Текст книги "Ханна"

Автор книги: Поль-Лу Сулицер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Пельт Волк

В этот январский вечер Ханна возвращается на улицу Гойна гораздо позже обычного, в полночь. Бесшумно входит в свою комнату, но Добба, поджидавшая ее уже давно, слышит все и волочит свое грузное тело на пятый этаж.

Она находит Ханну в постели, укрывшуюся с головой. Керосиновая лампа немного чадит.

– Ты забыла потушить лампу, – говорит Добба. Никакого ответа. Глаза Ханны закрыты.

– Я знаю, что ты не спишь, – настаивает Добба.

Она входит в комнату, чего никогда не делала с момента появления Ханны в доме: слишком нелегкий труд для ее опухших за пятьдесят лет работы в лавке ног – взбираться по ступенькам на пятый этаж. В комнате, кроме кровати, маленький стол, стул и нечто вроде гардероба, состоящего из веревки, протянутой от одной стены к другой, на которой ходит занавес из кретона. На столе освещенные лампой стопки книг и бумаг, книги и на полу. Никакого отопления. Добба садится на стул перевести дух.

– Мне надо с тобой поговорить. Я знаю, ты не спишь.

– Не сегодня, – возражает Ханна.

У нее странный голос, каждое слово дается ей с трудом. Лампа светит плохо, но острый глаз Доббы замечает синяк на виске, темное пятно на подушке, высунувшийся воротник платья: Ханна легла не раздевшись. Добба добавляет огня в лампе.

– Ты ранена?

– Я… Я упала, – с трудом выдыхает Ханна.

– Неправда, – говорит Добба.

Медленно и тяжело Добба встает и с лампой в руке подходит к кровати. Так и есть: кровавый синяк на виске, еще один – на подбородке. Но это не все. Приподняв одеяло, Добба обнаруживает, что платье разорвано во всю длину.

Ханна лежит с закрытыми глазами, мертвенно бледная. «Тебя били!» Огромные руки хотят ее посадить, но она издает жалобный стон. Добба совсем сбрасывает одеяло: рубашка тоже изодрана, на одной груди небольшой кровоточащий шрам. Но весь низ одежды – в крови. Ни нижней юбки, ни панталон. «Тебя изнасиловали». Добба огибает кровать, отодвигает занавеску. Трусы там, рядом с тазом, полным воды, красной от крови. «Тебя изнасиловали!» Добба не спрашивает, она уверена, что это так. Складки ее физиономии напрягаются и складываются в смешанное выражение бешенства и ненависти. Она сознает наконец, что в комнате холодно, и укутывает Ханну одеялом, не обращая внимания на ее протесты. Она берет ее на руки, как ребенка, и спускается с нею по лестнице. У себя в комнате укладывает Ханну в свою кровать и пододвигает ее к печке.

– Кто тебя изнасиловал, Ханна? Кто? Серые глаза чуть-чуть приоткрываются.

– Ничего не говорите Менделю, Добба, я вас умоляю.

Добба снимает с нее платье и рубашку, разрезав их ножом по всей длине. Она склоняется над телом. «Раздвинь ноги». Ханна как будто не слышит. Добба добивается своего силой и, кроме всего прочего, видит разрез, идущий к паху: он едва заметен и, без сомнения, сделан бритвой. Добба нагревает воду и обмывает Ханну.

– Ты меня слышишь, Ханна?

– Ничего не говорите Менделю.

– Кто это сделал?

– Ничего не говорите…

Ханна вот-вот потеряет сознание. Добба думает, что она заснула, а может, даже умирает. Глаза ее закатились, но маленькое треугольное лицо с острыми скулами напрягается в усилии сохранить ясность ума: «Добба, мне плохо, очень плохо…» Добба плачет, обнимает своими огромными руками тело Ханны, целует обнаженный живот, пытается прижаться к нему щекой. Ханна говорит:

– Я беременна, Добба.

К двум часам ночи Ханна, кажется, наконец засыпает благодаря снотворному, которое «Стог сена» заставила ее принять. Добба укутывает ее всеми одеялами, какие только смогла найти, и подбрасывает в печку дров. Она считает, что сделала все, что могла. Поднялся Пинхос. В ночной рубашке и колпаке, он моргает, как ночная птица. Заглянул, не говоря ни слова, только в глазах – вопрос. «Убирайся», – говорит ему Добба гневно. Он возвращается в подвал.

