Текст книги "Культура заговора: от убийства Кеннеди до «секретных материалов»"

Автор книги: Питер Найт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Все перечисленные авторы говорят о том, что конспирологические теории были, есть и будут весьма губительной формой убеждений. Они единодушно считают, что ответственность за развенчание параноидального стиля всегда и везде лежит на интеллектуале. В конечном счете понимание истинных причин или значения «эпидемии паранойи» волнует их меньше, чем стремление помогать в предотвращении ее вспышки. В отличие от всех этих текстов данное исследование отталкивается от того, что современное конспирологическое мышление действительно может возникать из заблуждений и быть опасным, но в то же время оно может служить необходимым и порой даже креативным ответом на быстро меняющуюся обстановку в Америке, что мы и наблюдаем, начиная с 1960-х годов. Короче говоря, культура заговора обеспечивает быстрое повседневное эпистемологическое решение зачастую неподатливых сложных проблем. Следовательно, задача заключается не в том, чтобы осуждать, а в том, чтобы попытаться понять, почему логика заговора стала привлекательной для различных областей американской культуры и как она влияет на рассуждения людей о причинности, управлении, ответственности и идентичности. И хотя они рьяно взялись бы отрицать, что конспиративизм можно считать креативным явлением, Пайпс, Робинс и Пост, вероятно, согласились бы с тем, что в наше время конспиративизм в США перестал причинять вред. В книгах этих авторах речь идет о том, что параноидальный стиль стал всего лишь культурным феноменом, а значит, и потерял свое значение, поскольку ввиду отсутствия крупных жертв, исчисляющихся тысячами, если не миллионами людей, вспышки популистской паранойи вряд ли дойдут до такого размаха. Однако в этом исследовании будет показано, что значение конспирологического мышления все больше возрастает, несмотря на его поворот в сторону культуры – или, быть может, даже вследствие этого.

Опровержения

Использование понятия «эпидемия паранойи» отражает стремление не только осудить, но и опровергнуть, а также исправить, дабы вылечить эту напасть. Статьи Карла Поппера о «конспирологической теории общества», написанные в 1940–1950-е годы, стали лишь первыми в длинной череде опровержений конспирологического мышления с теоретической точки зрения. Поппер настаивает на том, что, хотя время от времени успешные заговоры, без сомнения, имели место, чаще всего в истории действуют случайности и комбинация абстрактных сил, чем согласованные усилия отдельных заговорщиков. По определению Поппера, конспирологическая теория общества – это «точка зрения, согласно которой все, что бы ни случилось в обществе, включая такие явления, которые, как правило, людям не нравятся: война, безработица, нищета, дефицит, – считаются результатом непосредственного замысла неких могущественных личностей или группы людей».[19]19
  Carl Popper. Prediction and Prophecy in the Social Studies // Conjectures and Refutations (London: Routledge & Kegan Paul, 1963), 341; впервые опубликовано в Library of the 10th International Congress of Philosophy 1 (1948): 336–346. Похожий аргумент Поппер приводит в работе «Towars а Rational Theory of Tradition» //


[Закрыть] Поппер отвергает подобную картину исторических причинно-следственных связей, доказывая, что «конспирологическая теория общества не может быть достоверной, ибо, в противном случае, это равносильно утверждению, что все события, даже те, что на первый взгляд не кажутся кем-либо запланированными, являются ожидаемым результатом действий людей, в них заинтересованных».[20]20
  Popper. Conjectures, 342.Conjectures, 120–135; впервые опубликовано в The Rationalist Annual 1 (1949). В «Popper Revisited, or What Is Wrong with Conspiracy Theories» // Philosophy of the Social Sciences 25 (1995): 3–34. Чарльз Пиджен доказывает несостоятельность опровержения теорий заговора, предложенного самим Поппером, утверждая, что ни фактически, ни логически неверно заявлять, что теории заговора не сыграли никакой роли в истории США и других стран


[Закрыть]

В важной статье о параноидальном стиле в революционной Америке Гордон Вуд утверждает, что конспирологические теории, бытовавшие в XVIII веке и рисовавшие мелкие группы заговорщиков, тайно влияющих на ход общественной жизни, были во многом созвучны тогдашним более широким представлениям о движущих силах истории. Тем не менее, как и Поппер, Вуд настаивает на том, что конспирологи XX века все извратили. Он утверждает, что в XIX веке с развитием общественных наук, рассматривавших историю скорее как результат действия абстрактных сил, а не отдельных заговорщиков, толкование событий в конспирологическом духе «стало все больше казаться примитивным и странным».[21]21
  Gordon S. Wood. Conspiracy and Paranoid Style: Causality and Deceit in the Eighteenth Century // The William and Mary Quarterly 39 (1982): 441.


