Текст книги "Твоими глазами"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Площадь постепенно тускнела. Она совсем поблёкла, потом стала расплываться – и вот уже совсем исчезла.
На мгновение закружилась голова, так мне это запомнилось. Краткое головокружение, а потом свет усилился, и мы оказались в комнате Лизы, в её дворце, свет лился в окна, на тарелке лежали крошки имбирного печенья, пахло зелёным чаем, а на полу играла Мария.
Мама Лизы постучала в дверь.
Она всегда предупреждала о своём приходе, всегда стучала перед тем, как войти. В нашей жизни никогда прежде не было ни одного взрослого, который стучался бы в дверь детской комнаты.
Но то, что она вообще к нам пришла, было совершенно необычно. Как правило, она нас не беспокоила.
Осторожно постучавшись, она вошла в комнату и внимательно огляделась по сторонам.
Казалось, она чем-то встревожена.
И тут, одновременно с ней, мы с Симоном кое-что увидели.
Мы увидели у Лизы в руках листок. Один из тех бумажных, зелёных, которые раздавали на площади в Кристиансхауне.
Текст был напечатан чёрным шрифтом.
Мы увидели верхнюю строчку, там было написано «Политикен», это был заголовок газеты «Политикен». Мы поняли, что зелёный листок – это что-то вроде газеты.
Лиза повернула листок так, чтобы мама могла прочитать.
Та внимательно просмотрела текст и застыла.
Атмосфера в комнате изменилась. Мария подняла на нас взгляд.
– Откуда вы взяли эту листовку? – спросила мама Лизы.
Мы молчали. Мы не знали, что ей ответить. Мы никогда прежде не слышали слова «листовка».
Так что мы ничего не ответили.
Какой-нибудь другой взрослый, наверное, принялся бы настаивать. Или бы отругал нас. Но не мама Лизы. Она просто смотрела на текст, напечатанный крупными буквами.
То, что она сказала потом, не было обращено к нам. Тон её был одновременно вопросительным, удивлённым и печальным:
– Двадцать второе октября. Это же только через три дня!
* * *
Прошло три дня.
То, что прошло именно три, мы поняли, вспомнив слова Лизиной мамы: «Это же только через три дня!»
В тот день, спустя три дня после того, как мы побывали у Лизы дома, и она взяла с собой из сна зелёную листовку, моя мама забрала нас с Симоном и Марией из детского сада и мы отправились на площадь Кристиансхаун. Вот тогда всё и случилось.
Мы перешли по мостику через канал и пересекли «Набережную Нижнего города».
Тут мы с Симоном остановились.
Мама ещё ничего не заметила. Она не отрывала взгляда от нас и, в первую очередь, от Марии, боясь, как бы мы не попали под колёса автомобиля.
Этого мама всю жизнь больше всего боялась.
На площадь она не смотрела, потому что мы переходили дорогу.
У нас с Симоном одновременно возникли одни и те же мысли. Не говоря друг другу ни слова, мы остановились, решив, что попали в сон.
На площади было полно людей.
Был час пик, и в том, что людей так много, не было ничего необычного.
Необычным было то, что они почти не двигались.
На проезжей части было полно велосипедистов и машин. Но они тоже не двигались, они стояли. Трамвай тоже замер, словно огромный, жёлтый, длинный электрический утёс посреди замершего тёмного потока транспорта.
По площади сновали мужчины и женщины с сумками через плечо. В сумках у них были зелёные листовки, которые они раздавали прохожим.
У вагончика, где продавали сосиски, человек взял из рук продавца свой хот-дог с луком, посмотрел на зелёную листовку и застыл на месте.
Мы решили, что попали в сон, в тот же сон, который видели три дня назад. Вокруг были те же машины. Над площадью витал тот же страх. Тот же человек стоял у киоска с сосисками.
Мама, наконец, заметила, что что-то не так, и остановилась.
В эту минуту мы с Симоном поняли, что это не сон.
Мы ничего не сказали, мы даже не посмотрели друг на друга. Но мы явственно ощущали холодок в воздухе. Запах смолы с причала. Испарения стоячей воды в канале. Запахи из «Дома пирожных» на другой стороне Торвегаде.
