Текст книги "Ханна"

Автор книги: Поль-Лу Сулицер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Мендель Визокер

Мендель Визокер известен тем, что однажды в Люблине избил шестерых человек, которые его лично не трогали. Он переломал им кости за то, что они перерезали сухожилие у одной его лошади (потом пришлось ее продать). Видите ли, он, еврей, составлял им конкуренцию.

Мендель Визокер родился на севере, в районе Мазурских озер, но покинул родное местечко очень молодым, в пятнадцать лет.

Он выбросил филактерии, которые ему надели по обычаю на лоб и левую руку в день Бар-Мицвы. Он обрезал пейсы и сбрил бороду. Говорят, что, заделавшись на некоторое время сутенером в варшавском борделе, он заработал денег, чтобы купить лошадь и повозку, и принялся бороздить всю Польшу – русскую, австрийскую и прусскую. Порвав все связи с еврейской общиной, он мог бы на этом успокоиться. Но Мендель – прирожденный подстрекатель, который среди христиан ведет себя как иудей, а среди иудеев – как христианин. В синагогу он идет в куртке и кепке на польский манер и обязательно занимает место в женской половине, зычным голосом распевая псалмы; наоборот, в христианских кварталах надевает кафтан, а на голову – парик с пейсами. В этом одеянии он появлялся в Киеве – самом антисемитском из всех русских городов.

События в Люблине произошли в 1878 году. В то время российский император Александр II еще не был убит, обер-прокурор Победоносцев, еще не начал реализовывать свою программу по истреблению евреев, и Менделя даже не арестовали. Пострадавшие не представили письменной жалобы, и царская полиция решила, что он не так уж и виноват. Снисходительность администрации возмутила главу Люблинской еврейской общины, который с одобрения старейшин добился осуждения виновника беспорядков: подобный сумасшедший подвергает опасности всех и каждого, он может навлечь бедствия и репрессии на всех евреев. В итоге Кучер получил три года тюрьмы. Тридцать шесть месяцев неволи его не исправили. Едва освободившись из тюрьмы весной 1881 года, он отправился к дому главы общины раввина Боруха Фикельсона и там всю ночь выводил на скрипучей шарманке песенку, которая не могла не оскорбить тонкий слух и душу ребенка Боруха. Раввин хотел было выслать против наглеца дюжину фабричных рабочих, пообещав им увеличить плату на пять копеек в год. Смельчаков не нашлось. Нет, не потому что Мендель был такого уж огромного роста – чуть выше среднего, но его грудь по ширине была как у двух казаков вместе, руки – как стволы деревьев, и казалось, что он может свалить человека замертво одним ударом кулака…

Мендель Визокер склоняется к девочке, садится перед нею на корточки и, заглядывая в серые глаза, говорит:

– Я знаю, кто ты. У тебя отцовские глаза. Ты – Ханна.

Огонь медленно продвигается на запад. Языки пламени слегка дрожат, а над ними стена дыма. Всадников больше не видно, но ощущение пустоты остается: там, где только что стояла рига, нет ничего, голое место.

– Не двигайся, я вернусь, – говорит Мендель Ханне и отправляется за тележкой и лошадьми, не очень уверенный, что она его поняла. Он находит ее там, где оставил, в той же позе, с куском дерева в руке, который она сжимает с такой силой, что суставы пальцев побелели: единственное, что выдает ее напряжение. Менделю становится нехорошо: поведение девочки кажется ему ненормальным, похоже, она тронулась умом от увиденного.

– Тебе нельзя здесь оставаться.

Ответа нет. Она по-прежнему сидит спиной к огню, находясь от него всего в двадцати метрах.

– Я – Мендель Визокер, по прозвищу Кучер, с Мазурских озер. Я знаю твоего отца.

– Мой отец умер, – спокойно говорит она.

Несколько секунд Мендель пристально смотрит на нее, и ему все больше не по себе. Он переводит взгляд на березовую рощу, за которой два часа назад скрылся отряд.

– Когда он умер?

– Сегодня утром.

– Его убили?

– Да. Так сказал Яша, – отвечает она не оборачиваясь. – Мой старший брат.

