Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

– Как по-вашему, они откроют наконец двери, чтобы пустить нас на вокзал? – не выдержал один, в ковбойских сапогах.

– Это для них слишком просто. Скорее они будут держать нас здесь до последнего, – ответил Чарльз П. Клапп.

– Мне уже тошно от всего этого, – призналась Гильди, которая действительно выглядела больной. Бедняжка давно разменяла седьмой десяток, и теперь ее занесло куда-то в глубину Анд, где приходится торчать возле вонючего рынка в Куско на ступеньках вокзала. Ниже по лестнице сидела индеанка с плаксивым младенцем на руках. Она продавала «шик-блеск» и сигареты. Рядом с ней устроился мужчина с горкой помятых персиков. Гильди из… Откуда вы? Ну конечно, из ухоженного городка на Среднем Западе, где поезда ходят точно по расписанию, а вежливые пассажиры уступают ей место. Она понятия не имела о том, какой тяжелой окажется эта поездка. Она заслужила мое сочувствие и даже признание. В таком возрасте нужна немалая отвага, чтобы пускаться на поиски приключений.

– Если они не откроют двери через несколько минут, я возвращаюсь в отель.

– И я вас вполне понимаю.

– Мне все время плохо, начиная с Ла-Паца, – призналась она.

– «Маркетов» побьют в этом сезоне, – заявил Морри Апбрейд, рослый малый из Батон-Ружа, медленно цедивший слова сквозь стиснутые зубы.

– Зато у Техаса в этот раз подобралась отличная команда, – заметил Джек Хаммерсман.

– А что случилось с «Нотр-Дам»?

Они заговорили о футболе: победы, поражения и цветной игрок выше шести футов ростом. Это было своего рода утешением, способом отвлечься от знобкого ожидания здесь, в Куско. Мужчины толковали между собой, женщины стояли и молча переживали.

– Хотел бы я посмотреть, как Эл Си Ю вышибет из них дух, – говорил мистер Хаммерсман.

– Как по-вашему, они откроют наконец двери? – сказал мистер «ковбой».

И наконец двери вокзала распахнулись. Все дружно рванули внутрь. Пожилые туристы тоже устремились вперед, но не толкались. Эта толкучка была отвратительна сама по себе, она как бы была послана вместо испытания, и они чувствовали, что излишняя жестокость опустит их до перуанцев. Смущение и сдержанность сковали толпу, и только молодожены из Аргентины – темный грубоватый мужчина и его тощая, но цепкая жена – ринулись вперед что есть силы. Они локтями распихали вялых американцев и даже удивились, что так легко пробились к дверям.

– Нам лучше податься назад, – предупредил Чарльз П. Клапп. – Тогда не будет давки.

Те американцы, которые услышали его, и правда подались назад.

В поезде хватило места для всех, кроме трех индейских женщин с младенцами и узлами с тряпьем и парочки флибустьеров, вырядившихся как индейцы, в помятых шляпах и пончо. Все остальные чинно расселись на скамейках, держа на коленях свои пакеты. Еще час прошел в ожидании, и чье-то высказанное шепотом предположение, что этот поезд вообще никуда не пойдет, вызвало дружный сердитый отклик. Когда наконец состав тронулся, у всех вырвался громкий довольный вздох. Небо все еще затягивали облака, и туман скрадывал резкие очертания гор. Автомобильная трасса поднималась довольно круто, тогда как железная дорога без конца петляла по менее отвесным карнизам ущелий, по дну которых стекали с гор бесчисленные ручьи и речки. Из окна смотреть особенно было не на что: так высоко в горах нас окружали одни скалы. Там, где дно ущелья было достаточно пологим, виднелись глиняные хижины на фоне древних стен, возведенных инками. Камни в этой удивительной кладке были плотно подогнаны один к другому, и устроенные таким образом террасы занимали теперь индейские деревни. Хижины из необожженного кирпича были построены недавно, а вот сооружения инков насчитывали не одну сотню лет. Они были построены народом, не знавшим колеса и обрабатывавшим блоки каменными инструментами.

