Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Рассвет был типично тропическим: солнце выкурило целое стадо низких облаков. Первым делом я проверил, не обчистили ли меня ночью, но оказалось, что и деньги, и паспорт лежат в целости в кожаной сумке. И, посмотрев на карту, я понял, что мы находимся примерно в часе езды от станции Барранкабермеха. Дорога проходила по совершенно безлюдной местности: саванна перемежалась здесь с болотом. Мы все еще были слишком далеко от Магдалены, чтобы можно было ее разглядеть, а дальние горы заволокло туманом. Не осталось ничего, кроме нашего короткого состава, отважно пробиравшегося по прямой через места, в которых не было других дорог, только хижины да иногда мелькали пасущиеся быки, грифы на деревьях и журавли на болотах. Хижины выглядели довольно убого: глинобитные стены и та же трава на крыше.

– Не желаете кофе?

Ко мне обращался мужчина с полным подносом. Я купил сразу две чашки и расплатился колумбийским эквивалентом пенни. Пользуясь относительной свободой (место лядом со мной пустовало), я расположился с возможным удобством, выпил кофе, закурил трубку и погрузился в чтение Босуэлла. Жизнь налаживалась, и я испытал тот же прилив бодрости, который ощутил в Мексике после жуткой ночи, проведенной в деревянном вагоне на колючем сиденье.

Все утро облака не расходились, и это было к лучшему. Меня уверили, что под солнцем духота в вагоне стала бы еще ужаснее. Не исключено, что это были пустые слова: большинство из того, что мне говорили, на поверку оказывалось неправдой. Мне пообещали джунгли вдоль дороги, но я не видел джунглей. Нас окружали одни болота, да иногда попадались холмы странной формы: как будто их вершины смыло каким-то невероятным наводнением. Еще мне говорили, что будут москиты. Да, они иногда кусали меня, но летучие жуки оказались гораздо хуже: мало того, что они кусались больнее, так еще и норовили запутаться в волосах. А что до духоты, не страшнее, чем в самой Санта-Марте, и уж наверняка не настолько ужасно, как в Закапе. И вообще на исходе восемнадцатого часа поездки по этим нескончаемым болотам я утвердился в мысли, что в моей жизни бывали поезда и похуже. Это не значило, что «Де-Соль» был хорошим поездом, но явно и не настолько плохим, как мне говорили.

Чтобы не тратить время попусту, я, как заправский бизнесмен, извлек свой дневник и до обеда был занят записями. Затем я встал и прогулялся по поезду, прихватив с собой продукты. В пустом вагоне-ресторане я сел за столик и соорудил сытный матросский сэндвич. Еще одна прогулка – и вот я уже на месте, с открытым Босуэллом. Солнце наконец-то выглянуло из-за туч, болота засверкали яркими красками, и книга оказалась превосходной. У доктора Джонсона можно найти подходящее высказывание о чем угодно – в том числе и о путешествиях. Вот что написал Босуэлл о своем отъезде с Корсики: «Наставляя меня по поводу предстоящих путешествий, доктор Джонсон никогда не тратил время на советы посетить тот или иной город, дворец, картинную галерею, театр или райский уголок первозданной природы. Он целиком поддерживал мнение лорда Эссекса, который так напутствовал своего рыцаря Роджера Эрла из Рутланда: „Лучше проехать сотню миль, чтобы побеседовать с мудрым человеком, чем пять, чтобы повидать красивый город“».

Книга превратилась в мой путеводитель по жизни. В ней было много описаний пейзажей. Но пейзаж, который имелся у меня за окном, вполне меня удовлетворял. Да, мне не хватало вдумчивой беседы, но как раз такими беседами и была полна эта книга, а заодно и отличными шутками и дельными советами. Я легко воображал себя на месте Босуэлла («Почему у лисицы такой лохматый хвост, сэр?»), и сочетание этого поезда и долины Магдалены вкупе с увлекательной книгой было чудесным. Я искренне считал, что, если бы мне не повезло с этой книгой, за которой я коротаю часы, пересекая Колумбию, поездка стала бы непереносимой.