– Тот, которого казаки убили и сожгли?

– Да.

За деревьями заметно какое-то движение.

– Идем. Я отвезу тебя в твое местечко.

Он знает заранее, что она не двинется с места. Она не двигается. Он тихонько притрагивается к ней, как к фарфоровой, бережно поднимает и сажает на козлы. Садится сам, щелкает языком, и лошади трогаются.

– Я знал твоего отца, – говорит Мендель. – Я познакомился с ним шесть лет тому назад в Данциге, там мой дом, если можно сказать, что у меня есть дом. У нас были общие дела, он частенько мне давал заработать. Я даже приезжал к вам, но ты не помнишь, ты была слишком мала. В ту весну, когда я вышел из тюрьмы, он был одним из немногих, кто отнесся ко мне по-человечески.

Роща все ближе. Сквозь березы видна колонна погромщиков. Она движется справа от них, и деревья, как Мендель и рассчитывал, служат им прикрытием. Он бросает взгляд на девочку. Если бы она могла заплакать! Или даже завыть! Это было бы в тысячу раз лучше, чем то безжизненное состояние, в котором она находится сейчас.

– Посмотри на них, Ханна. Это они убили твоего отца. Посмотри на них. Жизнь и смерть всегда сталкиваются лицом к лицу, другого способа не существует.

Как всегда в подобных случаях, он улыбается своей странной улыбкой, но избегает встречаться взглядом с девочкой.

Ремень выдержит до Тернополя, а там у него есть женщина (их у него десять или двенадцать, от Данцига до Киева, он всегда их навещает во время своих поездок).

Дальнейшее его потрясает. Ханна перегибается пополам, глаза расширяются, рот раскрыт, как будто она видит перед собой смерть. Саму смерть. И все – без звука. Это совсем не похоже на выражение детского горя, это – горе взрослого человека, невыносимая боль, мучительное, неслыханное страдание. Горе без слез, леденящее душу.

Мендель берет Ханну на руки, прижимает к своей огромной груди, как котенка, и она цепляется за него, как брошенный заблудившийся котенок, храня пугающее молчание.

Плачет он – не она.

– Что у тебя в руках?

– Жук.

– Это не очень похоже на жука.

– Знаю, ну и что, – шепчет Ханна.

Она снова смирно сидит на козлах, выпрямив спину. Мендель правит лошадьми, заставляя их объезжать деревья, потом – следы погромщиков: кастрюлю, окровавленное платье, вырванную из косяка дверь. Мендель видит даже книгу с разорванными страницами, но не останавливается, чтобы ее поднять.

Перед ними местечко в клубах дыма.

– Кто тебе сделал этот подарок? – Он говорит о жуке. – Это тот светлый мальчик, да?

Их взгляды встречаются, и у Менделя внезапно возникает чувство, что он начинает понимать эту девчушку, между ними протягиваются невидимые нити дружбы. Она утвердительно кивает. И тогда в памяти Менделя всплывает сцена, которую он недавно наблюдал издали: если бы польский мальчик не выскочил из сарая, казаки не тронули бы другого мальчика, еврея. И он бы не умер. Мендель пристально смотрит в серые глаза: «Хуже всего, что она знает это. Ее польский дружок запросто предал их, брата и ее, он чуть было не погубил их обоих. Но она не винит его». Мендель не знает точно, откуда у него такая уверенность. Он хочет все выяснить и спрашивает, прав ли он.

Молчание. Она раскрывает ладонь и смотрит на деревянную вещицу.

– Да, – говорит она наконец. – Он испугался. Ему все-то десять с половиной лет.

– И ты не сердишься на него?

– Нет. – Она отвечает твердо, без колебаний. – Но если бы не он, твой брат Яша был бы жив. На этот раз она молчит. Они въезжают в местечко.

– Он – мой друг, – глухо говорит Ханна. – Мой друг.

В местечке три или четыре сотни домов, синагога, к которой примыкают дом раввина, бассейн для ритуальных омовений и хедер, трактир на дороге на Люблин недалеко от перекрестка. Там останавливаются путешественники-христиане. Обыкновенное местечко, похожее на сотни и тысячи других.

