Текст книги "Культура заговора: от убийства Кеннеди до «секретных материалов»"

Автор книги: Питер Найт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Следовательно, любое на первый взгляд неопровержимое открытие обязательно будет изменено и перетолковано, запущено в спираль подозрения. Когда во втором сезоне Малдер наконец находит свою давно пропавшую сестру (ее похитили еще ребенком), он вынужден обменять ее на Скалли, которую похитил какой-то инопланетный наемный убийца. Потом выясняется, что девушка, которую Малдер считал своей сестрой, – один из многих идентичных клонов: все оказывается не окончательным открытием, а возможным доказательством специально подбрасываемых ложных следов, а значит, ниточкой к чему-то более крупному.[512]512
  The X-Files, End Game (2X17), первый показ 17 февраля 1995 года.


[Закрыть] Нет окончательных ответов, нет никакой священной правды, никакого твердого объяснения. Даже сам отдел «Секретные материалы» был закрыт, а потом открыт, сожжен и предан забвению, воскрешен, опять закрыт – и в очередной раз открыт в шестом сезоне после того, как Синдикат, похоже, был уничтожен.

Мы можем заключить, что «Секретные материалы» используют принцип differance*,[513]513
  *Еще одно «фирменное» понятие Жака Деррида, которое можно перевести как «различие» Можно, поскольку это однозначно непереводимый на русский язык неологизм, введенный Деррида, при произнесении по-французски тождествен «различию» – difference – и отличный от него только на письме. Новое слово понадобилось Деррида в том числе и для того, чтобы внести в различие смысловой оттенок скрытой, но всегда присутствующей в нем процессуальности и откладывания окончательного различения.


[Закрыть] прибегая к бесконечной отсрочке последнего знака, который заложил бы основу для цепочки значений. Намекая на то, что все связано, фильм с неменьшим старанием постоянно утаивает ключевую информацию, благодаря которой все сойдется. Так, в конце пятого сезона самым вероятным источником этой информации кажется Гибсон Прэйз, гениальный шахматисг-очкарик, обладающий способностью ясновидения. Его ДНК может служить доказательством доисторической связи между людьми и инопланетянами. Но стоит ли говорить, что, пока мальчик находился под опекой Малдера и Скалли, его похитили до того, как агенты смогли найти убедительное доказательство. Без этой последней улики, без окончательного разоблачения фильм гак и остается в свободном эпистемологическом падении, постоянно колеблясь между полным разоблачением и полным пшиком.[514]514
  Когда я писал эту главу, в Великобритании шел шестой сезон «Секретных материалов», в том числе и эпизоды под названием «Два отца» и «Один сын», в которых якобы все раскрывалось. Эти эпизоды частично связаны множеством незаметных нитей, нарастить которые обещал сделать, но так и не справился с этим должным образом полнометражный фильм. Оказывается, что после Росуэлла в 1947 году Синдикат старается заключить с серыми пришельцами сделку, преследующую создание расы гибрида человека и инопланетянина, которая обеспечит возможность колонизации Земли и спасет их от подобной участи. Они также тайно пытаются создать вакцину от инопланетного вируса. Однако планы нарушает деятельность группы мятежников, невыразительных, меняющих форму пришельцев, которым удается истребить членов Синдиката и их семьи, пока последние ожидают начала колонизации. Хотя кажется, что эти эпизоды помогают отгадать многие не имеющие окончательного решения загадки, поставленные сериалом, они порождают и новые тайны. Некоторые тайны раскрываются, однако смысл нагнетания бесконечных подозрений, которым пропитан сериал, заключается в том, что ничто не может спастись от переоценки и переинтерпретации. Шесть лет просмотра «Секретных материалов» научили нас не верить никому и ничему.


[Закрыть]

Пожалуй, современная культура заговора по большей части зависает в этой пограничной зоне. Как мы писали в первой и второй главах, Томас Пинчон предугадал появление этой формы постмодернистской паранойи в своем романе «Выкрикивается лот 49». От бесконечного откладывания окончательного разоблачения в «Секретных материалах» можно отмахнуться просто как от необходимого сюжетного хода, позволяющего фильму продержаться на протяжении семи сезонов и не имеющего никакого отношения к природе современной культуры заговора. В буквальном смысле создатели фильма выставляют дело так, словно они подстраиваются под ситуацию, из чего следует, что ключевые сюжетные эпизоды, вроде похищения Скалли, были продиктованы скорее необходимостью как-то выкрутиться с беременностью актрисы Джиллиан Андерсон, чем какой-то более глубокой внутренней причиной. «Все дело в том, – признается Крис Картер, – сколько бы мы ни планировали, все равно остается так много всего, что мы не могли предвидеть».[515]515
  Andy Meisler. I Want to Believe: The Official Guide to «The X-Files», vol. 3 (New York: Harper, 1998), 16. У «Секретных материалов» был и свой несчастливый конкурент – сериал «Темные небеса» («Dark Skies»), который предлагал законченный, продуманный заранее конспирологический сценарий от Росуэлла через убийство Кеннеди и до настоящего времени. Хотя недостаток утонченности по сравнению с «Секретными материалами» вполне мог стать главной причиной и недостаточной популярности этого сериала, вместе с тем это можно объяснить и жесткостью запрограммированного сюжета. Кроме того, невысокий рейтинг, несомненно, следствие настойчивого стремления «Темных небес» раскрыть зрителям почти весь набор сюрпризов, заявленных ранее. Ср. дразнящие намеки «Секретных материалов» на инопланетный заговор, доказательства которого исчезают, и сюжетную линию, разбросанную по множеству отдельных паранормальных эпизодов.


