни дорог, ни заводов, ни домов, ни даже странствующих миссионеров! Человек может приехать сюда и начать все сначала: построить свой собственный город, создать свой собственный мир. Сильнее всего это ощущение было в Коста-Рике, о которой я написал:

«Мы оказались на побережье и двигались вдоль заросшего пальмами берега. Это и был Москитовый берег, тянущийся от Пуэрто-Барриос в Гватемале до Колона в Панаме. Он был совершенно диким и казался превосходным местом для истории о жертвах кораблекрушения. Все немногочисленные поселения и порты на этом берегу лежали в руинах: они вымерли вместе с активным мореходством и стали добычей джунглей. В нашу сторону катились одна за другой огромные волны, и даже в сумерках ярко белели их пенистые шапки. Они с грохотом разбивались о берег возле самых корней высоких кокосовых пальм, растущих вдоль железной дороги. В это время суток, на закате, море темнело последним в окружающем пейзаже: оно как будто удерживало в себе остатки света, струившегося с неба, и на его фоне деревья казались совсем черными. И в этом фантастическом сиянии светящегося моря, под все еще голубым бледным небосводом, в брызгах океанского прибоя наш поезд мчался по дороге к Лимону».

Я представил, как эти же волны набегают на берега Соединенных Штатов, и вспомнил тех миссионеров и проповедников, которых встречал в пути. Запомнился монах-расстрига из Эквадора: духовный изгнанник, ведущий тайную жизнь далеко от дома. Я поклялся себе, что буду правдив в своей книге и непременно внесу в нее все и всех, кто покажется мне интересным. И однажды описав этого священника, я уже не мог снова использовать его образ для художественной прозы. Но в то же время мне было очевидно, что, как только я закончу эту книгу, меня одолеет желание начать роман о судьбах, заброшенных волнами на Москитовый берег, как обломки кораблей.

Итак, я добрался до Патагонии, а потом вернулся домой и написал книгу. Я сожалел о том, что так и не попал в Никарагуа – меня отговорили от посещения этой страны из-за бушевавшей там гражданской войны. Однако мне до сих пор обидно, что пришлось все же добираться самолетом от Панамы до Барранкильи и от Гуаякиля до Лимы. Я терпеть не могу самолеты и всякий раз, оказавшись на борту, с трудом переношу замкнутое пространство и охлажденный кондиционерами воздух – непременные атрибуты любого авиаперелета. А кроме того, меня раздражает чувство, что я упускаю самое важное и интересное, пролетая над страной. Воздушное путешествие слишком легко перемещает нас из одного места в другое и в то же время внушает подспудный страх и тревогу. Больше всего оно напоминает мне визит к дантисту: даже кресло в самолете напоминает кресло в кабинете дантиста! Передвижение по земле намного медленнее и сопряжено со многими трудностями, но, по крайней мере, эти трудности вполне человеческие и даже приносят удовольствие, когда их преодолеешь.

Возможно, «Старый патагонский экспресс» может показаться кому-то слишком мрачной книгой, но это исключительно из-за моего знания испанского. Признаюсь, мне гораздо легче было сохранять отвлеченный легкомысленный тон, когда я писал «Большой железнодорожный базар». Тогда мне было невдомек, о чем говорят люди вокруг меня на японском или на хинди. Но когда ты говоришь с людьми на их родном языке и вникаешь в их неповторимые обороты речи, вплоть до откровенного выражения гнева, или обороты, выдающие отчаяние и безнадежность, это подчас ошеломляет. Схожие ощущения я испытал восемью годами ранее, когда путешествовал по Китаю и мог услышать и страх, и тревогу в китайских фразах.

Эта книга, как и книги, написанные мной прежде, не должна была превратиться в суровое назидательное или пугающее чтение. Я всегда старался, чтобы мои книги приносили удовольствие и радость. Чтобы во время чтения вы вместе со мной смогли увидеть новые лица, услышать незнакомые голоса, почувствовать ароматы дальних стран. Конечно, некоторые из описанных мной картин могут причинить боль, но никогда они не лишают надежды. Отчаяние с его равнодушием и безразличными слепыми глазами подобно старому продавленному креслу, с которого трудно встать. Я глубоко убежден, что любой путешественник по своей натуре является неисправимым оптимистом, а иначе зачем вообще было сниматься с места? И книги о путешествиях должны отражать этот самый оптимизм.