[Закрыть] Тот факт, что конспирологические теории уцелели и в XX веке, продолжает Вуд, можно объяснить лишь за счет «умственных отклонений, параноидального стиля, характерного для психического расстройства», к которому склонны маргиналы и бесправные люди. Вуд пишет, что «после возникновения современной социологии» объяснение событий с помощью конспирологических теорий стало «еще более упрощенным»:

В нашем постиндустриальном, насыщенном наукой обществе те, кто продолжает объяснять сочетания событий сознательной человеческой хитростью, скорее всего, будут отнесены к особым категориям людей, возможно маргиналам, удаленных от центров власти, не способных понять концепции сложных причинно-следственных связей, которые предлагают мудрые социологи, и не готовых расстаться с желанием упростить и прояснить моральную оценку событий.[22]22
  Wood. Conspiracy, 441.


[Закрыть]

В итоге Вуд приходит к выводу, что конспирологи просто-напросто не понимают хода исторического развития. Эту точку зрения можно встретить в многочисленных журнальных статьях и научных исследованиях. Однако, как будет видно из примеров, приведенных в этой книге, в наше время конспирологические теории выражают повсеместную утрату доверия к этим самым «мудрым социологам», равно как и к их модели исторических причинно-следственных связей. Своими непростыми и зачастую противоречивыми «концепциями сложных причинно-следственных связей» в нашем «постиндустриальном, насыщенном наукой обществе» теории заговора вместе с такими новыми науками, как экология и теория хаоса, теперь бросают серьезный вызов традиционным моделям исторического развития. Отсюда следует, что конспирологические теории последних десятилетий тяготеют не столько к тому, чтобы питать банальную внутреннюю убежденность, сколько укреплять усиливающиеся сомнения и неуверенность по поводу даже самых общих предположений о Том, Что Происходит На Самом Деле.

Определения

После разоблачений конспиративной деятельности правительственных организаций, всплывших на волне Уотергейта в середине 1970-х годов, априорный отказ от конспирологической теории стал для многих американцев менее убедительным. И в самом деле, как об этом более подробно говорится в первой главе, квазипараноидальную герменевтику подозрения в настоящее время многие американцы, в том числе и научное сообщество, принимают как должное. Впрочем, тех, кто настаивает на обвинениях в параноидальном стиле, редко удается переубедить на том основании, что, коль скоро отдельные конспирологические теории оказались правдой, значит, все конспирологическое мышление больше нельзя приравнивать к бреду. Они настаивают на том, что разоблачения, подобные Уотергейту или операции «Иран-контрас», не служат доказательством какой-то сумасшедшей теории заговора, а являются плодом особых журналистских расследований. Если какая-то конспирологическая теория оказывается верной, то она уже описывается как прозорливый исторический анализ (и наоборот, если историческая теория оказывается безосновательной, ее нередко причисляют к теориям заговора и отказываются от нее). Все дело, разумеется, в том, что практически никто в открытую не говорит, что вери г в некую теорию заговора как таковую. К примеру, те, кого обвиняют в том, что они отстаивают конспирологические теории, касающиеся гибели Дж. Ф.К., настойчиво утверждают, что они расследуют убийство президента, а вовсе не являются любителями заговоров. Получается, что в конспирологические теории верит кто-то другой.

