Текст книги "Ханна"

Автор книги: Поль-Лу Сулицер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Вы что, кого-нибудь убили?

Он откинул голову назад и окинул внимательным взором обе комнаты. Потом, покачав головой, бросил:

– Можно подумать, что вы совсем бедны.

Когда он вошел, она заперла дверь и зажгла лампу, которую погасила перед тем, как открыть ему. Лампа у нее в руке, сама она прислонилась к косяку и свесила вторую руку вдоль туловища (в этой руке у нее бритва, хотя сейчас ей стыдно за такую недоверчивость). Квентин, как обычно, в своей голубой рубашке и полотняных брюках, в грубых сапогах из сыромятной кожи. Вся его одежда кажется заскорузлой от пота; на одном рукаве небрежно пришита грубая заплата, более темного цвета, чем рубашка. На левой скуле темнеет синяк, а правая рука в крови.

– Вы ранены?

– Уберите вашу чертову бритву.

Она поставила лампу и положила бритву на стул, заменявший ей ночной столик.

– Вы ранены?

Он внимательно, словно видя ее в первый раз, осмотрел свою руку.

– Это ерунда, просто царапина.

– Вы подрались с кем-то?

– Такое со мной бывает. – Он сказал это серьезно, а потом добавил – Никто не видел, как я вошел к вам, и, если вы хотите, я могу уйти.

Лицо у него еще более изможденное, чем то, которое запомнилось ей. Он кажется совсем обессилевшим, но держится, видимо, благодаря тому, что выпил. "И, наверное, много. Он, должно быть, привык к этому".

– Покажите мне руку.

Рука располосована пониже локтя, из глубокой раны на ладони течет кровь.

– Можно подумать, что вы схватились за лезвие ножа.

Он молчит, слегка покачиваясь. Она усаживает его на кровать и только теперь замечает, что рубашка разрезана слева направо как раз над его грубым кожаным поясом. Эта рана тоже кровоточит.

– Снимите рубашку.

– Идите вы!

Она снимает с него рубашку и приходит в ужас: до чего же он тощий. Он спокойно подчиняется ей, время от времени закрывая глаза.

– Вы кого-нибудь убили, Квентин?

Рана на животе представляет собой очень длинный разрез. Можно ясно увидеть, что нож вошел в самый центр живота, только неглубоко, а потом лезвие скользнуло вправо, разрезая тело.

– Кто-то хотел распороть вам живот, а вы схватили лезвие рукой и отвели его. Правда?

Он опускается спиной на кровать. Время от времени открывая глаза, смотрит на Ханну. Она приносит воды и тряпку и с обычным своим хладнокровием промывает его раны.

– У меня есть только чай.

– Не хочу.

После этих слов наступает долгое молчание, и она думает, что Квентин уснул. Но он вдруг начинает бормотать: ему надо поговорить с нею об этих "чертовых растениях", о том, получила ли она все, что он отправил, и, кстати, не может ли она отобрать их тщательней, сократив список, она должна точнее знать, что же ей действительно нужно, особенно теперь, когда ее "чертово дело" уже пошло. Все это он выговорил сразу.

– "Да" по всем вопросам, – ответила она. – Я составлю вам новый, более точный и короткий список. Лежите спокойно. От вас несет, как от трех скунсов. Вы что, никогда не меняете рубашку?

– У меня другой нет.

Ханна помогает ему улечься удобнее. "Бездомный котенок, – думает она, – бездомный, большой и очень худой котенок, покрытый шрамами, в которого каждый норовит бросить камень". Ей опять хочется плакать, и, как обычно, она подавляет это желание, уйдя в работу.

– Снимите и брюки. Попробую их выстирать и залатать дырки, хотя я не очень-то умею это делать. А мы помолчим, – добавляет она любимые слова Коллин.

Ей удается стащить с него сапоги. Слава Богу, ноги более-менее чистые. С какой-то отчаянной, безумной энергией расстегивает на нем пояс и ширинку и резким движением стаскивает брюки за штанины. И… замирает, чувствуя, что вся покраснела, ей становится не по себе от стыда. Он снова смотрит на нее.