Закончив работу над «Старым патагонским экспрессом», я тут же перешел к наброскам следующего романа «Москитовый берег». Прежде чем сесть за роман вплотную, я вернулся в Центральную Америку и побывал в самых глухих уголках Гондураса. Я вел путевой дневник, но намеренно избегал использования этих заметок как основу для статей или рассказов. Я приберегал их для Москитии, дикой страны из моего романа. Ведь я собирался писать художественное произведение, а не приукрашенные путевые заметки.

Пол Теру, 2008

Глава 1. Поезд «Лейк-Шор Лимитед»

Один из нас в этом вагоне метро явно ехал не на работу. Об этом ясно говорил его большой чемодан. А еще его выдавало выражение лица: судя по загадочной улыбке, он будто знал какой-то чудесный секрет, и его так и распирало от этого знания. Да и что мне было скрывать? Я проснулся утром у себя в спальне, в доме, где провел лучшие годы своей жизни. Вокруг дома все покрывал глубокий слой снега, и только цепочка застывших следов пересекала его по направлению к контейнеру с мусором. Только что закончилась пурга, и вскоре ожидался новый приступ непогоды. Я оделся и зашнуровал ботинки немного аккуратнее, чем обычно, и оставил щетину на верхней губе в качестве основы для усов, которые собирался отрастить. Похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли кошелек и паспорт, и вышел из дома мимо маминых заикающихся часов с кукушкой, направляясь на поезд, который должен был отойти от Веллингтон-Серкл. Это было на редкость морозное утро – самое подходящее утро для того, чтобы отправиться в Южную Америку.

Для кого-то из пассажиров это был поезд до площади Салливана, или до Молочной улицы, или до самой дальней станции «Восточный холм», но для меня это был поезд до Патагонии. Двое пассажиров вполголоса беседовали на незнакомом мне языке; кто-то вез с собой пакеты с ланчем, кто-то держал в руке портфель с бумагами, а одна леди сжимала в руках помятый пакет из магазина. Судя по всему, в нем она везла сделанную накануне покупку, которую собиралась вернуть или обменять (пакет, в котором вы получили ненужную вам вещь, иногда облегчает эту неприятную операцию). Морозный воздух по-своему подействовал на представителей каждой расы: у белых щеки словно натерли румянами, у китайцев кровь совсем отлила от лица, а черная кожа приняла пепельный или желто-серый оттенок. Утром было минус одиннадцать градусов, к полудню стало минус двенадцать, и температура продолжала опускаться. На остановке у Хеймаркета в открытые двери ворвался порыв ледяного ветра, заставивший замолчать беседовавших иностранцев. Скорее всего, это были уроженцы Средиземноморья, они болезненно поморщились от холода. Почти все пассажиры сидели в довольно напряженных позах, прижимая руки к туловищу в надежде сохранить тепло.

Всех их вели в город какие-то дела: работа, покупки, посещение банка, неприятная необходимость заплатить по счетам. Двое держали на коленях толстые тетради, и на корешке одной из них я прочел: «Краткий курс социологии». Какой-то мужчина с солидным видом просматривал свежий выпуск Globe,другой шелестел бумагами из своего портфеля. Леди велела своей маленькой дочке перестать лягаться и сидеть смирно. Сейчас они уже вышли на обдуваемую ветром платформу – через четыре станции вагон наполовину опустел. Они вернутся в поезд вечером, живо обсуждая морозную погоду этого дня. Они успели одеться по погоде, спрятав под теплыми пальто костюмы для офиса. Их лица были полны решимости и – совсем чуть-чуть – преддверием той усталости, которая одолеет их к вечеру. Никакой радости или предвкушения чего-то необычного; все их слова и поступки выверены и повторяются изо дня в день, так же как поездка на этом поезде.

