Текст книги "Твоими глазами"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
От станции мы шли пешком через лес. Было одиннадцать часов, июньский вечер, поля, уже скошенные, светились золотом, а зелёные холмы сверкали изумрудным светом в косых лучах закатного солнца.
Мы шли молча, девочки поглядывали на Симона, и вдруг младшая остановилась, и мы все тоже остановились.
– Тебе нехорошо? – спросила она.
Он покачал головой.
– Да вроде нет.
Он говорил правду. Он никогда на самом деле иначе не мог. Когда я узнал, что он попал в тюрьму, я сразу же понял, что он сам явился с повинной. И признался во всём.
– Я не чувствую своего сердца.
Они внимательно посмотрели на него. Без какой-либо тени сочувствия, просто очень внимательно. Как бывает, когда дети останавливаются и смотрят на другого ребёнка, который ушибся. Уважительно.
Мы двинулись дальше. Младшая сунула ладошку в руку Симона. Через несколько минут старшая сделала то же самое.
Это было неожиданно. И совершенно необычно. Они его почти не знали. Виделись с ним прежде всего один раз.
Так мы и шли, и никто из нас ничего не говорил.
Именно поэтому, потому что все мы молчали, мы их и увидели. Мы шли тихо, и ветер дул в нашу сторону, поэтому они не почуяли и не услышали нас, а звук наших шагов ветер относил прочь.
Мы увидели их все одновременно, когда тропинка круто свернула. И резко остановились.
Четыре барсука – мать с тремя детёнышами.
Наш сосед фермер просыпал кормовое зерно на тропинку – широкая полоска зёрнышек светилась словно белое золото в свете заходящего солнца.
Эти россыпи и выманили зверей на тропинку.
Между нами было не больше двадцати метров.
Мы медленно подошли ближе, не глядя друг на друга, очарованные близостью пугливых, грациозных и одновременно неуклюжих животных.
Сошли на траву, чтобы не спугнуть их.
За нашей спиной садилось солнце, видимо, оно ослепило их, у них и так-то слабое зрение.
Наконец, мы приблизились на пару метров к ближайшему из детёнышей. Было видно, как он с аппетитом слизывает золотистые зёрнышки. Мы видели его тёмные глазки. Отдельные белые узоры-волоски среди тёмного меха. Широкие лапы.
Мы чувствовали его запах, запах из его пасти, тревожный запах дикого животного, – до того, как оно заметило наше присутствие.
Тут нас почуяла мать. Она подняла голову и принюхалась. Обернулась и, показывая детёнышам, что им надо делать, стала теснить их к кустам.
Мы прошли по той части тропинки, где только что их видели. Пройдя ещё метров пятьдесят, мы обернулись. Самый смелый из барсучат уже вернулся к рассыпанному зерну.
Созерцание лесных зверей породило ощущение праздника. До самого дома мы шли, растворившись в этом ощущении.
И тут младшая спросила:
– Симон, папа рассказывал, что в детстве ты его спас, когда он тонул.
Он кивнул.
– А почему он тонул?
– Мы купались, недалеко от Рёрвига. Там, где у ваших дедушки с бабушкой дача. Там был омут. Это такие ямы, которые образуются при сильном ветре. И высоких волнах. И сильном боковом течении. Сверху эти ямы не видно. И они могут возникать даже там, где совсем мелко. Мы играли в воде, это было в апреле. Катались на досках, глубина была чуть выше колена. И вдруг перед нами оказалась бездонная яма. В яме стояла холодная вода. Ледяная. У Питера свело ноги. Он провалился в эту яму, я видел его лицо, обращённое ко мне, глаза были широко открыты, и я понял, что ноги ему не повинуются и что надо его спасать. Я нырнул в яму, схватил его и проплыл с ним небольшое расстояние до берега, куда уже бежали ваши дедушка с бабушкой. Вот и всё.
– А сколько тебе было лет?
– Семь.
– И ты так хорошо плавал, что смог спасти папу?
– Да там и не надо было особенно уметь плавать.
Мы с Симоном взглянули друг на друга. Я был обязан ему жизнью. Я всегда это знал. Это чувство довольно трудно объяснить. Мы, как правило, понимаем, что обязаны жизнью своим родителям. Хотя, может быть, и редко задумываемся об этом. Но если есть друг, друг, которому ты обязан жизнью, это совсем другое.
Мы добрались до дома. Я заварил чай и поджарил хлеб. Мы сидели на террасе, в последних лучах солнца, наслаждаясь непривычностью такой поздней трапезы. И тем, что дети до сих пор не легли спать.
Я смотрел на Симона, взгляд его был обращён на юг, в сторону вересковой пустоши. На лице его не было никакой радости. Хотя на какое-то мгновение оно вроде бы смягчилось.
Девочки как будто следили за ним. Очень быстро, украдкой, они пристально поглядывали на него.