Добба теперь одна. И Ханна, кажется, спит, хотя и постанывает во сне, как больной ребенок. После тридцатиминутного бодрствования Добба решается ненадолго уйти, полагаясь на снотворное. Потом, уже второй раз за эту ночь, снова поднимается на пятый этаж, держась за перила и останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть. Входит в комнату и видит те же детали, которые уже отметила во время первого посещения. В тазу слишком много крови, чтобы причиной ее был шрам на теле Ханны. Следы крови на подушке. Добба поднимает подушку и обнаруживает лезвие. Это секач для капусты с костяной ручкой; нож еще полураскрыт, на лезвии и на ручке следы крови. «Она им воспользовалась!» Горделивая жестокая радость охватывает Доббу. «Я надеюсь, что она перерезала ему горло!»

Добба хватает нож и бросает его в таз, чтобы смыть кровь. Снимает наволочку с подушки, простыню и одеяло, запачканные кровью. Она собирается все выстирать, все убрать, уничтожить все следы. Мысль, что Ханна убила человека, ее совершенно не волнует – надо всем берет верх ненависть. С бельем под мышкой, держа обеими руками таз, она готовится выйти, когда ее взгляд останавливается на единственном месте в комнате, которое может хранить тайну: на ящике стола. Поставив таз, Добба выдвигает ящик. Внутри она находит связку листов, исписанных одним размашистым почерком, не принадлежащим Ханне. Это стихи на польском языке. Подписи нет. Добба просматривает их в поисках какого-нибудь указания на автора. Ничего. Тогда она смотрит на обороте. На одном из листов мелким Ханниным почерком написано в нижнем правом углу: «6 сентября 1891 г. – Тадеуш первый раз занимался со мной любовью». На других листах тоже были даты, самая последняя – 30 декабря. Еще одна дата была сопровождена комментарием: «28 ноября 1891 – я боюсь». Ручищи Доббы дрожат. Но в ящике есть еще что-то. Во-первых, записная книжка в сафьяновом переплете. Открыв ее, Добба видит в основном цифры.

…Итак, в книжке деловые записи. И тут Доббу ждет удар. Она обнаруживает, что Ханна открыла третий магазин, ничего не сказав ей. И этот магазин приносит уже большие доходы, хотя для Доббы эта деталь не особенно важна. К тому же Ханна дает регулярно деньги этому Тадеушу, о котором Добба ничего не знает, кроме того, что от него она забеременела и его боится.

В ящике есть и третья вещь, но Добба, захлестнутая волной гнева и ненависти, не обращает на нее ни малейшего внимания. Это кусок темного дерева с двумя вставленными кусочками красного стекла или камня, аккуратно перевязанный муаровой лентой.

Добба закрывает на ключ дверь Ханниной комнаты. Спускается, унося белье и таз, и видит Пинхоса у постели больной.

– Что ты тут делаешь?

– Она кричала, – говорит Пинхос.

И в ту же секунду, как бы подтверждая лаконичный ответ Пинхоса, Ханна снова подает голос. Вскрик очень короткий, идущий из глубины горла; едва раздавшись, он затихает и сменяется жалобным стоном.

– Нужен врач, – говорит Пинхос.

– Нет.

– Она умрет, – не уступает Пинхос.

– Нет!

Взгляды Доббы и Пинхоса встречаются впервые за четверть века.

– Уходи! – грубо приказывает Добба.

Но на этот раз он не торопится ей повиноваться. Он продолжает смотреть на Доббу с невероятным напряжением, вся его жизнь – в черных глазах, обычно ласковых и туманных, теперь полных угрозы. Он поворачивается…

– Пинхос!

Он ждет, повернувшись спиной.

– Ее изнасиловали, – говорит Добба. – Она больна, и у нее голова не в порядке.

Он не шевелится и продолжает ждать.

– У тебя был маленький нож, с костяной ручкой, вот этот. Я видела у тебя раньше такой же.

Никакой реакции.

– Ты ей его дал, Пинхос?

Ничего.

– Ты ей его дал. Значит, ты знал, что на нее могут напасть. И знал – кто.

