Текст книги "Рот, полный языков"

Автор книги: Пол Ди Филиппо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 67 страниц)

7
То, о чем знали все остальные

Каупертуэйт проспал сутки с лишним. Его сны – если они вообще ему снились – были безболезненными и забылись, едва он открыл глаза. Над ним стоял Макгрош с подносом, на котором покоилась тарелка с обилием лепешек, щедро намазанных маслом, графин с чаем и хрустальная вазочка с крышкой, полная свежайшего земляничного джема.

– Я подумал, тебе пора подкрепиться, Кос. Каупертуэйт сел в кровати, взбив подушки у себя за спиной.

– Совершенно верно, Коготь. Время подкрепить тело, прежде чем взяться за стоящие перед нами проблемы духа.

– Я б и сам лучше не сказал.

Каупертуэйт жадно принялся за завтрак. Собственный голод его изумил, ибо он предполагал, что будет испытывать остатки тревоги, сопровождаемой потерей аппетита из-за смерти Чатинг-Пейна. Однако даже сходства земляничного джема с разбрызганным мозгом Чатинг-Пейна оказалось мало, чтобы вывести его из равновесия.

Насыщаясь, Каупертуэйт размышлял над проблемой Виктории.

Чатинг-Пейн объявил, будто знает, где она прячется. Несомненно, узнал он это только-только, так как во время их встречи на прошлой неделе – в заведении еврея-ростовщика, по слухам, иногда предоставляющего приют беглым детям, – Чатинг-Пейн был, безусловно, не более осведомлен, чем раньше. Следовательно, узнал он это непосредственно перед неприятной сценой уде Малле… Уде Малле! Каупертуэйт перестал жевать. Перед его глазами и отвисшей челюстью как живая возникла старая бандерша.

«Нечто tres speciale… Такой случай выпадает раз в жизни…»

Не может быть… или может? Заведение де Малле Мельбурн обыскал бы в первую очередь. Каупертуэйт был настолько в этом уверен, что сам не потрудился… И все же…

Сбросив одеяло, Каупертуэйт разметал свой завтрак.

– Коготь! Коготь!

Макгрош вошел неторопливой походкой в тот миг, когда Каупертуэйт пытался засунуть обе нижние конечности в одну штанину.

– Коготь, мы должны с елико возможной быстротой отправиться к мадам де Малле.

Макгрош подмигнул.

– Позаботиться о некоторых других потребностях, как погляжу.

– Ах, Коготь, вы безнадежны. Просто приготовьте экипаж.

Вскоре сонный и растрепанный мажордом уже впустил Каупертуэйта в пустые залы мадам де Малле. (Макгрош остался ждать снаружи: если догадка Каупертуэйта подтвердится, нельзя было допустить, чтобы присутствие этого неотесанного грубияна смутило тонкую чувствительность и деликатность женщины, которую он должен был вот-вот увидеть, в чем больше не сомневался.) В свете дня, просачивающегося сквозь тяжелые задернутые гардины, раззолоченная мебель и узорчатые обои выглядели дешевыми и безвкусными. В воздухе стоял тошнотворный запах разлитого шампанского и застарелых телесных выделений. Совсем ничего общего с вечерним великолепием. Каупертуэйт прикинул, утреннее или вечернее впечатление было ближе к реальности, или же оба равно имели с ней мало общего.

Каупертуэйт как раз положил руку на перила лестницы, когда мажордом попытался его остановить:

– Э-эй, мистер, в такой час девочек нельзя беспокоить…

– А, заткнись, любезный! Я пришел не для того, чтобы перепихнуться. Во имя Агассиса [67]67
  Агассис Жан Луи (1807–1873) – швейцарский натуралист.


[Закрыть], ну почему все так дьявольски зациклены на своих гениталиях?

В коридоре верхнего этажа что-то неотвратимо повлекло Каупертуэйта к комнате, где прежде содержалась Виктория-саламандра. Он тихо постучал в дверь. Откликнулся женский голос:

– Уже вечер? А я словно бы почти не спала. Входите, входите же, я готова…

Каупертуэйт повернул ручку двери и вошел.

