Текст книги "Ханна"

Автор книги: Поль-Лу Сулицер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Очень скрупулезно, что, впрочем, всегда было ему свойственно, Марьян писал, что он искал в Праге, Вене и Берлине (все города, в которых он побывал, отмечены у него на карте), но нигде не нашел Тадеуша. От Менделя тоже нет никаких новостей, хотя его дядя на правах родственника обратился с письмом к царской администрации. Марьян сообщил ей адрес в Берлине, по которому она может ему написать.

Она тотчас же принялась за письмо. Сообщила, что приезжает в Европу следующим летом, и назначила ему встречу 15 сентября 1895 года в девять утра на одном из постоялых дворов Баден-Бадена, адрес которого назвала ей одна из служанок графини Анастасии. "Если такого заведения больше нет, то ты должен ждать меня на том месте, где был вход. И в конце концов, трать ты хоть немного больше денег!"

Последнее путешествие в Австралии она совершила в конце тамошнего лета. Клейтон Пайк пригласил их проплыть на борту своей шхуны вдоль изумительного Большого Барьерного Рифа. Она немного нервничала, потому что Лиззи уже умела плавать, а она нет (и неизменно отказывалась учиться). Сквозь сетку, натянутую вдоль борта, она увидела двух-трех больших белых акул-людоедов, которые перескакивали через гряду коралловых рифов. (Хоть эти поедают мужчин и женщин, не делая никакого различия между ними.)

От Квентина по-прежнему нет никаких новостей.

Теперь ей придется больше двадцати пяти лет просто повторять его имя в разговоре с Лиззи. Она расспрашивала Симона Кланси, но и тот ничего не знал. Полли и Пайк пытались хоть что-нибудь выяснить, каждый по своим каналам. Однако узнать удалось одно: Квентин несколько месяцев назад был в Брисбене, где устроил драку в таверне. Впрочем, в этой драке никто особенно не пострадал. С той поры никаких сведений о нем не было.

Она представляла себе, как он, совсем один, бредет по пустыне.

Давай танцуй, Матильда!

В последний раз, перед тем как подняться на борт пассажирского парохода Восточной линии, Ханна считает и пересчитывает деньги. В Лондоне ее ждут 64 тысячи 627 фунтов стерлингов. Эту довольно значительную сумму она заработала за тридцать пять месяцев.

И вот они – Ханна, Лиззи и Шарлотта О'Маллей – одиннадцатого июня 1895 года садятся на пароход. Разумеется, не одни. Как всегда, очень похожий на того англичанина, который ездил за цирком, чтобы узнать, съест ли лев укротителя, Полли Твейтс, теперь работающий только для нее, едет с ними.

Лиззи немножко всплакнула, когда берега Австралии скрылись из виду: здесь она родилась. Впрочем, слез хватило ненадолго – Ханна к путешествию купила ей двенадцать новых платьев.

Книга III
ГЕНЕРАЛЬНОЕ НАСТУПЛЕНИЕ

Площадь Сент-Джеймс

– Некогда в Австралии я знавала, – произносит Ханна в полный голос, обращаясь к толстой даме во всем лиловом, – одного человека, очень похожего на вас, может быть, в своей изысканности. Там, среди баранов, его звали Арчибальд. И у него были такие же усы, как у вас.

Это возмутительно! – задыхаясь, выдавливает из себя толстая дама и пытается спрятать лицо за лорнетом, украшенным настоящими бриллиантами.

С одной лишь разницей – я говорю об Арчибальде: он умывался. Может быть, не каждый день, но никак не меньше, чем раз в месяц. И с двадцати ярдов от него не разило. Как от некоторых.

Тишина обрушилась на большую гостиную, расположенную на первом этаже особняка. Обрушилась с тем же эффектом, как если бы внезапно рухнул потолок. Особняк стоит на площади Сент-Джеймс. В нем 32 комнаты, арендная плата – 6 тысяч фунтов в год. Его первый этаж полностью отдан под институт красоты, в обустройство которого Ханна вложила 32 тысячи фунтов. Десять или двенадцать косметологов и других служащих рангом пониже в черных с алым халатах застыли на месте. Так же, как и полсотни ожидающих своей очереди клиентов.