– Теперь вы довольны?

То, что отличает мужчину от женщины, ампутировано, отрезано почти до основания. Шов грубый и очень старый.

Она покачала головой.

– Квентин, я вовсе не думала…

Ее вновь выручает работа: как всегда энергично, она наполняет таз водой, бросает туда его одежду, стирает и потом полощет ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Даже находит в себе мужество сказать:

– Вы могли бы взять у меня хоть немного денег, чтобы купить новую одежду. Ваша достаточно износилась – все видно насквозь.

Он не отвечает. Она оборачивается и видит, что он уснул: на лице – трогательное детское выражение. Вешает его брюки и рубашку сушиться и наконец ловит себя на том, что ей больше нечего делать, разве что снова приняться за свои счета, но ведь это может подождать, к тому же она уже все пересчитала шесть раз подряд.

Она решает тоже прилечь. Не сидеть же остаток ночи на единственном стуле. Слегка подтолкнув Квентина, кое-как устраивается рядом. Пробует читать, однако через некоторое время он бормочет что-то по поводу "этой паскудной лампы". Она гасит свет и замирает на том клочке спального пространства, который он ей оставил.

Если заставить себя долго лежать неподвижно, то рано или поздно уснешь. Уже рассвело, над всем Сиднеем царит безмолвие рождественского утра. Она просыпается от внезапного прикосновения. Квентин во сне раскинул руки, и теперь его рука лежит у нее на груди. Она почти в ужасе смотрит на большую костлявую руку с обломанными ногтями. Сначала это рука мертвеца, но немного погодя она оживает. Пальцы шевелятся, поднимаются выше и словно невзначай находят сосок ее левой груди. Потом рука медленно отодвигается. По ритму дыхания она догадывается, что Квентин тоже проснулся. Открывает удивленные глаза: где он? Его взгляд падает на Ханну, и он спрашивает:

– Я здесь давно?

– Вы пришли ночью, около трех часов.

– Значит, шесть или семь часов тому назад, если верить звонящим колоколам церкви.

– Я был пьян. Простите.

– Ничего страшного. Нет, правда ничего. Мне было совсем одиноко.

– Моя семья не пожелала вас пригласить?

– Мне захотелось побыть одной.

Он наконец задвигался, перевернулся и лег на живот.

– Кто меня раздел?

– Ну а кому же, кроме меня?

– Где моя одежда?

– Выстирана. От нее страшно воняло. Вам бы тоже следовало вымыться. Там осталась вода. А я тем временем попробую вам что-нибудь приготовить. Я плохо готовлю.

– Больше любите отдавать распоряжения, да?

– Да нет, просто делаю то, что необходимо.

Она встает, запахивает ситцевый пеньюар, надетый поверх ночной рубашки, и, уже больше не занимаясь им, идет взглянуть на свои запасы. Пять яиц, ломоть ветчины, банка фасоли в томате, немного молока, чай и около фунта шоколада. По ее запросам на этом можно прожить по крайней мере неделю. Но мужчинам надо есть…

– Трех яиц хватит?

– В самый раз.

Он словно тень скользнул в соседнюю комнату, и она слышит, как там течет и плещется вода. Необычное и довольно приятное ощущение: в доме мужчина, который зависит от нее. На своей печке она готовит довольно странное – а почему бы и нет? – блюдо: заливает фасоль яйцами, добавляет туда кусочки ветчины. Квентин входит уже чистый, завернутый в простыню, с очень загорелым лицом и бледным телом. Сейчас, бородатый и со светлыми волосами, он похож на индуса.

– Я уйду, как только наступит ночь, – говорит он, принимаясь за еду. – Я не могу уйти от вас днем.

Она хотела ответить, что на это ей наплевать, но в следующую секунду послышались звуки подъехавшей повозки и шаги по деревянной лестнице. Шли по меньшей мере два человека.

– Ханна! Это я!

Голос Лиззи. Ханна смотрит на Квентина и не шевелится. Лишь качает головой. В дверь снова стучат.

– Ханна, ты дома?