Созерцая эти сооружения, Берт Хоуви причитал:

– Инки! Инки! Инки! Все, на что вы смотрите, сделали инки!

– Это здорово напоминает мне Вайоминг, – сказал Гарольд Кейзи. Он обратил наше внимание на каменные утесы, водопады и зеленые склоны гор.

Чете Левардо это напомнило некоторые районы Мейна. Преллы возразили им, что это не что иное, как Индиана, и все расхохотались. Кто-то добавил, что это совсем как в Эквадоре. Остальным это не понравилось: ведь Эквадор был следующим пунктом их маршрута.

Берт и Эльвира Хоуви слушали перечень сравнений и затем сказали, что это как в Африке. Что некоторые места в Африке в точности похожи на эти. Мы снова выглянули из окна и увидели лам, и еще более лохматых альпак, и невероятно шерстистых свиней. И женщин в шляпах с высокой тульей, шалях и толстых вязаных гетрах, собирающих хворост. Африка?! Эльвира настаивала на своем. Она сказала, что сама немало удивлена, потому что сегодня утром Берт сказал, что их отель – с его видом из небольшой гостиной на верхнем этаже – напомнил ему Флоренцию в Италии: все эти рыжие черепичные крыши, и колокольни, и свет.

– А я всегда мечтала побывать в Африке, – это была Гильди, которая отсиделась и немного перевела дух.

– Мы были последними, кому удалось выехать из Уганды, – сказал Берт.

– Наверное, это было ужасно.

– Эти бедные индусы. Они готовы были отдать последнее за билет на самолет.

– Я ужасно испугалась, – сказала Эльвира. – Мне понравилось.

– Мы видели горы еще круче этих и африканских женщин с корзинами на голове!

– Берт ходил на рыбалку.

– На Нил. – Стоило ему это сказать с самодовольной улыбкой, и в окне показалась перуанская речка, такая мелкая и живая река Анта… При чем тут, скажите на милость, какой-то Нил? – Я там ловил огромных рыбин, они называют их нильскими окунями. А вода была черной, как вот это сиденье.

– Посмотрите на эту нищету, – сказал мистер Апбрейд.

Это были предместья города Анта: несколько мазанок, мохнатые свиньи, лохматые альпаки со свалявшейся комками шерстью, маленькие девочки с младенцами на руках и дети побольше, с вечно протянутыми руками и жалобным воплем: «Дэнги! Дэнги!»

– Гаити, – сказал Берт. – Были когда-нибудь на Гаити? Вот там действительно нищета. Полная безнадега. А здесь еще ничего. У этих людей есть фермы: каждый что-то сажает на акре-другом земли. Растят хоть какую-то пищу. И крыша над головой у них есть. Жить можно. Но Гаити? Они там просто помирают от голода. Я уж не говорю про Ямайку. Там еще хуже.

Никто не решился с ним спорить. Мы снова посмотрели в окно. Берт своими словами превратил эту убогость едва ли не в роскошь.

– Это еще не нищета, – подтвердил Берт.

Я понимал, что лишь напрасно потрачу слова, пытаясь объяснить ему, что все эти фермы сданы в аренду и что эти люди владеют лишь тем, что надето на них. Что их мазанки протекают. Что их поля разбросаны высоко в горах, куда не всякий отважится подняться, и если не повезло посадить овощи на террасе инков, то бывает, что приходится разбивать грядки чуть не под прямым углом к земле. Меня подмывало сказать ему, что ни один клочок из виденной им земли не является собственностью индейцев, что они сами практически являются чьей-то собственностью. Но эти туристы лишь впадали в ступор от ненужной им информации. Они предпочитали бесплодную игру в загадки и ответы вроде «Посмотрите, как это похоже на пещеру. Наверное, в древности они жили в таких пещерах!» или «Как будто лестница. Наверное, ведет к обзорной площадке!».

– Сегодня ясный день, а здесь так темно.