– Счастливого пути, мадам, – говорит Ханна. – И не помышляйте даже о возвращении.

Теперь толстая дама и вовсе не в себе. Она еле стоит на ногах. Тройная нить ожерелья из настоящего жемчуга, лежащая на ее плоской груди, как на витрине ювелирной лавки, конвульсивно дергается. Дама отворачивается и уходит, мертвенно бледная. Через окно видно, как кучер в ливрее подает ей экипаж. Гнетущая тишина.

– Ради Бога… – очень тихо начинает Сесиль Бартон, управляющая институтом в Лондоне.

– Не здесь.

Взгляд Ханны ищет глаза Лиззи. Та сидит на мягком, обитом шелком стуле в своем пансионном платье, черных туфельках, черных перчатках и соломенной шляпке с длинными лентами. В свое время она обессмертит имя художника Серла. Зеленые глазки Лиззи блестят, она корчит рожицы – признак того, что (и она тоже!) вот-вот прыснет со смеху.

– Пройдемте, прощу вас, – обращается Ханна к Сесиль.

Она направляется в рабочие кабинеты, занимающие часть второго этажа. На полпути, поднимаясь по мраморной лестнице, оборачивается удостовериться в том, что Лиззи идет вместе с ними. Что, собственно, и нужно. Она входит в комнату, все четыре окна которой смотрят на Грин-парк, на Бэкингемский дворец и его сады.

– Ради Бога, Ханна… – вновь начинает Сесиль.

– Еще минуту терпения, Сесиль. Ханна улыбается Лиззи.

– Кажется, ты еще подросла. Ну-ка!

Они становятся плечом к плечу. Восемнадцать-двадцать сантиметров в пользу младшей.

– Страусенок, – говорит Ханна и прижимает ее к себе. – Чертовка, ты меня обогнала. – Она отстраняется. – Лиззи, ты все слышала?

– Я же не глухая. Я пришла как раз в тот момент, когда толстуха в лиловом выходила из салона вместе с этой несчастной девочкой, кажется, Аглаей, которая шла позади нее и плакала.

– Ты знаешь, что произошло?

– Толстуха влепила ей пощечину.

– Чудно: это походило на пароль, которым обмениваются шпионы: "Толстуха закатила Аглае пощечину, а планы – у меня…"

– Лиззи, дурака валять будешь после. Как по-твоему, я была разгневана?

Лиззи хохочет.

– Ни капельки.

– Тогда зачем я устроила эту сцену?

– Толстуха ведь никогда не платит.

– Верно, но это не причина. Холодно.

– Потому что ей уже ничем не поможешь?

– Опять же не причина.

– Потому что она леди, как там ее… Красавица, столь же безобразная, сколь известная в Лондоне.

– Теплее.

– Потому что она персона, очень известная в Лондоне, и когда узнают, что ты выставила ее за дверь, в дамских салонах только и будет разговоров, что об этом?

– Горячо.

– Будут говорить только об этом и еще больше будут стремиться попасть к тебе.

Ханна улыбается и, не повернув головы, спрашивает:

– Сесиль?

Сесиль Бартон покорно вздыхает. Ей тридцать восемь лет. До того как занять эту должность в институте красоты на площади Сент-Джеймс, она проработала пятнадцать лет в разных дамских клубах, в том числе в самых изысканных, вроде того, что на Кавендиш-сквер. Там со знатными дамами так не обращались.

Встреча в Царском Селе

Возвратимся в прошлое.

Она прибыла в Лондон 16 августа 1895 года. Разумеется, в сопровождении Лиззи, Шарлотты и Полли. При появлении форта Тилбари на Темзе Полли Твейтс напомнил им знаменитые слова, произнесенные Ее Величеством королевой Елизаветой, проводившей здесь же тремя веками раньше смотр войск в лихорадочном ожидании Непобедимой Армады: "Я знаю, что у меня тело слабой женщины, но мое сердце и моя хватка – это хватка короля".

