Текст книги "Ханна"

Автор книги: Поль-Лу Сулицер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Молчание. Он хранит полную неподвижность, все более и более волнующую. "Но ведь это то, к чему ты стремилась, Ханна, разве нет? Ты знала об этом, когда шла сюда. Ты знала, когда рассказывала о своем деле. Ты знала уже тогда, когда он наблюдал за тобой первый раз, спрятавшись за дверью. Ты ждешь, что он научит тебя искусству любви, дисциплине более тонкой и трудной, чем банковское дело или ботаника. Итак, одно из двух: или ты сейчас же уходишь, или будь что будет".

– Вы меня хотите, Лотар Хатвилл?

– Ужасно. А вы меня?

Лотар Хатвилл не пошевелился. Как всегда, думает Ханна, я заранее знаю ответы, но так приятно задавать вопросы, приводить в замешательство.

– Итак… – начинает Ханна.

– Я отдал бы за этот миг свою жизнь, – добавляет он тихо.

Она знает это. Она знает также, что, несмотря на внешнее равнодушие, он взволнован так же, как и она. Несмотря на свой опыт, свои сорок лет и седину. Как приятно смотреть на него и знать об этом. Она спрашивает:

– У вас такое взаимопонимание со всеми женщинами? Он качает головой: нет, конечно нет.

– А почему я?

Короткая пауза. Он произносит немного хрипло:

– Вы слишком откровенны.

– Почему все-таки я?

Опять молчание. Они – в трех или четырех метрах друг от друга, он сидит, она стоит почти в самом центре гигантской комнаты, симфонии черного и белого цветов.

– На втором этаже есть спальни, – говорит он наконец. – Будь на вашем месте другая женщина, она была бы уже там в кровати, и я был бы с нею. То, что происходит этой ночью, не было со мной никогда. Я хочу сказать, что я никогда не играл в такие игры. Если это – игра. Вы очень странная.

– Что я должна сделать? – Она выдерживает его взгляд. – Раздеться?

– Только если вы этого хотите.

– Я должна раздеться перед этими окнами без штор? Она не ждет ответа. Его не будет. Она думает: "Первый урок, Ханна: то, что происходит до, – приятно. Восхитительно. Он ко мне еще не прикоснулся, а… Не торопиться – вот первый урок профессора Хатвилла. Этот урок тем более хорош, что он сам не знает, что преподает его".

Вначале она вытащила длинную булавку, поддерживавшую ее капор, и далеко отбросила его. Беспорядок – еще одно новое удовольствие. "Ханна, я тебя не узнаю…"

Она запрокидывает голову и широко распахивает глаза. "Тебе немного страшно, но это хорошо, как раз то, что надо. За этими окнами никого нет, но приятно думать, что там мог бы кто-нибудь быть…" Ее пальцы начинают расстегивать корсажные пуговицы. Лотар Хатвилл еще ни разу не пошевелился. В его взгляде Ханна читает все то, что может понравиться женщине: желание и уважение, уверенность и смятение. "Нет, тебе не стыдно, – думает она, – более того, ты интуитивно делаешь все те движения, которые нужно делать, тебе это доставляет удовольствие. И еще… Ты красива, Ханна…"

Она приостанавливается, расстегнув пуговицы до талии. Пристально глядя прямо в глаза Хатвиллу, садится рядом с ним, чтобы расшнуровать и снять ботинки (ее варшавская обувь износилась, надо будет купить другую; она купит много обуви, когда разбогатеет, но сейчас ли думать об этом, идиотка?)

Встает. Босиком она ниже ростом. Заканчивает расстегивать платье. Оно соскальзывает с плеч. Движение бедрами – платье на сверкающем паркете. Снимает одну, вторую, третью, четвертую юбку. Затем – первую рубашку (не торопиться, только не торопиться) и, наконец, вторую. Грудь ее обнажена, и она чувствует, как напряглись соски.

Она развязывает узел на поясе панталон и снимает их. Остаются чулки. Не спеша, расстегнув застежки, снимает чулки. Всю одежду отбрасывает подальше. Наконец распускает волосы, которые закрывают спину до поясницы. Ждет.