Для многих комментаторов конспирологические теории по определению замешаны на обмане, являются упрощенческими и вредными, а все, что не соответствует этим характеристикам, уже не считается конспирологической теорией. Поэтому неудивительно, что при таком подходе теории заговора почти автоматически попадают под критический разгром. Так, Робинс и Пост настаивают на том, что, хотя подозрительность сама по себе и может обладать адаптивной полезностью (этот термин позаимствован ими из эволюционной психологии), параноидальная подозрительность – это плохо.[23]23
  Robert S. Robins and Jerrold M. Post. Political Paranoia: The Psychopolitics of Hatred (New Haven: Yale University Press, 1997), 18–19.


[Закрыть] С той же прямотой дает определение теории заговора и Пайпс (не в последнюю очередь потому, как мы уже знаем, что тем самым он подсовывает читателю руководство, помогающее обнаружить вирус паранойи, который необходимо искоренить из иммунной системы тела политики).

Пайпс разбивает все конпспирологические теории на две группы: «мелкие конспирологические теории», которые питаются страхом перед людьми, пытающимися вырваться вперед на каком-то местном уровне, и «мировые теории заговора», где речь идет уже о страхах перед политическим господством некой враждебной силы, нацелившейся на весь мир.[24]24
  Пайпс утверждает, что настоящие (то есть «мировые») теории заговора появились только во времена Французской революции. Хотя Пайпс обращает на это внимание лишь в контексте описания особого происхождения своего узкого понимания параноидального стиля, тем не менее мы получаем полезное предположение о том, что определенная разновидность глобального конспирологического мышления проистекает из страхов и домыслов вокруг возникновения международного (а точнее, колониального) рынка, который функционирует таким образом, которой раньше и представить было нельзя. Как в конце XVIII, так и в конце XX века теории заговора наступают на идею мировой системы торговли, которая все еще формируется, но в то же время помогают сделать этот процесс концептуально возможным с помощью своих преждевременных представлений о некой крупной взаимосвязанной системе.


[Закрыть] Пайпс повторяет определение Хофштадтера, рассматривая параноидальный стиль не столько как склонность «то гут, то там видеть заговоры в американской истории», а как веру в ««обширный» или «гигантский» заговор как движущую силу исторических событий» (PS, 29, курсив автора). Поскольку мелкие теории заговора (и даже некоторые мировые) не приводят к измеряемым политическим злодеяниям, Пайпс и другие комментаторы заранее исключают те разновидности конспирологических теорий, которые способны поставить под сомнение их модель теории заговора.

Сам по себе термин «конспирологическая теория» часто звучит уже как оскорбление, обвинение в плоском, твердолобом мышлении на грани умственного расстройства. Стоит какую-нибудь концепцию назвать конспирологической, как дискуссия на этом зачастую и заканчивается. И все же одна из задач настоящего исследования заключается в том, чтобы проследить, как и почему отдельные представления об исторических событиях и повседневной жизни становятся конспирологическими теориями и переходят в разряд параноидальных, тогда как другие – нет. Вместо того чтобы подходить к конспирологии с золотым стандартом рациональности, которой им будет зачастую не хватать, целесообразнее попытаться понять, как они работают в качестве едва сформулированных подозрений по поводу того, кто контролирует ход событий в мире, где все становится взаимосвязанным. В отличие от ограниченных определений теории заговора, которых придерживается большинство комментаторов, в этой книге рассматривается широкий спектр представлений о конспирологических теориях, начиная с тщательно разработанных теорий до нестойких подозрений о каких-то тайных силах. Некоторые из этих форм повседневной конспирологии едва ли относятся к теориям заговора в их традиционном понимании. Заданного набора признаков, по которым можно установить принадлежность какой-либо точки зрения к конспирологической теории, не существует, так что во многих случаях какие-то взгляды становятся конспирологическими лишь на том основании, что от них отказались. На самом деле одним из важнейших сдвигов в функции и формате конспирологического мышления за последние десятилетия стал переход от целенаправленного продвижения отдельных демонологических концепций к более изменчивой и противоречивой риторике паранойи, пронизывающей всю повседневную жизнь и культуру.[25]25
  В соответствии с этим сдвигом к более свободной и неопределенной форме культуры заговора в настоящем исследовании поочередно используются различные термины для описания этого явления, чтобы не ограничивать определение заранее: язык конспирологии, дискурс заговора, диетрологические предположения, риторика паранойи и т. п. Хотя я и не согласен с психологизирующими допущениями, стоящими за использованием термина «параноидальный» критиками, такими как Пайпс и Хофштадтер, под словом «паранойя» я подразумеваю не элемент специальной (или даже метафорической) терминологии психоанализа, а отражение повседневного использования, которое нередко означает всего лишь «склонный верить в заговоры».