Едва они ступили на британскую землю, как Полли очень удивил Ханну, у которой уже сложилось на его счет определенное мнение. Там, в Австралии, это был милый, небольшого роста молодой человек (хотя он и старшее ее на целых 15 лет), пухлый и розовый, разумеется, весьма остроумный, отменный консультант в области финансов и кроме этого забавно беспечный, равнодушный к деньгам (что служит лучшим доказательством того, что они у него водятся), в общем, чудной неудачник. В Англии она узнает, что он – старший сын баронета, что его отец заседает в палате лордов и что он кавалер ордена Подвязки (отчего она и Лиззи чуть было не умерли от смеха); что его семья владеет особняком в Вест-Энде, замком в Бедфордшире и еще одним в Ирландии, а населяют их никак не меньше восьмидесяти слуг, не считая людей, проживающих на землях, сданных в аренду; что Полли блестяще прошел курс обучения (Ханна считала, что он финансист от Бога, но нет – он изучал все это!); что у него достаточно денег, чтобы жить припеваючи в течение двухсот пятидесяти лет.

И к тому же его знают все в Лондоне. Благодаря ему они с триумфом въедут в институт благородных девиц (в самом центре Сассекса) на громыхающем безлошадном экипаже (он всего лишь раз семь застрянет по пути). Пансион – из именитых, и поскольку тарифы в нем намного превышают финансовые возможности Дугала Мак-Кенны, Ханна будет выплачивать разницу из своего кармана, никому не говоря ни слова. Кроме, конечно, Полли, которому известно все.

Она вероломно оставляет в пансионе Лиззи на грани слез, отвергает все намерения (абсолютно искренние) Полли, который хотел бы немедленно ввести ее в жизнь лондонского света, садится в начале сентября в Дувре на пароход и отправляется во Францию.

Париж околдовывает ее. Она так никогда и не сможет избавиться от его очарования. Но Ханна ехала сюда не туристкой – она заводит деловые связи. Первый, от кого она рассчитывает узнать много интересного, – некто доктор Беррюйе, ученый с мировой известностью, пришедшей к нему за работы в той области, которую называют дерматологией: изучение кожи и того, что под ней. Она составит целый список специалистов, у которых должна получить информацию: ботаник недавно открытого Института Пастера, химик из того же заведения, хирург по фамилии Лартиго, осваивающий нечто совсем новое, называемое пластической хирургией. Во втором списке – различные учебные заведения, в частности Коллеж де Франс, и библиотеки. Посещая их, она надеется добраться до сути в таких областях, как бухгалтерия, торговое дело, делопроизводство, банковский и биржевой механизмы. Идет и еще дальше: по дороге во Францию у нее мелькнула одна идея, и она делает все, чтобы ее осуществить. Сближается с группой студентов Высших курсов на улице Училищ и, не жалея денег (они, ведущие жизнь богемы, всегда на мели), дает им нечто вроде заказа на комплексное изучение всего, что связано с косметическими кремами: с эликсирами, шарлатанскими и не очень, производимыми во Франции и во всей Европе. Кроме того, они должны составить для нее полное досье на все рекламные проспекты этих продуктов.

И все это за десять дней. 14 сентября вечером она уже в Баден-Бадене. На следующее утро Марьян Каден тоже там. И, придя минута в минуту на встречу, назначенную ею с расстояния в двадцать тысяч километров, он говорит: "А вот ты, милая Ханна, и вернулась".

Он вырос сантиметров на двадцать и набрал немало килограммов за те три года, что они не виделись. Но это все тот же Марьян: та же голова, вдавленная в плечи, та же внешняя медлительность, он по-прежнему слегка шепелявит (и сохранит это во всех языках, какими владеет и какими будет владеть). Та же поразительная солидность, та же серьезность. Его не удивляет, что она разбогатела, да и вообще минувшие годы сильно притупили его способность удивляться.

Он краснеет, когда она целует его в обе щеки, но тут же спешит представить ей отчет, как если бы они расстались лишь вчера.

В Вене Тадеуша нет, это точно: неделю за неделей Марьян вел наблюдение, тщательно держал под контролем все места, где он мог бы появиться: университеты, библиотеки, книжные магазины, кафе, литературные и художественные салоны. (Здесь Марьян краснеет: во многих ателье художников он видел полностью обнаженных женщин.)