[Закрыть] Похожим образом тщательное обнажение параноидального разъяснения, которым занимается Пинчон, можно назвать всего лишь постструкгура-листской игрой, которая при ближайшем рассмотрении не имеет никакого отношения к социальной культуре заговора.

Но в соответствии с той же самой логикой бесконечно оттягиваемого разоблачения выстраиваются некоторые самые известные примеры «реальных» конспирологических теорий, заявивших о себе за последние десятилетия. «Досье «Драгоценный камень»» и «Спрут» – одни из самых интригующих примеров. Своим утверждением, что все связано, они привлекли к себе широкое внимание среди конспирологов. «Досье «Драгоценный камень»» представляло собой якобы коллекцию писем Брюса Робертса, который, по слухам, когда-то знался с разведслужбами. В конце концов эти письма, очевидно, адресованные одному человеку (вероятно, матери Робертса), попали к Мэй Брассел, известной как ставшая-конспирологом-калифорнийская-домохо-яйка.[516]516
  По общим отзывам собственная библиотека Мэй Брассел, включающая документы, записи и вырезки, была сопоставима с настоящим гипертекстом (в аналоговой форме) бесконечных перекрестных ссылок и связей. Наследие и местонахождение библиотеки Брассел после ее смерти стало предметом споров в кругах конспирологов. В насыщенных, расходящихся во многих направлениях статьях Брассел выдвигалась теория о том, что власть в США была тайно захвачена могущественной группировкой корпораций, объединившей силы фашистов и мафии.


[Закрыть] Журналистка Стефания Каруана, которая жила у Брассел в середине 1970-х годов, прочла несколько писем и, чтобы как-то упорядочить для себя эту путаницу, набросала «схематичный ключ». Впоследствии эту краткую, снабженную комментариями хронологию, скопировали и размножили, переписанную от руки, а сделанные в ней открытия стали частью арсенала современной конспирологии. Сами письма никогда не публиковались, но «ключ» к ним в разных вариантах издавался по всему миру. В сжатой и отрывочной форме «Досье «Драгоценный камень»» описывает повсеместный заговор, определивший ход истории XX века. Этот заговор, куда втянуты Онассис, мафия и серые кардиналы в Америке, стоит за каждым крупным событием, которое только можно представить, – от убийства Кеннеди до Уотергейта, от исчезновения Говарда Хьюза до Чаппеквиддика.

Итак, на первый взгляд «Досье «Драгоценный камень»» строится по законам конспирологии, с жадностью втягивая все подряд в свою параноидальную орбиту и выдавая необоснованные слухи за непреложные факты. Однако форма и содержание «Досье «Драгоценный камень»» оказывается куда более интригующими. Кроме Брассел и Каруаны, никто эти письма в глаза не видел, и их количество вызывает споры. Каруана утверждает, что их было «больше тысячи» и что они были написаны в духе «Поминок по Финнегану». В отличие от оригинала, записи в «ключе» загадочно сжаты и просто указывают на конечную связь, чем документируют ее. Эти записи скорее следуют ассоциативному принципу, чем прослеживают причинно-следственную и логическую связь, и порой в довольно сюрреалистической манере. Так, запись, относящаяся к январю 1973 года, гласит: «Тиссрон [глава кардинальского конклава в Ватикане] умер, но Церковь бросилась уничтожать все копии его бумаг, Робертс получил одну из них и сделал несколько собственных…: (1) «Сокрытие обстоятельств убийства Иисуса Христа»; (2) «Желтая раса не в Китае – Желтая раса совокупляется с мертвой Мэри-Джо Копечне»; (3) «Bank of America г-жи Джианни финансировал гибель Дж. Ф. К. в Далласе через Alioto’s Фраттиано, Врэйдинга и Роселли»» и т. д.[517]517
  Jim Keith, ed. The Gemstone File (Atlanta, GA: IllumiNet Press, 1992), 30–31.


