Текст книги "Старый патагонский экспресс"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Вот и ее звали Ники. Она провела в Веракрусе уже девять дней и, когда я искренне удивился, что же она столько времени здесь делает, заявила:

– Да я бы и месяц здесь провела или даже больше, кто знает?

– Неужели вам так здесь понравилось? – спросил я.

– Конечно, – и она испытующе уставилась на меня. – А вы что здесь делаете?

– Отпускаю усы.

Она не рассмеялась. Она сказала:

– А я ищу друга.

Я с трудом удержался от того, чтобы не ринуться наутек. Таким тоном это было сказано.

– Он очень болен. И ему нужна помощь, – в ее голосе прозвучало отчаяние, а лицо застыло. – Только я не могу его отыскать. Я посадила его на самолет в Мацатлане. Я дала ему денег, немного одежды и билет. Он никогда прежде не летал на самолете. И теперь я не знаю, где он. Вы читаете газеты?

– Постоянно.

– А вот это вы видели?

И она показала мне местную газету. Газета была сложена так, чтобы можно было увидеть одну широкую колонку, где под рубрикой «Частные объявления» красовалась заметка в жирной рамке с испанским заголовком: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Начиналась она с увеличенной фотографии. Фотография была из разряда тех снимков, на которых застигнутые врасплох посетители ночных клубов глупо улыбаются в объектив, а фотограф приговаривает: «А теперь скажем: „Пи-ицца“!» На снимке была изображена Ники в огромных темных очках и вечернем платье – покрытая роскошным загаром и довольная жизнью, она сидит за столиком на двоих (цветы, бокалы с вином) с худым усатым мужчиной. Он кажется испуганным и развязным одновременно и с нарочитым вызовом обнимает Ники за плечи.

Я прочел заметку: «Сеньора Ники желает как можно быстрее найти своего мужа, сеньора Хосе, который жил в Мацатлане. Есть предположение, что сейчас он может находиться в Веракрусе. Любого, кто узнает человека с этого снимка, просят связаться…»Далее шла подробная инструкция о том, как можно найти Ники, и три телефонных номера.

– Вам уже звонили? – поинтересовался я.

– Нет, – ответила она и спрятала газету обратно в сумочку. – Ее только сегодня опубликовали. Я собираюсь публиковать заметку в течение недели.

– Наверное, это очень дорого.

– У меня хватит денег, – сказала она. – Он очень болен. Он умирает от туберкулеза. Он сказал, что хочет повидаться с матерью. Я посадила его на самолет в Мацатлане и прождала несколько дней – у него был номер моего телефона в отеле. Но он так и не позвонил мне, я забеспокоилась и приехала сюда. Его мать живет здесь, и к ней он направлялся. Но я не смогла его найти.

– А вы не встречались с его матерью?

– Ее я тоже не нашла. Понимаете, он не помнил ее адреса. Он только точно знал, что это где-то возле автовокзала. Он даже нарисовал мне план. Ну, я попыталась найти дом по этому плану, но там никто его не видел. Он собирался попасть самолетом в Мехико, а оттуда доехать сюда на автобусе, чтобы рядом с автовокзалом найти дом своей матери. Довольно сложно.

А кроме того, довольно неправдоподобно, подумал я. Но вместо этого буркнул что-то сочувственное.

– Но это серьезно. Он очень болен. Он сейчас весит килограмм пятьдесят, а то и меньше. В Ялапе есть больница. Они могли бы ему помочь. Я дам денег, – она посмотрела на оркестр. Он играл попурри из музыки к «Моей прекрасной леди». Ники продолжала: – Честно говоря, сегодня я даже побывала в городском морге – искала его среди умерших. Но, по крайней мере, он пока не умер.

– В Веракрусе.

– Что вы хотите сказать?

– Он мог умереть и в Мехико.

– Он никого не знает в Мехико. Он не стал бы там задерживаться. Он бы отправился прямо сюда.