Она успела бросить только один взгляд на окна, в стеклах которых отражаешься, как в зеркале. Она не видела, как Лотар встал, но он уже около нее. Он берет ее на руки и несет по лестнице.

"Чудесно, Ханна. Чудесно", – думает она.

Пока ей еще удается выполнить данное себе обещание: все замечать, все анализировать, все запоминать. Лотар Хатвилл переступил порог спальни с Ханной на руках. Медленно положил ее на расстеленную кровать. Затем вышел, оставив на некоторое время одну, на достаточно долгое время для того, чтобы ей стало страшно в этой темной комнате, чтобы она, женщина и маленькая девочка, замерла с готовыми сорваться с губ словами нежности, умоляя его вернуться, не оставлять одну. Она ничего не говорит. Он возвращается.

Он покрывает поцелуями все ее тело. Она слышит его дыхание, к которому время от времени примешивается хриплый вздох. Она слушает свое собственное дыхание, отмечает, как оно прерывается от неожиданной ласки или поцелуя. После губ Лотара его грудь прижимается к ее телу. Страх улетучивается. В своих ласках он соблюдает естественный ритм, медленный, но не позволяющий ей отдохнуть. Волна тепла разливается в ней, еще одна и еще. Волны следуют одна за другой. Вдруг он – в ней, в ней все горит, но это совсем не так, как… как с… Она забрасывает неназванное имя в глубину памяти и позволяет увлечь себя ритму движений, подчиняясь, помогая ему и даже торопя. "Вот это как, – мелькает у нее в голове, – вот что это такое". Она повторяет эти слова все время, пока он – в ней. Слова лишаются смысла, и ее тело и разум сливаются в единый огненный шар, который взрывается, разлетается на тысячи искр, падающих без конца; и едва она успевает подумать, что успокоилась, как его более глубокое движение производит еще один взрыв, потрясая ее больше, чем она могла вообразить, заставляя кричать, стонать, испытывать то невероятное счастье, которого она ждала так долго.

И пока сознание медленно возвращается к ней ("Ты здесь, Ханна, в этой темной комнате, с этим мужчиной, который только что…"), он шепчет, что хочет ее, и своим новым голосом она отвечает "да, да", и снова он входит в нее, и снова она знает, что никогда этого не забудет.

Сладкая истома, усталость и умиротворенность. "Не прячься, Ханна. Ты прекрасна теперь. И ты должна честно признать, что в течение нескольких секунд, много раз по нескольку секунд, происходило нечто великолепное. И виной тому Лотар Хатвилл. Ты вынуждена признать, что, несмотря на свой возраст, он умеет…" Она улыбается в темноте.

Он тоже не шевелится. От него исходит соленый морской запах, запах любви, который она уже ощутила на короткое время в пражской комнате. Он привлекает ее к себе; она прижимается к его бедрам, кладет голову ему на грудь. Он говорит:

– За окнами, разумеется, не было ни одной живой души.

– И Мики Гунна?

– Конечно. Если бы я узнал, что он там, я бы его убил. А тебя я люблю.

– Нет, – говорит она уверенно и четко.

Пауза. Она почувствовала, как он весь напрягся. Секунду спустя он спрашивает:

– Я могу зажечь лампу?

– Нет.

"Почему? Какая разница, будет эта проклятая лампа гореть или нет?"

– А задать вопрос?

Она хитро улыбается в темноте и проводит по его груди кончиком своего острого язычка.

– Я хорошо знаю, какой вопрос вы собираетесь задать, Лотар Хатвилл. И ответ всегда будет "нет". Никакой любви между нами. Никогда.

– Другой?

– М-м-м-м…

– Окончательно?

– Да.

– Он в Австралии?

– Нет.

"Вот она, жизнь, – философски размышляет Ханна, – теперь он будет дуться, как мальчишка, несмотря на возраст. Таковы мужчины". Ее охватывает неслыханное, почти неудержимое веселье.