Никто не старался смотреть в окно. Они уже видели много раз и Банкер Хилл, и рекламу на стенах зданий. Также не смотрели они и друг на друга. Их взгляды застыли где-то в пространстве, на точках в нескольких сантиметрах от лица. И хотя внешне они не обращали внимания на окружающее, надписи над их головами не оставались незамеченными. Тот, кто составлял эту рекламу, знал, что и как нужно предлагать местным жителям. «ВЫ УМЕЕТЕ ПРАВИЛЬНО ЗАПОЛНЯТЬ ДЕКЛАРАЦИЮ О ДОХОДАХ?» Симпатичный юноша ухмыльнулся и отвел глаза. «ЧЕКОВАЯ КНИЖКА ДЛЯ ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ МАССАЧУСЕТСА». Дама в парике немыслимых оттенков прижимала к себе злополучный пакет с покупками. «ТРЕБУЮТСЯ ДОБРОВОЛЬЦЫ ДЛЯ БОСТОНСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ». Неплохое предложение для экзаменатора в русской ушанке. «ДУМАЕТЕ ОБ ИПОТЕКЕ? У НАС САМЫЙ НИЗКИЙ ПРОЦЕНТ ПО ЗАЙМУ». Почему-то никто не обратил внимания. Реклама ресторана. Реклама радиотоваров. Просьба не курить.

Все эти надписи уже не трогали меня. Они обращались к местным жителям, но я этим утром покинул свой дом. А когда вы покидаете свой дом, вас не трогают обещания местной рекламы. Деньги, школы, дома, радио – все это я оставил за спиной, и обстоятельства короткой поездки от Веллингтон-Серкл до Стейт-стрит – в том числе и слова на рекламных объявлениях – слились для меня в одно неразборчивое пятно, как бормотание на незнакомом, чужом языке. Я мог лишь с сожалением пожать плечами: я уже покинул свой дом. Я покинул этот холод и ослепительное сверкание свежего снега – ничто не могло быть важнее начала моего пути, а прибытие на станцию «Саус-Стейшн» говорило лишь о том, что я еще на пару километров приблизился к Патагонии.

Путешествие – это способ исчезнуть, одинокая линия от точки на карте к полному забвению.

Что стало с Уорингом

С тех пор, как он исчез из виду?

Роберт Браунинг «Уоринг»

Однако книга о путешествии нечто совершенно противоположное, это отчаянная попытка одиночки поделиться своим опытом преодоления пространства. Это самая примитивная разновидность повествования, объяснение и оправдание тому, что однажды он взял да и снялся с места. Это движение, упорядоченное благодаря повторению набора слов. И хотя главной его целью является длительный рассказ, слишком часто начало романа безжалостно забрасывает читателя в какое-то жуткое место без всякой подготовки и объяснений. «Термиты сожрали за ночь мой гамак» – самое типичное начало такой книги, так же как: «Дальше Патагонское ущелье вгрызается в серые скалы, увитые плющом и иссеченные водопадами». Еще на выбор могу процитировать вам три первых предложения из трех книг, оказавшихся под рукой:

«Время близилось к полудню 1 марта 1898 года, когда я впервые оказался в узком и неуютном проливе, ведущем в гавань Момбасы, города на восточном побережье Африки». (The Man-Eaters of Tsavoby Lt Col J. H. Patterson).

«„Добро пожаловать!“ – гласила надпись на щите у дороги, когда машина нырнула из удушающей жары Южной Индии в какой-то жуткий холод». (Ooty Preservedby Mollie Panter-Downes).

«С балкона моей комнаты открывалась прекрасная панорама Аккры, столицы Ганы». (Which Tribe Do You Belong To?by Alberto Moravia).

Мой обычный вопрос, на который я так и не получил ответа практически ни в одной из книг о путешествиях: как вы там оказались? Даже без объяснения целей, преследуемых автором, было бы неплохо все-таки получить хоть какое-то предисловие. Однако задержка грозит охладить любопытство читателя, и вот уже любое отступление от темы становится для автора непозволительной роскошью, а наша жизнь превращается в бесконечную череду прибытий и отправлений, побед и поражений, никак не связанных между собой. Да, саммиты – это святое, но что-то ведь происходит и ниже, на склонах Парнаса? Мы еще не утратили веру в путешествия, но разучились их описывать. Начало пути предстает в виде панических поисков билетов у стойки регистрации в аэропорту или торопливых поцелуев на платформе. Потом наступает молчание вплоть до «С балкона моей комнаты открывалась прекрасная панорама Аккры…»

Но ведь правда в том, что путешествие нечто совершенно другое! С самой первой секунды вы уже нацелены на какое-то место, и каждый ваш шаг (и дома, мимо часов с кукушкой, и на вокзале, с одной платформы на другую) приближает вас к этой неведомой цели. «Людоеды из Тсаво» (The Man-Eaters of Tsavo)посвящена львам-людоедам, терроризировавшим строителей железной дороги в Кении в конце XIX века. Но я готов поспорить на что угодно, что где-то есть еще одна, не менее захватывающая книга о морском переходе от Саутгемптона до Момбасы. Только полковник Паттерсон оставил ее ненаписанной по одному ему ведомой причине.