Это был не сон. Но три дня назад, во сне, мы вместе с Лизой были на этом месте, в это время.
Женщина протянула маме зелёный листок, мама прочитала его и застыла как вкопанная.
Мы чувствовали, что ей страшно.
Не помню, чтобы мама в жизни особенно чего-то боялась. Ну разве что за нас, когда мы переходим дорогу.
– Что случилось, фру Хёг?
Симон называл мою маму фру Хёг. Он один из всех детей так её называл, мама никогда этого не требовала, наоборот, не раз пыталась объяснить ему, что лучше называть её Карен, но он, как и его мама, называл её Фру Хёг.
– Что там написано? – спросил он.
Она попыталась уйти от ответа. Она ни за что не хотела читать листовку вслух.
– Это про политику, – ответила она. – Это для взрослых.
– Фру Хёг, – повторил он, – что там написано?
Он посмотрел на неё, так бесхитростно, как он всегда смотрел на людей. И тогда она прочитала:
– «События на Кубе. Мир на грани атомной войны».
– Что такое «атомная война»? – спросил Симон.
– Это война, в которой используют очень страшные бомбы.
– А что такое «Куба»?
– Это такой большой остров.
Мы неподвижно застыли на площади – мы, Мария и мама.
Можно было бы подумать, что мы находимся в одном и том же мире. И что мир мамы и других взрослых на площади больше мира детей.
Но всё было не так.
Благодаря этим людям на площади, их глазами мы с Симоном смогли увидеть весь земной шар. Миллионы людей, которые этим вечером ощутили страх перед смертью и атомной войной. Мы не знали, что такое атомная война. Но мы чувствовали, как люди представляют её. И их страх.
Мама стряхнула с себя оцепенение. Мы пробрались через людской водоворот и купили овощей, за которыми и шли.
И тут мама сделала нечто совершенно ей несвойственное.
Она подвела нас к вагончику, где продавали сосиски.
Когда она спросила нас, какие сосиски мы хотим, мы не сразу сообразили, что ответить.
Вагончик с сосисками существовал за пределами мира моей мамы.
Зачем зря тратить деньги? Мама была человеком очень экономным.
Но главное – для неё сосиски из вагончика были признаком социальной деградации. Я считаные разы в своей жизни ел сосиску на улице.
Для мамы сосиски не считались настоящей едой.
Покупать детям сосиски в вагончике, у всех на виду, значило демонстрировать, что ты плохо кормишь своих детей.
Но тут она тем не менее подвела нас к вагончику и спросила, чего мы хотим.
Мы все захотели хот-доги. И холодное какао с молоком.
Ели мы молча. Всё наше существо сосредоточилось во рту. Мы впитывали горячий аромат свиных сосисок. Аромат горячего хлеба.
А когда кусаешь – потрясение от сырого лука и жгуче-острой горчицы. Холодящая сладость кетчупа. Маленький взрыв, когда зубы протыкают натянутую оболочку сосиски. Тонкая, тёплая хрупкость корочки булки. И ещё насыщающий вкус холодного какао с молоком.
Мама ела вместе с нами. Впервые в жизни я видел, как она ест хот-дог.
Она откусывала кусочек и тщательно пережёвывала, стараясь не уронить ни крошки.
И вдруг замерла.
Она посмотрела на нас. На нас троих.
Не осознавая, что мы тоже смотрим на неё. Что мы внимательно смотрим на неё.
Впервые в жизни мы заглянули в смерть.
Мы заглянули в неё глазами моей матери.
Она смотрела на нас и не отдавала себе отчёт в том, что в её глазах светится любовь.
Наверное, там, на площади, стоя с листовкой газеты «Политикен» о Карибском кризисе, она вдруг поняла, что может потерять нас. Что нас может разлучить смерть.
И на мгновение это ощущение обострилось.
Маму я бы назвал сильной женщиной, я слышал это от многих взрослых людей.
И тем не менее в эту минуту, у вагончика с сосисками, её любовь к нам лишила её сил. Мама как будто потеряла физическую опору.
В эту минуту мы с Симоном прошли сквозь её глаза, и там, в глубине, мы увидели смерть.
Так – в первый раз.
Прежде мы видели смерть, когда мама Симона уходила от нас в тоннеле.