[Закрыть] Эти имена всплывают то тут, то там, и возникает ощущение, что каждая случайная ассоциация ведет к разгадке какого-то более крупного и утаиваемого целого, которое постоянно куда-то сдвигается. «Досье «Драгоценный камень»» заканчивается на смерти Робертса в марте 1975 года, но продолжает жить собственной жизнью даже после смерти автора, поскольку Каруана продолжила размышления Робертса в апреле, дописав в досье информацию о профинансированной Говардом Хьюзом попытке спасти тела русских моряков, погибших на затонувшей атомной подводной лодке. Более того, появляется «Новозеландский «Драгоценный камень»», анонимная версия оригинала, в котором история Робертса рассказывается дальше с уклоном в новозеландские дела. Наконец, тот факт, что кое-кто сомневается в существовании писем и даже самого Брюса Робертса, наводит на вероятность того, совсем в духе Борхеса, что текст Каруаны – это комментарий к несуществующему и потенциально бесконечному собранию разоблачений. Каждая новая связь и каждая новая версия событий еще больше умножают сомнения. Чем сильнее все взаимосвязано, тем больше это вызывает сомнений.

Теория взаимосвязанного заговора, предложенная занимавшимся журналистскими расследованиями Дэнни Касоларо и названная им «Спрут», очень похожа на «Досье «Драгоценный камень»». Касоларо расследовал связи между так называемым «Октябрьским сюрпризом», историей с поставками оружия в Ирак и сверхдальнобойной пушкой, наркоторговлей, крахом банка BCCI, а также историей с юридической компьютерной программой «Промис», пока не погиб при подозрительных обстоятельствах Предположительно, программа была украдена приятелем генерального прокурора Эдвина Миза для использования с целью тайного правительственного наблюдения и шифровальных операций, а ее кражу покрывало министерство юстиции. Журналист был найден мертвым в комнате какого-то мотеля в Вирджинии в 1991 году, причиной смерти стало якобы самоубийство. Его тело забальзамировали до того, как было произведено вскрытие, а его записи исчезли. Кроме как подозрительных обстоятельств смерти журналиста, считающихся доказательством того, что он был на правильном пути, все, что осталось, – мучительно короткая и неубедительная заявка на книгу, сделанная Касоларо. Реклама книги «Смотри, конь бледный: Правдивая криминальная история» сулит, что в конце концов каждое щупальце «Спрута» приведет к самому телу, но, как и «Досье «Драгоценный камень»», без конца утаивает то, что обещает открыть. Эта заявка так и останется преждевременно оборвавшимся и наводящим на размышления наброском.[518]518
  Рекламная заявка Касоларо приводится здесь: Kenn 'Ihomas. Behold, А Pale Horse: A Draft of Danny Casolaro’s Octopus Manuscript proposal // Secret and Suppressed: Banned Ideas and Hidden History, ed. Jim Keith (Portland, OR: Feral House, 1993), 166–173. Более широко эта тема раскрывается в этом тексте: Mark Fenster. Conspiracy Theories: Secrecy and Power in American Culture (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999), 188–198.


[Закрыть]

На первый взгляд, эти примеры современной культуры заговора подтверждают анализ Фредрика Джеймисона, который назвал конспирологию «деградировавшей общей логикой позднего капитализма» и «отчаянной попыткой представить систему последнего».[519]519
  Jameson. Cognitive Mapping// Marxism and the Interpretation of Culture, ed. Cary Nelson and Lawrence Grossberg (Basigstoke, UK: Macmillan, 1988), 356.


[Закрыть] Начиная с «Досье «Драгоценный камень»» и заканчивая «Секретными материалами», эти популярные представления о заговоре поддерживают веру в то, что герои-детективы однажды раскроют «общую логику» всепроникающего заговора, а значит, и общую логику всемирного капитализма, согласно аллегорической интерпретации Джеймисона. Отталкиваясь от бесконечного смещения центра власти и постоянно откладывая окончательное разоблачение, современная культура паранойи подрывает веру в какую-то окончательную полноту динамики власти позднего капитализма или, мягко говоря, в существование какого-либо способа выражения, который передал бы всю сложность этой динамики. Убежденность в присутствии какого-то скрытого единства, стоящего за всеми совпадениями и связями, заставляет продолжать поиски, но тот факт, что расследование никогда не придет к окончательной развязке, подрывает эту первоначальную уверенность. Таким образом, подозрение о том, что под лежащей на поверхности путаницей все связано в систему, в последних формах культуры заговора вступает в противоречие со структурным отрицанием этого вывода.