И в Пражском предместье Варшавы Тадеуша тоже не было.

– Если ты помнишь, Ханна, у него там живет тетка. Покинув Варшаву около трех лет назад, он так ни разу ее и не навестил, и она его не видела.

В Кракове его тоже нет. В Зальцбурге тем более. Нет и в Берлине: чтобы в этом убедиться, Марьяну понадобилось два месяца: город очень велик. Нет ни в Гейдельберге, ни в Мюнхене.

Очень вероятно, что он появится у своей тетки в Варшаве: у нее есть кое-какие сбережения, а он – ее наследник, и поскольку она больна, то может и умереть. Я разговаривал с одним из служащих нотариальной конторы и с продавцом бакалейной лавки, в которой она делает покупки: если что-нибудь случится, они напишут мне на мой берлинский адрес. Я посулил им по двадцать рублей каждому. Это не много?

Да нет, – отвечает с улыбкой Ханна. – Марьян, у тебя есть еще деньги?

Он тут же достает из кармана блокнот, в который занесены все, даже самые мелкие расходы. Да, деньги у него есть. Вполне достаточно, чтобы продолжать поиски еще в течение семи месяцев. Он поясняет, что уже побывал в тридцати городах, от Балтики до Голландии и немецкой Швейцарии: сейчас он как раз из Цюриха, где провел два дня и опять зря.

Он перебирает ногами, смущенно переваливается с боку на бок и шепелявит больше обычного: ему немного стыдно, но везде, где он был, зная страсть Тадеуша к книгам, он оставлял во всех книжных магазинах своих людей, обещая вознаграждение каждому, кто даст ему знать о появлении там интересующего их лица.

Ханна смотрит на него в полной растерянности. На нее напал смех, она думает: "Черт возьми, за голову Тадеуша уже назначена награда!" Она опять целует его.

– О Марьян, я тебя обожаю. И каково же это вознаграждение?

Он называет: около пяти английских фунтов.

– Этого недостаточно, – говорит она. – Увеличь до двадцати. И это еще не все: я дам тебе четыреста фунтов, и ты купишь себе новый костюм. И новые туфли, твои уже совсем износились. Марьян, эти деньги ты разделишь на две части. Одна семье, для которой ты – поддержка и опора и которая из-за меня лишена кормильца. Другая – на твои расходы, как премия. Ты увидишь, что тебе понадобится очень много вещей. И кроме этого, мне нужно решить еще один вопрос…

Ну конечно же, он будет работать на нее полный день, отныне будет заниматься только этим, если она не изменит своего решения и у нее не возникнет других планов.

Ханна с упреком взглянула на него и улыбнулась: вопрос решен.

Она назначает ему десять, нет, двенадцать фунтов в месяц, можно в любой валюте по действующему курсу. Вот тут на полгода вперед.

– Ну-ка, возьми. – И, поразмыслив, добавляет – Сшей себе три костюма: два на каждый день и один выходной. Пожалуйста, не будь слишком экономным, ты должен быть одет как важный господин. И смотри, у меня глаз наметан, я знаю эти штучки и не хочу, чтобы это были ношеные костюмы, которые придется возвращать в магазин. Новые! Из хорошей шерсти. То же касается обуви. Чемодана, конечно, у тебя нет. Мы купим его вместе, кожаный. Я видела здесь несколько подходящих лавок. Мы подберем также и сорочки, их тебе нужно не меньше шести. Ну и конечно же, все остальное. Ах, Марьян, слезы здесь абсолютно ни к чему!

Она таскает его по всему Баден-Бадену, хлещет своим остреньким язычком продавцов магазинов "Для мужчин" и закройщиков, вникает во все сама, вплоть до цвета кальсон. Продавцы хихикают. "Что вы там? Не хватало, чтобы я не могла видеть голышом своего маленького братца! И прекратите ваши ухмылки, или я куплю эту лавку только для того, чтобы выставить вас за дверь!"