Добба все еще держит в руках таз. Она добавляет, словно с сожалением, но в словах звучит жестокая радость:

– Надеюсь, она убила его этим ножом. – И дальше – Запомни, Пинхос: Ханны нет дома, ты ее этой ночью не видел. Вчера она сказала, что должна поехать в свое местечко к больной матери, где пробудет некоторое время. Больше ты ничего не знаешь. Понял?

Никакого ответа. Он совсем одет, нет только шляпы.

– Пинхос?

Он наконец делает движение головой, которое можно принять за знак согласия, и уходит. Немного погодя Добба слышит скрип ворот конюшни, но не придает этому значения.

Ханна мечется и стонет во сне, иногда даже кричит от боли, причину которой Добба Клоц ошибочно видит не в ее физическом состоянии, а в психическом; поэтому она продолжает давать Ханне настойку опия, сначала десять, потом восемьдесят капель – доза чуть меньше той, которую принимает сама Добба, когда ноги уж слишком донимают. Под действием лекарства крики прекращаются и сменяются тихими стонами, но их хотя бы не слышно ни в другой квартире, ни в магазине. Следовательно, Добба сможет скрывать присутствие Ханны столько, сколько понадобится.

7 января 1892 года целый день Марьян Каден не видит Ханны. Он несколько удивлен, но пока ничего не предпринимает, делая то, что она приказала: доставляет товар в магазин возле Арсенала, затем в девять вечера, после закрытия магазина, отправляется сменить паренька, ведущего слежку за Тадеушем. Тадеуш дома, вероятно, читает или пишет. Убедившись, что тот никуда не собирается, Марьян идет домой. У него восемь братьев и сестер, он – старший, и все живут на его зарплату.

Ханна не появляется ни 8, ни 9, ни 10 января. Теперь уже Марьян начинает волноваться, тем более что 10-го после полудня приходит Лейб Дейч собственной персоной и объявляет юноше, что тот уволен и что на его место назначен человек, которому Дейч полностью доверяет. На вопрос Марьяна, знает ли об этом решении Ханна, он отвечает: «Да, конечно». Есть новость похуже: зайдя в магазин мод в Краковском предместье, он узнает, что его дядя как официальный управляющий магазином утром подписал подсунутые Дейчем какие-то бумаги, по которым Дейч становится полным владельцем магазина.

Вечером Марьян не без колебаний отправляется на улицу Гойна. Добба выходит на стук, но вместо того чтобы пригласить войти, тащит его по длинному коридору и выводит с черного хода на улицу. Тут она сообщает, что Ханна на несколько дней уехала из Варшавы. Какая-то девушка привезла ей письмо из местечка. Ханна очень обеспокоена состоянием своей больной матери, которая находится при смерти.

Самолюбивый Марьян ничего не говорит Доббе о своем увольнении, считая, что она в курсе дела.

Через два дня еще одна новость: куда-то исчез Тадеуш.

«Пинхос привез врача, Лиззи, привез, осмелившись нарушить запрет Доббы. Он спас мне жизнь, приведя ко мне человека, который учился в Вене со знаменитым Семельвайсом. Я не думаю, чтобы рядовой врач смог меня вылечить от родильной горячки, которая последовала за выкидышем, особенно учитывая перелом тазовой кости и удары по голове, которые я получила. Но я совершенно не помню первых дней болезни. Мои первые воспоминания – голос врача, умоляющий меня не шевелиться, чтобы не повредить сломанную поясницу, затем Пинхос, тень Пинхоса, – он смотрит на меня своими большими печальными глазами, такими кроткими, выражающими так много, что ему не надо ни о чем говорить.

Но чаще всего я вижу Доббу. Она меня кормит, умывает, ласкает своими огромными мужскими руками. Но иногда, когда мозг не затуманен опием, я ловлю в ее взгляде выражение скрытого бешенства. Теперь я знаю, что она готовила месть, которую считала нашим общим делом. Как выяснилось, я была без сознания более трех недель, хотя Добба уверяла меня, что болезнь длилась всего несколько дней. Она совершенно ничего не сообщила мне о Лейбе Дейче, о его делах. И, конечно, ни слова не говорила мне о Тадеуше. Тогда я еще не подозревала, что она знает о нем все или думает, что знает, благодаря своим находкам в моей комнате.

Не сказала она мне и о письме, которое отправила Менделю Визокеру.