И как же это было тяжело, после блестящих бесед с миссис Трайл и Митрой вступать в общение с другими пассажирами! Я даже было решил, что один такой иностранец в поезде. Но я ошибся. С самой первой минуты, как я увидел его саржевые шорты, аккуратную бородку, наушники, атлас с картами и рюкзак, стало ясно: это турист. Он оказался французом. И еще он хрипел. Нет ничего страшного в том, чтобы поздороваться с хрипатым французским туристом, но для более тесного общения я предпочел бы француза с иными выдающимися качествами, кроме тонзиллита.

Он с сомнением косился на мою побелевшую от пота рубашку, водонепроницаемые туфли и темные очки.

– Вы турист? – наконец спросил он.

– Как и вы, – дружелюбно ответил я.

– Я просто путешествую, – он нарочито старался подчеркнуть важную для него разницу. – Я прибыл сюда с острова Сан-Андрес. А до этого я путешествовал по Штатам.

– И я тоже путешествовал. Только я прибыл сюда из Центральной Америки.

– Вы видели Тикаль?

– Нет, зато я видел Закапу. Никто не был в Закапе.

– Я видел Тикаль. Очень красиво. Вам следует его увидеть. Как долго вы путешествуете?

– Почти месяц.

– Пять месяцев я непрерывно в пути! Пять! Я выехал из Парижа в октябре. Я провел один месяц в Нью-Йорке.

– Путешествовали по Нью-Йорку?

Это его ошеломило.

– Я посещал разные места. Куда вы едете?

– В Боготу.

– Да, но потом?

– В Южную Америку.

–  Патагония, – он водил пальцем по своей французской карте. – Я еду сюда, – и он ткнул в ярко-зеленое пятно на территории Бразилии. – Вниз по Амазонке, из Летиции. Я проведу на реке пятнадцать дней или немного больше, – и он поднял на меня взгляд. – В Аргентине плохое правительство.

– В Бразилии прекрасное правительство, – сказал я. – Вы сами спросите у тех индейцев, которые живут в Амазонии, они вам скажут.

Он потеребил бородку, явно заподозрив меня в издевательстве.

– Чили и Аргентина хуже. Поэтому я туда не поехал. А вы весь путь до Боготы проделаете на этом поезде?

– Да, верно.

– А я нет. Я сойду в Ла-Дораде. А там пересяду на автобус.

– Разве так быстрее?

– Нет, но вы экономите деньги – пять долларов или даже больше.

– У меня есть пять долларов, – сказал я.

Он закашлялся. Он вскочил, не в силах усидеть, и продолжал кашлять, каждый раз сгибаясь пополам. Я заметил:

– Вам бы надо полечиться. Дать вам аспирин?

– Нет, – возразил он. – Это ерунда.

Я вернулся к Босуэллу, потом подремал и посмотрел в окно. Пейзаж не менялся. Равнина была совершенно плоской и бесконечной, без каких-либо видимых границ, и плотная листва сливалась в сплошной полог. Но через какое-то время мы снова попали в саванну, и где-то на самом горизонте прорисовались едва различимые очертания гор, ближе к дороге паслись коровы и лошади, пускавшиеся в галоп при виде нашего состава. Пышные венчики на головах у журавлей развевались над метелками травы, как клочки рваной бумаги.

На одном полустанке был бар под вывеской «Голубой Дунай», написанной по-испански, совсем недалеко от Магдалены. Снаружи имелась коновязь и стояли три оседланных лошади; их хозяева сидели у окна и пили пиво. Это была вполне естественная для Дикого Запада картинка: хижины поселенцев, свинарники и щебет колибри. В поезде было не лучше. Пассажиры или спали, или молча сидели, изнуренные духотой. Половина из них были индейцы с плоскими лицами, в ярких шалях или фетровых шляпах.

