Текст книги "Твоими глазами"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Прошло три недели, и нам стало понятно её тогдашнее беспокойство.
В течение этих трёх недель мы жили и совершали какие-то поступки в настоящем мире.
Мы заранее знали, что моя мама приедет за мной на велосипеде и в багажной корзинке будут груши, что Лиза задержит свою маму в раздевалке до приезда моей мамы с грушами, и мы втроём съедим всю корзинку.
Мы заранее знали, что через несколько дней все дети в ясельной группе заболеют ветрянкой, и у Марии сыпи будет меньше, чем у других, но она будет на лице, и останутся рубцы, которые так никогда и не исчезнут. Мы не знали, что делать с этим знанием, оно подавляло нас, оно затрагивало многих, многих детей и взрослых, так что мы молчали, и все дети заразились ветрянкой, а у Лизы три пузырька у уголков глаз навсегда превратились в шрамы.
Мы знали, что через два дня мы отправимся в парк Сёнермаркен и что маленькая девочка, недавно появившаяся в детском саду, спрячется у большого фонтана перед дворцом Фредериксберг, и что воспитательницы ошибутся, пересчитывая нас, и потеряют её. Мы сказали об этом фрёкен Грове, мы сказали: «Когда мы будем в Сёнермаркене, и вы обнаружите, что не хватает одного из нас, то знайте, что это Гитте, она спрячется за фонтаном».
Фрёкен Грове задумчиво посмотрела на нас, но потом всё забыла. Мы гуляли с ней в Сёнермаркене, и когда стали собираться домой, она посчитала нас, но ошиблась, и когда уже пора было уходить, она заметила нас, всё вспомнила и снова всех пересчитала. Одного ребёнка не хватало, это была Гитте, фрёкен Грове очень медленно обошла фонтан, позади которого на корточках сидела Гитте. По пути домой фрёкен Грове несколько раз оборачивалась и смотрела на нас. И тут мы поняли, что будет очень трудно рассказывать взрослым о настоящем мире, потому что их это может только напугать.
Мы знали, что повозки «Карлсберга» с двумя кучерами, запряжённые лошадьми-тяжеловозами, приедут в детский сад на следующий день, и тогда нас покатают на них, но никто не приехал, и мы про это позабыли, но ещё через день вдруг появилась повозка, и нас троих посадили на одну и ту же лошадь, у которой была такая широкая спина, что наши ноги не могли её обхватить. И когда мы оказались на спине лошади, мы поняли, что с точностью про будущее знать невозможно. Ты можешь чувствовать его, но очень трудно точно понять, когда всё случится.
*
Самое важное ожидало нас через три недели.
Мы уже давно знали, что это произойдёт, и всё время знали, что это важно, и что всё так и будет – рано или поздно. Но когда это действительно случилось, всё оказалось совсем не так, как мы думали.
Мы чувствовали, что в этом будут участвовать слоны, мы это видели и почувствовали.
Слоны для нас имели большое значение.
Ведь в жизни детей слоны всегда очень важные животные. Но для нас дело было ещё и в слонах в джунглях Шерфига на стене. И ещё в тех слонах, которые стояли у ворот «Карлсберга», через которые мы часто проходили. Как раз в те дни нам с Лизой разрешили самим возвращаться из детского сада к ней домой, в наши дни никто бы такого не разрешил, но тогда всё было иначе, а кроме того, нам не нужно было переходить оживлённые улицы. И по пути к ней, туда, где размещались лаборатории «Карлсберга» мы проходили через ворота со слонами.
Мы знали, что произойдёт какое-то событие со слонами, с какими-то живыми слонами, и вокруг них возникнет синева, такая же, как в джунглях в детском саду.
Это было всё, что мы знали. Всё, что мы увидели.
Случилось всё три недели спустя, и за день до этого стало ясно, чего нам ждать.
Мы увидели трёх маленьких слоников, мы решили, что это совсем малыши, и один из них утащил у какой-то женщины перчатку и положил её себе в рот, и женщина решила, что с перчаткой можно уже распрощаться.