– Марьян, мы вместе займемся массой восхитительных вещей. Ты знаешь французский? Нет? А английский? Не лучше? Этого-то я и боялась. Ну что ж, ты у меня их выучишь, причем быстро. Ты уже знаешь четыре или пять языков, так что такое еще два? Твоя идея насчет книжных магазинов очень хороша, но что если развернуть ее ещешире? Возможно, он в Швеции или у бельгийцев, если такие еще существуют. А может, в Париже или Лондоне. Цена за него будет установлена по всей Европе, вплоть до Турции.

Она не дает Марьяну слова сказать. Ему нужны еще галстуки, носовые платки и две шляпы – в шляпе он будет неотразим. А трость? Все мужчины ходят с тростью. Может, вот эту? Черт тебя дери, да тебя не узнать, посмотри на себя в зеркало, настоящий джентльмен. Это по-английски.

Ах, Марьян, у меня столько планов, что голова раскалывается. Ты будешь действительно работать со мной, а не просто разъезжать повсюду в поисках моего Тадеуша. Кроме французского и английского, ты должен также изучить финансовое дело, бухгалтерию, способы перевода одной валюты в другую, пересечения границ с товаром и в особенности функционирование банков. Банки – это очень важно, без них и шагу не ступишь! Я хочу, чтобы ты знал о них больше, чем любой банкир, чтобы ты мог с лету почуять их вранье и сказать мне: "Осторожно, Ханна, они хотят тебя надуть!" Мне пришла в голову отличная идея (впрочем, как и всегда): как только наладишь свою шпионскую сеть в книжных магазинах, ты поступишь работать в банк, месяца на четыре. В какой? Ну, для начала в немецкий, поскольку ты хорошо знаешь язык. Ты будешь там работать во всех службах по очереди и научишься всему. Теперь другое: с сегодняшнего дня ты – мой кузен… "Здравствуйте, кузен Марьян, почему бы вам не обнять свою кузину?" Во всяком случае, так ты должен всем говорить".

Ханна назначает новую встречу. Он приедет в Париж, в квартиру, которую она сняла в доме номер 10 по улице Анжу. Она будет жить там по меньшей мере в течение двух ближайших лет. Тоже возьмется за учебу. Она хочет, чтобы при первой же возможности он ей туда написал.

Марьян записывает: улица Анжу, 10. Хотя ему совсем не нужно что-либо записывать, и она это знает: память у него феноменальная. Ханна размышляет над вопросом, заданным Лиззи: "Он красив, этот твой Марьян Кален?" Ну не то чтобы красив. Но уж и не уродлив. У него гладкое лицо, большие светлые немного грустные глаза, чертовски твердая, волевая линия губ. Неулыбчив? Но у него в жизни было не так много поводов для улыбок. Она испытывает к нему нежность сродни материнской.

Четыре дня спустя она уже в Тироле. На письмо, отправленное еще из Марселя во время стоянки там корабля Восточной линии, Анастасия фон Зоннердек ответила, что с радостью примет ее (хотя ответ и приправлен тонким налетом аристократической снисходительности: они уже не в Австралии) в семейной летней резиденции вблизи Йенбаха, на берегу Ахензее.

Шесть дней в тирольских Альпах. Ханна увлеченно нянчится с отпрысками Анастасии. ("Теперь окончательно ясно, что у нас с Тадеушем будет трое детей. Или, если он захочет, четверо. Они просто восхитительны, эти розовенькие и нежные существа, они согревают сердце, а ведь они пока не твои и не Тадеуша…")

Ей нужно собрать все сведения об одном из банков в Кёльне, где у управляющего имением Зоннердеков полно связей. А главное, она должна задать наконец вопрос, который жег ей губы в течение стольких месяцев с тех пор, как из австралийских газет она узнала, что русский царь Александр III умер и что уже с год на престоле его сын Николай II. И уж, конечно, она не забыла, что жена Николая II под русским именем Александры Федоровны остается все той же принцессой Алисой де Хессе и кузиной Анастасии (именем которой царствующие особы нарекут одну из своих дочерей).

Она задает свой вопрос.

Тишина, тихий перезвон коровьих колокольчиков в лугах. Осенний аромат скошенного сена. "Я зашла слишком далеко", думает Ханна под действием этой тишины и такого странного света в глазах юной графини.

– И вы хотели бы поговорить с Ее Императорским Величеством?

– Чтобы умолять ее, стоя на коленях, как сейчас умоляю вас.