Пожар только что потушили. Повозка трясется по ухабам центральной улицы, конечно же немощеной. Здесь все население местечка. Кругом дым, пыль, летающий в горячем воздухе пепел; крики, суета, беспорядочное метание людей, монотонный речитатив молитв и заклинаний. Как призрак, в странном одиночестве едет среди всего этого повозка. Мендель насчитывает восемьдесят сожженных домов и сараев. На базарной площади лежат двенадцать тел, в основном мужских, которые успели вытащить из горящих домов. Мендель направляет к ним лошадей. «Почему я равнодушен к этой трагедии?»– спрашивает он себя. Вместо того чтобы ужаснуться, быть раздавленным при виде людского горя, он не чувствует ничего, кроме крайнего удивления абсолютным спокойствием сидящей рядом с ним девочки.

Повозка останавливается в трех шагах от лежащих.

– Твой отец среди них?

– Нет.

Мендель трогает лошадей, едет дальше сквозь толпу мечущихся и кричащих людей.

– Направо, – говорит Ханна.

– Да, я здесь уже был.

Он узнает дорогу, обсаженную по обе стороны боярышником. Как только они въезжают в переулок, у Менделя появляется ощущение, будто за ними захлопнулась дверь. Ханна и Мендель попадают в другой мир. Стенания, крики, суета остаются позади. Здесь царит тишина. Мендель Визокер всего раз пять видел ребе Натана. О каждой из этих встреч он сохранил самое светлое впечатление. Такие люди не забываются. Кроме того, у них было много общего. Оба остро ощущали принадлежность к обреченному народу; оба обладали чувством уверенности, что должно существовать нечто иное, что им надо найти и чего они еще не нашли. Были и необходимые в дружбе различия: грубость, вспыльчивость, стремление к действию – у Менделя; склонность к размышлению, обобщению и очень развитое воображение – у Натана.

– Лошадь, – говорит Ханна, – папина лошадь.

Она подается вперед с окаменелым лицом. Повозка – в десяти оборотах колеса от дома. Дом каменный, две трубы, настоящие стекла в окнах вместо бычьих пузырей, как в большинстве домов местечка.

– На седле кровь.

– Может быть, он только ранен, – замечает Мендель Визокер.

Он спрыгивает на землю, берет девочку на руки и хочет внести ее в дом; она мягко, но настойчиво высвобождается. Они входят.

Однажды в Данциге во время их предпоследней встречи, вскоре после выхода Менделя из тюрьмы, Натан и Мендель проговорили всю ночь. Об отъезде в Новый Свет, об Америке и Австралии, о них самих, о необходимости поддерживать связь друг с другом… О Ханне.

Натан очень много рассказывал о Ханне. «У меня необычная дочка, Мендель. Она читает, как воду пьет, а понимает еще лучше. Иногда она меня просто пугает таким ранним развитием. А ее взгляд, Мендель…»

В доме пять комнат, не считая подсобных помещений. Ошеломляющее количество книг. В первой комнате – пожилой мужчина, высокий, худой, нескладный (позже Мендель узнает, что это Борух Корзер, будущий отчим Ханны). Когда Ханна входит, он неловко машет руками, но взгляд девочки, ее сухой кивок пригвождают его к месту.

«Ханне нет еще семи, но, как бы это сказать… Она – золото, она уже сейчас – душа и голова моего дома».

В следующей комнате, спальне, Мендель Визокер видит кровать и вокруг нее человек десять, среди них с поблекшим лицом Шиффра, жена Натана и мать Ханны.

Запахи масел, свеч, кадиш – поминальная молитва. То, что затем происходит, навсегда останется в памяти Менделя. Плач обрывается, все замолкают и расступаются при виде Ханны, которая медленно подходит к кровати. Все как бы молча единодушно признают исключительность связи между мертвым отцом и дочерью, неоспоримое превосходство этого ребенка над всеми взрослыми.