Я узнаю о нем 23 февраля, когда произойдут все эти жуткие события».

Пельт Мазур был убит в ночь с 23 на 24 февраля 1892 г. Облава на сутенера длилась шесть недель.

В этой облаве Мендель Визокер не принимал никакого участия. Он даже ничего не знал об этом. К дому, где укрылся Мазур, Кучер прибыл в девять часов вечера. Ночь была ледяной. Дом находился на окраине Варшавы, в глухом месте, отсюда уже начинались огороды, сады и луга, где летом паслись коровы.

Сначала Мендель обнаружил на свежем снегу следы колес, а затем скрытую деревьями саму повозку. Он сразу узнал ее. Его недаром прозвали Кучером: для него нет одинаковых экипажей, он узнает любой из тысячи других. Итак, ему достаточно было пойти по следам, чтобы добраться до дома.

Он угадывает, что в зарослях калины прячется человек. Говорит шепотом:

– Это я, Визокер. Не стреляйте, пожалуйста.

Выжидает несколько секунд, а потом тоже ныряет в кусты. Как он и предполагал, там Пинхос Клоц, маленький и хрупкий, как ребенок. Он даже не оборачивается к Менделю. Мендель качает головой.

– Это же бессмысленно. Как вы собираетесь убить его один?

Никакого ответа. Какое-то время Мендель думает, что Пинхос замерз: судя по всему, он провел здесь, в засаде, не менее двадцати часов. Но нет, скрестив руки на груди, засунув ладони под мышки, он не отрывает глаз от дома, находящегося в сотне метров. Мендель спрашивает:

– Вы знали, что я приду?

Движение головой: нет.

– Вы знали, что ваша жена мне писала?

Движение головой: нет.

– Мазур действительно в этом доме?

– В чулане, – говорит Пинхос.

Мендель Визокер приехал в Варшаву пять часов назад поездом из Данцига. Письмо от Доббы Клоц он получил Утром 22 февраля. Приди письмо на два дня позже, оно бы его уже не застало: у него в кармане куртки лежал билет в дальнее путешествие по маршруту Данциг – Гамбург – Лондон – Лиссабон – Порт-Саид – Коломбо – Сингапур – Сидней. Все последние месяцы он чувствовал, как овладевают им старые демоны, явившиеся из юности, и странствия по бескрайним российским просторам не могли их утолить. Страстное желание уехать охватило его одной особо тоскливой ночью, когда он находился у своих литовок, толстых, старых и ноющих, и размышлял о том, что половина Польши подалась на Запад. Евреи и неевреи. Кроме того, на исходе четвертого месяца путешествия пришло письмо от его кузена Шлоймеля, в котором тот усиленно расхваливал австралийские красоты. И Мендель вдруг открыл, что в корне изменить всю жизнь легче, чем, к примеру, костюм: в несколько часов он продал бричку, лошадей, свою долю в деле, ликвидировал счет в банке и купил билет.

И вот – письмо Доббы. Он прикинул: можно поехать поездом с остановкой на двенадцать часов в Варшаве. Да, у него будет время убить Пельта Мазура Волка и скрыться незамеченным.

Сойдя с поезда, он отправился на улицу Гойна, повидался с Доббой. Но Ханну он не видел: она крепко спала. Он начал охоту и за три часа обнаружил следы, на поиски которых шестидесятилетний Пинхос Клоц потратил недели. Правда, Мендель сам немало наследил по пути, но поскольку он исчезнет на следующий день…

Он спрашивает:

– Господин Клоц, ее изнасиловал Пельт Мазур?

Утвердительный кивок.

– И избил?

Тот же кивок.

Мендель улыбается: он предчувствует, с каким удовольствием убьет Волка.

– У него есть ножи?

– Да, – кивает Пинхос. Он закутался во все свои кафтаны, чтобы хоть немного согреться.

Мендель прикидывает. Его поезд уходит завтра утром, остается около девяти часов. Времени больше чем надо. Он встает.

– Я пойду туда сам, один. Вы можете мне помешать, вас посадят в тюрьму.

Пинхос неопределенно пожимает плечами.

Когда Мендель стучит в дверь, ему открывает мужчина, говорящий по-польски с немецким акцентом. По описанию, полученному от одной проститутки с улицы Крахмальной, Мендель узнает бывшего атлета Германа Эрлиха. В доме еще и женщина с бородой – борода открыла ей двери в цирк.