И тем не менее он сел на самолет и пропал. За девять дней поисков Ники не обнаружила ни единого его следа. Возможно, я все еще находился под впечатлением недавно прочитанного мной романа Дэшила Хэммета, но ее ситуация представилась мне с точки зрения прожженного детектива. Трудно было придумать более банальную мелодраму в духе фильмов с участием Хамфри Богарта: темная полночь в Веракрусе, оркестр исполняет ироничные песни о любви, площадь битком набита добрыми шлюхами, а женщина в белом костюме жалуется на исчезновение своего мексиканского мужа. А что, очень даже может быть, что именно ради такой вот кинематографической фантазии и отправляется в дальние края одинокий путник! Она получила ведущую роль в своих драматических поисках, и я охотно исполнил свою партию. Мы оба далеко от дома, и каждый из нас может стать тем, кем пожелает. Путешествие предоставляет широкие возможности стать актером-любителем.

И если я собирался оставаться в романтической роли Богарта, мне следовало выразить участие и сказать: да, очень жаль, что она так и не нашла своего друга. Но я, напротив, был полон отстраненного любопытства. И спросил Ники:

– А он знает, что вы его ищете?

– Нет, не знает. Он даже не знает, что я здесь. Он думает, что я вернулась в Денвер. Мы расставались совсем ненадолго: он собирался повидаться с матерью, и все. Он не был дома восемь лет. Понимаете, это больше всего его расстраивало. Он жил в Мацатлане. Он всего лишь бедный рыбак и даже читать едва умеет.

– Интересно. Значит, вы живете в Денвере, а он в Мацатлане.

– Да, это так.

– И вы были с ним женаты?

– Нет… С чего вы взяли? Мы не были женаты. Он был просто другом.

– Но в газете сказано, что он ваш муж.

– Ничего такого я не писала. Я не говорю по-испански.

– Но так там написано. По-испански. Что он ваш муж.

Эх, так и не получился из меня Богарт! Скорее я теперь мог претендовать на роль психиатра, которого играл Монтгомери Клифт во « Внезапно, прошлым летом».Кэтрин Хепберн протягивает ему свидетельство о смерти Себастьяна Венейбла. Себастьяна съели заживо маленькие мальчики, и причина смерти изложена вполне подробно. « Это на испанском», – говорит она, уверенная, что ужасная тайна не откроется. А Монтгомери Клифт холодно цедит: «Я читаю по-испански».

– Это ошибка, – говорит Ники. – Он мне не муж. Он просто очень хороший человек.

Ее слова повисают в пустоте. Оркестр играет вальс.

– Я познакомилась с ним год назад, когда приехала в Мацатлан, – продолжила Ники. – Я была на грани нервного срыва – от меня ушел муж. Я не знала, куда податься. И просто брела по берегу. А Хосе увидел меня и вышел из лодки. Он погладил меня и улыбнулся мне… – Ее голос прервался. Наконец она заговорила снова: – Он был очень добрым. Мне как раз этого не хватало в тот миг. А он спас меня. Иначе я бы не выдержала.

– А какая у него лодка?

– Совсем маленькая. Он бедный рыбак, – сказала она и поморщилась. – Он просто протянул руку и погладил меня. Я захотела узнать его получше. И мы пошли поесть. В ресторан. У него никогда ничего не было: он даже не был женат. У него не было хорошей одежды, он никогда не обедал в ресторане и даже не знал, что такое возможно. Это все было ему незнакомо. Он не мог понять, почему я так много ему даю. Я ему говорила: «Ты меня спас». А он просто улыбался. Я дала ему денег, и мы провели вместе несколько чудесных недель. А потом он сказал мне, что у него туберкулез.

– Но ведь он не говорил по-английски, верно?

– Он знал всего несколько слов.

– И вы поверили ему, когда он сказал про туберкулез?

– Он не врал, если вы это имеете в виду. Я говорила с его доктором. Доктор сказал, что ему нужно лечиться. Тогда я поклялась, что помогу ему, и поэтому снова поехала в Мацатлан месяц назад. Чтобы ему помочь. Он страшно похудел и уже не мог больше рыбачить. Я испугалась не на шутку. Я спросила, чего он хочет. Он сказал, что хотел бы повидаться с матерью. Я дала ему денег и вещи и посадила на самолет, и, когда он так и не позвонил, приехала сюда сама.

– Это очень великодушно с вашей стороны. Вы могли бы провести это время, отдыхая и получая удовольствие. Но вместо этого вы приехали в Веракрус за этой заблудшей душой.