Постпаранойя

Примеры всеохватной паранойи, приведенные в этой главе, свидетельствуют не о том, что на сегодняшний день конспирология безнадежно устарела в свете новых подходов к осмыслению причинности и управления, а о том, что она сама претерпела изменения в соответствии с этими новыми научными и геополитическими парадигмами связности. Творчество Дона Делило и, в особенности, его последний роман «Подземный мир», представляют собой убедительный пример скрытого сдвига в стиле и функциях массовой паранойи по направлению к неопределенному головокружению от интерпретаций. Делилло долгое время называли «главным шаманом параноидальной школы в художественной литературе», лучшим представителем постмодернистской конспирологической литературы.[520]520
  Robert Towers. From the Grassy Knoll, review of Libra, by Don DeLillo // New York Review of Books, 18 August 1988,6.


[Закрыть] В своих романах писатель рисует проникнутый атмосферой заговора послевоенный период в Америке, когда, по утверждению Делилло, «историю в американской жизни заменила паранойя».[521]521
  Fintan O’Toole. And Quiet Writes the Don // Irish Times, 10 January 1998, см. также: http://www.irish-times.com/irish-times/papr/1998/0U0/fea3.html.


[Закрыть]

Как мы говорили во второй главе, роман Делилло «Весы», посвященный убийству Кеннеди, ретроспективно связывает истоки этого культурного смещения с семью секундами, за которые произошло убийство в Далласе. Некоторые критики «Подземного мира» утверждают, что этот период закончился, по-видимому, вместе с «холодной войной». В London Review of Books Майкл Вуд писал, что «Мейсон и Диксон» Пинчона и «Подземный мир» Делилло – это «постпараноидальные» эпопеи, а роман Делилло «Весы», «пожалуй, последний действительно хороший роман о великой эпохе американской паранойи», эпохе, которая «угасла где-то в начале девяностых».[522]522
  Michael Wood. Post-Paranoid // London Review of Books, 5 February 1998,3.


[Закрыть] Однако другие критики обвиняли «Подземный мир» в излишне параноидальной структуре, в намеках на не существующие в действительности связи. Так, Джеймс Вуд заявил в New Republic, что роман «окончательно доказывает несовместимость параноидальной истории с великой литературой».[523]523
  Michael Wood. Black Noise // New Republic, 10 November 1997; см. также: http:// magazines.enews.com/magazines/tnr/archive/11/111097/woodl 11 097.html.


[Закрыть] Выходит, именно тогда, когда мы, возможно, ожидаем, что срок годности паранойи вышел и она пылится в шестиэтажном книжном хранилище послевоенной американской литературы, в котором среди прочих лежат книги Пинчона, Берроуза, Нормана Мейлера, Ишмаэля Рида и Делилло, некоторые критики «Подземного мира» вытаскивают эту тему из чулана и возвращают на полку. Как будет показано дальше, решение этой головоломки заключается в том, что «Подземный мир» описывает тайную историю культуры заговора, прослеживая, как она сдвигалась от сравнительно безопасной паранойи времен «холодной войны» через контркультурные надежды 1960-х и далее к еще не оформившемуся миру небезопасной паранойи, зародившемуся после «холодной войны».

Как мы отмечали, обсуждая «Весы» во второй главе, в ретроспективном изображении убийства Кеннеди как точки отсчета, положившей начало общество спектакля, как предельного случая устойчивости модерна перед тем, как политика окончательно уступила место постмодернистской симуляции, сквозит сильная ностальгия. Следуя этой логике, ужасающее зрелище разлетающейся головы президента, может, и могло когда-то шокировать, но, как показано в «Подземном мире», к середине 1970-х годов в среде подпольного искусства стали ходить версии пленки Запрудера с вмонтированными в нее веселыми картинками, эпизод убийства стал бесконечно повторяться, разваливаться на куски, оборачиваясь упрощенным цинизмом паранойи, превратившей политическую травму в произведение авангардного искусства. В сходном механизме ностальгии воссозданием бейсбольного магча «Giants» против «Dodgers» подтверждается и расширяется аргумент Делилло: убийство Кеннеди знаменует собой границу между прежней верой в коллективное «ощущение управляемой реальности», исчезнувшее после ноября 1963 года, и неконтролируемым подозрением по отношению к событиям, которые полностью подпадают под логику превращенного в товар образа.[524]524
  DeCurtis. An Outsider in This Society // Introducing Don DeLillo, ed. Frank Lentricchia (Durham: Duke University Press, 1992), 48.


[Закрыть] Брайан Глассик, сотрудник службы ликвидации отходов и знаток-любитель, уравновешивает убийство Кеннеди ударом Томпсона*[525]525
  «Имеется в виду известный всем поклонником бейсбола «удар, который услышали по всему миру» (матч транслировался по радио, в том числе для американских войск в Корее), сделанный игроком команды «New York Giants» по время игры против «Brooklyn Dodgers» 3 октября 1951 года.