Окна в комнате были плотно занавешены, и ее освещала лишь одна свеча. Спичка, только что зажегшая сальный фитилек, как раз угасла под дуновением вытянутых губ женщины в постели.

Женщины, да. Теперь она, совершенно очевидно, уже не была девушкой.

Длинные волосы Виктории были мягко каштановыми на переходе от льняного цвета ее детства к будущему более темному оттенку ее зрелости. Лицо у нее было круглое и все еще каким-то образом хранило выражение невинности, нос и подбородок несколько торчали. Она, подумал Каупертуэйт, никогда еще не выглядела такой сияющей. Он знал, этот ее облик, как и другие, вскоре будут запечатлены Францем Винтергальтером, придворным художником.

Королева обладала властным взглядом, и Каупертуэйту лишь с трудом удалось оторвать от него свой собственный. Наконец, осуществив это, он обозрел остальное дезабилье Виктории.

Она лежала, откинув одеяла, облаченная только в прозрачнейший из пеньюаров. Ее бюст и бедра были полноватыми, уже намекая на будущее ее сходство с кубышкой, и казалось, она достаточно созрела, чтобы произвести на свет много детей. Каупертуэйт внезапно ощутил глубочайшую уверенность, что в недалеком будущем страну своим появлением обрадует новый маленький принц или новая маленькая принцесса.

Однако материнский аспект Виктории все еще был хотя и неотъемлемым, но не доминирующим. А в эти минуты вид ее и вовсе не походил на материнский. Ее обворожительное тело еще не знало ни единой беременности, и в соблазнительности она не уступала ни одной известной Каупертуэйту женщине.

На карточном столике в углу виднелась наполовину собранная из кусочков загадочная картина, одно из любимых развлечений Виктории. А рядом покоился ее вездесущий дневник.

Каупертуэйт преклонил колено.

– Ваше величество…

Голос Виктории был хрипловатым. Каупертуэйт знал, что она страдает воспалением миндалин.

– Можешь забыть о титулах, глупенький мальчик. Я здесь не королева. Тут в доме столько других, знающих гораздо больше, чем я, и больше заслуживающих этот титул. Но я учусь. Подойди же, и я тебе покажу.

Виктория умоляюще протянула к нему руки. Шокированный Каупертуэйт встал, подошел к кровати и сел на край, чтобы убедительнее изложить свои доводы.

– Ваше величество, я понимаю, что обязанности вашего высокого сана причиняли вам многие досады, и только естественно, что вы искали забыть свои заботы, приняв роль блудницы. Но вы должны понять, что нация нуждается в вас. До коронации остается совсем мало времени. И не забудьте, какие личные муки вы причинили вашему премьер-министру. Виконт Мельбурн в полном отчаянии, не зная, где вас искать…

– О чем вы говорите, глупый человек? Меня сюда поместил Мельбурн.

Каупертуэйту почудилось, что его мозг разрывается на части.

– Мельбурн…

– Да. Лэмми объяснил мне, что этого требует мое образование. И как он был прав! Я же познакомилась со многими самыми видными людьми в стране гораздо ближе, чем мне это удалось бы в стерильных коридорах власти. Писатели, художники, члены Парламента, просветители. Мужчины и женщины. И даже несколько рабочих, которые копили деньги годы и годы. И беседы были почти столь же стимулирующими, как процесс любви. Тайны, которые я узнала, связи, которые я завязала, уверенность в себе, которую я выработала, не говоря уж о постижении приемов, которые, несомненно, угодят моему милому Альберту, когда мы поженимся. Все это хорошо мне послужит до конца моего царствования. И теперь меня не ждут никакие затруднения на моем пути, так я чувствую. О, это было блаженство! Такая жалость, что подошел конец.

Каупертуэйт кое-как справился со своим языком.

– Так, значит, у вас нет намерения отречься…

– Разумеется, нет. Завтра я возвращаюсь во дворец на репетицию коронации. Все предусмотрено. А теперь довольно разговоров о политических делах, милый мальчик. Иди же сюда к своей маленькой Виктории и позволь ей все устроить.

Виктория ухватила Каупертуэйта за плечи, повалила и начала расстегивать его ширинку.

Каупертуэйт сперва застеснялся, но вскоре принялся с энтузиазмом содействовать.