На учтивый вопрос Менделя Эрлих отвечает, что ни женщина, ни он не видели Пельта Мазура очень давно, со времени их совместного турне пятилетней давности. И вообще он никому не позволит причинить вред его старшему товарищу, любому свернет шею. Произнеся эту угрозу, громила пристально смотрит на Менделя, давая понять, о чьей именно шее идет речь.

Мендель улыбается: его ввели в заблуждение, вот и все, пусть его извинят за беспокойство. Он полуоборачивается и мгновенно наносит удар. Один, второй, третий. Мендель несколько растерян: впервые он видит, чтобы кто-нибудь после его ударов оставался так долго на ногах. Но атлет наконец рухнул, закатив глаза.

Менделю приходится легонько пристукнуть бородатую женщину, обнаружившую намерение разрубить его надвое тесаком.

Мендель задувает единственную свечу, снимает обувь и прижимается к стене.

– Пельт! Я здесь. Как обещал.

Из чулана, в который ведет дверь из кухни, не слышно ни звука. Затем Мендель улавливает легкий шум шагов. Он знает, что Мазур попытается выйти через другую дверь чулана. Он кричит насмешливо:

– Не утруждай себя. Я ее запер надежно. Тебе придется выйти здесь. Я жду.

Полминуты гнетущей тишины. Затем дверь чулана приоткрывается. Мендель не видит этого в полной темноте, но слышит характерный скрип.

– Визокер?

– Кто же еще? – говорит смеясь Мендель.

– Я ее не насиловал.

– Неужели?

– Я этого не делал. У нее был нож, она пустила его в «од до того, как я…

– Но ты пытался.

– Я был пьян.

– Это ничего не меняет. Я тебя предупреждал. Я тебе говорил не трогать ее. К тому же ты ее избил ногами.

– Я был мертвецки пьян. Мендель, в память о старом добром времени…

– Сначала, – спокойно говорит Мендель, – я тебе переломаю руки и только потом – шею.

Слышен свист, и первый нож врезается в ларь с хлебом, который Мендель держит перед собой: когда-то Волк метал в цирке ножи.

– Мимо, – говорит Мендель. – У тебя не тридцать шесть ножей, как бывало в цирке.

– У меня, их достаточно.

Мендель на корточках уже в другом углу комнаты. Второй нож вонзается в стену прямо над его головой.

– Опять мимо.

Он опускается на четвереньки и вдруг ощущает боль в спине на несколько сантиметров выше пояса. Но лезвие только поцарапало кожу.

– Мимо. Как у тебя с ножами?

– Есть еще.

– Я не верю.

Полная тишина. В этот момент Мендель оказывается под столом вблизи бородатой женщины, до него доносится ее зловонное дыхание. Он чувствует, что она вот-вот придет в себя.

– Держу пари, – говорит он громко, – держу пари, что у тебя больше нет ножей. Я иду к тебе и переломаю тебе руки, прежде чем сломаю шею.

Он выполняет то, что говорит, как это всегда было и будет в его жизни. Он встает и направляется к месту, где, по его расчетам, находится Мазур. Сделав четыре шага, наносит удар вслепую, попадает, но удар недостаточно силен. И тут новая боль в правой руке. „У этого дерьма был-таки еще нож“. Он бросается вперед и хватает Пельта за плечо; его рука сползает вниз, обхватывает запястье. Слышен хруст сломанной кости. В эту секунду распахивается дверь, и в дом, издавая рычание, врывается маленькая фигурка. „Это сумасшедший Пинхос Клоц“, – думает Мендель. Его внимание отвлечено на мгновение, но этого достаточно, чтобы нож вонзился ему в левый бок.

– У меня было два ножа, – шипит Мазур. Но его шипение сменяется воем: переломлено второе запястье. Он прекращает вопить только тогда, когда Мендель хватает его за шею, ломает хрящевые кости, затем резким поворотом – шейный позвонок.