– Этого хотел бы от меня Господь, – прошептала она с чувством.

– Вот как?

– И я непременно его найду, если будет на то Его воля!

– Вы не намерены сдаваться, да?

– Мы, Стрельцы, никогда не сдаемся! И не боимся приключений. А какой знак у вас?

– Овен.

– Честолюбивый.

– Да, это про меня.

– Честно говоря, мне кажется, что Господь испытывает меня, – заявила она.

– Каким это образом?

– Эти неприятности с Хосе – мелочи. Я только что пережила тяжелейший развод. И есть еще другие вещи.

– Насчет Хосе. Если он неграмотный, то и его мать, скорее всего, неграмотная тоже. В таком случае не стоит надеяться, что они прочтут ваше объявление в газете. Разумнее будет заказать постеры с его фотографией и расклеить их вокруг автовокзала, где якобы живет его мать.

– Наверное, я так и сделаю.

Я осмелел и предложил ей больше: нанять частного детектива и дать объявление по радио. А потом я подумал, что, вероятнее всего, Хосе уже вернулся домой, в Мацатлан. Если он был болен или встревожен, то наверняка бы поступил именно так, и даже в том случае, если обманывал ее – а скорее всего, это было правдой, – ему просто было больше некуда деваться после того, как кончились ее деньги.

Она согласилась со мной, что он мог вернуться, но не по тем причинам, которые казались мне очевидными.

– Я останусь здесь до тех пор, пока его не найду. Но даже если я найду его завтра, все равно проживу здесь еще месяц. Мне здесь нравится. Это действительно милый город. Вы не были здесь во время карнавала? Нет? Ну, знаете, вы много потеряли! Все выходили сюда, на площадь…

Теперь оркестр исполнял Россини, увертюру к «Севильскому цирюльнику».

– …пили, плясали. Все были так дружелюбны. Я познакомилась со столькими прекрасными людьми! Вот почему меня не пугает необходимость остаться здесь, чтобы искать Хосе. А кроме того… гм… я встретила одного человека…

– Из местных?

– Он мексиканец. Он вызывает у меня хорошие вибрации, в точности как вы. Вы так позитивны: постеры, объявление по радио, – а ведь я именно в этом и нуждаюсь.

– Но этот ваш новый знакомый… он может все усложнить.

– Он никогда меня не обидит, – покачала головой Ники.

– А что, если он узнает, что вы ищете Хосе? Вдруг это его разозлит?

– Он знает об этом. Мы это обсуждали. И к тому же, – добавила она, подумав, – Хосе умирает.

Концерт закончился. Было уже поздно, и я зверски проголодался. Я сказал, что собираюсь пойти в ресторан, и Ники спросила:

– Вы не против, если я пойду с вами?

Мы заказали красного окуня, и она рассказала мне о своих разводах. Ее первый муж был насильником, а второй – бездельником. Так она и сказала.

– Настоящим бездельником?

– Самым настоящим, – подтвердила она. – Он работал на меня, представляете? Пока мы были женаты. Но он был таким лентяем, что мне пришлось его нанять!

– До тех пор, пока вы не развелись?

– Нет, задолго до этого. Я наняла его, но оставалась за ним замужем. Это тянулось почти пять лет. А потом он просто слонялся по дому. И когда это стало совсем невыносимо, я с ним развелась. И вы представьте себе, каков наглец! Он пошел к своему адвокату, чтобы отсудить у меня денежное содержание! То есть чтобы я ему платила!

– А какой у вас бизнес?

– Я владею многоквартирными домами. Пятьюдесятью семью – я имею в виду пятьюдесятью семью кварталами. Раньше я владела ста двадцатью восемью кварталами. Но эти пятьдесят семь расположены в самых разных районах. Господи, люди вечно чего-то от меня хотят: то покрасить стены, то починить крышу, то водопровод!

Пожалуй, я недооценил ее, приняв за взбалмошную туристку с неудовлетворенным либидо. Дамочка владела изрядной собственностью и гуляла здесь на ренту с принадлежащих ей домов. Она уверяла, что никогда не платит штрафов благодаря большой «амортизации» и тому, что на бумаге у нее все «тип-топ». Она повторяла:

– Господь всегда был милостив ко мне.