[Закрыть]

Поправки

В ряде дискуссий конспирологические теории осуждаются не только априори или по теоретическим соображениям, но и на основе фактов. Сторонники этого подхода объясняют, что параноидальное мышление так опасно привлекательно потому, что в нем присутствуют все ловушки самой настоящей научной работы (не в последнюю очередь обилие сносок), но вместе с тем напрочь отсутствуют научная строгость и достоверность. Так, Шоуолтер предупреждает, что соблазн параноидального мышления подрывает «уважение к доказательству и истине».[26]26
  Showalter. Hystories, 206.


[Закрыть] Пайпс доходит до того, что, стремясь строго разграничить подлинную научность и псевдонаучность конспирологических теорий, в своей библиографии пишет названия всего, что относится к последним, с маленькой буквы, что иногда приводит к странным результатам. Так, он считает, что марксизм подкрепляется теорией о капиталистах, участвующих в заговоре против рабочего класса или, согласно более поздним версиям, против третьего мира. Поэтому работа Иммануила Валлерстайна по теории мировых систем набрана у Пайпса тем же шрифтом, что и «Протоколы сионских мудрецов».

Хотя настойчивое стремление Пайпса следить за четким разделением допустимого и параноидального доходит до крайности (можно даже сказать до параноидальной крайности), многие другие авторы точно так же стараются не просто анализировать и критиковать, но и исправлять заблуждения параноидального мышления. В своем анализе вспышек истерии Шоуолтер старается выявить ошибочные толкования, бытующие в медицинской литературе и подхваченные больными, страдающими синдромом хронической усталости, а также фактические неточности, распространяемые сторонниками существования «синдрома войны в Заливе». Но попытка Шоуолтер отрицать синдромы была плохо воспринята обеими группами. Точно так же Пайпс посвящает внушительную часть своей книги рассказу о том, Что Было На Самом Деле, скажем, во время русской революции, чтобы показать, что марксизм-ленинизм основывается на параноидальном мировоззрении. Порой «Заговор» Пайпса и «Политическая паранойя» Робинса и Поста читаются как учебники по истории, в которых содержатся краткие обзоры событий с XIV века до наших дней. Это стремление переписывать историю современного мира в духе справочного пособия для начинающих достигает своего причудливого апогея в работе Грегори Кэмпа «Торгуя страхом: Теории заговора и паранойя последних дней». Эта книга отражает попытку религиозного ученого одновременно представить и анатомию и опровержение современного конспирологического мышления правых христиан, и большую часть этих 288 страниц занимает сокращенное изложение американской истории от революции до речей президента Буша о «новом мировом порядке».[27]27
  Gregory S. Camp. Selling Fear: Conspiracy Theories and End-Times Paranoia (Grand Rapids, MI: Baker Books, 1997). Этого подхода придерживается и Paul Т. Coughlin. Secrets, Plots and Hidden Agendas: What You Don’t Know About Conspiracy Theories (Downers Grove, IL: InterVarsity Press, 1999).


[Закрыть]

На фоне навязчивого стремления все исправить и раскритиковать трудно понять, на кого рассчитаны эти книги. Шоуолтер, к примеру, пишет в живой популистской манере интеллектуала-публициста, обращающегося к так называемому образованному читателю, тогда как Робинс и Пост говорят благоразумным гоном, каким обычно выдаются рекомендации полиции (они действительно работали консультантами в нескольких американских агентствах). Учитывая, что в целом эти работы по конспирологическим теориям возникли в научном сообществе и ему же адресованы, может быть, нам стоит задуматься, почему авторы этих книг считают своим долгом исправить и осудить неправильные представления, которые, по их разумению, зачастую являются непростительными. Так уж их предполагаемой аудитории не нужно напоминать, что евреи не собираются захватывать власть над миром, а правительство США не находится в сговоре с маленькими серыми пришельцами? Может показаться, что читателям, на которых рассчитаны эти работы, едва ли нужны подобные уточнения. Более того, подлинный объект их насмешек – кажущиеся доверчивыми массы – вряд ли излечится от своего бреда столь кратким опровержением любимых теорий. «Истории» Шоуолтер, к примеру, были встречены градом оскорблений (включая смертельные угрозы в адрес автора) со стороны тех, кто страдает синдромом хронической усталости и «синдромом войны в Заливе»: содержательные опровержения их заявлений, с которыми выступила Шоуолтер, их ничуть не переубедили.[28]28
  О том, как восприняли книгу Шоуолтер, смотрите, к примеру: Wray Herbert. The Hysteria over Hystories, U.S. News & World Report, 1 May 1997,14.