Мендель падает на колени: „Я не собираюсь умирать здесь!“ Он хватается за рукоятку ножа, торчащую у него в боку, и вытаскивает его, почти теряя сознание от боли. За его спиной происходит странное: он улавливает крики и шум борьбы. Тотчас же становится светло: зажгли свечу. Он успевает заметить женщину, но и она его видит и кидается на нож, который Мендель еще держит в руке…

Все, казалось, застыло в странной ирреальности. Менделю удается выбраться из-под тела упавшей на него женщины; какое-то время он сидит, прислонясь к стене, созерцая комнату, где нет ни малейшего движения. „О Господи!“ Длинный стол закрывает от него тела Пинхоса и атлета, но ни один из них не подает признаков жизни. „О Господи!“– повторяет Мендель. Держась за стену, он с трудом поднимается на ноги.

У Пинхоса Клоца сломана шея, как и у Пельта Мазура. Невероятно, но, умирая, этот тщедушный человек ухитрился всадить в грудь Эрлиха огромный нож, какими обычно разделывают мясные туши. Мендель не видел ножа у него в руках. „Он его, вероятно, прятал под своими проклятыми кафтанами“.

Через семь часов Мендель – на вокзале. Он встречается с Марьяном Каленом.

– Ты мне нужен.

– Я не могу вот так, сразу, бросить работу, – говорит мальчик. – Я работаю в порту.

– Сколько ты зарабатываешь, малыш?

– Рубль тридцать копеек за ночь.

– Вот тебе 500 от Ханны и меня. Ты нам их вернешь через двадцать лет в этот же день и час. Садись.

Марьян устраивается на сиденье повозки Пинхоса Клоца, к которой сзади привязана лошадь, нанятая Менделем.

– Для начала – один вопрос. Есть ли хоть малейшая вероятность, что Тадеуш причинил зло Ханне? Подумай хорошенько.

Юный Каден долго думает и трясет головой.

– Нет. Если не считать…

– Если не считать того, что произошло в постели? Я знаю. Все?

Марьян кивает.

– Ты имеешь представление о том, где Тадеуш может быть сейчас?

Марьян начинает говорить о пражской комнате, но Мендель его прерывает:

– Это я тоже знаю. Я туда сегодня заходил. Там его не было. Хозяйка не знает, куда он подевался две недели тому назад. Может быть, ты что-нибудь знаешь?

– Нет, не знаю, – говорит Марьян. Он тоже заметил исчезновение Тадеуша. Тот забросил занятия в университете, не посещает больше книжный магазин. Он испарился. Его нет в Варшаве. Говорят, у него неприятности с полицией. Отъехав от вокзала, Мендель останавливает повозку.

– Знаешь, – говорит он, – возможно, со мной случится какая-нибудь неприятность в ближайшие два часа. Я внес некоторый беспорядок в этот чертов город. Но я также и узнал многое. И если у меня будут неприятности, ты повторишь Ханне все то, что я тебе сейчас скажу. Она говорила мне о тебе. Кажется, она тебе доверяет.

Марьян опускает голову, снова поднимает и серьезно, по-взрослому смотрит на Менделя. „Если бы у меня был сын, – думает Мендель, – я бы хотел, чтобы он походил на этого мальчика. Плохо только, что он не умеет смеяться“.

– Сначала о Лейбе Дейче. Я заходил к нему и вытащил его из постели. Мы с ним поговорили. Он внезапно вспомнил, что должен Ханне четыре тысячи рублей. Вот они с выправленными бумагами. Ты их передашь малышке. Если ей понадобятся дополнительные объяснения, пусть едет в больницу. Дейч пробудет там какое-то время: он сломал скамейку своей головой. Хорошо?

– Хорошо, – отвечает Марьян, принимая деньги и бумаги.

– Теперь о более серьезном. Пинхос Клоц умер. – Мендель рассказывает все, ничего не упуская. – И о Доббе. Она сумасшедшая и доказала это. Она ополчилась на Ненского с невероятной злобой. Вступила, я бы сказал, в заговор с раввином, ксендзом и даже с русским прокурором, которому неплохо заплатила за преследование польского студента. Она запустила чертову машину, чтобы доказать, что Тадеуш не только изнасиловал и пытался убить еврейскую девушку, которую предварительно соблазнил и обесчестил, но и прячет у себя среди книг революционные прокламации. Ее стараниями Тадеуша выгнали из университета, выгнали с позором. Она заплатила Гловачихе, хозяйке Тадеуша, за то, чтобы та сказала все, что требовалось, чтобы у парня были самые крупные неприятности. Она своего добилась: его ищет полиция. Добба почти разорила себя этими махинациями, но сполна отомстила Тадеушу якобы за девочку. Ты понимаешь, парень? Вот что ты скажешь Ханне: ослепленная безумной ревностью, Добба действовала в своих собственных интересах. Ты понимаешь?