Полторы тысячи фунтов тоже радуют. Хотя они не имеют никакого отношения к делу. Скорее сыграло роль то, что Лотар чем-то похож на Менделя, немного, но все же похож, может быть, улыбкой, насмешливым взглядом и своей уверенной мужественностью великана с чутким и нежным сердцем. Но у всех наших поступков, даже неосознанных, масса причин, так же как у одной задачи – масса решений. "Не надо слишком углубляться, Ханна. Легла бы ты с ним, если бы он не предложил тебе взаймы полторы тысячи фунтов? Ответь откровенно: "Да". (Чем ты рискуешь, отвечая "да"? Кто тебе возразит?)

Шум дождя на улице начинает стихать. Он превращается в тихий шелест, под который приятно молчать. Дыхание Лотара восстанавливается, особенно после того" как она сказала, что о любви между ними не может быть и речи. Она погружается в сон и уже сонная отвечает на его последний вопрос: ну да, конечно, они еще увидятся здесь или в другом месте, когда у нее будет время, а он сможет освободиться от Элоизы. Увидятся хотя бы для того, чтобы она смогла вернуть долг.

Утром, когда Ханна просыпается, Лотара рядом нет. Завернувшись в одеяло, она исследует дом. Обнаруживается, что все окна выходят на Тихий океан: черно-белый дом приютился на скалистом утесе высотой, видимо, более ста футов.

Ни одно человеческое существо не могло, следовательно, наблюдать за нею вчера, когда она раздевалась, как гетера. "В газетах об этом не будет ни слова!"

Она вспоминает, что сегодня воскресенье и ей некуда торопиться. Сбрасывает одеяло и прохаживается в чем мать родила, опьяненная свободой, ощущением, что этот дом принадлежит ей одной. И какой дом!

Что касается ее возвращения в Сидней – там будет видно. У одной задачи всегда…

Впервые она по-настоящему одна. (Этих "впервые" не сосчитать. Впервые у нее есть любовник, то есть мужчина, с которым она занимается любовью, но которого не любит; впервые получила от этого огромное удовольствие; впервые вела себя, как…) "Ты как будто заново родилась, Ханна".

Она готовит себе праздничный завтрак: чай и печенье с вареньем. Поглощает его, любуясь океаном. Затем наполняет теплой водой просторную ванну, в которой ей удается вытянуться почти во весь рост, чуть поджав ноги (хорошо быть маленькой).

Она смакует каждую минуту этого утра, наслаждается тишиной и необыкновенным ощущением того, что мир уже немного принадлежит ей и будет принадлежать еще больше благодаря тысяче пятистам фунтам.

Она забывается настолько, что, заслышав шум подъезжающего экипажа, испытывает разочарование. Из окна видит неподвижного Мику Гунна. Он терпеливо ждет ее, держа в руке хлыст. И когда она заявляет, что готова, отвозит ее в Сидней. Сообщает, что проводил Лотара Хатвилла на поезд до Брисбена и что завтра привезет ей деньги, как условлено. Что он и делает в понедельник утром.

С этого момента Ханна полностью готова бороться за богатство.

Квентин Мак-Кенна

В последнюю неделю октября 1892 года она напишет свое третье письмо Менделю Визокеру. И опять без особой надежды, что тот его получит. Первое она написала из Мельбурна, после кражи, поскольку считала, что было бы нечестным держать его в неведении; второе – в день, когда она наконец сумела уладить вопрос с переездом яз Мельбурна в Сидней.

Оба письма она направила в адрес управления сибирской каторгой, в глухое место под названием Иркутск. Название было знакомо ей по книге Жюля Верна "Михаил Строгое". Адрес же она получила перед своим отъездом из Варшавы. По ее мнению, необходимо в лучшем случае 3–4 месяца для того, чтобы эти письма дошли до озера Байкал.

В своем третьем письме она напишет: "Я в Сиднее. Все идет прекрасно. Если не считать того, что кузен Шлоймель, этот кретин, укатил в Америку. Но я все уладила по-другому: через полгода, самое большее через год, у меня будет капитал и я смогу вернуть известную вам сумму. К тому времени вы уже сбежите с каторги, что, возможно, уже и сделали. От всего сердца обнимаю вас. Ханна".

– Вот и все, – сказала она сестрам Вильямс. ("Почему они носят фамилию Вильямс? Ведь обе были замужем и, вероятно, не за одним и тем же человеком. Это мне еще предстоит выяснить".) Она улыбнулась им: – Вам все понятно?