Но тут мы увидели самих себя. Впервые мы смотрели на самих себя извне в настоящем мире, и увидели, как показываем женщине, что ей надо протянуть руку и как бы попросить слона вернуть перчатку, и тогда слон вернёт её ей.
В тот день во время обеда фрёкен Грове рассказала нам, что король Таиланда подарил датскому королю и королеве карликовых слоников, которые будут жить в зоопарке, и поскольку «Карлсберг» финансировал строительство предназначенного для них вольера, мы первыми увидим их.
На следующий день мы их увидели.
В зоопарк отправились только старшие дети, для младших такая прогулка была слишком долгой.
Вольер, возведённый специально для прибывших слонов, представлял собой целое здание, облицованное сине-зелёной плиткой, словно дорогая ванная комната, и цвет этот мы представляли себе и раньше в своих видениях, рядом со слонами.
Мы потрогали их хоботы, кожа была очень толстой, с чёрными волосками. Но было понятно, что кончик хобота очень чувствителен.
Когда фрёкен Грове погладила по хоботу одного из слонов, он ухватился кончиком за её перчатку и стянул её с руки, потом поднёс хобот ко рту и положил туда перчатку – и её как не бывало.
Перчатка была очень красивая, из мягкой кожи, изящная и дорогая, как и всё, во что одевалась фрёкен Грове.
– Вам надо сделать вот так, – сказал Симон и показал ей, как попросить слона вернуть перчатку, она так и сделала, и слон положил, очень осторожно, перчатку на её протянутую ладонь.
Мы замерли на месте – Симон, Лиза и я.
Вокруг нас остальные дети, смотрители и воспитательницы смеялись и наперебой говорили о том, какие же эти слоны милые и умные. Но мы не смеялись.
Мы помогли фрёкен Грове вернуть свою перчатку. И помогли, потому что уже видели, как мы помогаем ей в настоящем мире.
Даже сегодня мне, взрослому человеку, трудно скудными средствами языка выразить наши тогдашние ощущения.
Мы видели, мы осознавали, что можем получать информацию о своих действиях в будущем и использовать её, чтобы влиять на настоящее.
Наверное, сейчас это можно так сформулировать.
Но тогда нас переполняло чувство, что мы обладаем особой, тайной властью.
Власть – это какое-то грубое слово. Но чувство наше не было грубым. И впервые оно возникло, когда мы помогли другому человеку, фрёкен Грове.
Мы стояли в зоопарке перед новеньким слоновником и размышляли о том, на что мы способны, о том, что мы можем получать знание из будущего, и тут один из слоников подошёл к нам. Он вытянул свой хобот, обхватил им Лизу за талию, поднял её и осторожно посадил себе на спину.
Присутствующие остолбенели. Движения животного были такими ловкими и одновременно такими осторожными, что, казалось, перед нашими глазами замедленная съёмка. Никто даже не вскрикнул, скорее всего, даже не успел испугаться – а Лиза уже сидела на спине слона, прямо за ушами.
Она смотрела поверх голов посетителей. На расходящиеся дорожки зоопарка. Смотрела на нас с Симоном. Лицо её сияло. Я знал, что в эту минуту происходит что-то очень важное.
*
Что происходило с ней внутри, мы узнали на следующий день.
Лиза назначила нам встречу в бочке, как обычно в то время, когда все остальные дети спали. Светило солнце, но было холодно. Мы сидели за столом, Лиза положила перед нами несколько маленьких голландских сухариков с глазурью. Вроде тех, что нам когда-то давала фрёкен Йонна. Эти сухарики обозначали, что происходящее – некий ритуал, а в таких случаях важно иметь какую-то еду.
– Мы можем всё менять, – сказала она.
Мы сразу же поняли, что она имеет в виду.
Хотя это понимание невозможно было облечь в слова, наверное, даже сегодня невозможно. И уж тем более тогда.
Понимание это существовало в форме картинок. Некоторые были из прошлого, некоторые из настоящего, а некоторые из возможного будущего.