[Закрыть] – еще одним «взрывом, который услышали во всем мире»:

Когда застрелили Дж. Ф. К., люди ушли в себя. Мы смотрели телевизор в темных комнатах и говорили по телефону с друзьями и родственниками. Все мы были замкнуты и одиноки. Но когда Томпсон отбил мяч, люди рванулись наружу. Они хотели быть вместе. Быть может, это был последний раз, когда люди стихийно вышли из своих домов ради чего-то.[526]526
  DeLillo. Underworld (New York: Scribner, 1997), 94. Далее ссылки на это произведение обозначаются буквой U.


[Закрыть]

Если удар Томпсона был событием, произошедшим на виду у всех и совместно пережитым, то убийство Кеннеди ознаменовало собой возникновение замещающей и изолированной общности в виде национальной (и мировой) телевизионной аудитории. Взять хотя бы эпизод из романа «Весы», когда Бери л Парментер, жена сотрудника ЦРУ, все время пересматривает заново видеозапись смерти Ли Харви Освальда. Неповторимые и более отдаленные воспоминания об ударе Томпсона обретают куда большую устойчивость и основательность по сравнению с воспоминаниями об убийстве Кеннеди, которые к сегодняшнему моменту растворились в бесконечных повторах не самого события, а его версий, опосредованных и превращенных в массовый продукт.

Разделение между тем, что было «до», и тем, что наступило «после», не сразу признается персонажами «Подземного мира», но стратегически проецируется в прошлое сквозь призму ностальгии. Роман не вызывает ностальгию по 1950-м годам в духе Нормана Рокуэлла, который был высмеян в главе про желе «Jell-О»: этот образ увязывает семейную невинность пригорода с подпирающей его военной экономикой. Роман Делилло скорее вызывает в памяти более раннюю и более традиционную форму паранойи, которая ретроспективно может показаться до странности успокаивающей. Так, во время посещения ядерного полигона в Казахстане, Ник Шей чувствует «что-то вроде ностальгии» (U, 793) по брендам 1950-х годов, оставшихся на полке реконструированного американского дома, предназначенного для разрушения. Эти чувства вызваны не столько тоской по «безопасной» домашней жизни 1950-х, сколько тоской по паранойе атомной эпохи. Навязчивая привязанность к убийственным подробностям может показаться почти трогательной, когда приватизация публичной ответственности, параноидально глубокий интерес Государства к повседневной жизни собственных граждан (пусть и с неблаговидными намерениями) начинает исчезать. Когда герои встречаются вновь сорок лет спустя, художница Клара Сакс делится своими подозрениями с Ником, который когда-то был ее любовником, говоря, что «в какой-то момент жизнь [приобрела] нереальный поворот» (U, 73), и тем самым отражая долгое пристальное внимание Делилло к случившейся после 1960-х годов «аберрацией в глубине реальности». Затем Сакс рассказывает, как в 1960-х, будучи еще совсем юной особой, она часто смотрела на загадочные огни в небе и хотела верить, что эго были следы бомбардировщиков В-52 с ядерным грузом на борту:

Война порядком пугала меня, но эти огни, должна тебе сказать, эти огни вызывали сложное чувство. Эти самолеты в состоянии постоянной готовности, которые без конца, ты же знаешь, прочесывали советские границы, и я помню, как сидела, найдя пристанище в какой-то пещере в пустыне, слегка трясясь и переживая какой-то благоговейный страх, ощущение тайны, опасности и красоты, в которое погружается засыпающий ребенок (U, 76).

Вспоминая об этом уже после «холодной войны» (теперь художница делает из этих списанных самолетов предметы искусства), она, похоже, находит свои прошлые страхи парадоксально привлекательными:

Теперь, когда эта власть разбилась вдребезги или развалилась и когда даже тогдашние советские границы перестали существовать в прежнем виде, я думаю, мы понимаем, мы оглядываемся назад, мы видим самих себя яснее, и их тоже. Власть значила что-то тридцать, сорок лет назад. Она была неколебимой, она была концентрированной, она была ощутимой. В ней чувствовалось величие, опасность, страх, все такое. И она держала нас вместе, Советы и нас. Может, на ней держался весь мир. Можно было все измерить. Можно было измерить надежду и можно было измерить разрушение. Не то что бы я хочу вернуть все назад. Это позади, оно и к лучшему. Но факт остается фактом (U, 76).