Ханна пытается встать, она уже решила, что откроет. Квентин кладет ей на плечо руку и заставляет остаться на месте. "Не открывайте" – словно требуют его зеленые глаза. В молчании проходят несколько секунд. Слышно, как по лестнице спускаются и как повозка уезжает.

– Я бы вам этого не простил, – говорит Квентин.

– Вы должны увидеться и поговорить с нею.

"Не было ни одного шанса, чтобы он согласился, но я не могла ему об этом не сказать, Лиззи".

Он даже не удосужился ответить и продолжал поедать странный паштет, который она подала, совершенно не интересуясь, из чего он приготовлен. Он еще ничего не сказал ей о письме, в котором шла речь о Лотаре Хатвилле и Мике Гунне. Сейчас, при виде Квентина, она корит себя за то, что обратилась к нему. Да и что, черт возьми, он мог бы сделать? "Ты должна бросить эту привычку всюду искать Менделей, чтобы решить проблемы, которые сама и создаешь. К тому же он, возможно, не заходил к Соумсам и не читал твоего письма".

Она говорит, что ей нужно отлучиться на пару часов. Идет в лабораторию и совершенно бесцельно торчит там некоторое время. В лаборатории – никого, даже сестры Вильямс не пришли. На улице тоже совсем пусто.

Когда она вернулась, Квентин снова спал, и в руках у него была единственная ее книга на английском языке: "Ярмарка тщеславия" Теккерея. Он, наверное, сумел прочесть страницы две-три. Она садится за стол и принимается составлять сокращенный список того, что ей действительно нужно, уточняя количество растений. Потом, хотя это отнюдь не доставляет ей удовольствия, пытается как можно тщательнее залатать лоскутами от своего старого фартука дыры на его рубашке. У нее только черные и ярко-красные нитки. Результат, как она и ожидала, оставляет желать лучшего…

Вторая часть дня проходит в какой-то странной обстановке. Она читала сначала Лермонтова, потом Лихтенберга на немецком. Ей пришлось придвигать стул к окну по мере угасания дня, и через каждые восемь – десять страниц она смотрела на Квентина Мак-Кенну, отмечая странную игру теней на его лице. Он был отчаянно худ, однако его мускулы, натянутые, как канаты, говорили никак не о слабости.

– Вы мне кое-что обещали по поводу Лиззи.

Она не заметила, когда он проснулся и как долго наблюдал за нею.

– Я выполню то, что обещала.

Он кивнул.

– Хотите чаю?

Опять голова качнулась: нет. Она откладывает книгу и спрашивает:

– Вы на самом деле хотите пересечь всю Австралию пешком?

– У вас есть карта?

– Карта у нее есть. Целый час он объясняет, как и где проложен его маршрут. Этот план родился у него в голове шесть лет тому назад, и он обдумал его еще в тюрьме, куда попал после резни на шхуне. Сначала он хотел пересечь континент на верблюдах, которых в ту пору привезли с Азорских островов. Однако в конце концов решил, что отправится пешком и один, даже без кого-либо из своих друзей-аборигенов, которые и научили его, как выжить в пустыне. На все, по его расчетам, может уйти до сорока месяцев.

Единственное окно комнаты Ханны выходит на юго-запад, и в нем видно красное заходящее солнце.

– Я просил вас составить точный список…

– Он уже готов.

– Вас будут снабжать всем необходимым. Да, и в мое отсутствие. Я обо всем договорился. Один малый, его зовут Кланси, займется отправлениями. Вы станете платить ему фунт в неделю, самое большее – тридцать шиллингов.

– Как только Кланси найдет ее, это будет значить, что Квентин начал или вот-вот начнет свой долгий путь.

Опять молчание. Он сел на кровати, которая уже вся ушла в тень; она едва видит его глаза, но тем не менее догадывается, о чем он думает. "Ведь тебе тоже этого хочется".

– Я могла бы это сделать, – говорит она.

– Вы так уверены, что знаете, о чем я вас попрошу?

– Думаю, что да.

– И согласились бы из жалости?

– До этого вы не очень-то плакались, так зачем же начинать сейчас? Он покачал головой.