Молчание. Она стоит, не двигаясь, у высокой немецкой кровати; тело отца находится на уровне ее глаз. Ее оцепенение сковало всех, даже Менделя Визокера. Наконец она шевельнулась. Осторожно проводит рукой по ранам, на которых запеклась кровь, гладит лицо, изуродованное палочными ударами. Без слез. На мгновение прикасается губами к неподвижной руке отца. Выпрямляется.

– Это еще не все: Яшу они тоже убили. Он сгорел с ригой. Я видела, как он заживо горел.

Она говорит, не сводя глаз с отца. Но вот жизнь возвращается к ней. Ханна отходит от кровати, поворачивается, идет к матери, зарывается лицом в складки толстой черной юбки – жест, который кажется всем естественным и понятным: мать и дочь горюют вместе, молодая ищет поддержки у старшей. Всем, кроме Менделя Визокера. В реакции Ханны, прижавшейся к матери, он угадывает фальшь, уступку обычаю. Нет, он не сомневается в реальности горя, которое Ханна испытывает в этот день. Напротив, он будет надолго потрясен его силой, не нормальной для семилетнего ребенка, не нормальной хотя бы из-за упорного желания Ханны пережить свое отчаяние в одиночестве. Мендель спрашивает себя, кто ищет утешения: мать или дочь.

Он почти не будет задавать себе вопросов о событиях, последовавших за гибелью Натана и Яши. Ему совершенно ясно: именно Ханна решит, что не следует ехать в Люблин к тетке, а надо остаться в местечке. Именно Ханна убедит мать, что на деньги, оставленные ребе Натаном, можно прожить втроем, прирабатывая торговлей мазями, приготовленными Шиффрой. Заставит продать дом, вынудит Шиффру выйти замуж за старого Боруха Корзера. И все это во имя одной цели, которую она будет преследовать все эти годы с фанатическим упорством: дождаться возвращения Тадеуша.

А пока Мендель Визокер медлит покинуть местечко. Сначала он присутствует на похоронах ребе Натана и его сына. Одновременно в деревне предают земле еще пятьдесят жертв погрома. Он сопровождает тело друга на кладбище. Он бросает землю на могилы и смешивает в молитве свой голос с голосами других, – он, который не молился пятнадцать лет.

Непонятно почему, но он задерживается в местечке и после похорон. Он разъезжает по улицам верхом на неоседланной лошади, выпряженной из повозки, и наблюдает, как, подобно муравьям, с упрямой покорностью пытающимся восстановить то, что разрушила нога прохожего, стирают люди шрамы, нанесенные местечку погромом.

Он направляет лошадь в поле, та ступает по сгоревшей ржи, пшенице, гречихе. Огромная равнина пуста, кроме него, не видно ни одного путника, ни одной повозки. Пусто, как при рождении мира, как будто ничего не произошло, лишь только всадники появились на горизонте на короткое время и тут же исчезли. Но они, конечно, вернутся рано или поздно. Они всегда возвращаются. Солнце как расплавленный свинец. Он вспоминает о свежей воде ручья. Он вновь проделывает путь, по которому бежал на помощь маленькой девочке, которая, если хорошенько подумать, не так уж в нем и нуждалась.

Он едет вдоль ручья. Это – шестой день его пребывания в местечке. И только выехав на лужайку, увидев заботливо сооруженную из камня и веток запруду, он понимает, почему так задержался.

У запруды – она. Сидит на корточках, как обычно сидят маленькие девочки. Но взгляд глаз, устремленных на Менделя Визокера, непроницаем и тяжел, глубина его волнует и пугает.

– Ты одна?

Она утвердительно кивает. Около нее мешок, наполненный только что собранными травами.

– Я видела, как вы ехали. Издали.

Она не двигается с места, продолжая пристально смотреть на него. Мендель испытывает смущение и злится на себя за это. Он переводит взгляд на плотину.

– Это ты сделала?

– Конечно нет.

– Твой польский дружок? Ты его ждешь?

Мендель решается посмотреть на свою юную собеседницу. Она качает головой и спокойно говорит:

– Он не придет.