И мы почувствовали смерть, когда поняли, что теряем Симона, и Лиза придумала, что мы должны помочь фрекен Кристиансен, чтобы Симон не отправился вслед за матерью.
Но тогда речь шла о смерти других людей. У вагончика с сосисками на площади Кристиансхаун, глазами моей матери, мы впервые увидели собственную смерть.
Никто не сказал ни слова, и длилось это совсем недолго. Секунда – и всё рассеялось.
* * *
Для семилетних детей времени почти не существует.
Когда я вспоминаю наш детский сад, мне начинает казаться, что мы провели там не так уж много времени. Хотя на самом деле мы ходили туда почти два года.
Кажется, это был один длинный день. Словно всё разворачивалось на протяжении одного дня. Да, в каком-то смысле в пределах одного-единственного мгновения.
Это ощущение, что ты пребываешь вне времени, вновь возникло между Лизой и мной во время моего рассказа.
Я говорил, наверное, четверть часа. Но на это время исчезла клиника, исчез сегодняшний день, вся окружающая нас аппаратура исчезла.
Теперь всё это вернулось, во всяком случае для меня.
Но не для неё. Она была полностью сосредоточена.
– Кажется, я начинаю что-то вспоминать, – проговорила она.
Она не сводила глаз с моих губ. Сделала знак, чтобы я продолжал.
*
Думаю, это было на следующий день. Мы сидели в бочке, во время дневного сна. Шёл сильный дождь, мы слушали, как тяжёлые капли барабанят сверху по доскам бочки. И как вода стекает по её округлым стенкам.
Мы сидели бок о бок. Может быть, потому, что однажды разделись все вместе. До этого мы в бочке всегда садились друг против друга. Теперь мы сидели рядом, прижавшись друг к другу. Тут Симон сказал: «Мы с Питером вчера были на площади. С фру Хёг. Всё было так, как во сне. Зелёные листки. В которых говорится о том, что будет война. Всё было точь-в-точь как во сне».
Больше он ничего не сказал. Но его слова и то, что последовало за ними, изменили нас.
Пока он говорил, в нашу жизнь вернулось время.
Пока он говорил эти слова, и сразу после, мы, сидя здесь, в бочке, разобрали для себя время на четыре отдельных слоя.
Время, когда мы три дня назад, в комнате Лизы, прошли сквозь глаза ящерицы.
Сон, в котором мы оказались на площади Кристиансхаун, куда попали через тоннель в глазах ящерицы.
Вчерашний день, когда мы с Симоном на площади Кристиансхаун стали свидетелями того, как сон превратился в реальность.
И настоящий момент в бочке.
Я вовсе не хочу сказать, что семилетние дети не понимают разницы между «вчера» и «завтра». Они знают её, и мы знали.
Но для детей из этого ничего не следует. До этого момента для нас ничего из этого не следовало.
Время – это инструмент власти. А у детей нет и не было никакой власти. Дети не имеют влияния на действительность, в которой живут, и поэтому никак не могут повлиять на то, чем наполнено их время.
Вот это и изменилось для нас в тот дождливый день, пока мы сидели в бочке.
Мы поняли, что увидели событие до того, как оно произошло. Что мы переместились во времени так, как не дано взрослым. И увидели то, что им не дано было видеть.
На протяжении какого-то времени мы знали то, чего взрослые не знали. Потому что в их действительности это событие ещё не настало.
Мы их превзошли.
Последнее утверждение тогда в бочке не прозвучало. Никто так не говорил и не чувствовал. Сформулировано это было уже потом, много лет спустя.
А тогда важным оказалось совсем другое.
И пришли мы к этому постепенно.
Сначала Лиза сказала:
– А что если мы навестим Клауса до болезни и скажем ему, что не надо купаться в сточных водах…
Это был первый шаг.
Помню, что когда она это сказала, у всех нас закружилась голова. Детям трудно воспринимать предположения, не связанные с реальностью.
Но к нам это не имело никакого отношения. Ведь в этом-то и была суть нашего открытия. Воображаемое становилось реальностью.
– Давайте так и сделаем, – сказал Симон. – Навестим его до того, как он пойдёт купаться в сточных водах и заболеет.
Это был второй шаг.