В эпоху, когда власть стала неустойчивой, рассредоточенной и неощутимой, Клара с нежностью отзывается о вещах, дававших уверенность сорок лет назад, хотя и признает все несчастье жизни, проходившей в таком страхе. Марвин Ланди, коллекционер бейсбольных редкостей, точно так же утверждает, что ««холодная война» – твой друг»:

Она единственное, что существует постоянно. Она настоящая, она надежная. Ведь худшие твои кошмары начинаются как раз тогда, когда напряжению и соперничеству приходит конец. Вся мощь и устрашение государства проникнут в твою кровь (U, 170).

Эти герои демонстрируют теперь уже распространенную тоску не по ограничениям культуры 1950-х, основанной на политике сдерживания, но, скорее, по более понятным страхам времен «холодной войны». На фоне небезопасной паранойи, которую Делилло представляет как следствие убийства Кеннеди, безопасная паранойя времен «холодной войны» приобретает успокаивающую устойчивость.

Если прежние романы Делилло придавали форму повествования меняющейся, разворачивающейся спиралью паранойе «эпохи заговоров, эпохи связей, звеньев одной цепи, тайных взаимосвязей», то в «Подземном мире» виден контур более раннего представления о паранойе как источнике стабильности.[527]527
  DeLillo. Running Dog (New York: Knopf, 1978), 111.
  DeLillo. American Blood: A Journey through the Labyrinth of Dallas and JFK // Rolling Stone, 8 December 1983,24.


[Закрыть] Страх атомной эпохи изображается в романе как парадоксальная форма безопасности, психическая стратегия для удержания устойчивого ощущения индивидуальной и национальной идентичности. Так, мы видим, как на первом бейсбольном матче сезона Дж. Эдгар Гувер размышляет о том, что форма национального согласия возникает не столько в результате национального единства, сколько обязана своим появлением ясному и понятному врагу:

Эдгар смотрит на лица людей вокруг, открытые и полные надежды. Он хочет ощутить близость и сродство, присущие соотечественникам. Все эти люди, сплоченные языком, климатом, народными песнями, пищей, которую они едят на завтрак, шутками, которые они рассказывают, машинами, которые они водят, еще никогда не имели столько общего, как сейчас, попав в канаву разрушения (U, 28).

При таком взгляде на «холодную войну» паранойя «заменяет религиозную веру» с «радиоактивностью, властью альфа-частиц и порождающих их всезнающих систем, бесконечными совпадающими связями» (U, 241, 251). По сути, паранойя становится клеем, скрепляющим нацию.

В «Подземном мире» речь идет о том, что паранойя – это не просто стратегическое убеждение (стихийно возникшее в народе или цинично навязанное ему сверху), укрепляющее чувство национального единства как раз в тот момент, когда оно попадает под внутреннюю угрозу из-за краха традиционной гегемонии белых мужчин, представляющих средний класс. В романе Делилло немало страниц отводится описанию ущерба, который ядерная эпоха нанесла психике человека, «сотням заговоров, уходящим глубоко в подполье, чтобы размножаться и расползаться во все стороны» (U, 51). Хотя изображение паранойи эпохи «холодной войны» и пронизано ностальгией, автор признает, что менталитет того времени был (в лучшем случае) защитным механизмом, который дорого обошелся и людям, и государству. В обостренном наркотиком состоянии паранойи на вечеринке в честь «наконечника бомбы» в середине 1970-х Мэтт Шей слышит, как его коллега, изображая мультяшный прусский акцент, говорит: «Желание государства воплотить свои огромные фантазии никогда нельзя переоцени ть» (U, 421), но позже, когда Мэтт смотрит на фотографию Никсона, он задумывается, «заботилось ли государство о паранойе человека или все было как-то по-другому» (U, 465). В «Подземном мире» паранойя периода «холодной войны» представляет собой настоящее психическое расстройство, наступающее в государстве, «мощь и устрашение» которого проникли в «кровь» граждан, начиная с мантры Ленни Брюса «Мы все сдохнем!», прозвучавшей во время кубинского кризиса, до маниакальной привычки сестры Эдгар надевать латексные перчатки, чтобы защититься от «субмикроскопи-ческих паразитов, которые водятся в их советско-социалистических протеиновых шкурах» (U, 241).