– Это потому, что ущелье очень глубокое.

Разговор, как у бедного мистера Торнберри, стал бессвязным и отрывочным, заглушенным эхом колес, перекатывающимся от одного каменного утеса к другому.

– Смотрите, еще индеанки.

Их было двое, закутанных в накидки и в красных плоских шляпах: одна тянула с поля упиравшуюся ламу, а вторая, видимо, стараясь привлечь туристов, ловко орудовала веретеном и тянула нить из грубой, плохо вычесанной шерсти.

– Берт, ты разве не хочешь это снять? – напомнила Эльвира.

– Сейчас!

Берт вскинул фотоаппарат и щелкнул двух индеанок. Мужчина по фамилии Фонтейн следил за ним. Берт заметил это и сообщил:

– Это последняя модель Canon,пока только единичный товар.

Берт не стал сообщать, сколько заплатил за него, или хвастаться, что фотоаппарат принадлежит ему. У его хвастовства были свои неписаные правила: «Это последняя модель Canon».

Мистер Фонтейн прикинул камеру на руке, посмотрел в видоискатель и сказал:

– Удобная.

– Компактная, – уточнил Берт. – Жалко, что у меня не было ее с собой в нашей поездке на Рождество.

Послышался легкий ропот, но никто не проявил своего интереса вслух.

– Не слышали про ураган «Форс-Твелв»? – спросил Берт.

Иногда незнание окутывает вас, словно бумажный пакет. Шелест приглушенных отрицаний напомнил мне скрип оберточной бумаги. Никто этого не знал.

– Это был еще тот круиз! – продолжил Берт. – Мы были в одном дне хода от Акапулько. Отличный солнечный денек. И вдруг в один момент все небо почернело. Мы и охнуть не успели, как нас накрыл этот «Форс-Твелв». Всем стало дурно. Продолжалось сорок восемь часов. Эльвира доползла до бара и все время просидела там, просто выпала из жизни на два дня.

– Это было моим спасательным жилетом.

– Невозможно ни спать, ни есть. Понимаете, дромамин помогает, только если принять его заранее, до того, как начнешь блевать! Жуть какая-то. Помню, я все два дня только и твердил себе: «Не верю, что такое бывает. Не верю, что такое бывает».

Это было только прологом. На протяжении доброй четверти часа Берт с Эльвирой живописали подробности перенесенного ими урагана, и даже их монотонное бормотание, то и дело прерывавшееся, потому что один перебивал другого, чтобы добавить очередную деталь, было похоже на какой-то ужасный отчет вроде страницы из «Артура Гордона Пима». Это была история о волнах высотой с дом и ураганном ветре, морской болезни, и страхе, и бессоннице. Старики на их корабле (и эта часть рассказа особенно напугала стариков на нашем поезде) не могли двинуться с места: их швыряло так, что многие получили тяжелые переломы.

– А один пожилой мужик – такой симпатичный старикан – сломал шейку бедра! Кто-то пострадал так сильно, что уже до конца поездки из каюты носа не высовывал.

Берт то и дело повторял, что на корабле воцарился настоящий хаос, а Эльвира во всем винила английского капитана за то, что он ни о чем их не предупредил:

– Он же должен был знать хоть что-то!

Правда, она сказала, что потом капитан признался, что сам впервые в жизни попал в такой шторм. Тут ее взгляд упал на меня и засветился подозрительным недоверием. Наконец она не выдержала:

– Вы англичанин?

– Я не англичанин вообще-то.

– Вообще-то! – фыркнула она с презрительной гримасой.

А Берт все продолжал свою повесть об урагане, о ветре и переломанных конечностях. В результате его рассказа тот занудный дождь, что накрапывал над нашим каньоном в Андах, показался не более чем освежающим душем, а поездка на поезде – увеселительной прогулкой. Берт и Эльвира познали ярость урагана на просторах Тихого океана, по сравнению с которым эта железнодорожная экскурсия и яйца выеденного не стоит.