*
На этом месте Лиза остановила меня. Не та Лиза, в детском саду, в прошлом, а Лиза, которая сидела передо мной, в настоящем.
Я замолчал.
Она подняла руки. Это означало, что мы на сегодня закончили.
– Можем включить сканеры?
Хотя это и было сформулировано как вопрос, вопросом это не было.
Мы надели тонкие белые шлемы. Занавески и стены закрылись. Сканеры заработали.
Я понимал, зачем ей это потребовалось. Она уже почти начала вспоминать.
* * *
В ушах появилась лёгкая боль, как бывает, когда возникает магнитное поле – от MPT-сканера и краниомагнитного стимулятора. Я чувствовал также электроэнцефалограф. Хотя мне и говорили, что это невозможно.
Что-то чужое извне давило на мою нервную систему.
Это началось движение навстречу друг другу, уже знакомое мне. За которым неизбежно последует остановка. Перед самой встречей.
– Расскажи, – попросила она. – Мы сидим в бочке. Расскажи подробности. Мелочи.
Я знал, что ещё чуть-чуть – и она всё увидит. Я чувствовал это.
– Идёт дождь. Крупными каплями. В дверном проёме мы видим, как они разбиваются о плитки дорожки перед бочкой.
Она задержала дыхание.
Я встал, взял свой стул и передвинул его так, чтобы он стоял вплотную к ней.
Стул был очень тяжёлый – за ним тянулись провода.
Я сел.
– Мы сидим в бочке вплотную друг к другу. Как сейчас.
Я наклонился к ней.
– На столике перед нами – тонкий слой песка. Стены вогнутые. Как будто мы находимся внутри корпуса судна. Или резонатора огромной лютни. И все мы втроём думаем о Клаусе. О том, что он болен. И вспоминаем площадь Кристиансхаун. Листовки. Разные миры. Четыре пласта времени.
– Мне страшно, – сказала она. – Я чего-то боюсь.
Я ощутил её страх как свой собственный.
Удивительно, насколько эта близость сознаний была похожа на физическое касание. Близость тел. Имеющую продолжение в пространстве чувств и сознания. Я вспомнил светлый пушок у неё на спине, когда она стояла перед нами с Симоном.
Я прислонился плечом к её плечу.
– Вот так мы и сидим в бочке, – продолжал я. – Ты сидишь между Симоном и мной.
Она успокоилась. Что-то в ней чуть-чуть приоткрылось.
– Я вижу, – сказала она. – Я вижу дверной проём. Капли дождя. Дождь такой сильный, что, ударяясь о плитки, капли превращаются в фонтанчики.
Она говорила, словно в трансе.
– Я чувствую тебя, – сказала она. – На тебе клетчатая рубашка. Короткие штаны. Я чувствую твой запах.
Она повернулась ко мне. Она видела меня и – одновременно – действительность, которая была удалена от нас на тридцать лет.
– От тебя пахнет хлебом. Тёплым хлебом. Ты всегда пахнешь хлебом. И свежим йогуртом. Йогурт нам приносят в маленьких стеклянных баночках, молочник ставит их перед дверью. На них тёмно-синие металлические крышки. Я обожаю снимать эти крышки. И нюхать баночку. Вдыхать запах свежего йогурта. И всегда вспоминаю тебя.
Она находилась здесь, в клинике. И в то же время совсем в другом месте.
Она схватила меня за плечо. Хватка у неё была железная.
– Почему мне страшно?
Я ничего не сказал. Она сама была очень близка к ответу. Я знал, что скоро она сама это обнаружит. Через минуту она это обнаружит.
– Дело во мне самой, – прошептала она. – Это я самой себя боюсь. Власти! То, что мы открыли, даёт нам власть, которой обыкновенно обладают только взрослые. Да и у них-то её толком нет. Но мы не взрослые! Мы дети!
– И вот, – шептала она. – Роза. И зелёная листовка. Из снов других людей. Это власть. Нужно было получить доказательство, что всё так и есть. Получить подтверждение. Хотя мы и не знаем этого слова. Это для того, чтобы создать тоннели между разными реальностями. Чтобы получить власть и управлять ими.
Слова её были едва различимы. Но тем не менее я хорошо её слышал. Может быть, она ничего и не произносила вслух. Может быть, я слышал её в своём сознании.