В конце-то концов, разве можно дерзко пойти наперекор своей государыне, чего бы от тебя ни потребовалось?

* * *

Забраться в Букингемский дворец под покровом темноты не составило ни малейшего труда. Охрана была самая примитивная. Вот один пример: в декабре того же 1838 года «мальчик Коттон» был наконец схвачен после того, как прожил во дворце несколько месяцев, никем не пойманный. Двенадцатилетний парнишка был с ног до головы вымазан сажей, так как часто прятался в каминных трубах. Этой сажей он чернил кровати, которые выбирал для сна. А еще вскрывал запечатанные письма королеве, крал мелкие безделушки и еду, а когда был пойман, на нем были панталоны Мельбурна. Каупертуэйт не повстречал «мальчика Коттона», пока в ту ночь крался по гулким коридорам к личной спальне королевы. Он следовал указаниям, которые Виктория милостиво дала ему утром того же дня после их поединка. Каупертуэйт объяснил свое участие в хитром маневре по сокрытию ее отсутствия. Оказалось, что королева ничего не знала про лже-Викторию, делившую постель с Мельбурном, и ему почудилось, что он подметил в ее тоне некоторую ревность. И нисколько не завидовал объяснению, которое предстояло Мельбурну наутро.

Кроме того, Каупертуэйт был зол на премьер-министра за его обман. И твердо решил забрать свою Викторию и поставить Мельбурна на место.

Лишь один раз кто-то попался Каупертуэйту на его пути – несущий дозор лейб-гвардеец, от которого он укрылся, нырнув в нишу с бюстом Этельреда Нерасторопного.

И вот Каупертуэйт остановился перед королевской опочивальней. И вошел без стука.

Мельбурн лежал в постели с саламандрой. Когда гуляка увидела Каупертуэйта, она испустила радостное кваканье и соскользнула с кровати на пол. Ее абсолютно безволосая фигура сочетала характерные признаки млекопитающих и амфибий в неземной красоте. Парик, в котором она изображала Викторию, украшал подставку в углу комнаты.

Мельбурн спрыгнул с кровати как был голым, и его грузное волосатое тело составило грубый контраст с эфирной, сильфидоподобной прелестью скрытожаберника.

– Сэр, – загремел Каупертуэйт, – я знаю все! Вы обманули меня самым непорядочным образом. Полагаю, вы принимали к сердцу интересы страны, однако я усматриваю в ваших поступках элемент низкой похоти. Теперь я забираю мою подопечную и оставляю вас вашей совести.

Каупертуэйт взял Викторию за руку и повернулся к двери. Мельбурн вцепился в ее другую руку.

– Нет, не забирайте ее! Вы правы. Это ваше создание свело меня с ума. С той самой секунды, как я в первый раз увидел ее у де Малле, меня убивала мысль, что ею наслаждаются и другие. Отсутствие королевы, давно подготовленное, представилось мне превосходным предлогом заполучить тритоншу для себя. Теперь я не могу без нее жить!

– Сэр, прочь руки, – неумолимо сказал Каупертуэйт, дергая Викторию к себе. – Не вынуждайте меня применить против вас силу!

Мельбурн не слушал, а продолжал тащить тритоншу на себя. Каупертуэйт дергал ее к себе, и началась игра в перетягивание, становившаяся все яростнее.

Внезапно без малейшего предупреждения Мельбурн отлетел спиной вперед к кровати и опрокинулся на нее.

Поглядев вниз, он обнаружил, что продолжает сжимать подергивающуюся оторванную руку Виктории, источающую белесую жидкость.

– Мой Бог! – вскричал премьер-министр. – Вот куда завела меня моя животная похоть! – Он уронил эту верхнюю конечность, обхватил голову руками и заплакал. Каупертуэйт посмотрел на премьер-министра с брезгливостью.

– Вы искалечили беззащитное живое существо и теперь испытываете надлежащие угрызения. Да послужит это вам уроком в том, что самые могущественные мира сего не освобождены от законов общепринятой морали. Вы можете почерпнуть утешение из того факта, что Виктория быстро регенерирует потерянную руку, ибо не утратила эту свойственную тритонам способность.