Литература о путешествиях превращается в жалкую пародию на саму себя, подогнанную под стандарты, ограниченные иллюминатором самолета, идущего на посадку. А «завлекательное» начало в виде шутки или пугающего эпизода настолько приелось, что даже не вдохновляет пародистов. Как это выглядит? «Под нами расстилалась зелень тропиков, плодородная долина, пестревшая лоскутами полей, и по мере того, как мы сквозь облака приближались к земле, все яснее можно было различить ленточки пыльных дорог, уходящих в горы, и машины, с такой высоты казавшиеся игрушечными. Мы заложили дугу над аэропортом и пошли на посадку, когда я увидал стройные пальмы, поля тростника, соломенные крыши жалких домишек, квадраты полей, сшитые между собой живыми изгородями, людей, копошащихся, как муравьи, разноцветное…»

Никогда сочинения такого рода не казались мне убедительными. Потому что, когда я сижу в самолете, идущем на посадку, сердце у меня готово выпрыгнуть из груди. И я наверняка не один прикидываю про себя: повезет нам сесть или мы разобьемся? Как и положено, передо мной мелькают сумбурные картины моей жизни. Затем голос без лица предлагает мне оставаться на своем месте до полной остановки двигателей, а когда шасси касаются земли, оркестр начинает играть «Лунную реку» [3]3
  «Moon river» (русск. «Лунная река») – песня, написанная Джонни Мерсером и Генри Манчини в 1961 году. Она была исполнена Одри Хепберн в фильме «Завтрак у Тиффани» и удостоена «Оскара» в номинации «Лучшая песня года».


[Закрыть]. Полагаю, что, если бы мне хватило отваги посмотреть на соседей, я наверняка обнаружил бы в салоне писателя, выводящего: «Под нами расстилалась зелень тропиков…»

Но что же происходило с вами во время путешествия? Возможно, вам просто нечего сказать? Ведь вам, как правило, нечего сказать о путешествии на самолете? Напротив, любая привлекающая внимание деталь, скорее всего, окажется неприятной, и вот вы уже описываете благополучный полет, уснащая свою речь отрицаниями: вы не разбились при посадке, вы не упали с трапа, вы не опоздали на регистрацию, вас не отравили поданным в самолете завтраком… И вы благодарны за все эти «не». От радости все мысли вылетают у вас из головы, и это вполне естественно, потому что путешествие на самолете сродни путешествию во времени. Вы заползаете в обшитую ковролином трубу, провонявшую дезинфекцией, чтобы попасть домой или еще куда-то. И время либо возвращается, либо пропадает неизвестно куда, если вы пересекаете часовые зоны. И с той секунды, как вы оказались в этой трубе и ваши колени уперлись в спинку переднего кресла в самой неудобной и напряженной позе, с той самой секунды, как самолет взлетел, вы только и думаете о том, как бы он поскорее приземлился. Это если вы вообще способны о чем-то думать. Вид из окна вам ничего не даст: там будут либо горы облаков внизу, либо пустота вверху. Время словно застыло: блестящее, великолепное ничто. Между прочим, именно этим обстоятельством многие оправдывают свой выбор, когда решают лететь. Они говорят: «Зато потом, когда я выбираюсь из этой пластиковой коробки, и спускаюсь по трапу, и чувствую под собой твердую землю…»

Но их оправдания бессмысленны. Хоть полет и нельзя считать сколько-нибудь похожим на путешествие мероприятием, он явно наделен своей особенной магией. А мы благодаря полету перестали так остро чувствовать необъятность пространства.