– Это то, что называется заткнуть пасть, верно? Однако вы очень смелы. Я сочувствую мужчине, которого вы решились полюбить, этому поляку.

– Ну, это уж совсем не ваше дело.

– Согласен. Молчу.

– Сейчас?

– Да, пожалуйста.

Она снимает пеньюар и вот уже стоит прямо перед ним в лучах заходящего солнца, освещающих только ее.

– Вы не могли бы расплести волосы? Она делает то, о чем он попросил.

– Повернитесь медленно.

Она опять поворачивается. А потом ложится рядом с ним по знаку, который он делает, едва ли веря, что найдет в ней ответ. Он даже не касается ее тела, хотя их разделяют какие-то сантиметры. В этом неподвижном молчании проходят долгие минуты – до тех пор, пока последний луч солнца не гаснет в комнате. Тогда Квентин встает и одевается.

– Теперь еще о двух вещах, – говорит он. – Сначала о Хатвиллах: они вернулись в Мельбурн. Мне удалось поговорить кое с кем в Гундагае. Вы совершенно правы: он не способен убить свою жену. Они собираются в Европу примерно на год. Кстати, Элоиза никогда не пыталась разузнать что-либо о вас, она даже не знает вашего имени, и ей на это наплевать. Вы ее совсем не интересуете. Он вам наврал, и вы, надеюсь, хорошо это поняли.

– Ну а второе?

– Гунн. Он мертв.

– Это с ним вы дрались?

– Зачем вам знать? Без Гунна ваш Хатвилл совершенно безоружен, что и требовалось доказать. Как зовут этого типа, который сейчас в Сибири?

– Визокер. Мендель Визокер.

– Если он когда-нибудь окажется в Австралии, мне будет интересно с ним встретиться. Кланси будет знать, где меня найти. Ханна!

– Я знаю, – ответила она. – Лиззи!

– Да, только это. – Он быстро подошел к кровати и легонько поцеловал ее в губы. – Спасибо.

Вскоре после его ухода, часов около десяти вечера, она села за четвертое письмо Менделю: "Мендель, у меня получилось; и скоро я буду очень богата. Правда, не сказать, чтобы я была так уж счастлива, но когда то, что ты задумала, претворяется в жизнь, это радует. Тем более, если ты ростом не больше стула, ты девушка и тебе еще нет восемнадцати. Вы, конечно, можете и смеяться. Однако Пигалица все-таки довольна собой…"

Она подумала, стоит ли писать о деле Хатвилла. Нет, это его только обеспокоит, а у него и так в Сибири хватает забот. Она лишь упомянула имена Квентина и Кланси, добавив, что как только Мендель приедет в Австралию, она познакомит его с Квентином: "Он вовсе не любовник мой, не думайте так".

Говоря о своих финансовых делах, она написала, что ей нужно еще несколько месяцев, чтобы по-настоящему встать на ноги. После этого начнется второй этап, который должен принести ей намного больше.

"Короче, все идет хорошо, Мендель, крепко целую вас".

Писала и думала, что Мендель никогда не прочтет ее писем. Она с таким же успехом могла бы писать Господу Богу и ждать ответа.

В последний день года и в новогоднюю ночь она опять осталась одна. Снова пришлось отклонить приглашения Мак-Кеннов, Огилви, сестер Вильямс, Мэгги Мак-Грегор, братьев Руджи, которым нелегко было втолковать, почему она хочет провести в одиночестве ночь рождения Нового года. А между тем Коллин, более чем кто-либо другой, укрепляла ее в этом желании: разрушительная работа болезни все яснее проступала на лице ирландки.

И опять подсчеты.