– А вы не собираетесь когда-нибудь продать свои дома?

– Скорее всего. Мне нравится жить здесь. Я настоящая мексиканская бродяга.

– И вы наверняка продадите дома не без выгоды для себя.

– Это уж как водится.

– Но тогда почему бы не разрешить всем этим людям жить в них бесплатно? Ведь они за свой счет делают в них ремонт, и дома остаются в хорошем состоянии. Господь еще больше полюбит вас за это. А вы так или иначе получите выгоду при продаже.

– Но это глупо, – сказала она.

Принесли счет.

– Я плачу сама, сказала она.

– Не спешите тратиться, – сказал я. – А вдруг вам еще понадобятся деньги для Хосе?

– А вы довольно необычный парень, – улыбнулась Ники.

За весь вечер я ни слова не сказал о себе. Она даже не поинтересовалась, как меня зовут. Возможно, ее заинтересовала моя скромность? Но при чем тут скромность – она же сама меня не спрашивала!

– Может быть, мы еще увидимся завтра, – сказал я.

– Я остановилась в «Дилигенции».

Я тоже остановился в «Дилигенции», но предпочел об этом умолчать. Я вместо этого произнес:

– Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

На следующее утро я вскочил ни свет ни заря и поспешил на вокзал за билетом до Тапачулы. Это не заняло много времени, и я еще успел вернуться в отель, чтобы позавтракать. Сидя в ресторане, я увидел, что Ники спустилась в вестибюль. Она купила газету. Она оглянулась. Я укрылся за колонной. Дождавшись, пока путь будет свободен, я отправился на вокзал. Солнце уже палило вовсю. День обещал быть очень жарким.

Глава 5. Пассажирский поезд до Тапачулы

Я ехал на поезде уже двенадцать часов. Что-то с этим поездом было не так: за целый день мы проехали не более ста миль, и все время по болотам. От духоты меня мутило, а от постоянного шума колес и хлопающих дверей разболелась голова. Теперь наступила ночь, и, хотя шум не прекращался, стало прохладно. Все купе были открыты: почти все восемьдесят мест в вагоне были заняты, и почти все окна либо открыты настежь, либо просто выбиты. Освещение в вагоне было недостаточно ярким, чтобы читать, и недостаточно тусклым, чтобы заснуть. Остальные пассажиры спали, а человек, сидевший через проход, громко храпел. Пассажир у меня за спиной, весь день крутившийся, пыхтевший и поддававший коленом спинку моего кресла, сунул кулак под голову и заснул. Пауки и муравьи, которых я успел заметить еще днем, покинули свои норы в волосяной набивке кресел и приползли меня кусать. Или это были москиты? Мои лодыжки чесались и горели. Часы показывали всего девять вечера. Я сжимал в руках экземпляр «Простофили Вильсона» [14]14
  Иронический роман Марка Твена.


[Закрыть]. Я оставил безнадежные попытки отвлечься чтением.

Я открыл форзац и записал: «Два класса вагонов в поезде, оба одинаково неудобные и грязные. Ни уединения, ни отдыха. Постоянные толчки оттого, что поезд то трогается, то снова останавливается, локомотив ломается, пассажиры орут. В дни, подобные этому, я вообще не понимаю, с какой стати меня тянет то и дело оставлять приятную размеренную жизнь среди друзей ради таких передряг среди незнакомцев. Я домосед до мозга костей и наказан за свою самоуверенность. В точности так же, как говорил Робинзон Крузо на своем острове. В этом кресле просто невозможно чувствовать себя удобно. Обстановка совершенно тюремная: бурые стены и тусклый свет под низким потолком. И вдобавок шум: мало того, что шумит сам поезд, так еще этот шум возвращается эхом, отраженный от джунглей по сторонам от дороги».

Я помедлил. Когда пишешь, особенно остро чувствуешь свое одиночество.

«Сегодня я видел всего одну интересную вещь: белую цаплю, стоявшую посреди болота».