Ханна так и не сказала Анастасии, что она еврейка. (Она всегда будет выдавать себя за девушку германо-польского происхождения.) Изо всех сил стараясь подавить стыд и отвращение, которые внушала ей эта вынужденная ложь, Ханна рассказала, пожалуй, единственную историю, которая могла бы спасти Менделя. Итак, Визокер был коммерсантом, бродячим польским коммерсантом с небольшой (очень небольшой) примесью еврейской крови, чью безупречную репутацию мог бы подтвердить Балтийский банк. Однажды в Варшаве он вырвал ее, Ханну, которую до этого ни разу не видел, из рук еврейского квартета бродяг. От полученных тогда побоев она до сих пор носит шрамы на теле и не может их показать. Они ее чуть не изнасиловали. Визокер бросился ей на помощь. В героической борьбе, где ему одному противостояли четверо, он был ранен, но, слава Богу, не смертельно. Напротив, бродяги едва не покалечили друг друга, главным образом вследствие того, что не поделили отнятых у нее денег. А бедняга Визокер, который если в чем и виновен, то лишь в том, что проявил благородство и смелость, был приговорен к двадцати годам каторги и пожизненной ссылке…

– Мадам, разве это справедливо? Если бы не он, я была бы навсегда обесчещена и, без сомнения, мертва. От горя, если не от ран. Я не могу жить с воспоминанием об этой ужасной несправедливости…

При этих словах ей удалось даже пустить слезу. Впрочем, без особых усилий: настолько любовь к Менделю переполняла и действительно будоражила ее, В ответ Анастасия говорит, что она ничего не гарантирует, что просьба непомерна, но она посоветуется с графом и его матерью. Все это так необычно… И к тому же придется ехать в Россию, где она и граф, разумеется, были год назад на церемонии коронации, но у них не было планов поехать туда, во всяком случае, в ближайшем будущем. Слезы Ханны до глубины души взволновали ее; и она сама на грани слез, настолько драматична и печальна эта история…

В конце концов она обещает сделать все, что в ее силах. Ханне, к счастью, удается скрыть свое негодование. Эта чертова антисемитская сучка, которая не выжила бы без орды слуг и которая никогда не умела ничего другого, как раздвигать ноги и хныкать! И от нее зависит жизнь Менделя!

Она улыбается с ложной долей горестной униженности:

– Спасибо, ах спасибо!

На обратном пути она сделает крюк и заедет в Кёльн, где вступит в переговоры с директором банка, которому ее рекомендовал управляющий имением Зоннердеков. Начнет с того, что с царственными небрежностью и высокомерием объявит банкиру о своем намерении сдать ему на хранение 25–30 тысяч фунтов, точной суммы она и сама не знает: деньги имеют для нее так мало значения…

Между прочим, у нее есть молодой кузен, который спит и видит себя финансистом. Впрочем, у него нет выбора: когда-нибудь ему придется сменить своего дядю, которому принадлежит половина Мельбурна – банк, морская компания, поезда и миллиард баранов. Нельзя ли сделать так, чтобы ее кузен, еще немного неотесанный («Вы знаете, как это бывает: юноша происходит из бедной ветви семьи, у него не было даже гувернантки. Но он очень умен, великолепно считает, знает немецкий, русский и польский»), – так нельзя ли, чтобы ее кузен прошел в Кёльне что-то вроде вводного курса, хотя бы основы? Мне так хвалили ваш Кёльнский банк и ваши познания. Кстати, меня вообще интересует возможность размещения капитала. Нет, речь идет не об этой скромной сумме, которую я назвала, я располагаю 400 тысячами фунтов и знать не знаю, как с ними поступить. Моему кузену хватило бы шести – восьми месяцев стажировки. Он мог бы поработать в различных банковских службах. Разумеется, ничего не нужно платить. Я сама буду выдавать ему небольшое пособие… Сколько гектаров земли у нас в Австралии? Не знаю, не то 6, не то 8 миллионов. Да, я не сказала о золотых приисках в Балларате и Батурсте…

В Париже она приводит в порядок квартиру в доме 10 по улице Анжу, которой будет так долго пользоваться.