За первую неделю 1893 года было получено всего 209 фунтов. Она ожидала этого понижения. Рекордные доходы были связаны с Рождеством и днем Святого Сильвестра: кончились праздники – и они пошли вниз. К тому же почти у всех дам Сиднея уже был какой-нибудь из ее кремов и запас туалетной воды. Иными словами, наступило насыщение рынка. "Хорошо, что я выбрала такие маленькие баночки: раньше или позже им придется вновь что-нибудь покупать. Зато салон чая имел несомненный успех. Сестры Вильямс, замиравшие от робости в первые дни работы, теперь вжились в роль директоров-хозяек, ну а их репутация была выше всяких подозрений. Конечно, им сделалось дурно, когда Ханна назвала цены, которые собиралась установить (они во много раз превышали затраты) на торты, пирожные, пудинги и запеканки с различными кремами и семьдесят один сорт чая, перечисленные в меню. Однако им пришлось подчиниться.

К тому же странная метаморфоза произошла со всей семьей Дроф: они вдруг превратились в снобов-фанатичек, запретив посещать их заведение двум-трем женщинам, которые, по их мнению, были недостаточно изысканны. Такие меры поразили всех, но Сад Боадиции (по имени английской Жанны д'Арк, прославившейся в борьбе с римлянами) сразу превратился в некий аристократический клуб. Поначалу Эдит и Гарриет сами выпекали все кондитерские изделия, и стоило немалых усилий оторвать их от печи. Они отказались принять на работу двух первых кондитерш, найденных Коллин, но снизошли до того, чтобы принять третью претендентку, устроив ей настоящий трехдневный экзамен, достойный испанской инквизиции. Затем им пришлось снова уступить и принять двух учениц (речь, естественно, шла только о девушках, ни один мужчина не смел появляться в Саду Боадиции). И уж совсем легко решился вопрос с чертовой кондитерской с помощью новоиспеченной эмигрантки из Австрии, которая пекла прекрасные венские и тирольские торты и пирожные с миндалем, изюмом и т. д.

"Если мои клиентки будут поглощать столько сладкого, они превратятся в настоящие бочки. Да я же, как говорится, представляю настоящую общественную опасность", – думала Ханна. Однако она понимала, что идея создать салон чая была чертовски хороша (ее язык становился все более грубым, что вовсе не удивительно в этой стране пионеров, где не боялись слов; на всю жизнь у нее останется склонность к сильным выражениям, свойственная женщинам, опережающим свое время). Дело разворачивалось довольно медленно, но теперь доходы от него неуклонно росли. Так почему бы не нанять третью ученицу на кухню? В зале сестры Вильямс уже не могли справиться с работой, и пришлось взять сначала двух, потом еще двух девушек (к середине февраля их было уже шестеро). Их наняли как учениц-официанток. "А не организовать ли мне школу для обучения персонала?" Она запомнила эту мысль, чтобы претворить ее в жизнь попозже.

"Если бы Марьян Каден был здесь…" Ханна даже подумывала пригласить его. Хотя нет, Марьян должен помогать своей матери и своим бесчисленным братьям, которых он ни за что не бросит.

194 фунта в начале февраля, 203 за следующую неделю. "В общем, примерно в сто сорок раз больше зарплаты домработницы. Ты, безусловно, идешь вперед. Однако нужно еще лет 10–12, чтобы добиться цели. Располагая таким временем, Тадеуш успеет шесть раз жениться и сделать своим женам без малого шестьдесят детей, что осложнит ситуацию. О Господи, Ханна, тебе нужно торопиться…"

В минуты, когда Ханна об этом думает, она впадает в отчаяние. Почти. Однако прочь сомнения, ее путь становится все яснее: разбогатеть, научиться толком вести дела, вернуться в Европу, найти Тадеуша, выйти за него замуж, сделать его счастливым, стать счастливой самой и жить рядом с ним, пока не умрут, что, увы, неизбежно. Умрут они в глубокой старости, умрут вместе, весенним утром. В общем, все очень просто.

"Ты сумасшедшая".

– Я думаю, что не доживу до следующего Рождества, – мягко сказала Коллин, словно речь шла о том, что, по ее мнению, завтра будет дождь.

– Ну что за мысли! Так говорят только тогда, когда перестают хотеть жить.

– Странная вы, Ханна! Вы действительно верите, что все зависит только от воли?

– Да. Во всяком случае, попытаться выжить – совсем ничего не стоит. Если даже у вас всего один-единственный шанс, надо им воспользоваться.