– Я хочу выпить, – заявила наконец Эльвира. – Почему бы тебе не поискать мне выпивку вместо того, чтобы рассказывать этим людям о наших поездках?

– Вот ведь хохма! – сказал Берт. – Я ни слова не знаю по-испански. Я вообще не знаю никаких слов, кроме английских. Но я всегда умел сделать так, чтобы меня понимали. Даже в Найроби. Даже в Италии. Знаете, что я делал? Я садился и говорил: «Моя хотеть выпить!» И это всегда срабатывало!

Ему вскоре предоставился шанс доказать, как талантливо он преодолевает языковой барьер. В вагоне появился контролер. Берт с улыбкой похлопал его по плечу. Он сказал:

– Моя хотеть выпить!

Контролер выругался и пошел прочь.

– Это в первый раз с тех пор…

– Посмотрите!

Впереди в черном обрамлении стволов сосен возникла широкая плоская долина, залитая солнечным светом. Птичьи силуэты чернели на небе, как чернильные штрихи, и лужайки манили своей зеленью в окружении пригнувшихся от ветра кустарников на окружающих долину склонах гор. Посередине долины, между зарослями алых фуксий и белых орхидей, несла свои темные воды бурная река Вилканта. Ее исток находился выше, возле Мачу-Пикчу, откуда она через Урубамбу направлялась на северо-запад, чтобы стать одним из притоков Амазонки. Ее питали водой вечные льды Сикуани, белой шапкой сверкавшие над развалинами древнего города Писак. А наш поезд сейчас пересекал Священную долину инков. Сама форма этой долины – необычно плоская и надежно укрытая в сердце гор для такого высокого места – поразила в свое время инков. Они жили здесь еще до прихода испанцев и пытались укрыться здесь, отступая с боями после поражения у Куско. Долина превратилась в последний оплот инков. Испанцы давно уверились в том, что либо уничтожили, либо покорили все остатки этой надменной и излишне цивилизованной империи, а инки все еще продолжали свое тайное существование в глубине здешних каньонов. В 1570 году двое монахов-августинцев – отцы Маркос и Диего – в фанатичном порыве поклялись во что бы то ни стало пересечь горы и забрели в эту долину. С собой святые отцы привели банду индейцев, обращенных в христианство, с топорами и факелами. Они спалили дотла все капища, на которых инки все еще молились своим богам. Триумфальное завершение этого действа случилось возле Чукуипальты в районе Виткоса, где, к вящей славе Господней (инки почему-то утверждали, что здесь скорее потрудился дьявол), спалили Храм Солнца. По берегам реки учредили несколько миссий (преподобный Маркос вскоре принял крест святого мученика), но в целом долина оставалась необитаемой. Она как бы заснула на веки. И никто не беспокоил этот сон, пока в 1911 году ретивый выпускник Йеля Хирам Бингхем, возбужденный «Первопроходцем» Редьярда Киплинга («Ты отыщешь то, что скрыто, – говорил мне Голос свыше,/– Ждет оно тебя, иди же, следуй дальше и найди!» [45]45
  Перевод В. Чистякова.


[Закрыть]), не нашел на вершине горы город, который назвал Мачу-Пикчу. Он был уверен, что нашел утраченный город инков, но Джон Хеммингс возразил в своем труде «Завоевание империи инков», что это место, скорее всего, находится гораздо дальше к западу, в Эспириту-Пампе.

Гениальное решение инков позволило им надежно укрыться в этих горных ущельях, вдали от человеческих троп, за горными хребтами. Великие строители и мастера, они возвели свои неприступные крепости, используя горы как дополнительные укрепления.