Все происходит так, будто она со свойственной ей проницательностью поняла, почему Мендель здесь появился. Она начинает объяснять, почему, по ее мнению, Тадеуш не придет. Ни сегодня, ни в последующие дни, ни в один из оставшихся дней лета 1882 года. Тадеушу стыдно за свою трусость. Он будет избегать ее, Ханны, все время, которое ему остается до возвращения в Варшаву, где он учится.

– Он хочет быть писателем или ученым, – уточняет она. (Мечтательный свет, нежный и несколько насмешливый, появляется в ее глазах.) – Я не думаю, чтобы он стал ученым: он очень впечатлителен. Но писателем может стать…

Мендель оторопело смотрит на нее: девочка говорит об этом маленьком поляке, который старше ее на три или четыре года, как мать говорит о своем сыне или как влюбленная женщина о любимом. И Мендель, обычно острый на язык, не знает, что сказать. Наконец он спрашивает:

– Но ты все же собираешься ждать?

– М-м-м, – слышится в ответ.

– А если он не приедет двадцать лет? Снисходительная улыбка:

– О, он приедет!

Мендель умолкает. Раздираемый самыми смутными и противоречивыми чувствами, он испытывает легкое раздражение перед ее самоуверенностью, почти наглостью, беспокойство и, главное – нежность, которая удивляет его самого. Чтобы он испытывал нежность, он, который с юности оберегал себя от всяких привязанностей! Он качает головой, отъезжает на несколько метров. Он вернется в местечко, запряжет повозку и поедет прямо на юг, в Тернополь. Он и так слишком задержался.

– Мендель Визокер, – зовет она тихим голосом.

– Что?

Молчание, потом:

– Я некрасивая, да?

У него слезы наворачиваются на глаза. Она встала, но все равно кажется очень маленькой и хрупкой в платье из черного бархата, слишком широком и длинном для нее. В тени листвы выделяется ее узкое треугольное лицо с резко очерченными скулами. Оно кажется белым, почти мертвенным, несмотря на веснушки. Тонкие губы говорят о слишком решительном характере. Медного цвета волосы обещают стать густыми и тяжелыми. Контраст с серыми распахнутыми глазами, которые в этот момент смотрят на Менделя с горькой настойчивостью в ожидании ответа, просто невероятен.

– Это зависит от того, кто и как на тебя смотрит, – отвечает наконец Мендель после некоторого колебания, не найдя лучшего ответа.

«Надо было солгать, – думает он. – Почему я не солгал?»

Печальная полуулыбка, появившаяся на губах девочки при этих словах, только усиливает его сожаление.

Он вновь появляется в местечке несколько месяцев спустя, в канун праздника Ханука. День стоял морозный, но солнечный. Затем небо затягивается черными тучами, предвещающими снег. Мендель Визокер пробыл в Тернополе две недели и чуть было не остался навсегда, столь ловкой в обращении оказалась его тамошняя жена-полька. Однако он отправился дальше на юг, объехал всю Украину и очутился в Одессе. Оттуда он сейчас и возвращается в Данциг с четырьмястами пятьюдесятью рублями в кармане.

В местечке он идет прямо к дому покойного ребе Натана, но медлит у порога: какого черта он пришел сюда, почему поддался наваждению, вызванному какой-то семилетней пигалицей?

Он застает мать и дочь за сортировкой высушенных трав, которыми устлан пол. Шиффра предлагает ему кофе с цикорием, но он отказывается. Ханна бросает на него быстрый взгляд, сопровождаемый легким кивком. Достаточно спокойно Мендель объясняет, что он здесь проездом и зашел, чтобы убедиться, что вдова и дети его покойного друга чувствуют себя более или менее хорошо, спрашивает, не может ли чем-нибудь помочь. Шиффра так же спокойно благодарит его за заботу. И все. За время его разговора с матерью Ханна не пошевелилась, не произнесла ни слова, но когда садился в бричку, то вдруг обнаружил ее рядом с собой.

– У вас новые лошади, – замечает она. Шиффра осталась в доме.

– Разве у тебя нет еще брата? – спрашивает Мендель.

– Симон. Он – не в счет. Он – в школе.

– А ты?