Дрофы качают головами и вращают глазами. По их словам, они ничего не поняли. Ханна испытывает к ним симпатию, почти нежность. Кличка, которой она их наградила, носит, по ее мнению, дружеский характер. Добба не обижалась на кличку "Стог сена",

– Прекрасно, – говорит она, – начну сначала. Может быть, не так быстро. Дом, в котором мы с вами находимся, оставленный в наследство вашим отцом, рано или поздно будет разрушен. Он расположен за красной чертой… Это мне удалось выяснить в Совете по делам колоний. Власти Сиднея выкупят его у вас. Убытки вам возместят. Но что с этого? Вас вышвырнут из собственного дома и сошлют на самую окраину, на правый берег или в Сен-Леонард, бросят в толпу вшивых эмигрантов. Но я знаю выход. Благодаря наследству, оставленному мне моей бабушкой Этлин Левелин из Уэльса, я снимаю у вас в аренду все, что находится во дворе, слева и справа от ворот, и сам двор. Что же касается вас, то все останется без изменений: вы будете жить там, где и жили. Что я буду делать с постройками, которые возьму у вас в аренду? Обновлю, перекрашу и отремонтирую их. Превращу ваш двор в самый прекрасный уголок Сиднея. Я буду в левом крыле. А в правом разместится мой салон красоты. На верхнем этаже – лаборатория. Под сводами и в саду построю кафе-кондитерскую. Вы готовите лучшие ячменные лепешки и сдобу во всей Австралии. Если бы вы изъявили желание содержать кафе-кондитерскую, следить за респектабельностью всего заведения в целом, вы бы просто осчастливили меня. Вы бы стали моими управляющими по ужинам с чаем. И платила бы вам я, а не вы мне, как это происходит сейчас.

Молчание.

"Чертовка, опять ты людям лапшу на уши вешаешь. Впрочем, ты ведь ничего не соврала этим Дрофам. Все это правда: их квартал действительно собираются сносить, чтобы построить новый. Разве что произойдет это лет через пятнадцать… Я двигаюсь впереди Истории, что же в этом плохого?"

Она улыбается Гарриет и Эдит.

– Вы станете богатыми, не покидая места, в котором живете. Уверяю вас, что уже на будущий год у вас будут средства для поездки в Европу, для поездки, о которой вы мечтаете все это время: Великобритания, Уэльс, земли предков… И вы легко сможете это сделать!

Понедельник, 17 октября 1892 года: тремя часами ранее Мика Гунн с огненно-рыжими волосами принес Хане полторы тысячи фунтов. Очень скрытно: в глубине букета из двадцати одной красной розы. Под его же охраной, чтобы не повторять ошибки, случившейся в Мельбурне, она помещает деньги в банк. Но не в первый попавшийся: последовав двойному совету – Рода Мак-Кенны и Тома Огилви, – она выбрала старейший, а значит, и самый надежный банк. В данном случае – Банк Нового Южного Уэльса.

И когда Дрофы, погружаясь в глубины привалившего им счастья, произнесут "да", она спросит их наконец о фамилии Вильямс.

– Это потому, что мы вышли замуж за братьев.

– Как же я сама не догадалась, как же я глупа! – схватится за голову Ханна.

Она заказывает полдюжины смет, в которых разбирается лучше, чем в артишоках. Скрупулезно, в мельчайших деталях, зная, чего хочет, Ханна делает ставку на то, что называет "правым крылом", где разместится кафе-кондитерская. Другие комнаты будут переоборудованы под клуб. Это будет сугубо женский клуб, практически полностью закрытый для мужчин. Лица мужского пола будут впускаться лишь по особому приглашению и с целым рядом оговорок. Угроза изгнания будет постоянно довлеть над головой этих нескольких избранных.