На форзаце оставалось еще немного свободного места, и я дописал:

«Эти люди едут по домам. Они жалуются на неудобства в пути, но завтра будут у себя дома. Я же буду на следующем поезде. Лучше бы я…»

На этом месте я заснул. На этом поезде сон отличался от бодрствования тем, что когда я не спал, то давил москитов. Заснув, я не имел возможности помешать им кусаться, я вообще был неподвижен.

Цапля: я видел ее на болоте неподалеку от Пиедрас-Неграс, она казалась высокой и настороженной. Это изящное создание с точеными формами смотрелось крайне странно на фоне бесформенной трясины. Час спустя из виду пропали последние следы болота: пыльные деревья, цепляющиеся за сухую почву, увядшая трава, бурые от жары листья и глинобитные хижины в окружении пальмовых рощ, какие мне уже приходилось видеть в беднейших областях Африки. Поезд снова неожиданно остановился, на этот раз посреди поля, и, поскольку станции поблизости не было, я решил, что это опять сломался локомотив. Я увидел, как несколько человек толкают локомотив, сдвинув на затылок свои соломенные шляпы. После чего мы тронулись, проехали еще немного и снова встали.

На одной из остановок – когда это было на станции, а не из-за поломки – в вагон вошел юноша. Он стоял в проходе и пел очень трогательным голосом. Сначала пассажиры растерялись, но после второй и третьей песни принялись аплодировать. Юноша воодушевился. Он спел четвертую песню. Засвистел свисток. Певец пошел по вагону, собирая деньги у пассажиров. Больше всего меня поразил его детский голос, не вязавшийся с возрастом. На вид ему было не меньше двадцати – самая пора работать на ферме (правда, в Мексике работа на ферме занимает от силы сто тридцать пять дней в году). Это пение явно не было его основным занятием, но, возможно, он пел только в том случае, если поезд останавливался в его деревне.

Мы приехали в Тиерра-Бланка. Хотя по-испански это значит «Белая земля», ничего похожего я не увидел. Вообще эти испанские названия никогда не бывают правдивы, они либо откровенно ироничны, либо слишком упрощают картину. Правда, чаще я сталкивался с утверждением, что это несоответствие действительности показывает необразованность, узколобость и отсутствие воображения у испанских первопроходцев и картографов. К примеру, увидев темную реку, они быстренько пишут: Рио-Негро (Черная река). Это название постоянно встречается в Латинской Америке и никогда не указывает на настоящий цвет воды. Точно так же, как ни в одной из виденных мной лично Рио-Колорадо (Красная река) я не различил даже намека на красный. В Пиедрас-Неграс (Черные камни) камнями вообще не пахло, а уж тем более черными – здесь было болото. Я не видел оленей в Венадо-Туэрто (Оленье ущелье) и ящериц в Лагарто (Ящерицы). Ни одна из Лагуна-Верде (Зеленая лагуна) не оказалась зеленой, мой единственный Ла-Дорада (Золотистый) был свинцово-серым, Прогрессо (Передовой) в Гватемале – отсталым, Ла-Либертад (Свобода) в Сальвадоре – оплотом репрессий в стране, где о свободе вообще не имели понятия. В Ла-Пасе (Мир) миром вообще не пахло, так же как демократией в Ла-Демократия. Что за странная причуда? Названия мест вызывают ассоциации с красотой, свободой, уважением или яркими цветами. Но сами места со столь приятными названиями являются чем-то совершенно иным. Было ли это нарочитой небрежностью или полным бесстыдством, насытившим карту таким количеством красивых и звонких слов? Латиноамериканцы не любят смотреть в лицо голым фактам, и громкое имя хоть и не творит чудеса, по крайней мере, отвлекает внимание. И всегда остается возможность, что интригующее название все же заденет какую-то струну в вашей душе и отвратительная реальность покажется менее ужасной.

Я старательно всмотрелся в Тиерра-Бланка. Город был бедным и бурым. По платформе бродили куры и грязные дети, тыкавшие пальцем в пассажиров, выглядывавших из окон. А еще там ходили четыре женщины (было время обеда), громко выкрикивавшие название продаваемой ими еды: пироги, бобы, картошка, кукуруза, печенье, бутерброды с сыром, жареные цыплята, бананы, апельсины, ананасы, дыни. Я вез свой обед с собой. Я разломил одну из булочек и положил внутрь ветчину и сыр. Через проход от меня ехала в Гватемалу большая семья. Они дружно жевали засиженных мухами цыплят, только что купленных на платформе, и не спускали с меня осуждающих взглядов.