– Думаю, что да, – говорит Марьян.

– Ты скажешь Ханне, что Добба чертовски опасна и что… Мендель умолкает. Объясняя парню происшедшее, он уяснил все сам для себя. Смутная догадка, которая с момента получения письма в Данциге не переставала донимать его, поднялась на поверхность и стала очевидностью. А раз так… Несмотря на усталость, на раны, которые вновь открылись, когда он разбивал голову Дейча о скамейку; несмотря на то, что время торопит его, ему надо еще кое-что сделать. Для этого юный Марьян не подходит. Он смотрит на часы и отмечает, что у него еще есть немного времени.

„У тебя в распоряжении целых семьдесят пять минут, Мендель; этого тебе должно хватить, чтобы поехать за нею, вырвать ее у Доббы, поместить куда-нибудь, где бы она была в безопасности, и сесть в этот чертов поезд. Мальчик этого не сделает. К тому же ты в ответе за нее, ты в ответе за нее десять лет с той минуты, когда взял ее с собой и заплакал над нею. Нравится тебе это или нет“.

Он улыбается Марьяну.

– Поправка: ты встретишься с Ханной не на улице Гойна.

Он называет адрес Кристины на улице Мировской, той самой, к которой однажды явилась Ханна, чтобы прервать их „конфиденциальную беседу“.

– Прощай, малыш. Храни тебя Господь, если он существует.

Он приезжает на улицу Гойна весь в снегу. Молочная закрыта. Темно. Он проходит по коридору, стучится и сталкивается с Доббой. На исходе этой длинной ночи он уже совсем без сил, в голове – туман. Тем не менее надо следовать выработанному плану.

– Дело сделано.

Тупой взгляд носорога.

– Вы его нашли?

– Нашел и убил, – отвечает Мендель. – Это то, чего мы хотели, вы и я, не так ли?

Добба всей своей массой заслоняет проход. Он вынужден ее малость толкнуть, чтобы войти в первую комнату. И там, чуть поколебавшись, Добба спрашивает:

– Польского студента, да?

„Она себя выдала! – думает Мендель. – Она знала, что студент ни при чем или почти ни при чем, и все же своим письмом навела меня на него“.

– Кого же еще? Он защищался.

Он показывает свою руку – на ладони и пальцах запеклась кровь. Беседуя с Доббой, он переступает порог второй комнаты. Когда он заходил сюда одиннадцать часов назад, Ханна спала– „под действием лекарства, выписанного врачом“, как объяснила Добба; и действительно, напрасно Мендель пытался ее разбудить – она не пошевелилась. Теперь же Ханна широко открывает глаза.

– Не может быть! Мендель! О Мендель!

Он берет лампу, чтобы лучше видеть девушку, и приходит в ужас от ее худобы и крайней слабости. Он опускается на колени у кровати, чуть ли не с ненавистью думая про себя: „И ты мог бы уехать в Австралию, не повидав ее?“ Огромная любовь к ней переполняет его, любовь вместе с нежностью и восхищением, любовь, в которой до сегодняшнего дня он не осмеливался себе признаться. Он целует ее в лоб и шепчет на ухо: „Не говори ничего. Я тебя увезу…“

И тут же получает по шее удар хлыстом, удар такой силы, что утыкается головой в руку Ханны.

– Вы лжете, Визокер, – звучит грубый голос Доббы. – Вы лжете. Вы не дотронулись до поляка. Вы были с Пинхосом. Вы приехали на его тележке.

От тупого удара по ребрам Мендель заваливается на бок.

– Все вы одинаковы! – кричит Добба, наступая на него уже со скалкой в руках.