После полудня на очередной остановке по поезду прошел слух, будто перед самой Боготой с рельсов сошел поезд якобы из-за оползня. Француз подтвердил это, но сказал, что ему все равно, ведь он сойдет в Ла-Дораде. Эти новости меня не удивили. В Барранкилье Дадли познакомил меня с американцем, занимающимся происшествиями на транспорте. Этот парень показал мне отчет по статистике аварий на перегоне между Санта-Марией и Боготой. У него были цифры только до 1972 года, но и они выглядели весьма откровенно: в 1970 году 7116 крушений, в 1971–5969, а в 1972–4368. Он добавил, что ситуация становится только хуже. И я выехал из Санта-Марты вполне готовый либо к крушению, либо к задержке по этой причине. (Говорили также, что на самом деле это бандиты останавливают поезда и грабят пассажиров, но колумбийцы отрицали это в один голос.)

– Вы считаете, это нас не задержит? – спросил я у кондуктора.

– Вечером мы будем в Боготе, – ответил он. – Это правда.

Вскоре показались горы, отроги Анд, а вместе с ними и бурые воды реки Магдалена, по которым сновали долбленые лодки. Рыболовы на берегу ловили рыбу какими-то приспособлениями, напоминавшими сачок для бабочек. Поначалу горы напоминали о себе отдельными возвышенностями и одинокими утесами, причем некоторые из них напоминали крепости из-за окружавших их неприступных построек. Но это была иллюзия – никаких построек здесь не было. Просто мои глаза, непривычные к такой высоте, подвели меня и придали незнакомым формам привычные черты. Поезд катил прямиком к этим голубым, серым, зеленым пикам. И то, что я поначалу принял за облака – синеватые полосы в небе, – тоже оказалось горами; да и все остальное, представавшее моему взору, казалось не более чем туманом, принявшим знакомые формы.

Поезд тем временем пополз наверх к настоящему туману и облакам. Только что мы ехали там, где было душно и сухо, в следующую минуту нас окатил проливной дождь. Мы буквально врезались в дождь и оказались в прохладней долине. Поля и сады радовали глаз сочной зеленью, и еще там были особняки, каких я никогда прежде не видел. Они лепились на склонах гор за непроницаемыми заборами и живыми изгородями, и одно название было громче другого: Севилья или Убежище. Я видел плавательные бассейны, ухоженные сады и лужайки, способные затмить самый яркий ковер. Одни были выстроены в виде замков с башенками, другие – как швейцарские шале, а как-то попался ни дать ни взять пряничный домик из сказки, из оранжевого кирпича, под остроконечной крышей. Индейцы и прочая беднота, путешествовавшие в экспрессе «Де-Соль», таращились на это великолепие с удивлением, граничащим с какой-то тревогой. Интересно, понимают ли они, что в каждом из этих огромных домов на склонах гор живет лишь по одной семье? Уж если для меня они кажутся невероятными, то что творится в голове у бедняка из деревни с берегов Магдалены?

Я спросил об этом у одного из пассажиров. Он не отрываясь смотрел в окно, хотя давно вымок под дождем. Несмотря на холод, он оставался в легкой рубашке с короткими рукавами.

– Кто живет в этих домах? – спросил я по-испански.

– Большие боссы.

Но это была Колумбия. И здесь не было ни одного болота без гор и ни одного дворца без окружающих его хижин. Хижины располагались ближе к железной дороге, и жители сновали по своим делам, сгорбившись под дождем. Становилось все прохладнее, но мы поднимались с такой скоростью, что моя рубашка все еще была влажной от пота, которым я обливался на равнине, и теперь озноб пронизывал меня до костей. Я накинул кожаную куртку и все равно дрожал.

И вот на очередном горном склоне наш поезд встал. Все в вагоне вскочили с места, как по команде. Возле платформы ждали автобусы. Не было сделано ни одного официального объявления об аварии или об оползне, но все все знали. И последние несколько миль мы проделали в стареньком автобусе, едва тащившемся по размытым дождем горным серпантинам. Впервые за всю мою поездку я всерьез опасался за свою жизнь. Мы приехали в поливаемый дождем город высоко в горах в кромешной темноте.