– Какой у вас большой сэндвич, – сказала мать.

– Мы называем такие сэндвичи подводными лодками, – сказал я.

Они молча пожирали меня глазами.

– Это из-за формы, – пояснил я. – Она напоминает подводную лодку.

Они молча переглянулись. Они не видели подводной лодки. Наконец мать произнесла:

– Конечно.

На протяжении следующих четырех часов поезд останавливался еще восемь раз. И ни разу это не было на станции. Он замедлял ход то на краю поля, то посреди болота, то под душным пологом леса. Пыхтение локомотива обрывалось, и наступала тишина. Пассажиры начинали возмущаться и выглядывать из окон. Не увидев станции, они говорили:

– Черт знает где.

Или:

– Понятия не имею где.

И хотя они становились весьма говорливы, стоило поезду тронуться, каждая остановка делала их речи весьма лаконичными: они сводились к проклятиям и вздохам. И чаще всего эта напряженная тишина разрешалась пронзительным воплем за окном:

– Бананы!

Не имело значения, где мы застревали: в трясине или в совершенно непролазной лесной чаще, – откуда ни возьмись материализовывались торговцы съестным – какая-нибудь тощая девочка в драном платье – и верещали:

– Бананы!

Да, в этом поезде до Тапачулы я мог опасаться чего угодно, только не голодной смерти!

Проезжая мимо очередного кукурузного поля где-то часа в два дня и размышляя о том, как часто, стебель к стеблю, стоит здесь кукуруза – ни дать ни взять банановая роща, – я снова почувствовал, как ход поезда замедлился. Я выглянул из окна: кругом кукуруза без конца и края. Состав окончательно замер. Пассажиры сыпали проклятиями. Я открыл «Простофилю Вильсона» и принялся читать. Прошло около часа – медленного, душного полуденного часа с квакающим радио в соседнем вагоне. Девочка с бананами пришла и ушла. Я сделал себе сэндвич, выпил бутылку содовой воды. И тут до меня вдруг дошло, что я могу запросто успеть съесть все свои припасы и даже дочитать книгу, прежде чем поезд снова тронется с места. Эта еда, эта книга – вот все, что поддерживает мое движение.

Поезд тронулся, я с облегчением перевел дух. Мы проехали около ста метров и встали. Кто-то в соседнем вагоне вскричал:

– Матерь Божья!

Мы были на длинном мосту из металлических ферм, и под нами текла река. Я открыл карту и проследил наш маршрут от Веракруса. Я нашел Тиерра-Бланка, и болота, и реку: оказывается, это была Рио-Папалоапан. Согласно путеводителю, площадь бассейна реки Папалоапан «составляет две Голландии», но вот о здешних поселениях сказать «практически нечего». Мы проторчали на мосту еще час – довольно неприятный час, потому что здесь невозможно было выйти из вагона и размяться. На мосту не предусматривалось пешеходной дорожки, да и вид реки далеко внизу был весьма грозен. Я захотел было поесть, но решил воздержаться. С такой скоростью мы еще не один день будем добираться до Тапачулы. Пассажиры, застрявшие в поезде, застрявшем на мосту, возбуждались все больше, и гватемальские дети из большой семьи свесились из окон и кричали:

– Эй, трогай! Эй, трогай!

Так они продолжали кричать до самого вечера. Я всерьез задумался, стоит ли мне дальше читать книгу. Чтение было единственным способом сохранить рассудок в такие вот периоды вынужденной скуки. Но если я слишком быстро дочитаю «Простофилю Вильсона» – книгу, которая мне очень нравилась, – то больше читать будет нечего. Я предпринял прогулку по поезду, и у меня возникло неприятное ощущение, будто я еду в нем уже целую неделю. Вскоре после этого мы тронулись, но снова встали, не проехав и двух сотен метров.