Накинув одеяло на безропотное создание, Каупертуэйт сказал:

– Я бы предпочел, дражайшая Виктория, чтобы рядом со мной сейчас была леди Корнуолл, но что толку в несбыточных желаниях? Нет, только ты и я, бедняжка, вновь только ты и я.

Каупертуэйт погладил ее по голове, и Виктория боднула его снизу в подбородок.

– Ах, моя дорогая, ты перенесла много невзгод в твоей противоестественной жизни. Как бы всякий человек ни любил свои творения, я могу лишь уповать, что твое существование не продлится слишком уж много дней. Если бы только мне была известна средняя продолжительность твоей жизни…

И это пожелание еще звучало эхом в карете, когда она покатила вперед сквозь ночь…

… сквозь десятилетия…

… сквозь шестьдесят три года до 1 февраля 1901 года, когда та же столичная магистраль, задрапированная лиловыми и белыми полотнищами (Виктория в завещании указала, чтобы черных полотнищ, которые она не терпела, не вывешивали), была заполнена плачущими толпами, глядящими, как влекомый лошадьми пушечный лафет с коротким гробом престарелой королевы медленно движется от вокзала Виктории к Паддингтонскому вокзалу на своем пути к мавзолею в Виндзоре.

Среди скорбящих виднелась согбенная фигура, одетая в черное, с лицом, скрытым под вуалью от любопытных глаз. Ее сопровождал лысый старец с лицом, как полная луна. Он опирался на трость с тончайшей линией сопряжения, намекавшей на ее смертоносную начинку. К этой паре вскоре присоединился старый беззубый хрыч, опасливо засовывая во внутренний карман не принадлежащий ему бумажник.

– Так давно! – сказал Каупертуэйт. – Но открытки приходили каждое Рождество.

– Женщины – они что слоны, – сказал Макгрош. – Никогда ничего не забывают.

Словно в безмолвном согласии Виктория откинула вуаль и проглотила пролетавшую мимо муху.

Готтентоты

1
Обезьянья харя

Большая рыба была явно сшита примерно посередине. Шов черной вощеной бечевкой небрежными стежками внахлест, который опоясывал ее, стягивая две разнородные половины, походил на ухмылку идиотской тряпичной куклы. Не вполне соответствуя по величине, половины гибрида не совпадали точно, и по краю большей передней виднелся ободок бело-розового мяса. Длинная заостренная голова, выдвинутая нижняя челюсть и форма острых зубов указывали, что передняя часть принадлежала к семейству Sphyaenidae, – одной из барракуд. Задняя часть представлялась не столь очевидной, хотя ученые умы (в университете Лозанны, Цюриха, Гельдельберга, Мюнхена, Вены и Парижа) отнесли бы ее к семейству Acipenseridae, то есть осетровых. Одно, впрочем, оставалось бесспорно: хвост был пришит точно наоборот, и брюшной плавник занял немыслимую спинную позицию.

Плод чудовищного смешения рас лежал на куске влажной парусины с разлохмаченными краями и единственным латунным кренгельсом, смотрел перед собой остекленелыми глазами, по шву медленно сочилась беловатая сукровица. Парусина лежала на коленях сидящего мужчины.

Мужчина этот был Луи Агассис.

Уроженец Швейцарии, магистр палеонтологии, ихтиологии и зоологии, доктор медицины, лектор, автор и популяризатор Eiszeit [68]68
  Ледниковый период (нем.). – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] теории, Выдающийся Натуралист-лаурят (выражаясь языком журналистов) своей второй американской родины, Агассис только-только достиг сорока лет. Высокий и крепкий, хотя и несколько дородный, ученый был облачен в шерстяные панталоны, жилет и двубортный сюртук, шею окутывал белый фуляровый платок. В его лице главенствовали карие глаза, столь же колючие и острые, как шипы морского ежа (вид – еж обыкновенный класса ехидновых), и широкий квадратный подбородок. Губы и нос у него были довольно мясистые. Лицо бритое, если не считать длинноватых бакенбард, и довольно багровое. Волна еще темных волос, теперь несколько отступившая, открывала высоко философский лоб. (Сэмюэль Джордж Мортон, почтенный филадельфийский коллега Агассиса, оценил его краниальный объем в 115 кубических дюймов, иными словами, намного выше среднего для представителя белой расы (и потому всех рас, поскольку белая есть венец творения) и, хотя и воздерживался упоминать о своем сокровенном желании, уже планировал заполучить для своей колоссальной коллекции череп Агассиса, случись ему, Агассису, скончаться прежде самого Мортона…)