[Закрыть]

Уничижительная оценка конспирологического мышления исходит из предпосылки, что повсеместная борьба с невежеством – это долг публичного интеллектуала. Так, Робинс и Пост спорят с книгой Патрисии Тернер об истории и бытовании конспирологических слухов в афроамериканских общинах.[29]29
  Patricia A. Turner. I Heard It through the Grapevine: Rumor in African-American Culture (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1993).


[Закрыть] Она утверждает, что конспирологические теории в культуре чернокожих являются распространенным и стратегически устойчивым способом осмысления более широких социальных процессов, таких, например, как экономический, медицинский и экологический расизм, а также консюмеризм и контроль корпораций за научным познанием. Тернер пишет о том, что городские легенды о заговорах необходимо рассматривать не как фактологическое описание событий, но скорее как переосмысленные истории, символически перекликающиеся с условиями повседневной жизни жителей черных общин. Робинс и Пост полемизируют не столько с интерпретацией, которую дает Тернер этим конспирологическим повествованием, а с ее отказом «критически осудить их или определить их возможную деструктивность».[30]30
  Robins and Post. Political Paranoia, 64.


[Закрыть] Они возмущены тем, что «один из ведущих ученых», признав «ложность подобных слухов», тем не менее настаивает на том, что в них проявляется протест против консюмеристской культуры, например. С их точки зрения, публичный интеллектуал должен помогать избавлять мир от «вируса паранойи» всеми доступными ему средствами*. Но пока мы не поймем, почему культура заговора привлекает так много людей, вряд ли нам удастся одолеть ее худшие крайности (или хотя бы задушить ее творческую иронию). Уяснить, почему нормальные люди верят в странные вещи, сложнее, но в конечном итоге намного продуктивнее, чем пытаться опровергать их странные убеждения, категорически настаивая на правильной версии событий. Кроме того, Робинс и Пост предупреждают, что из-за распространенного «нежелания в определенной части белой медиаэлиты публично критиковать лидеров чернокожих, параноидальные заявления, касающиеся черных, допускаются – или проходят без всяких возражений – до такой степени, как никакие другие, им подобные».[31]31
  Robins and Post. Political Paranoia, 64.


[Закрыть] Но если многие афроамериканцы не доверяют официальным лицам и экспертам (не говоря уже об их понятном недоверии к «белой медиаэлите»), то никакого толку от порицаний «одного из ведущих ученых» не будет. Вместо того чтобы сокрушаться из-за того, что афроамериканцев можно одурачить так, что они поверят в эту чепуху, было бы правильней задаться вопросом, почему другие, более традиционные объяснения настолько малопривлекательны. Признавать риторическую функцию конспирологического мышления – или хотя бы не осуждать его – еще не значит пропагандировать подобные взгляды.

Параноидальный стиль

Если стремление указать на ошибочность конспирагивизма отчасти мотивировано общим ощущением интеллектуальной ответственности, оно, помимо прочего, продиктовано формальной необходимостью продемонстрировать абсурдность конспирологических убеждений вплоть до выявления симптоматического диагноза. Как повелось с ключевой статьи Хофштадтера, самая расхожая теория конспирологических теорий состоит в том, что они являются признаком паранойи. В каждом случае дается общее психологическое объяснение, почему людей привлекают конспирологические описания исторического процесса. Справедливости ради надо отметить, что Хофштадтер и его последователи всеми силами указывают на то, что они не имеют в виду «паранойю» в клиническом смысле этого слова.[32]32
  В более явной форме психоаналитический подход наблюдается, например: Erich Wulff. Paranoic Conspiracy Delusion // Changing Conceptions of Conspiracy, ed. Carl F. Grauman and Serge Moscovici (New York: Springer-Verlag, 1987), 172–189.