По большей части старинные здания в Боготе были выстроены в испанском стиле, но Анды наложили на них свой мрачный колорит. Даже в самый солнечный день три самых высоких сооружения – колокольни монастыря и собора и статуя Христа – оставались темными от влаги. Сам город располагался на гигантской гранитной полке. В полутора милях над уровнем моря сказывались все прелести высокогорья: почти все время, пока я там был, лил ледяной дождь, и эта знобкая сырость действовала очень удручающе. Мое настроение сделалось мрачнее тучи. От высоты кружилась голова и темнело в глазах. Я ковылял из одного конца города в другой, страдая от сердцебиения и одышки.

За много лет до того, как началась эпоха небоскребов, колокольни Боготы создали строгую красоту этого города. Это были прекрасные свидетельства золотого века испанской архитектуры. И поскольку здешний климат очень похож на северо-восток Испании, совсем нетрудно было представить, будто вы, как писал Босуэлл, «оказались в Саламанке». Связь Боготы с Испанией была тем прочнее, что на протяжении сотен лет было гораздо проще попасть в Испанию, спустившись по Магдалене до моря, чем в любую другую часть Колумбии. Вот почему и культурно, и географически Богота смотрела свысока на Южную Америку в целом и на свою страну в частности. Такой она осталась и в наши дни: надменный город с незыблемой классовой системой. Коровы мирно пасутся в городских парках, но это лишь видимость пасторального уклада, вместе с колокольнями соборов оттесненного на задний план уродливыми коробками офисных зданий.

При первой же встрече с индейцем в Боготе я думать забыл об испанском наследстве. В Колумбии насчитывается триста шестьдесят пять индейских племен, многие из них добрались до Боготы в поисках работы, но так и не приняли ее испанской сути. Я увидел индейскую женщину и решил пойти следом. Ее фетровая шляпа с круглыми полями напоминала те уборы, которые носят детективы или журналисты в дешевых голливудских фильмах. Еще на ней была черная шаль, широкая юбка и сандалии, и она вела за собой двух осликов на веревке. Ослики были тяжело нагружены жестяными коробками и узлами какого-то тряпья. Но не это привлекло мое внимание к индейской женщине, шагавшей по Боготе с двумя ослами на поводу. На мостовой было полно машин, и женщина двигалась по тротуару мимо разряженных в пух и прах леди и попрошаек, мимо картинных галерей с выставленной на продажу жуткой графикой. (Южная Америка явно впереди планеты всей по созданию самых уродливых произведений абстрактного искусства. Это должно быть следствием избытка дурных денег, породивших спрос на дизайн интерьеров в особняках нуворишей с дурным вкусом. Даже в такой дыре, как Барранкилья, едва ли не каждый вечер открывается по такой вот галерее.) Индейская женщина даже не взглянула ни на одно из кричащих полотен, но продолжала свой марш мимо городского банка, по городской площади (очередной Боливар, только опирающийся на меч), мимо сувенирных лавок с кожаными ожерельями и безвкусной резьбой и ювелирных магазинов с тоннами изумрудов для туристов. Она, как ни в чем не бывало, пересекала улицу, и ослики топали под тяжелой поклажей, и машины тормозили и возмущенно сигналили ей вслед, и люди расступались, давая дорогу. Это могло бы стать превосходным документальным фильмом: нищая женщина со своими животными в равнодушном городе с населением в четыре миллиона. Она была живым укором этим людям, не обращавшим на нее внимания, даже не взглянувшим в ее сторону. Если бы это удалось снять, не нужно было бы никакого сценария: одного ее марша по улицам Боготы было бы достаточно, чтобы получить первый приз. Картина с ее образом стала бы шедевром живописи (вот только в Южной Америке давно никто не пишет человека так, чтобы это действительно походило на человека). Как будто с эпохи конкистадоров не миновало четыреста пятьдесят лет. Эта женщина шла не по городу: она шла через горы со своими неподкованными ослами. Она была в Андах, она была у себя на родине, а все остальное как было, так и оставалось Испанией.