На верхнем этаже крыла, скрытого от глаз, подобно крепости, за массивной дверью, она хочет разместить институт красоты… Том Огилви порекомендовал ей одного подрядчика, который, как она и хотела, был не очень молод и женат. Конечно, шотландец по происхождению. Зовут его Уоттс. Для своих шестидесяти лет он выглядит крепким мужчиной. Бывший морской плотник, он влюблен в дерево почти мистической любовью. Его жена, маленькая женщина с обыкновенной внешностью, но закаленным характером, любит писать акварели и даже бровью не ведет, услышав, как Ханна говорит с Уоттсом о кумачовой обивке.

Робби и Дина Уоттс будут следить за ходом работ. Каждый в своей области: он возьмет на себя общее руководство, она же проследит за деталями, легкими украшениями, одним словом, вдохнет в дело ощущения женщины, чем Ханна дорожит больше всего.

Под сводами и в будущем саду, во дворе, Ханна хочет создать террасу-кафе, как в варшавских садах Сакса. Она станет первой террасой такого рода в Австралии. Но главное – сад.

– Это должен быть самый прекрасный сад Сиднея, цветущий в течение всего года, с водой, постоянно бьющей из фонтанчиков, с множеством клеток для птиц, чье щебетание не будет слишком громким и не станет мешать беседам. Там будут беседки, увитые зеленью, панбархат, балдахины, чудные уголки, утопающие в зелени. Надо обдумать вопрос о подушках…

Терраса протянется под сводами от правого до левого крыла. Там можно будет укрыться на случай дождя. И те же самые своды будут вести в гостиные, где можно будет отдохнуть, когда на улице станет слишком холодно.

– Дина, для всех внутренних комнат – белый, только белый цвет, полы – цвета кумача, такие же красные, как мое платье. Плинтусы – черные… Робби, а можно ли облицевать панелями верхние комнаты?

Он отвечает, что можно. Разве что не до самого верха, в половину человеческого роста, сочетая панели из сердцевины черного дерева с багетами из амаранта. Это один из видов красного дерева, и он знает, где можно найти несколько таких бревен. Что же касается цвета, то он не будет очень уж отличаться от кумача.

– А все остальное, включая потолки, – белое. Люстры – цвета червленой меди. Легкая, женственная, хрупкая, но глубокая мебель, в мягкости которой можно утонуть. Если вы в нее сядете, то встать и уйти уже не сможете. Мне также понадобятся музыкальные шкатулки, еще более нежные, чем акварели, серебряные, играющие в тишине комнат. Дина, на второй этаж могут подыматься только женщины, мужчинам вход туда закрыт. За исключением, быть может, пожарных, на случай, если вдруг случится пожар. И еще! Я хочу воссоздать… как это выразиться… чувственную атмосферу гарема. Дина, я вас не шокирую?

– Слегка.

– Робби, – продолжала Ханна, послав шотландке улыбку (та поняла ее намного лучше, чем она надеялась). – Робби, что же касается трех дальних комнат, где раньше хранили ткани, то я хочу, чтобы они были отделены от остальных большой дверью. Таинственной, интригующей, как бы потайной и как бы немного совращающей. О том, что скрывается за ней, будут спрашивать все женщины Сиднея, Австралии и всего остального света. На черном дереве двери золотыми буквами будет выгравировано: ЛАБОРАТОРИЯ. Это будет моя кухня.

Посмотрев на лицо шотландца, она рассмеялась, довольная своей собственной выдумкой, очарованная и воодушевленная размахом своих желаний и видящая их уже осуществленными. До ее ушей уже доносится гул голосов – это женщины, которые непременно придут к ней и будут чувствовать себя здесь уютно. Потому что она сделает их красивыми и счастливыми.

Она объясняет, что под словом "кухня" подразумевает место, где будут изготовляться кремы. По крайней мере, пусть так думают клиенты. Да, на первых порах она собирается производить их за этой таинственной дверью, но очень скоро придет час, когда успех принудит ее открыть отдельное производство, где будут работать двадцать – тридцать девушек, с которых возьмут слово о неразглашении секретов их работы. Чтобы исключить утечку информации и – главное – поддержать завесу таинственности, которую она считает основной составляющей своей рекламы.

Роясь в мыслях, давая свободу всем своим идеям, скопившимся в голове, она нагромождает детали, уточнения, просьбы поистине с ураганной скоростью. Это было 20 октября. А два дня спустя, убедившись (настолько, насколько она вообще может доверять людям), что в лице Уоттсов она обрела лучших подрядчиков для основания своего предприятия, она пускается в экспедицию на Запад.