Мы взялись за руки. Это получилось само собой. Мы этого никогда не делали, никогда прежде, но вот сейчас так получилось. Мы взялись за руки, мы сидели так, что получился круг.
В центре этого круга стали возникать картинки.
Мы увидели джунгли и сиреневую ящерицу. Мы увидели все те сны, в которые мы входили и которые покидали. Мы увидели Марию, спящую во время тихого часа вместе с другими детьми, на её лице – ещё не зажившие следы ветрянки.
Мы увидели, как мать Симона идёт по тоннелю, мы увидели её ещё до болезни, увидели Клауса, стоящего на канализационной трубе, площадку позади церкви короля Кристиана, где мы с Симоном познакомились.
Мы увидели «Мыслителя» перед лабораториями «Карлсберга». Мы увидели его осенью, в золотистых лучах низко стоящего солнца, у ног скульптуры кружились осенние листья. Мы увидели его зимой, бронзовые плечи были припорошены снегом, мы ёжились и нам казалось, мыслителю холодно, и, хотя он был металлическим, он был как живой и ему тоже могло быть холодно.
Мы увидели Лизиного тайного друга, Нильса Бора, увидели его жену, учёных, которые приезжали в лаборатории. Некоторые из них были лауреатами Нобелевской премии, мы не знали, что это такое, но мы всё поняли, мы видели их награды, видели церемонии вручения, видели в картинках, возникавших между нами, всё то, чего они добились.
Мы увидели площадь Кристиансхаун во время Карибского кризиса. Остановившийся транспорт, листовки, вагончик с сосисками, мы ощутили страх людей на площади и то, как он расползается по всему Копенгагену. Всё это мы увидели. Мы увидели фрёкен Кристиансен, всё то, что мы про неё знали. Увидели отца Симона, который изо всех сил пытается создать нормальную жизнь своим детям.
Мы увидели освещённые солнцем кусты возле бочки, на которых висели маленькие кислые красные ягоды. Увидели и услышали, как мимо пронёсся тепловоз, увидели густой дым из его трубы и через мгновение почувствовали его запах и вкус.
Мы, трое детей, сидели в бочке на Энгхэвевай. Но одновременно с нами здесь был и весь мир, с нами и вокруг нас. И мы знали, что можем повлиять на него. Мы сделали открытие, проникли в те глубины сознания, где спрятан какой-то ключ. Если ты имеешь доступ к этому ключу, ты можешь изменить мир.
Нам не очень было понятно, как будет выглядеть это изменение. Но этого понимания и не требовалось. Если ты в своём открытии добрался до самой сути, до самой сердцевины, ты знаешь – в твоей власти что-то изменить.
На мгновение в бочке стемнело, кто-то появился в проёме двери.
Потом вновь стало светло, в бочку вошла фрёкен Йонна. Она пригнулась и проскользнула внутрь, и теперь сидела за столом рядом с нами.
Только сейчас мы заметили, какая она хрупкая. До этого времени все взрослые казались нам примерно одинаковыми – все они всегда возвышались над нами.
Но когда фрёкен Йонна села к нам на скамейку, мы увидели, какая она худенькая, совсем как птичка. И совсем молодая. Кожа лица была нежной, словно у маленькой девочки.
Мы услышали сирену скорой помощи. Звук доносился не с улицы. Он долетал до нас из возможного будущего. Звук, который может когда-то прозвучать.
«Скорую помощь» в то время не часто можно было услышать, и сирена у неё была другая. Звук приближался к нам, и мы услышали, как машина затормозила перед детским садом.
Мы заглянули в наше здание. Перед нами возникли и открылись комнаты – как будто мы находились внутри. Мы увидели Рикарда Львиное Сердце. Он осторожно выбрался из спальни, где все спали после обеда. Ему это с лёгкостью удалось, потому что дежурная воспитательница тоже заснула. Он прокрался в игровую комнату, в которой никого не было. Взрослые сидели на кухне и разговаривали с экономкой и её помощницами, а Рикард тем временем поднял скамейку и снова собрал свои американские горки. Он забрался на шведскую стенку и бросился животом на скамейку, чтобы сразу придать телу наибольшее ускорение. От резкого толчка вся конструкция рассыпалась, Рикарда отбросило головой к батарее, и мы услышали отвратительный звук, когда его череп ударился об узкий металлический край.