Она шла, не поднимая глаз, мимо продавца постеров, мимо попрошаек на паперти старой церкви. И я, засмотревшись на постеры и попрошаек, потерял ее из виду. Я задержался лишь на минуту, но она бесследно исчезла. Мне ничего не оставалось, как перелистать постеры. Здесь были Боливар, Христос и Че Гевара, и все они показались мне на одно лицо. Как будто версии одного образа: горящие глаза, выдвинутая челюсть и героическая поза. Постеры с портретами политиков в Барранкилье были такими же символичными: кандидаты от правого крыла – толстые и довольные, тогда как левые представляли собой традиционный коктейль патриотизма, мужественности и революционности. Еще были постеры с обнаженными блондинками, Джейн Фондой, Иосифом Сталиным (с предупреждением: «Янки!»), Марлоном Брандо и Дональдом Даком. Я приобрел самый лучший образчик. На нем был изображен распятый Христос, каким-то чудом умудрившийся оторвать руку от креста и при этом оставаться распятым. Его свободная рука лежала на плече молящегося партизана, и Христос говорил: «Я тоже был распят, мой преданный партизан!»

Попрошайки сновали повсюду, но больше всего их собиралось возле храмов и прочих святых мест, чтобы легче было застать врасплох человека, погруженного в мысли о высоком. Здесь были слепые, кривые, хромые, дети, женщины, старики, младенцы – голые, несмотря на холод, они лежали на коленях у оборванных ведьм. Мне попались на глаза две сестры, одна из них – в оранжевой люльке с корявой надписью о том, что она парализована. Некоторые не просили милостыню, а просто расположились посреди улицы и кипятили мутную воду в консервных банках, или спали в подворотнях, или просто жили там (как один мальчишка, которого я видел на одном месте изо дня в день), в развалинах брошенных зданий. Кто-то держал краткие таблички: «Я прокаженный», «Я болен», «Мы сироты», кто-то прикреплял к ним выписки из истории болезни. Местами они скапливались в небольшие группы: акробаты, слепые музыканты.

 
Смотри, как танцует слепой,
Тебе он лунатик, себе он король!
 

Возможно, делать далекоидущие выводы из количества бродяг слишком самонадеянно, точно так же, как назвать Южную Америку континентом военных или чистильщиков сапог. Кто-то даже скажет, что в Колумбии, как и в других странах, нищие имеют что-то вроде собственного профсоюза. Но я все разно не могу понять: почему среди них так много детей? Не больные и не увечные, без жалобных табличек, они обитают в развалинах и шайками носятся по улицам. Они веселы и подвижны, но живут как крысы. Я спрашивал об этом у многих колумбийцев, и колумбийцы были шокированы неуместностью моих вопросов. «Это же беспризорники!» – отвечали мне, причем это слово звучит одинаково и на английском, и на испанском, и я должен быть начеку, потому что все они мошенники и воришки. Для состоятельных колумбийцев они действительно являлись не более чем отбросами, и с какой стати их кормить или отлавливать, когда гораздо дешевле просто отгородиться забором повыше и не обращать на них внимания?

Я проводил время в Боготе, посещая храмы (элегантные интерьеры с легким налетом вуду: чинные женщины в очереди за святой водой под объявлением: «Кувшины запрещаются, только бутылки!») и гуляя по окрестностям. Я так насмотрелся на старые американские машины (тут «нэш», там «студебеккер»), что в конце концов захотел сам иметь такую и даже пожалел о «понтиаке», который мой отец продал в 1938 году. Меня поразила мысль, что следующим этапом всеобщего помешательства в Америке станут именно такие несокрушимые автомобили сороковых-пятидесятых годов, восстановленные до отличного состояния. И когда мне окончательно надоело постоянное внимание каких-то подозрительных юнцов («Эй, мистер! Вы с Ню-Орка, что ль?») и вопли нищих и попрошаек, я снова обратился за утешением к Босуэллу. Именно в Боготе одним мрачным вечером я прочел следующий пассаж: «Неоправданно большая доля людей, вынужденных жить в беспросветной нищете, говорит о том, что в этой стране плохая полиция и недееспособное правительство: способность накормить нищих – признак цивилизованности общества». Он считал, что тонкая прослойка интеллигенции так или иначе одинакова во всех странах, однако условия жизни низших слоев, и особенно бедноты, являются точными показателями национальной дискриминации.