– Мне кажется, – саркастически заметил Полли Твейтс, приехавший к ней {муж его кузины – посол Ее Величества во Франции), – что вы покрасите в черный цвет и цвет кумача даже внутренние стенки вашего гроба.

– Полли, я никогда не умру. Если сама этого не захочу. А мысль хороша.

За один месяц она завалит книгами восемь комнат. Она обегает все книжные магазины (увы, нигде не видели молодого человека, блондина, очень высокого и очень-очень красивого, может быть, поляка, русского или немца, или француза, двадцати трех лет от роду, влюбленного в литературу). Она обзаводится ужасающим 'количеством книг: романы среди них – исключение, в основном это труды, касающиеся вопросов, в которых она хочет углубить свои знания. Читает запоем, по десять часов кряду, ночи напролет. Но она не довольствуется одним чтением: занятия, о которых шла речь выше, тоже не терпят отлагательства, она бегает с лекции на лекцию во власти всепожирающей лихорадки, ошеломившей даже Полли, уже привыкшего к такому ритму. В течение ближайших двух лет она методично будет устранять все пробелы в своих знаниях, утолять интеллектуальный голод, которому уже 7–8 лет: отсчет надо вести с тех пор, как она, несмотря на настойчивость раввина их местечка, перестала ходить в школу, так как поняла, что там ей больше нечему учиться. Ее цель ясна: она хочет стать самым крупным в мире специалистом в области косметики, никто не должен знать больше, чем она.

"Но не забывай об утонченности…" Ко всем дисциплинам, включенным в составленный ею список, на систематическое изучение которых у нее уйдет двадцать три месяца, она добавляет искусство во всех его проявлениях. "Полли, сегодня вечером вы ведете меня в театр. А завтра – в оперу". – "Хорошо, Ханна. Слушаюсь, мой шеф".

Она запишется в художественное училище, но, к своему великому огорчению и разочарованию, обнаружит, что (о, черт побери!) не способна ни к чему: ей не даются ни рисунок, ни живопись, ни скульптура, ни даже простейшее оформление. Это выводит ее из себя: "Я действительно круглая дура! На что же тогда я годна?"

Неужели только на то, чтобы обнаженной позировать перед этими не очень чистоплотными бородачами, носящими галстуки, большие, как тахрихем – траурное покрывало. Ей это предлагают, и она испытывает достаточно сильное искушение ответить "да". "Не скрывай от себя: тебе все больше и больше хочется уложить мужчину к себе в постель. Желательно ласкового, но не очень, где-нибудь посредине. Мягкого и грубого, и знающего, когда он должен быть мягким и когда грубым".

– Полли, не настаивайте…

Ноябрьским вечером, так и не решившись позвонить, не говоря уже о том, чтобы войти в дом, Марьян, несмотря на дождь, ожидает ее на улице Анжу. Честное слово, он весьма элегантен – "если бы не эта голова, вдавленная в плечи". Марьян спешит ей навстречу, видя, как она выходит из скрипучего лифта (в котором один или два раза уже встречала молодого человека с женскими глазами по имени Марсель Пруст: он живет этажом выше). Марьян исколесил Северную Германию, Данию и Бельгию, но так ничего не выяснил о местонахождении Тадеуша. Зато, воспользовавшись пребыванием в Брюсселе, купил учебник французского языка и начал его зубрить, заодно прислушивался к говору тамошнего населения. Он уже напичкан французскими выражениями, еще немного – и "моя будет говорить на этот язык". Она с удивлением взирает на него, затем, сообразив наконец что к чему, хохочет:

– Боже мой, Марьян, ты же учишь бельгийский диалект.

Она дает ему указания, касающиеся Кёльнского банка: там его будут ждать в первых числах января, то есть он может встретить Рождество с семьей. "Ханна, а почему бы и тебе не побывать в Варшаве?" Нет, у нее нет ни малейшего желания видеть Польшу, и, как всегда, она хочет провести праздники в одиночестве. Впрочем, между 29 и 31 декабря она едет в Англию повидаться с Лиззи, которая проведет там Рождество с Полли и его семьей.

– Три дня спустя Марьян отбудет в Варшаву.