– Я? Я – девочка, и я уже умею читать и писать. Мне не нужна школа. Правда, не нужна.

– Ты много читаешь?

Не удостоив его ответом, она наклоняет голову. Он вспоминает, что у него в тележке книги для чтения и для того чтобы иногда использовать их в качестве сувенира – так, небольшой подарок супруге или дочери торговца по случаю удачной сделки. Он снимает чехол, которым накрыты книги: молитвенники для женщин, еще что-то религиозное, популярные в то время романы «Доброе сердце», «Сердечный долг, или Иосиф».

– Я их уже читала, – пренебрежительно говорит Ханна.

И прежде чем он успевает помешать, эта маленькая упрямая ведьмочка влезает на подножку, жадно начинает рыться в книгах и разочарованно выпрямляется.

– Я их все читала; у всех торговцев одно и то же.

Но затем торжествующий блеск отражается в ее зрачках: она вытаскивает книги, которые Мендель Визокер приготовил для себя, которые он читает сам во время странствий по бескрайним русским равнинам. Он тут же бросает:

– Только не эти. Это мои. К тому же ты еще слишком мала…

Он с тем же успехом мог бы объяснять философию Маймонида своей любимой лошади. Ее реакция не отличалась бы от реакции девчонки. Она разве что не хохочет. С точностью и быстротой коршуна, бросающегося на цыпленка, завладевает она тремя книгами, которыми Мендель дорожит больше всего.

– Что это?

– Все для взрослых. Ты не поймешь.

Она окатывает его презрительно-насмешливым взглядом и тотчас же принимается листать книги. Одна из них – «Парижские тайны» Эжена Сю в немецком переводе Шульмана.

– Ты же не знаешь немецкого, – удрученно произносит Мендель, предчувствуя поражение.

– Вот и выучу, – отвечает Ханна.

Она действительно считает, что аргумент убедительный, соскакивает на землю, крепко прижимая к груди все три книги.

– Не может быть и речи… – начинает Мендель.

Но она делает большие глаза, кокетливо склоняет головку и улыбается.

– Вы мне их дадите на время, не правда ли, Мендель Визокер? – И эта перемена в выражении ее всегда серьезного лица так внезапна и так разительна, что Мендель растроган. Свою роль играют, конечно, воспоминания, особенно два: когда она цеплялась за него, как потерянный котенок, и вопрос, который она задала ему на шестой день после погрома у ручья: «Я некрасивая, да?»

– Только никому не показывай.

– Идет. Я их вам верну в следующий раз.

– Если я еще вернусь сюда.

– Вы вернетесь, – уверенно заявляет она, глядя ему прямо в глаза.

Проезжать через местечко становится для Менделя привычкой. В 1883 году это происходит дважды, весной и осенью. Оба раза он навещает Ханну, ибо приезжает только ради нее. И в дальнейшем каждый год два-три визита.

В 1886-м Шиффра выходит замуж за Боруха Корзера, семидесятидвухлетнего портного. Менделю ясно, что Ханна не возражала против свадьбы, иначе бы она не состоялась. Ханна нелестного мнения о своем отчиме. Менделю она сообщает: «Он так глуп, что однажды сделал ширинку на брюках сбоку». С годами ее юмор становится все более острым. По развитию она постоянно опережает свой возраст. По Эжену Сю в переводе Шульмана она выучила немецкий, знает русский и неплохо – французский. Поскольку Ханна перечитала весь запас его книг, Менделю пришлось обратиться к французской литературе, которую читают в Варшаве только в высших кругах. С тайным желанием сбить спесь с этой «чертовой соплячки» он выбрал сначала Жан-Жака Руссо «Эмиль» и «Трактат о происхождении языков», которые сам пробовал читать и которые повергли его в гипнотический сон. Напрасный труд и полное разочарование: она проглотила Руссо, как вишню. По-французски.

Если считать идиш, иврит и польский, которые знала раньше, то она владеет теперь шестью языками.