Сейчас Агассис разглядывал гнусность у него на коленях. Он не знал, что сказать. Неужели кто-то думал, что он примет эту вопиющую подделку за чистую монету? Насколько же доверчивым, на взгляд американцев, может быть средний европеец?

За десять месяцев, проведенных до этого в Америке, Агассис уже сделал определенные выводы касательно национального характера. Типичный гражданин Соединенных Штатов был наглым, хитрым, предприимчивым и щедро наделенным бойкостью и моралью самого низкого разбора. Наиболее симпатичные напоминали балованных детей, полных юношеского задора. Хороши для короткого забега, но выносливости никакой. Лучшие среди них, как, например, его товарищи по Гарварду (те, кто сумел упрочить чистоту наследственности в рамках своего сословия), интеллектуально и морально могли равняться с лучшими европейцами. Буржуа вроде Джона Лоуэла и Сэмуэля Кэбота… ну, буржуа по всему миру одинаковы. Но вот американская чернь в отличие от простонародья в Старом Свете была буйной и непредсказуемой.

Явилось это, разумеется, результатом непрерывных перекрестных скрещиваний. Страна представляла собой плавильню рас, смешивавших свою кровь без должного уважения к древнему географическому делению, возникшему с Сотворением мира. Арии, англосаксы, галлы, славяне, иберийцы, средиземноморцы, ирландцы, кельты, монголы, китайцы, семиты, скандинавы, балты, краснокожие… стоит ли удивляться, если плоды столь вопиющего смешения оказались своенравными, неорганизованными и алчными и возомнили, что провести на сделке тех, кто их выше, столь же просто, как и их недалеких собратьев?

И наихудший ингредиент смеси, наигнуснейший, наигрязнейший поток, вливающийся в мутную реку, зовущую себя Америкой, самая мерзостная примесь в крови любого предположительно белого человека, зараза, вопиющая к небесам и нарушающая все нравственные устои…

Негры.

Агассис содрогнулся, вспомнив первую встречу с американскими чернокожими (если уж на то пошло, с любым представителем африканской расы), случившуюся всего лишь в прошлом году. В декабре он написал своей матери Розе – благодарение Богу, эта святая женщина пребывает в безопасности своего дома в Нёфшателе.

В Филадельфии я впервые имел продолжительный контакт с неграми: вся прислуга в моей гостинице была цветной. Не могу выразить мучительное впечатление, какое это произвело на меня, в особенности от того, что пробужденное ими во мне чувство противоречит всем нашим представлениям о братстве людей и особом происхождении нашего биологического вида. Но истина превыше всего. Все же я испытывал жалость, глядя на этих выродившихся существ, а их участь пробудила во мне сострадание при мысли, что и они все же люди. Тем не менее я не в силах подавить в себе чувство, что в них течет другая кровь, чем у нас. Эти черные лица с толстыми губами и скалящимися зубами, шерсть на головах, вывернутые колени, чрезмерно длинные руки, огромные кривые ногти и особенно синевато-серые ладони! Я не мог оторвать глаз от их физиономий, чтобы велеть им держаться подальше. И когда, прислуживая мне, они протягивали эти отвратительные лапы к моей тарелке, я жалел, что не могу удалиться и съесть простой кусок хлеба где-нибудь еще, лишь бы не обедать, имея подобную прислугу. Какое несчастье для белой расы – в некоторых странах так тесно связать свое существование с неграми! Сохрани нас Господь от такого соприкосновения!

Глядя на морскую мерзость у себя на коленях, Агассис внезапно увидел в ней воплощение всех своих страхов перед смешением рас. С дрожью он вспомнил сходным образом сшитую тварь, плод воображения миссис Шелли. Что, если Природа допустит существование подобных чудовищ? Даже мысль об этом…

С рыбы Агассис перевел взгляд на выжидающе застывшего перед ним человека.