– Мы закрываем глаза, – продолжала она. – Откидываемся назад, закрываем глаза и думаем о Клаусе. Пытаемся навестить его, сидя здесь, в бочке. И предупредить. Чтобы он не купался в сточных водах.
– Да, – сказал я. – Всё так и есть.
– Осталось совсем чуть-чуть, – продолжала она. – Мне кажется, мы его уже видим.
Она была далеко и одновременно совсем близко. Несколько пластов времени были открыты одновременно. Настоящее время в клинике. Время в бочке тридцать лет назад. Площадь Кристиансхаун во сне. Реальность на площади Кристиансхаун.
Лицо её судорожно подёргивалось, искажаемое болью.
– Ничего не получилось. Нам помешали.
– Да, – подтвердил я. – Нам помешали.
– Двое детей. Зачем они пришли?
– Таковы правила. Если у тебя день рождения, ты можешь не ложиться спать. Тебе не обязательно спать днём. И ты можешь выбрать ещё кого-нибудь, кому тоже разрешат не ложиться спать. Только мы, Клуб неспящих детей, не подчинялись правилам. Те двое пришли к бочке, потому что им разрешили не ложиться спать. У одного из них был день рождения.
– Пусть уйдут!
Её лицо исказилось ещё больше. Внешне она сейчас напоминала семилетнюю девочку. Да она и была семилетней девочкой.
Но тут она пришла в себя. Должно быть, она услышала гнев в своём голосе. Приказ, не предполагающий возражений.
Она посмотрела на меня и рассмеялась. Всё её лицо под шлемом и всё тело смеялись.
– Я невыносима, – сказала она.
Этот переход был просто ошеломителен. Переход от страха к смеху.
Она только что пережила несколько переломных событий. Здесь, в клинике, сидя в кресле, ей впервые приоткрылось то прошлое, которое она забыла. В бочке она оказалась на краю сна другого человека. Когда мир вокруг был пронизан страхом перед атомной войной.
В эту минуту в дверном проёме появляются двое детей. И в ней внезапно вспыхивает дикая злость.
А потом она смеётся.
Это длится недолго. И вот она снова совершенно серьёзна.
Она посмотрела на меня.
– Я их чуть не убила, – сказала она. – Этих двоих детей. Ну и характер у меня. Этого-то я в себе и боюсь.
– Девочку зовут Конни.
В данном случае это было не важно. Но я всё равно это сказал.
Она медленно кивнула. Её глаза засветились.
– Мальчика зовут Рикард, – сказала она.
Я кивнул.
– Рикард Львиное Сердце, – добавила она.
Я кивнул.
Лицо её просияло. Как лицо ребёнка, только что нашедшего дорогую ему игрушку, которую, как ему казалось, он навсегда потерял.
– Мы не прогоняем их, – продолжала она. – Мы зовём их к себе. Мы играем с ними. Больше не говорим о Клаусе. Но продолжаем думать о нём. И мы не отказываемся от нашей затеи. Это-то и удивительно. Всё как-то связано с тем, что мы узнали. Мы открыли для себя время. И смерть. Мы не отступаем от своего решения. Всё время держим его в голове. Держим в тайне. Никому ничего не рассказывая.
Она была потрясена. В каком-то смысле зачарована. Тем прошлым, которое сейчас разворачивалось перед ней.
– Меня забирает мама, – сказала она. – Я вижу машину. Мы едем домой. Мы проезжаем мимо слонов.
Она ошарашенно посмотрела на меня. Поражённая тем, что сейчас сказала.
– Слонов?!
– Это ворота со слонами, – пояснил я. – Ворота при въезде в пивоварню «Карлсберга».
– Мы едем по дороге. Заезжаем в ворота. Отец выходит к нам. На нём белый халат.
Она вся светилась радостью.
– Я в первый раз вижу отца. Впервые. За все эти годы.
Она была похожа на сироту, который неожиданно обрёл родителей. Или на ребёнка, который после бесконечно долгой разлуки наконец-то снова оказался с родителями.
– Он раскидывает руки. Поднимает меня. Потом прижимает к себе маму. Мы все трое обнимаем друг друга. Они любят меня!
Она взглянула мне прямо в глаза.