При других обстоятельствах Мендель рассмеялся бы. На него уже нападали со скалкой разъяренные женщины, брошенные им. Но Добба – другое дело. Она хочет его убить. Ему удается перехватить сначала одну ее руку, потом другую. Он встает пошатываясь, и тут же наносит головой удар прямо в подбородок великанши. Удар оглушает его самого, но еще больше Доббу, которая рушится наземь, как столб. „Это невозможно, – в тумане говорит себе Мендель, – я, похоже, сразил пол-Варшавы!“

У него нет никакого желания смеяться, что редко с ним случается. Он чувствует себя очень скверно. Боль разливается по всему телу. Он тащит обмякшую Доббу к террасе и запирает там на ключ. К своему удивлению, обернувшись, он видит, что Ханна стоит босиком, в ночной рубашке и смотрит иа него своими серыми глазами.

– Я знаю, – говорит Мендель, – это непонятно. Но я не сошел с ума. Я тебе объясню. Нам надо уехать, у меня мало времени.

Он собирает все, что попадается под руку: одеяла, шубу – все, во что ее можно завернуть.

– Я могу идти, – говорит она.

– Тем лучше. Только сейчас у нас нет времени.

Они едут по Маршалковской. Варшава просыпается, хотя еще ночь и снег продолжает валить. Мендель наскоро поведал Ханне самое главное.

„Марьян расскажет остальное и даст тебе денег“. Он оборачивается: нет сомнений – за ними следуют два сутенера. Немного погодя к ним присоединяется все их братство. Ясное дело: хотят отомстить за убийство Мазура и четы Эрлихов. „Честно говоря, я предпочел бы полицию, которая не сразу набрасывает веревку на шею“. Он переводит взгляд на Ханну, и его сердце сжимается: она кажется полностью раздавленной, глаза ее расширены, как всегда в моменты сильного волнения. На его глаза наворачиваются слезы, второй раз в жизни вызванные состраданием к ней.

– Он жив, Ханна. Он скрылся. Не знаю, где его искать, но он жив.

– Я ему написала, как только смогла.

Добба, конечно, не передала письмо. Я клянусь, что его нет в Польше.

Тайком Мендель смотрит на часы: две минуты седьмого. Повозка въезжает на улицу Мировскую. Но…

– Все рушится, – говорит Ханна спокойно. – Я все погубила, все испортила. Все!

Преследователи не отстают. Их уже двадцать или тридцать. „Они нападут, как только я остановлюсь, чтобы проститься с малышкой навсегда“.

Необыкновенная вещь: несмотря на отчаяние, Ханна оборачивается и хладнокровно говорит, заметив банду:

– За вами, Мендель Визокер?

– Они просто прогуливаются.

– Они вас убьют.

– Я должен был умереть уже десятки раз.

Он смотрит вперед и видит на этот раз юного Марьяна Кадена, который быстро направляется к ним в сопровождении двух конных полицейских. Мендель останавливает тележку и закрывает глаза. Он вздыхает и улыбается.

– Ханна, не перебивай меня. Время не терпит. Я купил билет в Австралию. Воспользуйся им. Или продай. Возьми деньги. У меня их все равно отберут в тюрьме.

Он сует Ханне билет и бумажник, поднимает ее одной рукой и ставит на землю.

– Иди к Кристине, она славная девушка.

Я сделаю заявление и объясню, почему вы убили Пельта Мазура.

Возможно, они только вышлют меня в Сибирь. Оттуда я рано или поздно сбегу. Будь уверена. А теперь оставь меня в покое, уходи!

Он так устал, что у него закрываются глаза. Раны причиняют страшную боль. Стая сутенеров остановилась в десяти метрах, полицейские и Каден уже рядом.

– Ради Бога, Ханна, убирайся. Иди куда хочешь. Стань богатой. Покажи им, кто ты есть, что ты за женщина. Но меня там больше не будет, подумай об этом.

Он улыбается Марьяну Кадену, который горестно качает головой и говорит:

– Я не нашел ничего лучшего, как позвать полицию…

– Мой сын не поступил бы лучше, – отвечает Мендель. – Если бы у меня был сын. Одно из двух…

Он опускает вожжи и сникает. Впрочем, ему всегда хотелось побывать в Сибири. А поскольку дорога оплачена…

Мендель приговорен к двадцати годам плюс пожизненная ссылка. Адвокаты, которым Ханна заплатила бешеные деньги, проделали огромную работу и не дали его повесить, несмотря на старания прокурора (того же, который напрасно искал Тадеуша). Ханна смотрит, как увозят ее друга, закованного в цепи, а два дня спустя отплывает в Австралию.