Диетрология

Кроме откровенного изображения паранойи 1950-х годов как национальной патологии, в «Подземном мире» есть интригующий и наводящий на размышления набросок более поздних форм конспирологического мышления. Помимо фиксации на Бомбе, на протяжении 827 страниц и охватываемого повествованием полувека роман сохраняет обстановку повседневного страха, выходящего за пределы строгой биполярной логики «холодной войны» и сопутствовавших ей манихейских страхов. Многие персонажи в романе испытывают приступы умеренной паранойи, которые не связаны напрямую с открытым беспокойством из-за маниакальной озабоченности антикоммунистической ядерной угрозой (скорее можно считать, что они соотносятся с более сложной внешней политикой «конфликта низкой интенсивности» и тревогами по поводу внутренних беспорядков). Так, Ишмаэль Муньоз, известный также как художник-график Лунный человек 157, беспокоится о том, что внезапное желание картинных галерей купить его работы – это всего лишь заговор властей, которые хотят поймать его в ловушку (U, 436). Какой-то старик на углу гарлемской улицы разглагольствует о пирамиде на долларовой купюре (U, 354, 365). Марвин Ланди размышляет о том, что Гренландия либо вообще не существует, либо по какой-то причине держится в тайне (U, 316). Симс, коллега Ника Шея, рассуждает о возможности того, что правительство подделывает данные переписи о количестве чернокожих в Америке (U, 98, 334). Сестра Эдгар отметает распространенные подозрения о том, что правительство специально распространяет ВИЧ в негритянских гетто, но в то же время верит, что «именно за этой дезинформацией стояло КГБ» (U, 243), возвращаясь к рейганов-скому возрождению паранойи вокруг «Империи зла» в середине 1980-х, Альберт Бронзини склоняется к слухам о том, что высадки на Луну снимались в голливудской студии. Вдобавок многие персонажи испытывают тягу к нумерологии, и особенно к числу тринадцать. Этот набор причудливых с трахов свидетельствует о сбивающем с толку и причудливо связном мире, созданном силами, которые не поддаются чьему-либо контролю. В нем большее значение имеют непрекращающиеся тревоги по поводу расовых, классовых, половых и сексуальных различий, чем в связи с идеологической борьбой сверхдержав. Повседневная привычка, вроде конспирологической нумерологии, может странным образом обрести вполне здравый смысл в обществе, где цифры главный показатель для неимущих и где официальную политику определяет «вудуистская экономика». Как и в предыдущих романах Делилло, конспирология в «Подземном мире» становится превращенной в обыденную рутину стратегией защиты, временным, но повсеместным способом осмысления мира и придания повествовательной формы страхам, которые скорее отражают общество в целом, чем психопатологию отдельного человека.

Многие формы параноидального мышления, с которыми мы встречаемся в «Подземном мире», работают за пределами обычных форм конспирологии. В одной из своих поездок, предпринятых с целью найти недостающее звено в саге со знаменитым ударом Томпсона, Марвин Ланди заходит в кафе «Теория заговора» в Сан-Франциско, место, заполненное «книгами, катушками с кинопленкой, магнитофонными лентами, официальными правительственными отчетами в синих папках». Принимая во внимание склонность Марвина к безумным конспирологическим теориям, пожалуй, вызывает удивление то, что он «отмахнулся от этого места» как от «череды бесплодных упражнений» (U, 319). Он поступает таким образом, полагая, что «источники лежали глубже и были менее различимы, глубже и одновременно ближе к поверхности, посмотри на рекламные щиты и картонные пакетики с бумажными спичками, торговые марки на товарах, родимые пятна на теле людей, посмотри на поведение твоих домашних питомцев» (U, 319). С точки зрения Марвина и романа в целом, скрытую подоплеку современной истории нужно искать не в правительственных досье, дожидающихся, когда их соберут в одну связную историю о призрачных заговорщиках. Вместо этого тайные знаки власти следует искать в мимолетных вещах, происходящих ежедневно, и в бесконечной запутанности транснационального потребительского капитализма: они более очевидны, ибо встречаются повсюду, и в то же время менее заметны, потому что воспринимаются как должное.

Точно так же разговоры между Симсом и Ником о подлинной истории загадочной мусорной лодки демонстрируют показательный контраст между откровенной версией теории заговора и случайными, неясными параноидальными убеждениями. Симс говорит Нику, что их теории насчет причастности мафии и ЦРУ к преступному миру являются частью общепринятой конспирологии:

– В итальянском языке есть одно слово. Dietrologia. Так называется наука о том, что стоит за чем-то. За каким-нибудь подозрительным событием. Наука о том, что стоит за каким-нибудь событием.

– Это им нужна такая наука. А мне нет.

– Мне тоже не нужна. Я просто рассказываю тебе.

– Я американец. Я хожу на бейсбол, – сказал он.

– Наука о темных силах. Они явно считают, что эта наука достаточно серьезная, чтобы дать ей название.

– Люди, которым нужна такая наука, – я бы попытался сказать им, что у нас есть настоящие науки, точные науки, и нам не нужны мнимые.

– Я просто назвал тебе слово. Я согласен с тобой, Симс. Но слово-то существует.

– Всегда найдется какое-нибудь слово. Может, и музей в придачу. Музей Темных сил. И у них там десять тысяч смазанных фотографий. Или его взорвала мафия? (U, 280).