– Они любят меня, – повторила она.
Я только кивнул в ответ. Тут нечего было добавить. Они действительно любили её.
– Я что-то вижу!
Теперь её голос звучал тревожно.
Руки взлетели вверх, она стащила с головы шлем.
– Они умрут, – выдавила она. – Я вижу, что они умрут!
Она закрыла лицо руками. Потом опустила их.
– Это вторая потеря, – сказала она. – Приёмный ребёнок сначала теряет биологических родителей. А это вторая потеря. Несправедливо!
Я молчал.
– Расскажи, – попросила она.
Я ничего не мог ей ответить.
– Расскажи!!!
Голос её взлетел до крика.
– Пожалуйста, извини!
Она встала передо мной на колени и положила мне на колени руки. Она двигалась так же быстро, как быстро менялось её настроение. Так было и в детстве.
– Расскажи, – попросила она. – О том дне и той ночи. Что было потом?
– В тот вечер, – сказал я, – папа с мамой сидят у моей кровати. В Кристиансхауне. Я помню – это из-за Карибского кризиса. Хотя я и не понимаю, что такое Карибский кризис. У всех предчувствие конца света. Того, что мы можем потерять друг друга. Это ощущение, что в нашу жизнь вошла смерть, и что всё это всерьёз. То, что они вдвоём сидят в моей комнате, для меня непривычно. Обычно мне перед сном читает мама. Но сейчас они оба сидят рядом со мной, пока мама читает. И не уходят даже после того, как гасят свет. Я тихо лежу и чувствую их страх. Страх этот не только в них – он расползается по всему дому. По всему Кристиансхауну. По всему городу. Я слышу своё дыхание. Слышу его извне, как будто это дышит кто-то другой. Но это моё дыхание. Я встаю. Вижу папу и маму, и сначала думаю, что не сплю. Но тут вижу самого себя в кровати. И понимаю, что всё это во сне. Передо мной нет стены, передо мной комната в квартире отца Симона на Энгхэвевай. Я вижу, что он стоит посреди комнаты. Но в то же время он лежит в постели. Я вижу двух Симонов. На кровати сидит его отец и держит их с Марией за руки, они оба спят. Симон видит меня. Мы вместе идём в твою комнату. В доме на Гаммель Карлсбергвай в Вальбю. Наши комнаты открываются в твою. Твои родители сидят у твоей постели. Отец – в ногах кровати, мать – у изголовья. Ты встаёшь и подходишь к нам с Симоном. Мы берём друг друга за руки и медленно поворачиваемся. Вокруг нас открывается бесконечное число комнат, в которых взрослые сидят у постелей своих детей. На мгновение становится страшно. Мы оказались в каком-то таком месте, откуда открывается огромное количество дверей. И мы не знаем, какая из них нам нужна. На какое-то время мы вообще забываем, зачем мы здесь.
Я вдруг осознал, что у меня на голове всё ещё надет шлем. Я снял его. Лиза коснулась клавиш приборов, шум огромных сканеров стал постепенно затихать и смолк. Воцарилась тишина.
*
Я попытался вспомнить ту ночь тридцать лет назад. Бесконечное число выходов из сна. И впервые – страх заблудиться и не найти дорогу назад.
Это продолжалось недолго. Потом Лиза обернулась и подняла руку. Она показала на картину Шерфига. На джунгли.
– Клаус, – сказала она. – Нам надо объяснить Клаусу, что нельзя купаться в сточной воде.
Впервые мы заговорили друг с другом во сне. Может быть, мы вообще впервые заговорили во сне. Ведь то, что Симон говорил фрёкен Кристиансен, когда она спала в своей постели, скорее всего, происходило внутри сознания. То есть беззвучно.
Но тут слова прозвучали отчётливо.
Нам впервые удалось во сне передать друг другу вслух ясные и чёткие сообщения.
Мы посмотрели на ящерицу. Заглянули в её приветливые глаза.
На сей раз они не увеличились. И не приблизились. Они исчезли.
Вот так всё и было. Глаза исчезли, и мы увидели Клауса.
Он лежал на больничной койке, и ему было очень плохо. К одной его руке шла трубка, и к другой тоже тянулась трубка, лицо блестело от пота, он метался в постели, его родители сидели рядом, над ним склонился врач в белом халате.