Но и туда она едет с четко поставленной целью. Не рассчитывая, безусловно, на встречу, которая ей предстоит и которая разрешит одну из стоящих перед нею сложных проблем.

Она отрывается от проплывающего за окном поезда, поворачивает голову и видит Квентина Мак-Кенну, бесшумно появившегося в деревянном вагоне Большой Западной железной дороги Бог весть откуда.

Ростом он ниже (ненамного), чем его братья, очень худой, даже тощий. У него зеленые, как у Коллин, глаза. Отдаленное семейное сходство на этом и заканчивается. Обращают на себя внимание редкостная манера прищуривать глаза, когда взгляд как бы просачивается сквозь полузакрытые веки, а также выражение очень циничной и очень агрессивной наглости. Внешний вид явно не занимает его: светлая, всклокоченная борода, брюки и рубашка из выцветшей ткани, какие носят бушмены. На голове – шляпа, также похожая на их шляпы, пропитавшаяся потом за месяцы и годы носки. Тонкий шрам белеет на его изможденном лице, смуглом от солнца: он спускается со лба, рассекает дугу левой брови и тянется до щеки и кончиков губ. Слегка испорченная этим странным подъемом кверху линия губ словно кладет на его лицо постоянную злую усмешку. Взгляд зеленых глаз холоден и тяжел.

– Ну и что я должна делать? – поинтересовалась Ханна. – Прийти в экстаз?

– Надо бы, я стою этого. – Он слегка сощурил глаза. – Защита, а? Они меня предупреждали.

– Защита, да еще какая! Вы себе и вообразить не можете. А кто это "они"?

Совсем недавно остался позади Сидней, поезд только что проскочил маленький городишко Пенрит и теперь по великолепному металлическому мосту перебрался через сорокаметровую реку.

– Непин, – заметил Квентин Мак-Кенна. – Ее долина, так же как и долина Хоуксбери, очень напоминает Европу. Здесь можно найти немало растений из тех, что вы ищете.

"Он уже знает о цели моего путешествия. Об одной из целей". Она повторила свой вопрос:

– Кто это "они"?

– Это не Род, не мои братья. И уж никак не мой отец: вот уже больше десяти лет мы не разговариваем и он запрещает всем живым Мак-Кеннам вспоминать о моем существовании. Я – позор семьи, ее больная совесть. Верно, когда мне было двенадцать, я бросил школу, а значит, и клан. Нанялся юнгой на судно. На месте мне не сиделось. Все остальное было лишь длинной цепочкой низостей. Кое-какие надежды стали возлагаться на меня, когда я записался в роту Китченера, чтобы сражаться с Бешеным Махди в Судане. Судан – это в Африке. Но я почти что дезертировал. Когда вернулся в Австралию, меня посадили за решетку. Не столько за то, что я убил двух-трех человек, а за другие проделки. За неимением доказательств меня освободили… Какие доказательства, если вышел я один? Поехал искать золото. Не нашел. Вот и сказочке конец. Позавчера впервые за последние три года я виделся с матерью, которая невероятно вас любит. Надеюсь, что и вы хоть немного тоже любите ее. Она да сестра – вот и все, к кому я в этом мире могу испытывать любовь или что-то подобное. Я могу присесть? Не ожидая ответа, он сел рядом с нею.

– А вы действительно сын Коллин? – спрашивает окончательно растерявшаяся Ханна.

– А еще ваш кузен, раз уж она, насколько я могу судить, недавно сделалась вашей тетей. Мама показала мне, где спали вы вместе с Лиззи, моей сестрой, которую я вообще-то видел лишь на расстоянии: мне не позволено к ней приближаться. Еще доказательства того, что я действительно Квентин? Пожалуйста! У Лиззи есть кукла-блондинка, по имени Франкенштейн. В память обо мне. Я ей ее купил шесть лет назад, выйдя из тюрьмы и узнав, что у меня есть сестра. Имя тоже придумал я: оно лучше всего отражает мое собственное "я". Ну, убедились? А вот еще одна деталь о романтичном Квентине Мак-Кенне, – тихо произнес он. – Я – не совсем мужчина. После удара ножом в определенную часть тела. Это к сведению. А теперь объясните мне, какие растения вы ищете.