– У него перелом черепа, – сказала фрёкен Йонна. – У него может быть перелом черепа.
Она сказала это спокойно, даже как-то задумчиво.
Мы услышали, как хлопают двери, как кто-то отдаёт короткие распоряжения, мы увидели Рикарда на носилках, услышали и увидели, как отъезжает ярко-красная машина «скорой помощи».
Всё это происходило в возможном будущем.
– Бывает так, – сказала фрёкен Йонна, – что одно происшествие может предотвратить другое, более страшное.
Больше она ничего не сказала.
И тут открылся настоящий мир.
Или точнее – он расширился.
Он ведь и так был открыт, он был открыт все эти три недели. Сегодня можно было бы, наверное, сказать, что мы непрерывно, на протяжении трёх недель, наблюдали разные фрагменты будущего.
Но теперь он открылся полностью.
У меня есть только одна иллюстрация, чтобы всё это описать. Мой отец был радиолюбителем, когда я был маленьким, он собирал детекторные приёмники. Однажды – думаю, это было в середине шестидесятых – они с мамой купили стереоустановку фирмы «Банг и Олуфсен».
Впервые я услышал её в гостиной, папа сначала включил свой приёмник, и в наушниках раздалось несколько тактов какого-то классического произведения – концерт симфонического оркестра Датского радио. Он осторожно снял с меня наушники и увеличил громкость стереоустановки.
Из больших колонок полился совершенно невероятный звук. Это был тот же фрагмент, что и в наушниках, но теперь мы, слушатели, – мама и я – на какую-то долю секунды почувствовали себя парящими в каком-то огромном пространстве, где каждый инструмент звучал отдельно, где мы слышали каждого музыканта. И пространство это ощущалось физически, чуть ли не зрительно.
Что-то вроде этого произошло в бочке, когда рядом с нами оказалась фрёкен Йонна. Пространство настоящего мира расширилось. Содержание этого пространства умножилось необозримо, количество связей между прошлым, настоящим и возможным будущим выросло в десятки тысяч раз.
Мы чуть было не потеряли сознание. Может быть, даже на какую-то секунду и потеряли. Но только на одну короткую секунду.
Помню, что я почувствовал на плече руку Йонны. Мы все вчетвером встали и один за другим вышли из бочки наружу. Никто ничего не говорил, все понимали, куда мы идём.
Солнце освещало кусты рядом с бочкой. Из-за них доносился звук проходящего мимо дизельного локомотива.
Мы пересекли игровую площадку и зашли в здание. Во всём детском саду было тихо, у семидесяти детей был тихий час. Мы миновали общую комнату и подошли к двери в игровую. Она была открыта. Мы увидели батарею, вторую скамью, которая была приставлена к первой. Переступили порог.
В эту секунду Рикард Львиное Сердце оттолкнулся от перекладины и полетел вниз.
Он заметил нас, уже находясь в воздухе, глаза его были широко раскрыты. От удара при его падении на скамейку та высвободилась из шведской стенки. Американские горки развалились. Рикарда отбросило к батарее, головой вперёд.
Только что фрёкен Йонна стояла рядом с нами, и вот она уже оказалась у дальнего конца батареи. Она не успела перехватить Рикарда. Но, выбросив вперёд левую руку, она заслонила ладонью тот острый край, в который должен был врезаться Рикард. Его голова ударилась о её кисть, и мы услышали, как ломаются косточки пальцев фрёкен Йонны.
Рикарда отбросило на пол, и некоторое время он лежал без движения. Потом медленно сел, потрогал голову и улыбнулся.
Мы посмотрели на фрёкен Йонну. Она так и стояла у батареи. Лицо её было белым как мел.
Она внимательно посмотрела на меня, Лизу, Симона. Совершенно спокойно, даже как-то задумчиво.