[Закрыть] Так, Хофштадтер утверждает следующее:

…между параноидальным оратором на политической сцене и клиническим параноиком есть существенная разница: хотя оба они склонны к горячности, сверхподозрительности, повышенной агрессивности, напыщенности и трагизму в самовыражении, клинический параноик считает, что враждебный и заговорщический мир, в котором, как ему кажется, он живет, действует именно против него, тогда как выразитель параноидального стиля полагает, что этот мир действует против нации, культуры, образа жизни, чья участь связана не только с ним одним, но с миллионами других людей (PS, 4).

В похожей манере Пайпс признает, что, как и Хофштадтер, он не имеет в виду клиническое описание диагноза паранойи. Тем не менее он не преминул заметить, что в случае со многими политическими руководителями их конспиративистская политика нередко сопровождается их личной паранойей. Робинс и Пост (кстати, последний из них является врачом-психологом) тоже беспокоятся по поводу буквального и метафорического определения паранойи. Они предлагают психобиографии вождей, которые были клиническими параноиками (вдобавок с отсутствовавшим доминирующим отцом и необходимостью изгнания внутренних демонов в случае со Сталиным), но вместе с тем и более общие описания того, как политическая паранойя проникает в различные общественные группы и нации. Но насколько буквально следует воспринимать такой диагноз? Люди, которые верят, что заговоры – это движущая сила истории и что группу, к которой они принадлежат, преследуют, действительно параноики или они просто похожи на настоящих пациентов психбольницы? Если у отдельных параноиков инверсия и проекция вытесненных в подсознание желаний помогает сохранить оказавшееся под угрозой «я», то что этому «я» соответствует в какой-нибудь социальной группе или нации? На какой психоаналитической теории паранойи основывается этот культурологический диагноз? Если подразумевается, что речь идет о фрейдистском психоанализе (на что могло бы указывать использование модели проекции), то как насчет утверждения Фрейда о том, что паранойя является результатом инверсии и воплощения подавляемой мужской гомосексуальности?

Далеко не ясно, какую аналитическую функцию выполняет вынесение диагноза паранойи культуре заговора. Это стало почти избитым приемом – называть параноиком любого человека или параноидальным любой культурный феномен, тяготеющий к каким-нибудь скрытым намерениям. Похоже, что приклеивание ярлыка «параноидальный» стало пустым порочным описанием под глянцем научной строгости: параноик – это тот, кто (помимо прочего) верит в конспирологические теории, или, наоборот, причина, по которой люди верят в теории заговора, кроется в том, что они параноики.

Представления о вспышках массовой паранойи, по крайней мере, дают название склонности людей искать козла отпущения, которого можно обвинить во всех неприятностях, но вслед за Шоуолтер можно было бы назвать это явление истерией и вместе с тем ни на шаг не приблизиться к объяснению того, откуда берутся эти вспышки конспирологического мышления в данный момент истории. Для Пайпса, как и для Робинса и Поста распространение культуры заговора в Америке всего лишь «модный» способ «приятно пощекотать нервы», которым пользуются те, кого следует остерегаться, с тем намеком, что в качестве моды эти вещи приходят и уходят по своей воле. «Развлекательный конспиративизм, – предупреждает Пайпс, – во многом возбуждает искушенных людей так же, как секс для развлечения».[33]33
  Pipes. Conspiracy, 14,145,49.


[Закрыть] Шоуолтер в свою очередь указывает на своеобразную лихорадку конца века или тысячелетия, тогда как другие авторы в усилении существующих тенденций винят распространение Интернета. Но эти объяснения еще дальше уводят от ответа на вопрос, что делает конец определенного столетия подвластным паранойе? И откуда берется склонность к паранойе, которую киберпространство лишь обостряет? Для большинства этих комментаторов истоки массовой паранойи остаются загадкой, а сама она как трансисторическое психическое отклонение окутана ореолом тайны. Массовая паранойя подобна вирусу чумы, который никогда не исчезает из общества и способен вызвать эпидемию в любой момент практически без предупреждения и без причины. Одна из задач данного исследования, однако, и состоит в том, чтобы понять, почему культура заговора принимает такие разнообразные формы именно в этот конкретный момент времени.