Проехав несколько миль по долине Вилканта, дальше мы попали в Оллантайтамбо. Если бы я поленился совершить отдельную вылазку в это удивительное место, то так и не увидел бы никогда ни идеальных ступеней террас, ни крепостных стен – так искусно они были укрыты от постороннего взора. Их совершенно не было видно с дороги. Из окна поезда мы могли заметить лишь верхушки сторожевых башен, откуда дозорные предупреждали о приближении испанских войск. Оллантайтамбо стало своего рода победой индейцев: испанский полк под командованием Фернандо Писарро напал на город и был разбит. «Когда мы подошли к Тамбо, – писал в своих воспоминаниях один испанец, – то испугались – так хорошо он был укреплен». Сражение вышло чрезвычайно кровавым, и испанцев разгромили амазонские лучники и воины инков, вооруженные теми трофеями и облаченные в те доспехи, которые достались им от поверженных испанцев.

Сооружения инков поражали своим библейским размахом: за этими стенами укрывались подвесные сады, огражденные двадцатитонными мегалитами, добытыми в карьерах за много миль отсюда и поднятыми на эту немыслимую высоту. Это даже не была крепость как таковая: изначально здесь устроили императорский сад.

– Это, наверное, против оползней, – заметил походя мистер Фонтейн.

Но тут Берт Хоуви вскричал:

– Эй, это что за уродские башмаки!

Он во все глаза смотрел на мои ноги.

– Водонепроницаемые, – ответил я.

– Эй, детка, – обратился Берт к Эльвире, – ты только глянь, какие уродские башмаки!

Но Эльвира все еще смотрела на Оллантайтамбо. Она увидела башню с часами на деревенской площади, по ошибке приняла ее за колокольню и сообщила, что она напоминает ей колокольни в Куско. Прочие принялись наперебой сравнивать ее с колокольнями в Лиме, Квито, Каракасе, Ла-Пасе и даже еще более удаленными отсюда. И так за все время нашего путешествия по Святой долине инков никто не обратил внимания на поля пшеницы и кукурузы, или на гладкие вершины утесов, отполированных великими ледниками, или на наше приближение к солнцу вдоль берегов этой стремительной бурой реки. Упоминание о колокольнях запустило дискуссию о религии вообще, а с ней лавину совершенно диких высказываний.

– Эти золотые алтари меня совсем достали, – твердил один турист. – Никак не пойму, почему их просто не расплавили и не накормили на эти деньги всю эту голытьбу.

– Вот-вот, а еще есть статуи! – подхватил другой. – На них же смотреть страшно: вечно все в крови и в ранах!

Тут все заговорили разом. Оказалось, что страшнее всего смотреть на статуи Христа: жуть какая-то! Деву Марию обвинили в излишнем весе и наряде сплошь из бархата и кружев. Иисус на кресте вызывал у них оторопь посреди золота и росписей: ребра так и торчат! Он и на человека-то не похож! И так без конца: кровь, золото, мученики и люди на коленях. И зачем вообще изображать такое ужасающее количество крови, если в итоге все получается так вульгарно?

Мне стало тошно от этой смеси высокомерных издевок и брезгливости. «Никак не пойму»было их любимой фразой, но это была лишь неуклюжая попытка замаскировать непониманием свою глупость и невежество. То самое невежество, которое позволило опуститься до столь низкопробного кривлянья.

Я почувствовал, что настал мой час высказаться. Я тоже видел эти церкви и успел прийти к определенным выводам. Я громко прокашлялся.

– Это выглядитпреувеличенно кроваво, потому что оно действительнокроваво, – заявил я. – Вполне возможно, что здесь церковь пролила именем Христа гораздо больше крови, чем в Испании, и уж наверняка гораздо больше, чем в Штатах. Но здесь вообще довольно кровопролитная жизнь, вы не находите? Чтобы поверить, что Христос страдал, вам необходимо знать, что он пострадал сильнее вас. В Штатах на изображениях Христа достаточно пары синяков, нескольких слезинок и ссадин. Но здесь? Как вообще возможно страдать сильнее, чем эти индейцы? Они ежедневно терпят боль самого разного рода. Инки по натуре своей были миролюбивы и набожны, но если кто-то из них нарушал закон, то наказание оказывалось не в пример жестоким – его могли закопать живьем, забить камнями, распнуть на земле и затоптать или подвергнуть пыткам. На чиновников, пойманных на взятках, обрушивали каменную плиту, а девственниц, заговоривших с мужчиной, подвешивали за волосы. Боль пришла сюда не с испанскими священниками, но распятый Христос был частью церковного ритуала. Индейцам внушали, что Христос страдал, и им нужно было помнить о том, что его страдания были более тяжкими, чем их. То же самое относится и к Деве Марии, которой по определению положено быть более здоровой и упитанной и красиво одетой, чем любая земная женщина из их общества. И потому да, статуям необходимы эти преувеличения, поскольку они изображают Господа и Пресвятую Деву. Не так ли?