В этом разговоре обнаруживается несколько разоблачительных деталей. С одной стороны, Ник решительно отвергает разновидность постуотергейтского объяснения как почему-то неподходящую для Америки (он настаивает на том, что «история не была делом нескольких стертых минут на магнитофонной ленте» [U, 82]), но, тем не менее, он один продолжает верить в теорию заговора вокруг исчезновения своего отца. С другой стороны, хотя Симс, похоже, пытается придать своим конспирологическим предположениям вес и безошибочность точной науки, заметно, что он не очень-то привязан к своим взглядам:

Ему нравилось говорить это снова. Не то чтобы он в это верил. Он не верил в это ни долю секунды, но хотел, чтобы в это поверил я или принял эту мысль в расчет с тем, чтобы он мог поднять меня на смех. Он неприятно ухмылялся, высмеивая любые поспешные мнения, которым ты мог поддаться во имя своего личного конспирологического кредо (U, 280).

Если в этом разговоре Симс отнесся к идее диетрологии лишь наполовину серьезно, то впоследствии он всерьез излагает свою теорию о том, что результаты переписи были подделаны, после чего Ник напоминает ему: «Мы не такие, помнишь, у нас, тебя и меня, нет слова, обозначающего науку о темных силах. Науку о том, что стоит за каким-то событием. Мы не признаем обоснованность этого слова или этой науки» (U, 335). Симс рассуждает о дпетрологических вероятностях, а потом отказывается от них, прикрываясь слишком замысловатой иронией, чтобы ее можно было почувствовать. В его мире больше не существует устойчивого, цельного «личного конспиративистского кредо», которого можно твердо придерживаться, – лишь временная и стратегическая форма саморефлексивной паранойи.

Теории Симса кажутся и неопровержимо правдоподобными, и, вместе с тем, возможно, ошибочными, как и в той ситуации, когда коллега Мэтта по работе с боеголовкой приводит убедительный пример случайного использования «разворотников» в ядерных испытаниях только затем, чтобы опровергнуть эти же утверждения в конце разговора. И в бывшем Советском Союзе, и в пустыне Невада подобные эксперименты кажутся «секретом Полишинеля» – нечто парадоксальное, о чем все знают, но что официально содержится в тайне. Параноидальные взгляды Симса и коллеги Мэтта зависают между легковерием и пресыщенностью, между серьезностью и иронией, так и не срастаясь в строгую логику дпетрологического мировоззрения. Когда Детвилер пытается убедить Ника и Симса в том, что мусорная лодка может перевозить цээрушный героин, то он делает это не потому, что имеет в своем распоряжении конкретные факты, а потому, что «глупо в это не верить» (U, 289), или, как пишет Делилло в 1983 году в Rolling Stone, «в некоторых ситуациях паранойя – единственный разумный ответ».[528]528
  DeLillo. American Blood: A Journey through the Labyrinth of Dallas and JFK // Rolling Stone, 8 December 1983,24.


[Закрыть] В конце концов разоблачения злодеяний правительства и корпораций («зная, что мы знаем», как говорит Джесси Детвилер, что «все связано» [U, 289]), сознательное и искушенное ожидание заговора считается само собой разумеющимся и в то же время от него дистанцируются. Предложение придерживаться безопасной, целеустремленной веры в паранойю (либо в форме маккартистской политической целесообразности, либо в виде контркультурной реакции против подобных злоупотреблений властью), потому что все равно никто не может быть параноиком в достаточной степени, уже не работает. Похожим образом одна из молодых добровольных участниц проекта Клары, задумавшей разрисовать списанные бомбардировщики, стоящие в пустыне, рассказывает Нику шутку на тему завершения «холодной войны», которая обходи т весь лагерь: «все это придумано для того, чтобы обмануть Запад» (U, 81). Она смеется над этим, но признает, что «похоже, никто не уверен в том, что это шутка». Конспирология в «Подземном мире» становится не столько предметом незыблемой веры, сколько пробным шагом к пониманию неизвестных, временных форм представления, которое может лишь приближаться к «более глубоким и менее различимым» источникам власти. Роман Делилло соответствует наблюдающемуся на протяжении последних сорока лет переходу американской паранойи от неизменной и цельной мировоззренческой структуры в виде персонализированных заговорщиков к противоречивому, ироничному и самореф-лексивному присвоению языка конспирологии как популистского способа осмысления крупных социальных и политических перемен. Эта новая паранойя, о чем мы говорили в первой главе, является циничной и, одновременно, искренней. Персонажи Делилло признают, что конспирология сильно обанкротилась, но все равно продолжают выдвигать конспирологические теории.