За окном пробегают фруктовые сады и фермы. Пейзаж понемногу начинает меняться. До сих пор он действительно напоминает Европу, какой она ее себе представляла, Европу, которую она могла видеть на гравюрах и всякого рода картинах. Но по другую сторону долины Эму пейзаж меняется, становясь неровным. Единственный железнодорожный путь, укрепленный с обеих сторон небольшими, конической формы выступами, вскарабкивается на холмы, вытянувшиеся бесчисленными синусоидами, часто опираясь на виадуки.

Квентин Мак-Кенна листает рисунки, выполненные пером Джеймса Б. Соумса. Время от времени он замечает:

– Это я видел… И это… И это. В Голубых Горах.

Он пролистывает все карточки, терпеливо отобранные ею в течение нескольких вечеров. Потом, ошеломленный, начинает читать вслух:

– Сладкий миндаль, ростки пшеницы, бузина, боярышник, рис, горечавка, соя, огурец, хмель, маис, ромашка лекарственная, кунжут, мальва, лопух, майоран, иссоп, амамелис, ликвидабр…

Он остановился: "Ликвидабр, черт подери!"– и продолжил чтение:

– …Базилик, полынь, вероника, мелисса, куст земляники, эвкалипт, барвинок, целидонна, одуванчик, мыльнянка, грейпфрут, дикие анютины глазки, алтей, роза, арника, лаванда…

– Да. Простая лаванда, – заметила Ханна, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

– Морковка… Морковка! Дымянка, тмин, мята, мать-и-мачеха, лимон, очанка, мак-самосейка, настурция, маргаритка, черника, медвежьи ушки…

– Это – для отваров…

– …Береза, розмарин, можжевельник, манжетка, садовый чабрец, вербена, кресс-салат, бурачник, артишок, крапива, зверобой, цикорий, анис, липа, кунжут, календула…

– Ноготки.

– …Пырей, тригонелла, шалфей, центурион малый…

– Иначе говоря: василек.

– …Ястребинка, укроп, листья ореха, душица, подмаренник, тормантил…

– Один из видов гусиной лапки. У вашей мамы в саду растет…

– И масла. Масло абрикосовое, масло из сладкого миндаля, масло кунжутное, масло из ростков пшеницы, из кокосового ореха. А пальмовое масло вам нужно?

– И кокосовое молоко тоже. Оно очень хорошо воздействует на кожу.

– …Масло из лесного ореха, маисовое, фисташковое, касторовое, кипарисовое. Вам нужно было задержаться в долинах Непина, Хоуксбери. Там – тьма цветов и трав.

На обратном пути.

– А едете-то вы куда?

– В Кобар.

– Зачем?

– Взглянуть на шахты.

– И купить одну из них?

– Почему бы и нет? Не сейчас, конечно.

– Видно, вы хотите сколотить состояние.

– Нет, уже сколачиваю.

Он внимательно всматривается в ее лицо и произносит:

– Ну что ж, Кобар так Кобар. Но вы будете разочарованы.

– Это уже мои проблемы.

– Совершенно верно.

Она заинтриговала его безразличием, хотя он прекрасно понимает, что оно наигранно. Не смеется, не улыбается. На его лице застыла сардоническая ухмылка… А может быть, она от отчаяния?

Рассматривая его профиль, Ханна находит в нем и другие взятые у Коллин черты. Эта твердая линия подбородка, эта спокойная властность. В конце концов, Мендель ведь тоже сидел в тюрьме и, должно быть, тоже убил человек трех-четырех. Волк всегда остается волком, будь то в Польше или в Австралии. А когда он – одиночка, то это чувствуется вдвойне…

Часто останавливаясь, поезд проехал небольшие города: Вудбури, Лоусон и Маунт-Виктория, где можно было видеть лишь пастухов. Преодолев новую впечатляющую группу изломов, виадуков и даже один тоннель, пересек Голубые Горы.

Снова спуск в долину Литгоу.