Это слишком очевидно. А меня всегда интересовал сам процесс. Вот вы просыпаетесь утром, и начинается переход от родного и привычного к чему-то немного странному, затем ко все более и более чужому и чуждому, пока вы не сталкиваетесь с совершенно незнакомой обстановкой где-то на другом краю земли. И тогда для вас важно именно путешествие, а не прибытие в конечный пункт, процесс перемещения, а не высадка на чужом берегу. Чувствуя себя обманутым прочитанными мной описаниями путешествий и желая получить то, чего они меня лишили, я решил, что сам побываю в мире книг о путешествиях и проложу свой маршрут от Медфорда в штате Массачусетс до последней страницы в моей книге, которая являлась первой для всех других книг.

Я придумал себе замечательное занятие. Я уже дорос до уважаемого писателя, известного в определенных кругах. Я только что закончил работу над романом, потребовавшим двух лет затворничества. И в поисках темы для новой книги я обнаружил, что вовсе не обязательно ломать над этим голову – довольно просто посмотреть вокруг. К тому же я терпеть не могу холод. Я хотел солнца и тепла. Я не должен был беспокоиться о работе – так что же мне мешает? Я изучил карты и обнаружил, что железная дорога идет от самого моего дома в Медфорде до Великих Патагонских равнин на юге Аргентины. Там, на станции Эскуэль, железная дорога кончалась. На карте не была обозначена дорога до Тиерра-дель-Фуэго, но между Медфордом и Эскуэль дорог было достаточно.

Одолеваемый тягой к странствиям, я сел в первый на этом пути поезд, в котором люди ехали на работу. Они сошли на своих станциях – их поездка на этом заканчивалась. А я остался: моя поездка только начиналась.

На вокзале «Саус-Стейшн», встретившем меня пронизывающим холодом, меня ожидали знакомые лица. Густой пар поднимался из-под поезда, и они как будто материализовались из этого пара, и их дыхание сливалось с облаком тумана, густевшего на платформе. Мы выпили шампанского из бумажных стаканчиков, притопывая на месте от холода. У вагона показались мои родные. Отец был так возбужден, что едва вспомнил мое имя, зато братья хранили завидное спокойствие. Один выглядел ироничным, а другой подозрительно щурился в сторону щуплого паренька, стоявшего на платформе, и с видом бывалого путешественника предупредил меня: «От него несет дешевым мылом, Пол! Осторожнее, он тоже едет в этом вагоне!» Наконец я забрался в вагон и стал махать провожавшим меня друзьям и родным. А когда состав «Лейк-Шор Лимитед» покинул платформу номер пятнадцать, у меня возникло странное чувство, будто я все еще в рабочем поезде, и скоро все пассажиры с него сойдут, и только я останусь, чтобы проехать маршрут до конца.

Это было невинное заблуждение, и я не стал с ним бороться. Когда какой-то незнакомец спросил меня, куда я еду, я сказал, что в Чикаго. Отчасти это было продиктовано моим суеверием: я боялся спугнуть удачу, с самого начала выдавая истинную цель моего путешествия. Кроме того, таким образом я не рисковал ошарашить словоохотливого соседа смешными названиями незнакомых мест (Тапачула, Манагуа, Богота) или разбудить его любопытство настолько, что пришлось бы грубо оборвать дальнейшие расспросы. В любом случае я все еще находился дома, среди знакомых мест: лабиринт городских кварталов, надменно пронзающие небо башни Бостонского университета, белые колонны Гарварда на другом берегу замерзшей Чарльз-ривер. Холодный воздух был необычайно прозрачен, и звонкий свисток тепловоза разносился далеко над водами залива Бек-Бей. Свистки американских поездов всегда будят во мне сладкую грусть: они как будто прощаются с вами.

На заснеженных улицах было совсем мало машин и еще меньше пешеходов: слишком холодно, чтобы выходить из дома. Предместья Бостона выглядели, как после эвакуации: людей нет, окна и двери наглухо закрыты, и пестрый от грязи снег погребает под собой мостовые с забытыми автомобилями. Мы миновали телевизионную станцию, выстроенную в стиле загородного особняка, обширный пруд с утками, военный склад с декоративными оборонительными башенками, выглядевшими столь же воинственно, как картонный замок из набора «Вырежи и склей». Я знал названия этих улиц и кварталов, я сам бывал здесь много раз, но, направляясь в такую неведомую даль, я разглядывал их с необычным вниманием, как важные вехи своего пути. У меня было такое чувство, будто я впервые уехал из дома и что меня ждет удача.