Диагноз «паранойя» – даже если он ставится не отдельному человеку, а группе людей – по-прежнему предполагает, что конспирологические теории не просто построены на заблуждениях, а является признаком того, что общество поражено болезнью, которой нужно посочувствовать и по возможности вылечить. При всем стремлении Шоуолтер показать, что умственная болезнь не означает нравственного падения, в итоге все равно получается, что люди, которые верят в такие вещи, как похищение пришельцами и жестокие сатанинские ритуалы, не просто введены в заблуждение, а на самом деле больны и нуждаются в помощи. Хотя применительно к отдельным конспирологам этот диагноз, возможно, и справедлив, но по отношению ко многим другим людям, склонным к конспирологическому дискурсу, он далеко не убедителен. Одна из причин его неубедительности заключается в том, что для многих людей участие в культуре заговора неравнозначно фанатичной вере, поддерживающей устойчивое бредовое мировосприятие, но объясняется временной и зачастую противоречивой тягой к нетрадиционным объяснениям, касающимся действия тайных сил. Более того, даже если этот диагноз иногда и применим по отношению к отдельным людям, ставить диагноз целой культуре, поддавшейся параноидальному стилю, имеет мало смысла. Если, к примеру, подавляющее большинство американцев верит, что с убийством Кеннеди связан какой-то заговор, что нам даст патологическая оценка этой точки зрения, ставшей если не верой, захватившей все общество, то уж точно далеким-от-нездорового предположением?

Диагноз «паранойя», употребляемый в буквальном или метафорическом смысле, становится еще более проблематичным в последние десятилетия, поскольку предполагаемые больные, подхватившие эту культурную заразу, сами стали перенимать диагностический язык, на котором раньше говорили лишь научные комментаторы. Какие-то заговоры, без сомнения, действительно имели место в истории Соединенных Штатов. Также не будет преувеличением сказать, что конспирологические теории в той или иной форме заявляли о себе на протяжении всей американской истории. Тем не менее по-настоящему новой и отличительной чертой стало возникновение в послевоенные годы самого понятия конспирологической теории, которое служит признаком «параноидального» мышления. Хотя (согласно Оксфордскому словарю английского языка) словосочетание «конспирологическая теория» [conspiracy theory] впервые отмечено в какой-то экономической статье 1920-х годов, широко употребляться оно стало лишь во второй половине XX столетия. Как мы уже видели, Карл Поппер использовал свой внушительный интеллектуальный вес, чтобы отточить определение заговора для более убедительной критики конспиративистских допущений. Хотелось бы заметить, что начиная с 1960-х годов понятие конспирологической теории как формы неверного исторического объяснения было признано, названо, теоретически осмыслено, широко обсуждалось, использовалось, было спародировано и, наконец, стало общеупотребительным. Действительно, термин «теория заговора» впервые вошел в дополнение к Оксфордскому словарю английского языка лишь в 1997 году, что стало в каком-то смысле запоздалым, но вместе с тем своевременным индикатором его широкого употребления.

Культура заговора стала на удивление рефлексивной, вобрав в себя ту терминологию, которую на нее навешивали прежде. Своего логического завершения этот процесс достиг в фильме «Теория заговора» (1997) с Мелом Гибсоном и Джулией Робертс в главных ролях. Хотя до этого в Голливуде уже снимались картины, построенные на сценариях о заговоре и даже на теориях заговора, создатели этого фильма сочли необходимым и выгодным осознанно разрекламировать содержание картины залитой неоном буквальностью, назвав свое творение не «Заговором», а именно «Теорией заговора». Как обещает название, фильм поднимается на новый уровень саморефлексирующей мудрости (в понимании Голды Мейер), согласно которой даже у параноиков есть враги.[34]34
  Обстоятельства остроумного ответа Голды Мейер Генри Киссинджеру см.: Joseph H. Berke et al., eds. Even Paranoids Have Enemies: New Perspectives of Paranoia and Persecution (London: Roudedge, 1998), 1.