Неотесанный рыбак неопределенного возраста, с морщинистым задубленным лицом, на котором щурились косящие глазки, одетый в сальный от ланолина вязанный косами свитер с высоким воротом, в вязаную же морскую шапку и мешковатые клетчатые штаны. В углу рта у него торчала незажженная глиняная трубка с длинным мундштуком – преисполненный надежд продавец, решивший, что настало время расхвалить товар.

– Так что, молодой человек? Что скажете? Ребята в порту как один говорят, что вы ищете всякие диковинки, а уж диковиннее этой редко увидишь.

Агассиса поразила такая наглость. Швейцарский акцент профессора – который многие дамы находили очаровательным, видимо, из-за заметного офранцуживания гласных, – стал особенно явным в стремлении припугнуть.

– Вы ждете, сэр, что я поверю, будто эта рыба была когда-либо единым целым и плавала по морям нашего мира?

Старый морской волк поскреб под шапкой.

– Э, выходит, ваш соколиный глаз заметил, как я слегка подлатал рыбину. Малый из моей команды собрался порезать ее для нашего котла, но тут подоспел я и, распознав ее научную ценность, пресек эту резню. К несчастью, он уже успел отхватить морду от хвоста. Ну, раз она немножко повреждена, цену можно и сбавить. И будет она сорок центов, деньги на бочку.

Агассис снял с колен парусину с ее содержимым и встал.

– Будьте добры, уйдите. Вы зря потратили мое время.

– Да погодите же, старина, вас, я вижу, не проведешь. Но имейте терпение, и я скажу вам правду. Я ж молчал, потому как не знал, по зубам она вам или нет.

– Хорошо, продолжайте. Как у вас тут говорят, я одни уши.

Сжав подбородок ладонью и еще более прищурясь, что придало ему сходство с кротом (Talpa europaea), рыбак начал:

– Так вот, вытащили мы сети на борт, а в них барракуд-гаи черный осетр…

– Это я уже понял.

– Может, и так. Да только вы знать не можете, что с ними была еще и меч-рыба. Так вот у нее имелся престранный инструмент. А именно шип с дырой на конце, будто ушко у иголки! Я и глазом не успел моргнуть, как эта меч-рыба взяла и располовинила двух других. Потом попрыгала по палубе туда, где мы паруса чинили. Подцепила она в ушко дратву и давай сшивать рыбин, вот как вы видели. Я принес их лишь в доказательство: меч-рыба страсть как тяжелая, чтобы и ее еще с собой тащить. Вот это диво я вам и предлагаю!

Победно завершив свое повествование широчайшей ухмылкой, рыбак стал ждать реакции Агассиса.

Тот был на мгновение ошеломлен, а потом расхохотался. Скверное настроение, которое преследовало его с самого утра и которому было множество неизбежных причин, от типично американской небылицы как рукой сняло.

Овладев собой, Агассис сказал:

– Ну хорошо. Принесите мне эту рыбу-хирурга, и я щедро за нее заплачу.

Рыбак протянул мозолистую руку, и Агассис ее пожал.

– Всенепременно, старина, не будь я капитан Дэн'л Стормфилд из Марблхеда [69]69
  Персонаж повести Марка Твена «Визит капитана Стормфилда на небеса».


[Закрыть].

С этими словами капитан Стормфилд удалился, прихватив с собой и жертву вивисекции, и приятный солоноватый запах моря, который Агассис заметил лишь по его отсутствию.

Воистину невоспитанные дети!