Кто-то подбежал к нам. Видимо, вызвали «скорую», мы слышали, как она подъезжает к нашему детскому саду. На этот раз сирена звучала иначе.
Я замолчал.
Стало уже совсем темно. Мы с Лизой и не заметили, как стемнело, мы находились в другом месте. И мы всё так же стояли рядом. Я по-прежнему обнимал её.
– А что стало с рукой фрёкен Йонны?
– Она вернулась через несколько дней, кисть у неё была в гипсе.
– А Рикард? Что с ним?
– Ничего.
*
Я проводил её к выходу. В прихожей она остановилась. Я ждал, что она, хотя бы мимоходом, прикоснётся ко мне, но она этого не сделала.
– Питер, – спросила она, – ты всё это помнишь? Или это возникает у тебя перед глазами, когда ты рассказываешь?
Она порывисто обняла меня.
– Завтра, – сказала она, – у нас важная встреча.
Потом повернулась и пошла к машине.
Когда она была уже на полпути, я вдруг понял, что у меня есть ответ на её вопрос.
* * *
Встреча проходила на самом верху здания, на третьем этаже, если смотреть с берега, в большом конференц-зале, где стоял длинный овальный стол и где из высоких окон открывался вид на залив.
Нас было человек тридцать. Некоторых я знал – в первую очередь трёх ассистентов Лизы. Того охранника, который в своё время спрашивал меня, что мне нужно, и разрешил мне подождать у входа. Людей, которых я мельком видел в здании или на парковке.
Две женщины, которые, как я вспомнил, работали в столовой института, в перерыве собрания принесли чай, кофе и минеральную воду. Им помогала ещё одна, работавшая здесь уборщицей.
Я узнал ещё нескольких человек, которые встречались мне в коридорах, когда Лиза несколько раз водила меня в другие части института.
Над большинством из собравшихся за столом тридцати мужчин и женщин витала аура могущества и неподдельного чувства собственного достоинства. В памяти у меня всплыла атмосфера, царившая в лабораториях «Карлсберга». То настроение, которое господствовало тогда в среде учёных – женщин и мужчин. Среди лаборантов и секретарей. В них чувствовался такой же потенциал.
Большинство из них в ближайшее время должны были стать руководителями отдельных направлений либо уже были ими, это было по ним заметно.
Они не кичились этим, не выставляли ничего напоказ. Они вели себя сдержанно, с достоинством, как ведут себя люди, которые уже определились в отношении самых важных вопросов в своей жизни.
Все они сидели, повернувшись к Лизе. Когда она начала говорить, в зале воцарилось молчание. И даже немного раньше. Она не поднялась со своего места и даже не повысила голос. Я сидел рядом с ней. Она обвела всех присутствующих взглядом, и наступила полная тишина.
Не потому, что тут положено было подчиняться дисциплине. Не чувствовалось никакого трепета перед авторитетом. Это было молчание, за которым читалась сосредоточенность профессионалов, понимающих важность происходящего.
Она начала с того, что представила меня.
– Питер с нами недавно, – сказала она, – он участвовал в нашей работе последние месяцы, он напишет о ней.
Мы никогда прежде не обсуждали с ней такую возможность.
У меня возникло ощущение, что за время, проведённое вместе, она утратила понимание того, где кончается она и где начинаюсь я. Что она ведёт себя так, будто может распоряжаться мной так же, как и собой.
– У меня теперь другая должность – просто «профессор», а не «профессор с особыми полномочиями», – сообщила она.
Это сообщение вызвало аплодисменты, значение которых я сначала не понял. Лишь спустя несколько минут я сообразил, что это реакция на её академические достижения, на изменение её научного статуса.
– Я встречалась с руководством университета, – продолжала она, – с Советом по науке и с ключевыми фондами: наше базовое финансирование увеличивается на триста процентов. И «Science», и «Nature» приняли к публикации наши первые статьи о сканировании.
На сей раз аплодисментов не было. Но присутствующие в зале как-то ещё больше сосредоточились.