Она не верила ни в рай, ни в ад, ни в какую-то загробную жизнь. Она уже знала, что умрет очень старой, когда почувствует, что устала от жизни. Лет через сто.

На этом она замолчала, потому что Коллин опять сильно раскашлялась. У нее начался новый приступ (однако она не харкала кровью, что ставило в тупик всех врачей).

Они были в левом углу внутреннего двора, на втором этаже, в одной из комнат, которые Ханна оставила для себя, чтобы обосноваться в этой части здания, когда разбогатеет. Здесь будет ее прихожая, вон там – рабочий кабинет, библиотека…

– Вернемся к Лиззи, – откашлявшись, сказала Коллин.

– Я терпеть не могу, когда вы так говорите, – вы еще живы.

– Квентин рассказал мне о вашем с ним разговоре по поводу Лиззи. Я присоединяюсь к его просьбе. Я говорила об этом с Дугалом, он почти согласился со мной. И Род тоже. Таким образом, все в порядке, не хватает лишь вашего согласия.

Снизу, из сада, до них доносилось оживленное кудахтанье сиднейских дам и успокаивающее журчанье воды в фонтанах.

"Вот так я тебя удочерила, Лиззи. Это было просто и почти неизбежно, словно берешь себе бездомную собачку".

* * *

Эдварду Радстону Гривзу примерно сорок пять лет, и он занимает довольно значительный пост в Австрало-азиатском банке. То ли он прекрасно притворяется, то ли совершенно не знает о том, какие у Ханны отношения с Лотаром Хатвиллом. Да, он готов класть деньги на особый счет своего клиента и друга.

– Я или кто-нибудь другой будет приносить вам энную сумму каждую неделю. Или, пожалуй, нет! Мне пришла в голову другая мысль, и вы можете сказать, насколько она удачна: я открою у вас счет, процентов под десять, – говорят, что это минимум, – с этого счета вы будете еженедельно снимать, скажем, сто фунтов и переводить их на счет вашего клиента. Впрочем, мне, пожалуй, хотелось бы получать двенадцать процентов. Вы можете отказаться. Есть ведь и другие банки. (Уже в это время она не любила банкиров.)

Гривз согласен.

– Что касается отчетности, то это достаточно будет делать раз или два в неделю. Скажем, в среду и пятницу. Я хочу знать, как обстоят мои финансовые дела. Спасибо за любезность. Через некоторое время у меня будет больше денег, и мне нужно доверить кому-нибудь распоряжаться ими… Да-да, именно, я жду небольшого наследства. Могу ли я задать вам вопрос?

Конечно, она может задать вопрос.

– Каковы шансы выжить у того, кто пытается пройти пешком из Брисбена до Перта по прямой?..

Он даже вздрогнул, озадаченный резкой сменой темы разговора.

– Это через центральную пустыню? Да совсем никаких шансов. Никто и никогда этого не делал… Впрочем, нет. Кое-кто уже пытался…

Он называет имена путешественников, бесследно исчезнувших во время маршрутов. Он не говорит прямо, но дает ей понять, что нужно быть сумасшедшим, чтобы отважиться на такой маршрут, да еще пешком. Может быть, на новых механических повозках, о которых все толкуют…

Ханна улыбается: ведь только сумасшедшие и могут тебя интересовать. В конце беседы она спрашивает, где теперь чета Хатвиллов.

– В Мельбурне. Они там пробудут до июня-июля и, как обычно, поедут в свое имение в Гундагае.

Но Гривз из беседы с ними понял, что они собираются в Европу. Все это только подтвердило информацию, которую она получила от Квентина Мак-Кенны.

Она опять считает и пересчитывает. В Польше сейчас весна. К концу мая у нее будет две тысячи шестьсот фунтов собственных денег да еще банковские проценты. Пятое письмо Менделю: "Если вы приедете завтра, мне будет чем кормить вас. Да, Мендель, депрессия у меня прошла, потому что Пигалица чертовски боевая. К тому же я начинаю новую военную кампанию. Когда же вы приедете ко мне?" Двадцать пятого апреля 1893 года она уезжает в Брисбен.