Теперь мы оказались в деревне на берегу Папалоапана. «Практически нечего» было явно слишком мягким определением. Здесь имелось две лавки, несколько хижин, несколько свиней, несколько деревьев папайи. Солнце опустилось до уровня окон и прошивало вагоны насквозь.

Когда поезд оказался в деревне, я заметил мексиканца, сидевшего на сломанной скамейке невдалеке от железной дороги. Дерево, выбранное им для укрытия от солнца, было совсем не большим, и я принялся наблюдать за ним, желая знать, как он поступит, когда до него доберутся солнечные лучи. В течение часа или более того он не шелохнулся, хотя два поросенка, привязанные к стволу, недовольно визжали, фыркали и рвались с привязи. Он как будто не видел поросят, он даже не взглянул на поезд, он не обращал внимания на солнце. Жаркие лучи из-под нижнего края кроны уже падали на его хижину. Человек оставался неподвижен. Поросята хрипели от изнеможения. Солнце передвинулось еще немного и светило ему на нос. Но и теперь он не спешил двигаться. Он пошаркал ногами и поморщился, но все это так медленно, как будто он вот-вот впадет в новую стадию ступора. Затем он коснулся своей шляпы пальцем и опустил ее так, чтобы спрятать нос. И снова замер в той же позе. Но солнце продолжало перемещаться: оно добралось и до его лица, и до поросят, предпринявших очередную попытку освободиться. И снова человек надвинул шляпу еще глубже. Он не замечал в упор наш поезд, он игнорировал поросят, он не спал, но и не бодрствовал, и единственной изменившейся деталью был желтый круг его шляпы. Теперь она, как круглое лицо подсолнуха, следовала за солнцем практически в вертикальном положении.

Пока я с восторгом следил за человеком, не уступавшим в стойкости солнечным часам, в вагон залез карлик. Его глаза оказались на одном уровне с моими, хотя я сидел и мог видеть, как неестественно они выпучены и что в них полностью отсутствует зрачок. Он был слепой. Но это не мешало ему весьма настырно клянчить подаяние. Его одежда была такой рваной, что он напоминал грязный куль с тряпьем, перевязанный толстой веревкой со множеством узлов. Пассажиры охотно болтали с ним, пока он собирал свою дань. А он проворно ковылял по проходу, отвечая на их реплики.

– Скорее бы уж этот поезд тронулся! – повторяли пассажиры.

– Я делаю все, что могу, – сказал слепой.

– Что это за место? – спросили его.

– Папалоапан, – отвечал слепой карлик. – Отличное место. Не хотите здесь остаться?

– Мы не хотим здесь оставаться! – восклицали пассажиры.

Слепой расхохотался и двинулся в следующий вагон, постукивая своей тростью.

– Приятного вечера… – услышал я его последнюю фразу.

К нам в вагон явились и другие нищие: старуха с младенцем на руках и двое невероятно тощих детей. И, конечно, продавцы съестного: дети с котелками с кофе и мисками с жареным картофелем, женщины с хлебом и костлявой рыбой. Деревенские детишки осмелели и принялись сновать по вагонам, а за ними потянулись люди из местных лавчонок – поболтать с пассажирами.

За эти несколько часов (дело шло к ночи, и крестьяне, возвращавшиеся с полей, задерживались возле состава, посмотреть, что случилось) застрявший поезд утратил свою необычность для жителей деревни Папалоапан. Даже самые робкие, поначалу лишь издали наблюдавшие за нами, теперь прогуливались по вагонам, посещали туалеты и оживленно махали своим приятелям снаружи. Куры давно квохтали и рылись в мусоре под вагонами, а пассажиры отважно покидали свои места и покупали прохладительные напитки в магазинах. Постепенно поезд превратился в часть местного пейзажа.