– Мы добились значительных успехов. Пора понемногу выходить в публичное пространство.
Она поднялась и встала позади одной из ассистенток, и положила руки ей на плечи.
– В детстве я встретила Нильса Бора. Он показал мне, что когда мы палочкой упираемся в поверхность…
Она взяла карандаш и приставила его кончик к закруглённой кромке стола.
– …нам кажется, что рука касается поверхности – вне нашего тела. Как если бы в карандаше были нервные окончания. Точно так же мы воспринимаем встречи с другими людьми – как будто они происходят вне нас. В пространстве между ними и нами. Но это не так. Эти встречи происходят в нашем сознании. В нас самих. И в сознании тех, с кем мы встречаемся. Мы, сидящие здесь, и все остальные сотрудники института совершили прорыв в науке и провели исследования, которые теперь позволяют начать сугубо научный диалог о том, что способствует и что мешает контакту между людьми. И о том, чем же на самом деле является наше сознание. Мы усовершенствовали существующие методы сканирования, и это дало нам возможность определить процедуру, позволяющую двум индивидам напрямую проникать в сознание друг друга. Преодолеть некоторые из тех брандмауэров личности, которые препятствуют установлению глубинного контакта. За последние месяцы мы настолько освоили эти процедуры, что теперь готовы существенно расширить исследовательскую работу. С тем, чтобы через год или два обнародовать наши результаты. Перед вами сидит Элиза, она в течение ближайшего года в больнице Скайбю и в трёх хосписах страны проведёт сто сканирований пациентов, находящихся в терминальной стадии, с целью определить, как это влияет на их отношение к смерти.
Она сделала пару шагов в сторону и встала за спиной другой ассистентки.
– Хенриетта проведёт сто сканирований студентов университета.
Она сделала ещё шаг и оказалась позади Кабира.
– Кабир проведёт пятьдесят сканирований подростков, которые учатся в седьмых классах. На прошлой неделе я получила от Совета по этике согласие на сканирования детей и молодёжи. Мы с Питером предложим группе из сорока психиатров и ведущих психологов пройти сканирование.
Продолжительные аплодисменты. Она умерила их, словно взмахнула дирижёрской палочкой.
– Очень странное чувство. Только мы, небольшая группа, мы и ещё наши сотрудники, работающие в этом корпусе, обладаем всей информацией. Сейчас мы, так сказать, находимся в состоянии невесомости: через несколько дней некоторые аспекты проекта станут известны общественности, и мы станем объектом притяжения средств массовой информации. Но пока что кроме нас никто не располагает этими сведениями. Пока только мы знаем, что благодаря нашим усилиям нейропсихология значительно продвинулась вперёд. Настолько, что впервые в мировой истории можно начать строго научную дискуссию о том, что такое сознание.
Она на секунду остановилась.
– Я всегда пыталась избегать преувеличенного страха перед будущим и преувеличенных надежд на него. Но сейчас мне кажется, что проделанная нами работа и то, что у нас пока ещё впереди, решительным образом изменит это будущее.
Я смотрел на лица сидящих за столом. Они не сводили глаз с её губ. Она полностью их контролировала. В эту минуту они были совершенно счастливы.
Я взглянул на неё. Два раза в жизни я видел её такой. Много лет назад, в зоопарке, когда слон поднял её к себе на спину, и она сверху смотрела на всех окружающих. И ещё раз – на следующий день, в бочке, когда она сказала, что мы можем изменить мир.
Меня это испугало. Меня это испугало тогда и испугало сейчас.
Собрание закончилось. Но присутствующие не хотели расходиться, они обступили Лизу и её ассистентов. Я протиснулся сквозь толпу и в дверях нагнал охранника.
Конечно же, он не был простым охранником, я это понял, пока сидел напротив него последние пятнадцать минут, он был сотрудником службы безопасности – то ли полиции, то ли университета.
– У меня есть вопрос, – сказал я, – нельзя ли мне получить список тех, кто работает в здании?
– Для этого нужно согласие Лизы.
– Служба безопасности проверяет всех?
Он кивнул.