Глава 14. Экспресс до Калимы

Я нисколько не удивился, что железная дорога от Боготы кончалась в Ибагуэ. После Ибагуэ нас ожидал такой крутой перегон, что, чтобы вообразить его, вам придется представить себе крутизну Гранд-Каньона, только сплошь покрытую зеленью, – глубокое зеленое ущелье в обрамлении зеленых скал и пиков. Гении, способные проложить железную дорогу по таким местам, выродились на исходе двадцатого столетия. Не так давно Колумбия дотянула новую ветку от Жирардо до Ибагуэ, но дальше перевала Куиндио дело не пошло. Трасса уперлась в горные реки, окруженные совершенно неприступными скалами, поднимающимися практически под прямым углом. Примечательно, что путь там существует, но его нельзя назвать дорогой. Перегон в шестьдесят пять миль от Ибагуэ до Армении поезд проходит за шесть часов. Здесь трасса резко поворачивает на юг, на Кали и Попайан, откуда рукой подать до Эквадора.

Удаляясь от вознесенной в поднебесье Боготы, я чувствовал, как возвращается мое здоровье. В долине, врезанной глубоко между двумя горными хребтами, было достаточно низко, чтобы головокружение прошло и в глазах посветлело. Горы приняли более мягкие очертания: это были уже скорее сглаженные холмы, покрытые зеленоватым песком. Вдоль трассы бежала телеграфная линия, и в теплом влажном воздухе даже провода покрывали пучки зеленой растительности. Они покачивали в воздухе своими листьями и яркими цветами.

В Жирардо поезд встал. Все покинули вагоны. Я остался сидеть и читать Босуэлла.

– Мы прибыли, – сказал проводник. Он стоял на платформе и обращался ко мне через окно.

– Но я не прибыл, – возразил я. – Я еду до Ибагуэ.

– Вам придется сесть на автобус. Поезд туда не идет.

– Мне никто не сказал об этом в Боготе.

– Да что они знают в своей Боготе! Ха!

Чертыхаясь, я поплелся на автобусную станцию. Автобус до Ибагуэ уже ушел, но через пару часов должен был пойти автобус до Армении. На нем я миную перевал Куиндио, переночую в Армении, а там два шага до Кали. Я купил билет и отправился обедать. Из Боготы мы уехали слишком рано для завтрака, и я был зверски голоден.

Ресторан был маленьким и грязным. Я попросил принести меню. Меню здесь не было. Я спросил официантку, что у них можно поесть.

– Блюдо дня, – заявила она. – Сегодня бобы по-антиохски.

Бобы по-антиохски: что ж, звучит неплохо. Тем более что мы находились в провинции под названием Антиохия. Может, это какой-то местный деликатес? Однако название оказалось обманчивым. Они могут считать это чем угодно, но я с первого же взгляда узнал свиные уши. Мухи роились над моей головой и жирным содержимым моей тарелки. Я кое-как проглотил бобы и кусок хлеба, отказавшись от остального.

Жирардо располагался на берегу Магдалены, но в верховьях река была слишком узкой, и пройти по ней можно было только на каноэ. А мост через реку красила бригада рабочих, и там нас ждала пробка. Автобус надежно застрял в ней на целых полтора часа. Это означало, что в Армению мы прибудем с опозданием и, что еще хуже, нам придется в полной темноте карабкаться по кручам на перевале Куиндио. Колумбийцы – на диво благодушный народ. Они спокойно относятся к тому, что их автобусы опаздывают или не прибывают на место вообще. Они не жалуются, они вообще почти не говорят. Я пожаловался вслух, но не получил ответа. И я снова стал читать про доктора Джонсона. «Он давно уже подметил, что человеческая жизнь такова, что больше приходится страдать, чем радоваться… И что касается его лично, он не мог бы назвать ни одной недели в своей жизни, которую хотел бы прожить еще раз, если бы ангел предложил ему такое чудо». А я подумал: «Неделю назад я был в Барранкилье».

Я поднял глаза от книги. Наш автобус не двигался с места: все та же реклама пива, тот же мальчишка на крыльце торгует пирожками, те же кучи битого кирпича, а вдоль дороги очередь автомашин.

– Это ужасно, – сказал я.