Кабинет Агассиса был весьма удобен, и здесь со своего прибытия на эти чужие берега ученый провел в усердных трудах немало дневных и ночных часов. В застекленных книжных шкафах стояли шеренги научных томов от Линнея до Лайла, а открытые нижние полки были отданы под зачитанные фолианты «Птиц Одюбона». На серванте разместились плоды недавних трудов – аккуратно собранные листы нескольких монографий. Задвинутый в угол круглый столик был погребен под ждущей ответа корреспонденцией. Удобный диван, используемый временами для послеобеденной дремы, теперь занимали большие картонные папки на завязках с рисунками из экспедиций. Несколько кожаных кресел и половиков были рассеяны по комнате (далеко не Бидемайер, но чего ожидать от столь неотесанных американских мужланов?…) Одну стену украшала акварель с изображением Мотье, родной деревушки Агассиса, окруженной озерами, написанная его давним ассистентом-рисовальщиком Йозефом Динкелем, который, к сожалению, предпочел не сопровождать своего патрона в Америку. На другой висела карта Северной Америки, утыканная зелеными флажками, обозначающими места уже посещенные (Ниагарский водопад, Галлифакс, Нью-Хейвен, Олбани, Филадельфия), и красными, указывающими планируемые поездки (озеро Верхнее, Чарльстон, Вашингтон, Скалистые горы…)

Тут он все утро предавался взаперти черной меланхолии, теперь столь успешно развеянной небылицей капитана Стормфилда. Агассис ощутил прилив привычной бодрости. Им вновь овладело желание выйти в широкий мир, изучить его, проникать в тайны Природы, открывать и классифицировать, собирать коллекции и выдвигать теории и – не между прочим – добиться того, чтобы в устах народных масс его имя стало синонимом передовой науки девятнадцатого века.

Покинув кабинет, Агассис направился в мастерские, находившиеся тут же в доме в Восточном Бостоне на самом берегу бухты, так любезно подаренном его патроном, Джоном Эмори Лоуэллом, текстильным магнатом и финансистом. Пока этих помещений было достаточно, и Агассис каждодневно испытывал удовлетворение. Но он вынашивал более великие планы. Отдельный склад для экспонатов, возможно, с музеем перед ним, чтобы выставить избранные; более просторные мастерские со всеми таксономическими принадлежностями; контора с газовым освещением; лекционный зал. Возможно, даже собственные типография и переплетная мастерская, как было у него в Нёфшателе для непрерывного потока книг, выходивших из-под его прилежного пера…

Агассис обуздал свое воображение. Все это можно осуществить, только имея влияние и власть. В сравнении с его мечтами деньги, которые он мог бы вложить сам, были ничтожны. Правда, его лекции принесли куда больше, чем он мог надеяться – больше шести тысяч долларов за последние четыре месяца! – но они тратились с той же быстротой, с какой зарабатывались. Одна только оплата умелых помощников съедала заметную часть его доходов. Прибавьте к этому покупки у местных рыбаков, обычные расходы на содержание дома, затраты на полевые изыскания, светские приемы и так далее, и вот вы уже на мели.

Нет, чтобы вознести его на высоты, о которых ему мечталось, достанет только средств такого учреждения, как Гарвардский университет. Он должен получить место профессора на новом факультете геологии, который скоро подарит университету Эббот Лоуренс [70]70
  Лоуренс Эббот (1792–1855) – владелец торговой фирмы, специализировавшейся на импорте английских товаров, дипломат, государственный деятель и филантроп, сыграл значительную роль в развитии промышленности Новой Англии; в 1847 г. подарил Бостону $50 000 на учреждение «Научного института».


[Закрыть]. Его соперники на это место, Роджерс и Холл, – посредственности, не заслуживающие столь престижного поста! Профессорства достоин только он один, Луи Агассис, Первый Натуралист своего времени!

Подходя к двери мастерских, Агассис сделал себе заметку на память улестить Лоуэлла дать еще один обед, на котором он мог бы исподволь повлиять на Лоуренса…

В мастерской работа кипела. Только он пошел, все его верные ассистенты, последовавшие за ним из Европы, подняли глаза от рабочих столов с преданностью и восхищением. Граф Франсуа Пуртале, исходивший с Агассисом все Альпы, вооружившись лупой, деловито изучал крупный копролит [71]71
  окаменелые экскременты.


[Закрыть]. Опытный зоолог Шарль Жирар в гуттаперчевом переднике трепанировал трепанга. Рисовальщик Жак Буркхардт старался зарисовать живого омара (Homarus americanus), который, к несчастью, упорно пытался удрать по столу на свободу. Мастер литографии Огюст Сонрель возился со своими пластинами. (В стремлении обеспечить науку дополнительным капиталом Агассис разрешил Сонрелю подготовить иллюстрации к частному изданию книги мистера Джона Клиленда [72]72
  Английский писатель, (1709–1789), известен прежде всего романом «Фанни Хилл, или Мемуары развратной женщины» (1750), в то время и в следующем веке считавшимся порнографией.