Тадеуша все нет. Мендель уже подумывает о том, чтобы в один из приездов в Варшаву найти этого паршивца, схватить за шиворот и притащить в местечко. Пусть она увидит, что ее прекрасный Тадеуш не стоит того, чтобы тратить на него молодость. Он отказывается от своего плана, потому что прекрасно понимает: Ханна не потерпит никакого постороннего вмешательства.

В какой-то момент он серьезно задумывается об эмиграции. Но отказывается от этого: поток эмигрантов слишком велик. Если бы он тоже уехал, сложилось бы впечатление, что он следует за всеми, повинуясь стадному инстинкту, он, который всегда плыл против течения, – по крайней мере, таково было его мнение на свой счет в это время.

Волна отъездов была мощной. Погромы и репрессии 1881–1882 годов, майские законы в России, предписывающие изгнание евреев из одних мест и закрепление их в черте оседлости, сооружение новых гетто – все это привело к перенаселению польской части русской империи. Мендель видел, что в один только городок Броды, что в Галиции, прибыло десять тысяч беженцев с Востока. Этот потек составляют не только евреи: огромное число христиан устремляется на Запад, особенно в Америку.

Мысль об отъезде тем не менее навсегда укореняется в голове Менделя Визокера.

Его первый визит в 1889 году выпадает на Пасху. Он находит Ханну прежней. Конечно, она подросла, но в остальном не изменилась: плоская грудь, узкие бедра, очень белая кожа, которая никогда не знает загара, шапка тяжелых волос и эти необыкновенные глаза. В это время она вперемежку читает Гюго, Тургенева, Гете и даже три или четыре романа Золя, которые Мендель долго не решался дать ей: ведь это чистейшая порнография. Но он их все-таки принес, браня себя за то, что предлагает подобное чтиво еврейской местечковой девочке. Она завораживает его все больше и больше; он угадывает всю остроту одиночества, в котором она живет.

Ее брат Симон, которому исполнилось шестнадцать лет, уехал в Варшаву продолжать учебу у очень известного раввина. «Хотя он знает Писание хуже, чем я. Но он – мальчик, а я – девочка, пусть даже плоская, как доска». Портной, ее отчим, без сомнения, добряк и не такой глупый, как утверждает Ханна, терроризируемый падчерицей, раздувается от гордости, потому что ему удалось в семьдесят три года сделать Шиффре двух детей. Позднее материнство не украсило Шиффру: она совсем расплылась. Если раньше у Визокера мелькала иногда смутная мысль присоединить ее к гарему своих вдовушек, то теперь он от нее отказался; нет, Шиффра не уродлива, в ее лице что-то есть (глаз Менделя Кучера безошибочен по этой части): некая ленивая чувственность, которую было бы интересно пробудить. Но Визокера отталкивают ее безликость, готовность к подчинению: она подчинялась авторитету Натана, а после его смерти перешла без сопротивления под власть Ханны, дав себя убедить, что ей следует остаться в местечке и выйти замуж за Корзера.

Менделю совершенно ясно, что Ханна вынудила мать вступить в брак, чтобы «пристроить» ее. Она же отправила Симона в Варшаву. «Это маленькое чудовище и мною вертит как хочет, заставляя свозить ей книги со всей Польши».

Чудо произошло во время его второго приезда в 89-м, в первые дни осени. Ему тридцать лет, ей – четырнадцать с небольшим.

– Я заезжал в деревню, – говорит Мендель, – но никто не захотел мне сказать, где ты.

– Вы же меня нашли.

Она стоит к нему спиной. Он не сразу берет в толк, что она делает. Затем замечает ее босые ступни, ноги без чулок, расплывающиеся мокрые пятна на сером платье, которое липнет к телу, и капли воды на растрепанных волосах. Все ясно: незадолго до его появления она купалась в ручье. Взгляд Менделя останавливается на спине, на талии Ханны, там, где мокрая ткань облегает бедра, и сердце его начинает учащенно биться; ему кажется, что в линии бедер наметилось нечто новое.

В этот момент, стоя по-прежнему к нему спиной, подняв руки к волосам, чтобы поправить прическу, она спокойно говорит:

– В деревне всем наплевать, где я и что я делаю.