И тут Симон поднял руку. Он указал нам на другой сон. В который можно было попасть через другую дверь. За которой Клаус оказался в своей собственной кровати, в доме неподалёку от лесного питомника рядом с усадьбой «Карлсберга». В этом сне он был здоров и дышал ровно и спокойно.
Объяснить всё это довольно трудно. Боюсь, что если вы такое не пережили, то не сможете этого понять. А если и пережили, этого всё равно будет недостаточно.
Рядом с тем сном, где Клаус был болен, и тем сном, где он был здоров, теснилось множество других снов.
Когда я говорю «рядом», это не совсем правильно. Они не просто находились рядом. Они были сверху и снизу и друг в друге. Казалось, они то сливались, то разъединялись.
Они не следовали в хронологическом порядке. Слова «хронологический» мы тогда не знали, но они точно не были упорядочены во времени.
Лучше всего это можно описать, если сказать, что все они громоздились на какой-то равнине.
Равнина эта не была какой-то неподвижной поверхностью, она пульсировала, и из каждого находящегося на ней сна можно было попасть в любой другой сон.
Нам стало страшно. Оказавшись перед этим бесконечным пространством, все мы чувствовали страх, который я испытал за секунду до этого, – страх заблудиться в сознании и не вернуться назад.
Мы взялись за руки.
И вошли в сон.
Казалось, что мы идём через футбольное поле, игроки были цветными тенями, они проносились мимо нас и сквозь нас, и тут Симон засмеялся. Мы поняли, что означает этот его смех, – Клаусу снилось, что он играет в футбол.
Тени футболистов оказались тонкой пеленой, и вот мы уже стоим у его постели. В комнате, где он спит вместе с братом, у себя дома. Где он цел и невредим.
Он открыл глаза и посмотрел на нас.
Лиза положила руку ему на плечо.
– Ты спишь, – сказала она, – мы в твоём сне.
Я не понимал, она говорит или как-то иначе передаёт своё сообщение.
– Мы пришли, чтобы сказать тебе, что нельзя купаться в сточных водах. Можно заразиться очень опасной болезнью.
Он снова закрыл глаза. Но он нас услышал.
Он засмеялся, покачал головой, и мы знали, что именно он сказал, хотя он, возможно, ничего и не произнёс. Ведь это был сон, но мы знали, что он сказал: «Да ладно, ничего со мной не случится, не беспокойтесь».
Лиза села на край кровати.
Взяла его руку в свою.
– Пожалуйста, ради меня, – попросила она. – Пообещай, что не будешь больше купаться в сточной воде.
Когда она это сказала, сон как-то изменился.
Клаус открыл глаза, посмотрел на неё, улыбнулся и кивнул.
Тут я увидел самого себя. Впервые в жизни я увидел самого себя.
Конечно же, мне много раз случалось заглядывать в зеркало. Я ощущал своё тело. Я знал своё имя.
Но никогда прежде я не смотрел на себя со стороны.
А теперь посмотрел.
И всё из-за той интонации, с которой Лиза сказала «ради меня».
Я осознал, какой я маленький. Маленький и ничтожный. А в постели лежал веснушчатый десятилетний бог.
Лиза своей волей изменила сон и заставила меня взглянуть на себя со стороны.
Она приоткрыла нечто, что прежде было скрыто. Она приоткрыла в себе женщину.
Можно сомневаться, что такое возможно. Ей было всего семь лет.
Но тем не менее это так. Я в этом совершенно уверен, я отчётливо помню, как чувствуешь себя в детстве. А помню я это, возможно, лишь потому, что мне повезло встретиться с Лизой и Симоном.
Лизе было семь лет. Но когда она положила руку на плечо Клаусу и сказала «ради меня», она говорила как женщина.
В эту минуту я впервые узнал, что такое ревность. Безграничное чувство бессилия и собственного ничтожества, которое овладевает гобой, когда тот, кого ты любишь, любит другого.
Одновременно с ревностью я осознал любовь. И понял, что люблю Лизу.
Мы считаем, что дети не могут любить. Мы думаем, что их чувства переменчивы, они слабее и не связаны с физической стороной любви.
Это не так. Дети могут любить с исключительным, всепоглощающим неистовством.