Никто толком не знал, что же такое там случилось. Кто-то сказал, что впереди повреждены рельсы. Другой возразил, что сломался локомотив. Не было никакой паники. Пятидесятиградусная жара выпарила из людей всяческое желание возмущаться. Лишь несколько человек все еще оставались недовольными: большинству было все равно, и они готовы были почувствовать себя в Папалоапане как дома. Ясно было одно: на следующий день мы не доедем до Тапачулы, хотя никто толком не знал, сколько еще осталось ехать. (Убейте меня на месте, если я вру: ни один из тех, кого я спросил, далеко ли мы отъехали от Веракруса, не дал мне хотя бы отдаленно правильный ответ: сто миль). Это была страна, где опоздание превратилось в хроническую болезнь. Опоздание, подобное нашему, было в порядке вещей. В конце концов, деревня отнеслась к нам вполне гостеприимно, погода стояла отличная, и постепенно все кресла в вагоне превратились в хранилища еды или кровати для спящих детей. Даже мужчина у меня за спиной перестал пинать спинку моего кресла. Он сказал:

– Похоже, мы здесь застряли на всю ночь.

– Думаю, он прав, – сказала своим детям гватемальская леди. – Ох, вот незадача!

Ничто не тянется дольше, чем неожиданная задержка. Ничто не бывает так трудно описывать и скучно читать. Автор выводит: «Миновал час», – и в этой фразе читатель не почувствует ни томительной скуки, ни вони, ни духоты, ни шума; он не увидит назойливых мух, то и дело вылетающих из двери в туалет – помятой, без ручки и потому не запирающейся. «Миновал еще час» – но это не поможет вам представить два орущих радиоприемника, детский визг, липкое от пота сиденье с пауками, затаившимися в волосяной набивке. Жара сама по себе жутко замедляет течение времени. Будь эта деревня немножко больше, пожалуй, я не задумываясь собрал бы вещички и покинул поезд. Чтобы отдохнуть в ближайшем отеле. Но деревня была слишком мала, и следующий поезд на Тапачулу пойдет здесь только через три дня.

Я обнаружил, что от «Простофили Вильсона» осталось жалких полсотни страниц. Я решил придержать их до более трудных времен, когда мои нервы окончательно расшатаются и мне потребуется успокоительное. Я подавил в себе желание знать, чем закончилась эта история, и вместо последних глав взялся за введение. Это было серьезное испытание, потому что академический язык критика, писавшего о Марке Твене, совершенно не сочетался с подступавшими сумерками, шумом и вонью этой убогой мексиканской деревушки и застрявшего в ней набитого людьми поезда. « Одним из способов добиться этого является ирония, которая сближает его с Джейн Остин. Изображенная в ее романах светская жизнь подводит основу под ее собственные моральные ценности…»

– А-а-а-а! – разразилась воплем одна из гватемальских девочек. Ее брат кровожадно ухмыльнулся и ущипнул ее еще раз. Мексиканец под деревом умудрился почесать голову, не снимая шляпы. Поросята хрюкали. Радио в магазине орало и трещало помехами. Двое мужчин у дверей громко расхохотались. «Холодное пиво!» – надрывался торговец. «Бананы!» «Мороженое!» «Он щиплется!»

«В ее работах общественные ценности далеко не всегда являются ценностями моральными; но ее ирония демонстрирует нам, как они могут ими стать, как та или иная проверенная временем…»

Хихиканье и шепот «Это не я!», и две милые девчушки в зеленых школьных платьицах проносятся через вагон, сжимая в охапке свои книжки. У обеих темные волосы, глаза сверкают от возбуждения, и обе они хихикают.

«…проверенная временем общественная установка в конце концов становится также и установкой моральной…»

Я захлопнул книгу. У дверей в тамбур началась шумная ссора – правда, ничего страшного. Дело не пошло дальше криков, взаимных оскорблений и размахивания руками. Смрад из туалета стал еще сильнее. Мы стояли на месте уже несколько часов, и пассажиры активно пользовались нехитрой вагонной канализацией, результатом чего стала отвратительная куча на шпалах под вагоном. Естественно, она привлекала целые полчища мух: они громко жужжали, были тошнотворно жирными и бесцеремонно залетали в окна, распахнутые настежь из-за жары. Вернулась торговка пивом, она опустила на пол свою корзинку и села сверху. Она совсем охрипла от крика. И спросила меня шепотом, не хочу ли я пива. Хотя у меня еще оставалась в запасе пара бутылок, я купил у нее еще две: в конце концов, наступил счастливый час [15]15
  Счастливый час – время, когда алкогольные напитки в баре продаются со скидкой.


[Закрыть], и, судя по всему, нам предстояло провести здесь особенно длинную ночь.