[Закрыть] по подписке группы бостонских предпринимателей.) Не хватало здесь только Шарля «Папы» Кристина, Арнольда Гийо, Лео Лескерё и Жюля Марка – все они ожидали на том берегу Атлантики вызова, который он пошлет, едва получит место в Гарварде.

Открывшаяся перед ним картина восхитила Агассиса. Вот она, передовая наука: командная работа и распределение обязанностей, сплоченная группа слаженно трудится ради единственной цели – дальнейшего прославления имени Агассиса!

Отвечая на веселые приветствия, в которых звучало его прозвище – «Bonjour [73]73
  Здравствуйте (фр.).


[Закрыть], Агасс!», «Агасс, вы только посмотрите!», «Агасс, видеть омаруса? Ловите!» – глава этой научной фабрики совершал обход своих работников.

Когда он изучал копролит Пуртале, пытаясь определить ботанические останки, из внутренней комнаты появился Эдвард Дезор.

Дезор был правой рукой Агассиса. Он служил у натуралиста уже десять лет, с 1837-го. Агассис сам преподал азы науки этому студенту права немецкого происхождения с немалой способностью к языкам, впрочем, познания Дезора так и не превысили кругозор ленивого дилетанта. Главная польза заключалась в его умении добиваться результатов. Он надзирал за повседневными работами в Нёфшателе и умел без сучка без задоринки организовать наитруднейшую экспедицию.

Худой и франтоватый, еще не достигший тридцати лет, Дезор чрезмерно гордился жиденькими усами, к которым, насколько мог определить Агассис, ни один волос не прибавился с тех пор, как он поступил к нему на службу. В его глазах постоянно горели огоньки, напоминавшие Агассису взгляд горностая (Mustela erminea). После десяти лет постоянного общения Агассис все еще временами не мог сказать, что творится в голове его помощника.

Агассис вообще испытывал к Дезору двойственное чувство. С одной стороны, он был расторопным и усердным. И в постоянном надзоре он не нуждался. С другой стороны, он был несколько опрометчив и неосмотрителен. Взять, скажем, лекцию, которую устроил в Англии Дезор незадолго до их отплытия в Америку. В Бедлам-колледже, сказал он, а это оказался сумасшедший дом, где Агассису пришлось говорить перед врачами и санитарами под какофонию воплей сидящих в клетках безумцев…

Тем не менее Агассис полагал, что в целом достоинства Дезора перевешивают его недостатки, и, не желая портить плодотворные отношения, защищал его перед всеми хулителями, главным из которых была жена Агассиса Цецилия.

Цецилия. Мысли о жене в основном и привели его утром в угнетенное состояние. Агассис все еще чувствовал себя виноватым, что оставил ее с тремя детьми в Швейцарии. Но что ему было делать? У себя на родине он продвинулся, насколько это было там возможно, а прусский грант, с добытый его ментором Александром фон Гумбольдтом, на путешествие в Америку пришелся как нельзя кстати. Не мог же он не принять его! И конечно же, Цецилия понимает, насколько это логично. Агассис утешил себя мыслью, что она не слишком много плакала…

Какой преданной она была, когда они только-только встретились! Он поехал погостить у своего однокашника Александра Брауна в его немецком доме на каникулы и познакомился с его сестрой Цецилией, великолепным образчиком арийской женственности. Влюбившись, она нарисовала его портрет, который он хранил до сих пор. (Неужели он когда-то выглядел так молодо?) Много лет спустя они поженились и зажили счастливо.

Но когда у них поселился Дезор, все разладилось. Цецилия считала бывшего правоведа тщеславным, неотесанным и безответственным. Он отпускал сомнительные шутки, смущавшие ее. Почти против логики и воли (может, этот недоучившийся студент наложил на него какие-то чары? – иногда недоумевал он) Агассис продолжал вступаться за Дезора, и пропасть между натуралистом и его женой все углублялась и углублялась.