– Все проверены на предмет судимости, прежних мест работы и личной жизни.
– И я тоже?
Он улыбнулся. Ему нельзя было отказать в определённом обаянии. Безупречный, невозмутимый датский государственный служащий.
– И вы тоже. Кроме этого, для тех, кто работает в клинике, требуется допуск Лизы.
Все разошлись. Мы с Лизой остались за длинным столом. Буфетчицы быстро и бесшумно собирали со стола бутылки и чашки.
– Ты была права, – сказал я. – Я не всё помню из тех времён. То есть, не всё есть в активной памяти. События всплывают в сознании, когда я начинаю о них рассказывать.
Она посмотрела на женщин, которые убирали со стола.
– Можно нам с Питером остаться вдвоём? – попросила она.
Так она отдавала приказы – мягкие, но настойчивые, облечённые в форму вопроса.
Женщины вышли и закрыли за собой двери – тяжёлые звукоизолирующие перегородки, которые медленно встали на свои места, вжавшись в резиновые уплотнители.
Мы остались одни.
Нам не нужны были сканеры. Мы были так близки друг другу – как будто у нас были шлемы на голове.
– Мы снова собрались в бочке на следующий день, – сказал я.
Перед нами возникла улица Энгхэвевай, дома, мост через железную дорогу, проволочная ограда, игровая площадка, кусты. И мы втроём: Симон, Лиза и я.
Внешний мир поблёк – он не исчез, но стал совсем тусклым.
– Посмотри в моё прошлое, – попросил я.
Мы обратились к моей жизни, первым семи годам моей жизни.
Так уж устроены глубинные слои сознания. Если ты что-то называешь, если на что-то обращаешь внимание, оно появляется перед тобой.
Мы оглянулись назад, мы, нынешние, и смотрели теперь на игровую площадку на Энгхэвевай, залитую солнечным светом. Оттуда, из какого-то места, в какую-то минуту, отстоящую на тридцать лет от дня сегодняшнего, мы посмотрели на те воспоминания, которыми делились здесь, в клинике, в Ютландии, на протяжении последних трёх месяцев. Когда я начал рассказывать, а она начала вспоминать.
Всё рассказанное представлялось нам ясным и упорядоченным.
Но если мы оборачивались и смотрели вперёд, в сторону того, что тогда было для нас будущим, возникала лишь темнота.
Я говорю «оборачивались», но я не имею в виду физическое движение. Как только мы смещали внимание со здесь и сейчас тридцать лет назад и смотрели на то, что случится через минуту, когда мы войдём в бочку, то тут нас встречала мгла.
Не угольно-чёрная, но тёмная и непроницаемая.
– Я не помнил своего детства, – сказал я, – я не помнил его отчётливо. Оно стало возникать передо мной, только когда я начал тебе о нём рассказывать. Я думал, что рассказываю то, что помню. Но это не так. Оно появлялось, только когда я рассказывал. Почему так?
– Мы поймём это, – сказала она. – Думаю, мы скоро это поймём.
Мы вошли в бочку. Она казалась больше, чем прежде. Сели на скамейки. Через минуту вход заслонили, и в бочку вошла фрёкен Йонна.
Она села рядом с нами и положила руки на стол. Они были такими красивыми. Сильными, как мужские, а сквозь кожу просвечивали все прожилки.
Я протянул руку и погладил её кисть там, где не было гипса.
Кожа была совсем нежной.
Однажды она показала нам, как она выжимает половую тряпку, особенным образом, чтобы не страдали сухожилия. И как потом бросает тряпку, так, что та кружится в воздухе, а затем, распластавшись, падает на пол.
Казалось, ей нравится выжимать тряпку. Она ничего не имела против серой, грязной мыльной воды.
– Я люблю запах мыла, – сказала она однажды.
Она не боялась брать в руки грязь, даже экскременты. Когда какой-нибудь из туалетов засорялся, что случалось нередко, потому что в то время в детских учреждениях использовали жёлто-коричневую туалетную бумагу номер 00, с жёсткой и глянцевитой поверхностью с одной стороны, чтобы сквозь неё не проникали экскременты и бактерии, воспитательницы звали фрёкен Йонну, она засовывала руку в унитаз, пробивала пробку и спускала воду.