– И вы будете мазать этой дрянью бедных женщин?

– Я сделаю различные смеси. Но за то, чтобы ими мазаться, придется платить. И очень дорого платить.

Вдали уже показались холмы Батурста и Оранжа, засеянные зерновыми. Квентин вытащил очередную карточку.

– Черт возьми, – воскликнул он, – а что еще за шмукбез?

– Это название на идиш. Шмукбез – это шмукбез, и не будем больше его трогать. Моя мать называла его так, а я не смогла перевести.

И странная, скоротечная и почти схожая с любовью дружба, которая свяжет их, родилась именно в этот момент в их искрящихся смехом глазах, во взглядах, бросаемых друг на друга, которыми они обменивались, углубляясь в самое сердце Австралии.

Она так никогда и не сможет понять, зачем тогда отправилась в Кобар. Лотар Хатвилл рассказывал ей о нем. Она представляла себе золотую породу, выходящую на поверхность и, для большего удобства, предварительно разделенную на слитки.

…Но золота в Кобаре не оказалось. Его там никогда и не было. Только медь. Настоящих золотых шахт, а вернее того, что от них осталось, она даже не заметила, поглощенная разговором с Мак-Кенной, Мак-Кенной – Пожирателем людей; это было в районе Батурста и Айронбарка.

Квентину и Ханне потребовалось много часов, чтобы обсудить все задуманные ею грандиозные проекты. Вначале говорила только она, а он слушал, уставившись в щель на потолке. И вовсе не потому, что его заинтересовали устремления Ханны: было яснее ясного, что он их ни во что не ставит. Его заинтересовала она. Что до Ханны, то вначале она все же усомнилась в его физическом изъяне, думая, что это хитрость, чтобы легче было задрать на ней юбку, воспользовавшись ее доверчивостью. Но нет. С полным отсутствием всякого стыда, а точнее со всей откровенностью, она взглянула на место, служащее для разграничения рода людского на мужчин и женщин. Там действительно чего-то не хватало. "Так же плоско, как все торты, что я пыталась испечь". Она почувствовала жалость, но воздержалась от всякого проявления чувств, догадываясь, что он только рассердится.

Удивительно, но мысль использовать его в качестве главного сборщика трав (мысль, принадлежащая не ей, а, по всей видимости, Коллин) соблазнила ее не сразу. Это ее-то, привыкшую при первой же встрече с любым человеком тут же спрашивать себя, как она может его использовать. Возможно, препятствием были кое-какие подробности его прошлой жизни, которые он с сарказмом, в своей шокирующей манере поведал ей. В частности, то, что ему приходилось есть человечину. Когда шхуну, на которой после кровавой драки из пяти мужчин и пяти женщин остался в живых он один, много дней и ночей носило по волнам океана. Так вот почему его зовут людоедом Мак-Кенной!

– Хотя термин не совсем точен, Ханна. Я ведь ел только женщин…

"Он действительно ел людей! Ножом отрезал куски рук, ног, а может, и грудей, почему бы нет? И ел их сырыми. Вот почему Дугал Мак-Кенна избегает даже воспоминаний о нем".

Это было, когда они, проскакав добрых четыре часа по пустынным местам к западу от Кобара, неподвижно сидели в седлах и видели перед собой лишь бескрайний горизонт.

– Ханна!

Глядя на него, она испытывала легкое чувство страха, но больше – отвращение.

– Ханна! А вы знаете, что еще ни один человек не пересекал Австралию с востока на запад?

"Что он несет?" В тот момент она слишком живо представляла себе Квентина, пожирающего куски окровавленной человеческой плоти. Переход был слишком резок. Квентин слез с лошади и повернулся к Ханне спиной. Его светлые волосы падали до плеч.

– Пересечь Австралию? Но зачем?

– Ни с востока на запад, ни с севера на юг, – продолжил он, как будто и не слышал ее реплики. – Приблизительно тридцать лет назад один ирландец по имени Роберт О'Хара Бурк попытался сделать это. Вместе с сипаями, индийцами и верблюдами. Он погиб. Все остальные экспедиции также закончились крахом.

– И вы хотели бы попытаться в свою очередь?