Мой сосед улыбнулся.

Мы застряли в каком-то нигде. Мы попали сюда ниоткуда. Ибагуэ, Армения, Кали – точки на карте, и ничего больше.

– Откуда вы, сэр?

Я сказал.

– Очень далеко, – послышалось в ответ.

– А вы откуда?

– Из Армении, – он неопределенно махнул рукой. Его пончо было сложено на коленях. Было очень жарко.

– Как по-вашему, мы туда попадем?

Он улыбнулся, пожал плечами.

– Хотел бы я оказаться дома, – признался я. – Я отправился путешествовать, но теперь уже не знаю, правильно ли я поступил.

Мужчина рассмеялся. Если бы мой испанский был лучше, я перевел бы ему только что прочитанную фразу: «…он не мог бы назвать ни одной недели в своей жизни, которую хотел бы прожить еще раз».

Мы поговорили о тех, кто красит мост. Из-за такой ерунды они застопорили все движение в Жирардо: через мост не пропускали ни одного автомобиля. Красить мост не так-то просто, предположил мой сосед. Они наверняка стараются, как могут. Он сидел, исходя потом, и молчал. Колумбийцы с побережья были шумны и непосредственны, жители гор отличались стоицизмом, иногда выводившим меня из себя.

– Я еду домой, – сказал он, – и так или иначе вечером буду дома.

– Повезло вам, – ответил я. – При желании вы вообще могли бы дойти до дома пешком.

– Нет. Я не пройду перевал Куиндио.

Снова ожидание, снова Босуэлл. Мистер Эльфингстоун рассказал о новой книге, которая ему очень понравилась, и спросил, читал ли ее доктор Джонсон. Джонсон: «Я в нее заглянул». «Как (удивился Эльфингстоун), разве вы ее не прочли насквозь?»Джонсон, возмущенный его вопросом и имевший свое представление о том, как надо читать книги, сердито ответил: «Нет, сэр. А вы что, читаете книги насквозь?»

Мы тронулись с места – еле-еле, но я был счастлив даже такому намеку на движение в этой тяжелой духоте. Движение перекрыли не только маляры, но и полицейский патруль. Теперь они проходили по автобусам и проверяли их на наркотики. Или на что-то еще. Они вскарабкались и в наш автобус и прошлись по проходу, не спуская рук с рукояток револьверов. Затем они подняли с мест полдюжины пассажиров и приказали им высыпать содержимое сумок прямо на обочине. Так нас проверили четыре раза на пути от Жирардо до Армении, и один раз опорожнять сумку пришлось и мне.

– А что вы ищете? – спросил я. Полицейский ничего не ответил. А в автобусе мне сказали:

– Напрасно вы его спросили. Понимаете, он ничего не ищет. Он создает неприятности.

Горы все еще казались очень далекими. Дорога от Жирардо до Ибагуэ шла между зеленых холмов, сочных луговин и ферм: поля, пастбища и плодородные долины. Картина казалась идиллической, и все дома утопали в цветах: пурпурных и оранжевых. Сами оттенки создавали чувство процветания. Столь удивительный пейзаж и мягкие волны травы вызывали умиление: наконец-то в этой убогой стране нашлось место, где у людей всего вдоволь благодаря мягкому климату. Я по-прежнему читал книгу, временами посматривая в окно. Босуэлл как нельзя лучше подходил для этой поездки, и часто в этой горной области Колумбии я находил в книге объяснение увиденному, или новый оттенок, или – как и в этой чудесной долине – своего рода возвращение с небес на землю.

Странные обычаи других стран и новые пейзажи, за которыми образованные джентльмены отправляются путешествовать и обсуждают их с таким увлечением… не что иное, как попытки идеализировать первобытный образ жизни. Один офицер, вернувшийся с Дикого Запада, с отрешенно-философским видом рассуждал: «Вспоминаю, как я, свободный и независимый, среди грандиозного великолепия великой Природы скакал по прерии с индейской женщиной за спиной и винтовкой в руках, которой сам добывал себе пропитание. Что еще нужно человеку для счастья?» На что доктор Джонсон тут же возразил: «Не прикидывайтесь, сэр, будто вы всерьез увлечены такой чушью. Такая жизнь – грубое и суровое занятие. И если бы бык мог говорить, он тоже сказал бы: „вот он я, свободный и независимый, со своей коровой и морем травы, что еще нужно для счастья?“»

Он был прав, и я не понимал смиренного равнодушия этих колумбийских крестьян. Всегда хорошо иметь под рукой доктора Джонсона, чтобы реально смотреть на вещи.