Это я понял, оказавшись во сне Клауса.
Он кивнул. С величайшей серьёзностью. Конечно же, он кивнул. Иначе и быть не могло.
Мы встали.
Через мгновение мы будем разлучены, вернёмся в свои комнаты, каждый в свой сон или в сон без сна.
И тут я что-то заметил.
Заметил, потому что повернулся и огляделся.
Я увидел, что сон, в котором Клаус лежит в больнице с двумя трубками, больничный сон, никуда не делся.
И мне стало ясно почему. Так бывает на этой равнине снов – когда мгновенно возникает уверенность.
Я понял, что он всё равно пойдёт туда купаться.
Что он отгонит от себя воспоминание о нашем приходе, ведь это всего лишь сон, да и вообще ему ничего не страшно.
Я остановился.
У меня был выбор. Я мог ничего не делать. Лиза с Симоном не оглядывались.
Я мог пойти вперёд, а Клаус прыгнет в грязную воду, заболеет менингитом и, возможно, умрёт, и из нашей с Лизой жизни исчезнет бог.
На мгновение я остановился перед этим выбором, на границе бесконечного множества снов. Потом пошёл назад.
Из-за моего решения, из-за сделанного мной выбора действительность изменилась.
Сны на равнине снов более уже не были разделены на ночи.
Мы увидели, и Лиза с Симоном тоже увидели, что сны – это единая поверхность или, может быть, поле. Они больше не распадались на ночи.
Мы видели, что людям непрерывно снятся сны. Или точнее: в людях непрерывно рождаются сны. Иначе мне это не сказать. Мы увидели, что сон не принадлежит отдельному человеку. Они были словно сгусток – именно так – пузырящегося, лихорадочного, непрерывного сознания, какого-то процесса, охватывающего людей, находящего в них своё воплощение.
Я сделал шаг вперёд. Мы сделали шаг вперёд. Или иначе – нас повело вперёд принятое нами решение.
Мы оказались на большой бетонной трубе, по которой нечистоты стекали в море. Спиной к нам стоял Клаус в плавках. Через мгновение он разбежится. И прыгнет. И заразится.
– Клаус! – крикнул я.
Он, конечно же, не обернулся. Потому что не слышал, как кто-то сзади позвал его. Он услышал своё имя внутри себя.
Мы были в его снах. Но при этом в одном из тех снов, которые снятся людям днём, которые почти никто потом не помнит, потому что жизнь, когда мы не спим, полна событий. Точно так же днём мы не видим звёзд, потому что солнечный свет затмевает их.
– Клаус, – сказал я. – Если ты прыгнешь туда, ты умрёшь.
Тут он замер.
Я чувствовал себя сильнее, чем когда-либо в своей жизни. Меня наполняла энергия, которая, должно быть, возникает только тогда, когда ты смог преодолеть себя. Или лучше сказать иначе: когда одна часть тебя, которая хочет, чтобы человек и твой друг жил,
победила ту часть, которая хочет, чтобы непобедимый бог умер.
Он обернулся.
Люди на пляже смотрели на него, мальчики и девочки.
Клаус не опустил голову. Он гордо прошествовал назад по трубе.
*
Мы сняли халаты, всё убрали и на сегодня закрыли клинику.
Выйдя на улицу, мы остановились. Я как обычно оставлял за ней право решать, что будет дальше.
Она взяла меня под руку, и мы пошли вдоль берега.
– А что на следующий день? – спросила она.
– Мы пришли в детский сад. Мы с Симоном подождали, пока моя мама ушла и все взрослые ушли. Потом поднялись по лестнице. Ты уже ждала нас на площадке. И смотрела, как фрёкен Йонна натирает линолеум. Мы видели только её спину. «Как дела у Клауса?» – спросила ты. «Как у него дела?» – переспросила фрёкен Йонна и даже не повернулась к нам. «Он на тренировке», – сказала она. Тут она обернулась и посмотрела на нас через плечо. Лицо её было добрым, но бесстрастным. Но мы знали, что она знает, что мы знаем, что она знает… и далее эту мысль додумать мы не смогли.
Она уходила в бесконечность.
* * *
Мы – я и девочки – встретили Симона на станции, он приехал поздним поездом.