Тут она оборачивается. В следующее мгновение Мендель испытывает самое сильное потрясение в жизни: стоящая перед ним Ханна совершенно другая. Как она изменилась! Если бы не глаза, он бы ее не узнал. Это – женщина, думает он с непонятной гордостью. Она расцвела за одно лето, и он, у которого за пятнадцать лет было около ста пятидесяти любовниц, и который считал себя способным судить о строении женского тела по линии лодыжки или запястья, шеи или плеч, а не только по походке, оглушен ее красотой. Конечно, она осталась невысокой, хотя и выросла с весны на четыре или пять сантиметров, но появилась грудь, вытянулись ноги, округлились бедра. Все это еще нежное и хрупкое – только обещающее. «Это больше, чем обещание, Мендель, у нее будет, у нее уже одно из самых прекрасных женских тел, о каких ты когда-либо мечтал». Он встряхивает головой, устыдившись четкости картины, которую себе представил благодаря своему опыту и тому, что бархатное платье так плотно прилипает к влажной коже, к молодым грудям с торчащими сосками. Его бросает в жар, просыпается желание; он страшно злится сам на себя.

Он слезает с лошади, прислоняется к седлу и замечает, что девушка пристально на него смотрит, продолжая укладывать непослушные пряди, держа в зубах заколку для волос. И, что хуже всего, она догадалась, что с ним происходит, и откровенно забавляется его смущением.

– Я изменилась, Мендель Визокер? Он сглатывает слюну.

– Да, очень.

Он чувствует себя полным идиотом. Тяжело переступает с ноги на ногу, думая о том, что бы такое сделать необычное: лошадь что ли поднять и понести, чтобы успокоиться? Кончается тем, что он замирает на месте не шевелясь. Она тоже. Она заплела две тяжелые косы и уложила их в нечто вроде шиньона, подобного которому он не видел ни у одной женщины. (Мендель живо интересуется такими вещами. По части женской красоты он – русско-польско-еврейский эксперт номер один.)

– Мне… – говорит он наконец хрипло, – ты мне нравишься.

Она достает изо рта заколку и улыбается.

– Спасибо, Мендель Визокер. Итак, я очень изменилась?

Один косой взгляд, насмешливый и торжествующий, брошенный Ханной на него ниже пояса, мог бы его просветить. Но он, слишком занятый борьбой с собственным гневом и со злостью на Пигалицу, не замечает намека.

– Я привез тебе твои проклятые книги, – говорит он и добавляет язвительно – Только они по-русски, от первой строки до последней, Достоевский.

– Очень хорошо.

Он все-таки достаточно узнал Ханну за семь лет, в течение которых наблюдал за ее ростом и развитием. Что-то настораживает его в том, как она произнесла это «очень хорошо». Он смотрит ей прямо в глаза. Удивительно: исчез торжествующий блеск, исчезла насмешка, вместо них те же расширенные зрачки, обращенные внутрь, которые он уже видел во время их первой встречи после смерти Яши и когда они убедились, что ребе Натан мертв. И Мендель догадывается. Тем более что они находятся на лужайке у ручья, где еще держит воду запруда, сооруженная семь лет назад.

Он спрашивает:

– Тадеуш приезжал? Ты его видела, да?

Она делает первый шаг, потом второй и еще несколько, подходит к нему, прижимается щекой к его широченной груди, и после некоторого колебания Мендель Визокер обнимает ее. Несмотря на весь свой гнев: «Этот польский паршивец заставил ее ждать семь лет!», несмотря на уколы ревности, он преисполнен нежности.

– Да. Она его видела.

Она рассказывает, что Тадеуш появился в середине июля, Тадеуш семнадцати лет, «выше вас», красивый, красивее, чем в лучших ее воспоминаниях. Как всегда, нежный, вежливый, веселый. Такой внимательный и такой умный!..

В первые минуты она едва осмеливалась открыть рот, но он, конечно, понял ее робость и, чтобы успокоить, заговорил о себе («Чертов сын! – думает Мендель. – Как будто он способен говорить о чем-нибудь другом, кроме как о самом себе!»), о своих успехах, которые, конечно же, блестящи.