[Закрыть] Похоже, что, выставляя свой разоблачающий характер, фильм заранее отбивается от любых возможных упреков в легкомысленной уступке логике паранойи. Название фильма, видимо, обещает и теорию заговора, и пояснение к самой логике конспирологического мышления.

Если в прошлом политическое обвинение в форме конспира-тивистского заявления можно было отразить заранее, назвав его сторонников параноиками, то в последние десятилетия наблюдается углубляющееся знакомство с языком симптоматологии внутри массовой культуры заговора. Таким образом, «параноидальные» тексты, отражающие усиливающуюся саморефлексию, начали сами усваивать способы прочтения, традиционно к ним применявшиеся, стали предвосхищать и обезоруживать авторитет экспертной критики. Если сериал «Секретные материалы», по утверждению многих знатоков, является симптомом недавнего крена в сторону паранойи в американском обществе, то вместе с тем этот фильм выглядит изощренным и ироничным диагнозом этого бедствия. Точно так же романы Уильяма Берроуза на тему боди-хоррора нужно рассматривать не как извращенную проекцию подавляемого гомосексуального влечения (как в классическом фрейдистском диагнозе паранойи), а как серию стратегических и фантастических воплощений наихудших страхов традиционного общества перед гомосексуальностью, наркотической зависимостью и болезнью. В сущности, произведения Берроуза, как и другие распространенные формы культуры заговора начиная с 1960-х, переносят акцент с психологии заговора на конспирологическую теорию об институте самой психологии.

Финальный раунд этого герменевтического поединка начинается в тот момент, когда те, кого обвиняют в паранойе, переводят стрелки на своих обвинителей, спрашивая у них, кому выгодны подобные симптоматические толкования. Так, Шоуолтер усердно доказывает, что убежденность в теориях заговора вокруг взрыва в Оклахоме лишь усиливает страдания родственников погибших, облегчением для которых может стать не расследование возможного заговора, а утешительные беседы. Но сторонники теорий заговора вокруг этого события могли бы возразить, что сам анализ Шоуолтер, возможно, играет на руку тем, кто старается замести следы тайного злодеяния, совершенного силами правительства или еще кого-либо. Что может быть лучше (рассуждает конспиролог, представляя себе ход мысли высокопоставленного военного чиновника) для отвода глаз от щекотливых подробностей проявления некомпетентности и нарушений во время войны в Заливе, чем заявления какого-нибудь уважаемого ученого, говорящего всем и каждому, что все это неправда и, более того, что у вас небольшая истерия, если вы верите во все это? Эта возможность превосходно передана в отрывке из монументального романа Пинчона «Радуга тяготения» (1973), ставшего классикой конспирологического жанра. К концу романа, напоминающего каталог послевоенных конспирологических теорий, автор начинает рассказывать известную городскую легенду о тайных происках против производства энергосберегающего карбюратора в 1930-е годы (в книге эти козни строил некий промышленный воротила по имени Лайл Бланд):

При помощи института и фонда Бланда этот человек глубоко влез в повседневную жизнь американцев после 1919 года. Кто, по-вашему, был главным в том деле с карбюратором 100 миль на галлон, а? Наверняка вы слышали эту историю, может, даже похихикали над ней вместе с подкупленными антропологами, назвавшими ее Мифом Автомобильного Века или еще какой-нибудь чушью, а похоже, что все было взаправду, вот так, и как раз Лайл Бланд заплатил этим ученым шлюхам, чтобы они посмеялись и авторитетно соврали.[35]35
  Pynchon. Gravity’s Rainbow (New York: Viking, 1973), 581.


[Закрыть]

Даже если – я в шоке! какой ужас! – уважаемые ученые вроде Хофштадтера и Шоуолтер и не работают на ЦРУ сознательно или невольно (хотя, как заметил бы убежденный конспиролог, в 1950-х годах многие действительно работали), включение подобных теорий в перечень заговоров можно рассматривать как попытку изменить соотношение сил между критикой экспертов и наивных выразителей параноидального стиля.