Убежденный в своей правоте, я развивал эту тему. Мария в соборе Святого Франциска в Лиме в своем парчовом платье с серебряной корзиной в руках обязана была превзойти в роскоши любую аристократку из инков, а заодно, если уж на то пошло, и испанцев. Эти божественные фигуры должны были превзойти любого смертного – будь то испанец или перуанец – как в роскоши, так и в страданиях. А значит, они и будут выглядеть более богато или более кроваво – в зависимости от ситуации, чтобы не нарушить веру в превосходство божественного над земным. И в этом состоит главный урок Спасителя, адресованный не только перуанцам, но, по сути, и всей прочей Латинской Америке: его неординарность. Точно так же статуя Будды в период отшельничества изображает мужчину гораздо более тощего и изможденного, чем любой живой отшельник или буддист. Чтобы вы поверили в Бога, вам необходимо видеть, что он принял гораздо более тяжкую муку, чем вы. Так же точно и Мария должна выглядеть более матерински, более роскошной и здоровой, чем любая другая мать. Религия требует такого накала эмоций для того, чтобы прививать набожность. Верующий не в состоянии поклоняться кому-то равному себе: ему требуются зримые доказательства святости в изображении Господа. Тогда он ответит благоговением и покорностью и станет украшать Его золотом.

После этого никто ни слова не проронил о религии. Они снова отвернулись к окнам, и посыпались привычные замечания вроде «Опять свиньи» или «Видишь, там радуга?». Они упорно продолжали эту беседу ни о чем в стиле мистера Торнберри, чтобы отвлечься от того, что, по их мнению, превратилось в скучное и бесконечное путешествие в никуда.

Но там действительнобыла радуга над Урубамбой. Насколько мы можем судить, инки были единственным народом на земле, поклонявшимся радуге. И теперь мы приближались к тому, что Хирам Бингхем назвал «последней столицей инков». Дождь прекратился. Мачу-Пикчу находился где-то прямо над нами, укрытый в мешанине утесов и каменных обломков. Туристы все еще о чем-то болтали. Я сдуру проболтался Берту Хоуви о найденной в отеле «Виктроле» и о том, как слушал на ней «Лил из Шанхая». Берт заявил, что Бен Берни – парень из Чикаго, и принялся в подробностях описывать, как тот пробивался в люди. Я представил, как высоко над макушкой бормочущего Берта на скальной лестнице жрецы солнца в своих ярких одеяниях стояли лицом к востоку. Они делали это каждый раз во время восхода, и, едва солнце, их божество, начинало сиять над вершинами Анд, жрецы простирали к нему руки и (как описал отец Каланка в 1639 году) «слали ему воздушные поцелуи… жестами величайшей любви и благоговения». Но перед нами еще лежал долгий путь: мы по-прежнему не могли удалиться от реки. Ее воды были бурными и темными, потому что отражали густую листву на склонах ущелья, а не небо.

«Эта вода слишком темная и зловещая, – написал Бингхем, – даже для свободного от предрассудков янки».

Мы продолжали подъем по огромным скалистым уступам. Туристы болтали без остановки, замолкая, только чтобы поглазеть на что-то. Поглазев, тут же начинали жаловаться. Это продолжалось до самого последнего уступа, до самой вершины горы, где перед нами открылся весь город. Он распростерся на горе подобно грандиозному скелету, заброшенному сюда великанскими кондорами. Туристы замолчали как по команде.