– А в начале декабря у нее появится любовник.

– Почему она остановила свой выбор на нем?

– Во-первых, он хорош собою, у него как раз такие руки, какие ей нравятся, и, во-вторых, он – художник. Ей уже осточертело сновать из галереи в галерею, из кафе в кафе, из мастерской в мастерскую и быть всегда преследуемой, затравленной бородачами, которые рано или поздно дают понять, что хотели бы переспать с нею. Не сразу, нет. У них не возникает этого желания, пока они видят лишь ее лицо. Им нужно, чтобы она заговорила, или засмеялась, или ошарашила собеседника неожиданной колкостью, – лишь тогда они попадают под власть ее глаз. И всего остального. Выбрав одного из самых порядочных, самых умных и самых красивых (и самых безденежных тоже), она в конце концов подведет черту, и ее оставят в покое.

…А может быть, она испытывала неясное сожаление, вспоминая того, другого художника, которому принадлежал дом в Ботаническом заливе и с которым она так и не познакомилась…

Ее любовника зовут Рене Детуш. Он не очень-то рассчитывает на самого себя, а больше на свои знания, которые – она не скрывает – представляют для нее интерес. В постели он достаточно хорош, – "с моей точки зрения, Лиззи", – сам же считает себя в этой области непревзойденным. Вождение автомобиля и любовь – это два вида деятельности, в которых мужчины, как им кажется, всегда на высоте. Но, что удивительно для человека богемы, Реве далек от эротических дерзаний Лотара Хатвилла. Он даже ревнив, что забавляет Ханну до слез. Скажем, она позирует ему (его прежняя модель – это «толстая белесая туша»). В мастерской т– несколько его друзей. Рене пишет и страдает: обнаженной он должен видеть ее один. Она подливает масла в огонь: «А если бы я ушла к другому?» Он дуется.

– Но ты же экономишь на этом по меньшей мере три франка за час. Да и если некая Коллетт выставляет напоказ свои телеса, то почему бы и мне этого не делать?

Он свирепеет.

"Мне долго его не удержать".

Улица Анжу в двух шагах от улиц Фобур Сент-Оноре и Риволи. Почти каждый день она ходит там по лавкам. Рассматривает, сравнивает, критикует витрины и выставки товаров, приценивается к тому, что там продают. Нет такой лавки, куда бы она не зашла. Обычно, вооружившись австрало-польским акцентом, представляется модисткой с австралийского континента, совершающей деловую поездку. Иногда это срабатывает, и ей доверяются секреты. Покупает она мало, лихорадка уже прошла: у нее в гардеробе сорок с лишним платьев. Больше наблюдает за продавцами, их манерами, недостатками и достоинствами.

То же самое происходит и у модельеров. Она все запоминает. На будущее: время еще не пришло.

Как художник Рене не гениален. Он компенсирует это достаточно развитым вкусом и обширными связями. Знакомит ее с Гийомином, Писсарро, Синьяком, Ренуаром, Боннаром (которому позировал сам Виктор Гюго). У нее на глазах Эдгар Дега завершает свою "Обнаженную женщину, вытирающую шею" (если бы Детуш не ревновал, она бы позировала месье Дега, так как его очаровали ее серые глаза). Рене привозит ее в Живерни, к Клоду Моне, где они обедают; затем, весной 96-го года, – в Прованс, к ворчуну Полю Сезанну, который с трудом оправляется от плачевного провала своей первой персональной выставки у Амбруаза Воллара. "Вы хотите у меня купить что-нибудь? Только для вас. Выбирайте все, что вам понравится…" Из Экс, опять же с Рене, они едут в Монте-Карло – "на открытие Лазурного Берега, Боже мой, Лиззи!"– где она сыграет в казино и выиграет за один вечер 17 тысяч франков. "По крайней мере, хоть это я умею делать". Но эти деньги, так легко ей доставшиеся, жгут руки, она не может считать их своими. Ей говорят об участке земли площадью в 12 гектаров на холмах вблизи города под названием Канн, и она спешит купить его за эти 17 тысяч, даже не взглянув, что там и как. Говорят, оттуда можно увидеть море, и этого, кажется ей, достаточно.