Мы остановились в Ибагуэ еще для одного полицейского досмотра и едва успели выехать из города, как дорога стала круто подниматься вверх. Мы петляли и петляли по склонам, упрямо набирая высоту, и вскоре Ибагуэ оказался под нами: скопление крыш и печных труб. Мы приближались к перевалу Куиндио.

Меня, как изощренного путешественника, было не так-то легко оторвать от прелестей беседы между Босуэллом и доктором Джонсоном. Однако на перевале Куиндио я отложил книгу и не возвращался к ней на протяжении нескольких дней. Я никогда не видел ничего похожего на эту грубую демонстрацию безграничной силы природы. Ни цепь вулканов в Центральной Америке, ни Мертвая долина в Закапе, ни дикие вершины Чиапы не шли с этими местами ни в какое сравнение. Где-то в невообразимой глубине этого зеленого ущелья текла река, но ее можно было лишь угадать по шапке белой пены. Домики и фермы каким-то чудом держались кое-где на скалистых уступах, они казались нарисованными на фоне этих каменных громад. Обработанные человеком террасы выглядели не более чем гребни на грандиозной стиральной доске. Людей не было видно, как будто все они попадали с этой невообразимой высоты, едва перешагнули порог своего дома. Я просто был не в состоянии представить, как они ухаживают за своими полями.

Здесь не держали животных – попросту не нашлось бы места, даже небольшого пятачка, чтобы построить курятник или уж тем более загон для свиней. Да и фермы встречались нечасто – одинокие домишки среди буйной зелени джунглей. Дорога была проложена по такому узкому карнизу, что дома вдоль дороги едва цеплялись за край карниза и нависали над пропастью, опираясь на бревенчатые сваи. На этих же сваях птицы вили себе гнезда.

Единственный поселок на этом пути, Кайамарка, также располагался на горном уступе. Я не мог увидеть его, пока автобус не оказался среди домов, и уже через минуту он снова скрылся из виду. Всего лишь несколько ржавых крыш и навесов, прилепившихся к склонам. Эта жуткая дорога отлично объясняла изолированность Боготы, и чем дальше мы уезжали по этому серпантину, тем больше Богота представлялась мне крепостью в сердце Анд, оторванной от остального мира. И это была все та же страна тысячи рек и горных тропок. В сезон дождей ехать по такой дороге, как эта, лишь кое-где покрытой асфальтом, через перевал Куиндио, казалось немыслимой глупостью. Даже сегодня, в солнечный день, мы миновали уже пять фургонов, не удержавшихся на трассе. Их водители, как видно, не ждавшие, что их скоро приедут выручать, разбивали небольшие стоянки возле дороги – ни дать ни взять пигмеи, завалившие слона, слишком большого, чтобы дотащить его до дома.

Пассажиры в автобусе совсем притихли – скорее не столько от красоты горных пейзажей, сколько от оторопи, которая брала при взгляде на бездонные пропасти под колесами. Большинство из них были индейцами с мрачными лицами, в плоских шляпах с круглыми полями и пончо, спасавших их от промозглой сырости. Они вели себя совершенно равнодушно и двигались только для того, чтобы закинуть в рот ломтик козьего сыра. После неудачного обеда в Жирардо я быстро проголодался и очень обрадовался, когда во время одной из остановок к автобусу подбежал мальчишка, выкрикивая: «Сыр! Сыр! Сыр!» Слово эхом перекатывалось между стенами ущелья. Ломти этого сыра, похожие на непропеченное тесто, были завернуты в банановые листья. Я купил кусок и съел его, отщипывая понемногу. Он был круто просолен и вонял козлом, но показался мне не хуже горгонзолы.