В таких случаях на её лице никогда не было брезгливости, даже потом, когда стоя перед одной из длинных раковин, она не спеша, спокойно и обстоятельно намыливала всю руку от плеча до ладони.
А однажды мы видели, как она чистит кухонный сток, потому что господина Андерсена, в обязанности которого входила уборка двора и мелкий ремонт, стало мутить от запаха.
Мы с Симоном и Лизой стояли на лестнице напротив раздевалки и смотрели, как она опускает в люк длинную палку с шариком на конце, который открывался, захватывал всю грязь, закрывался, а потом поднимает её наверх и вытряхивает в тачку.
Запах был отвратительный, но лицо её было невозмутимо.
– Это жир разлагается, – объяснила она, – он плохо пахнет. Но сейчас мы его выловим и закопаем.
Сидя в конференц-зале и одновременно сидя в бочке и поглаживая руку уборщицы тридцать лет назад, я вдруг осознал, что точно так же невозмутимо Лиза встала на колени и склонилась над мёртвым оленем вместе с моими дочерьми, вдыхая запах падали.
И тут распахнулся настоящий мир.
Не здесь, не в конференц-зале. Открылось воспоминание о нём – о том, что было тридцать лет назад.
Это было как-то связано с тем, что с нами оказалась тогда фрёкен Йонна.
Не знаю, как это связано, каким образом. Почему то, что она была с нами, открыло нам возможность заглянуть в будущее. Мы так этого и не узнали, так никогда и не узнаем.
Может, это было связано с её детством, когда она сама ходила в детский сад. Может быть, остались какие-то пути, которые она вместе с другими детьми открыла для себя в сознании, я не знаю. Возможно, она в детстве, как и мы, обнаружила, что через сны можно войти в сознание других людей. Или дело в чём-то другом.
Я не верю в сверхъестественные способности. Я верю в тренировку. В то, что можно найти путь в сознание и практиковаться в доступе к нему.
Там, в бочке, тридцать лет назад, мы с фрёкен Йонной, Симоном и Лизой смотрели на море сознания. Это то, что я знаю. И море при этом было вокруг нас, над нами и под нами.
Мы увидели смерть Лизиных родителей, мы увидели машину, вдоль дороги растут такие высокие деревья, что дорогу плохо видно, водителя ослепляет прямое закатное солнце, внезапно появляется другая машина, идущая с большой скоростью.
Я увидел смерть своего отца, через тридцать лет, от хронического заболевания из-за курения. Смерть матери. Смерть бабушек и дедушек. Мы увидели горящий дом, пожарные машины и лестницу, и только тридцать лет спустя я пойму, что это мы видели смерть Симона.
Мы видели наших любимых, друзей, коллег. Победы и поражения. Всеобщий прогресс и катастрофы.
Мы увидели то, что случится позднее.
И то, что могло бы случиться вместо этого.
И пока мы всё это наблюдали, вокруг нас росло напряжение.
Бочка, где мы сидели, больше не походила на нашу знакомую пивную бочку, она была похожа на вселенную.
Мы знали: то, чему мы стали свидетелями, можно вытерпеть лишь очень короткое время. Если это будет продолжаться дольше, мы погибнем.
Мы увидели наши возможные поступки и ту цену, которую за них, возможно, придётся заплатить.
Мы видели это не как теорию, не как нечто, что можно сформулировать. Мы видели это перед собой, во всей полноте.
В море сознания, которое на мгновение приоткрылось, присутствовали все потенциальные поступки и возможные последствия.
– Очень трудно запомнить, что важно. И важное забрать с собой в будущее.
Это говорила фрёкен Йонна. Хрупкая восемнадцатилетняя уборщица с большими, сильными, гладкими розовыми руками, одна из которых была в гипсе и спокойно лежала на столе, говорила с нами, тремя семилетними детьми.