Казалось, они увидели что-то незамеченное взрослыми. Как будто они что-то знали. Как будто именно они, девочки пяти и семи лет, продумали весь наш путь со станции. Придумали вопросы Симону. Вели его за руку. Каким-то таинственным образом вызвали барсуков. И расспросили Симона о том, как он спас мне жизнь.
Так всё тогда выглядело. Словно всё происходящее было создано ими.
Чтобы достучаться до Симона.
Они почувствовали ту глубокую воду, в которой он уже почти утонул. И они – во всяком случае, в тот день – обратились к нему: взяли и вытащили его на поверхность.
* * *
Утром мы с Симоном отвезли девочек в школу и сразу же поехали в клинику.
Патрульная машина подъехала одновременно с нами, и пока мы парковались, она медленно развернулась и удалилась в сторону шоссе.
– Тут всё охраняется, – сказал он. – Понятно, что иначе нельзя.
Он сказал это так, что мне стало ясно – он всё понял. Всё то, до чего я с трудом дошёл своим умом и что мне рассказали.
Лиза со своей командой ждали нас. Лиза рассказала Симону про новое оборудование. О том, что датчики теперь вмонтированы в новые шлемы, в халаты и в пол.
На нас надели шлемы и халаты.
Но Лиза не включала приборы, она неподвижно сидела на месте.
– У меня был друг, о котором никто не знал, – сказала она. – Мы с ним встречались в саду за лабораториями. Сад был огромный, я так никогда и не узнала, где он кончается, а может, он был бесконечным. Мы с Варгой каждый вечер, как только садовники уходили домой, отправлялись туда гулять. В оранжереях росли персиковые деревья, тут же зрели апельсины, а по шпалерам тянулся виноград. Нам разрешали рвать всё, что душе угодно. Это был Райский сад. Там я и встретила своего никому не известного друга, его звали Нильс. Он приходил по вечерам, как и я. Случалось, что он куда-то надолго пропадал, но потом вдруг снова появлялся. И тогда мы вместе бродили среди деревьев. Я начинала скучать по нему, если его долго не было. Я показывала ему персики. А Варга обожала его. Она очень забавно двигала ушами, когда он подходил, одно ухо она поднимала, а другое опускала, это было знаком особого расположения. Однажды я рассказала про Нильса папе и маме.
Она с трудом выговорила «папа» и «мама». Как будто совершенно не привыкла произносить эти слова. И при этом с искренней радостью. Радостью ребёнка. Казалось, мы наблюдаем за маленькой девочкой, которая потерялась, и вот теперь её нашли родители.
Лиза продолжала.
– Они улыбнулись. Папа спросил маму: «Что это ещё за Нильс?» И мама ответила: «Наверное, это кто-то из сыновей садовников». Однажды, в тот день, который я вспомнила, Нильс наклонился и подобрал с земли палочку – ровную, гладкую палочку, и протянул её мне. Себе он тут же нашёл на земле другую, и мы оба опустились на колени перед большим ореховым деревом. Он упёрся палочкой в ствол дерева и попросил меня сделать то же самое. «Где ты чувствуешь его? – спросил он. – Где ты чувствуешь дерево?» И сам тут же ответил: «Ты чувствуешь его на конце палочки. Ты чувствуешь его так, как будто органы осязания у тебя в конце палочки. Правда, удивительно?» Я не знала, что такое органы осязания. Но я очень хорошо поняла, что он имеет в виду. Это было так просто, и тем не менее удивительно. «Мы создаём мир, – сказал он. – Мы его конструируем». Я не знала, что значит «конструировать». Но очень хорошо поняла, что он имеет в виду. Я заглянула ему в глаза. Они были такие красивые. И такие мечтательные. Мне всё время казалось, что он витает в облаках. И тут его кто-то позвал: «Нильс!» Я впервые услышала, как его кто-то зовёт. Это был женский голос, в сад вышла женщина, высокая и светловолосая. Я очень расстроилась, что его зовут домой. «Ты не можешь попросить маму, чтобы она разрешила тебе ещё погулять?» – спросила я. Он посмотрел на меня – мечтательно, изумлённо и с улыбкой. «Это моя жена, – сказал он. – А не мама». Только тут я поняла, что он взрослый. Когда я увидела его рядом с той женщиной, я поняла, что он не просто взрослый, а в общем-то даже пожилой человек. Но когда он общался со мной, он вспоминал ребёнка в самом себе, и именно ребёнка я в нём и видела. В тот вечер я рассказала маме, что оказывается Нильс – взрослый мужчина. Она попросила меня описать его, его и ту женщину, которая его позвала. Позже, когда папа и мама укладывали меня спать, мама сказала: «Оказывается, друг Лизы – Нильс Бор». «А кто такой Нильс Бор?» – спросила я. «Учёный», – ответил отец. «Он же ещё и ребёнок», – сказала я. Они посмотрели на меня. Потом кивнули. «Да, так и есть», – подтвердил отец.
Лиза замолчала. Может быть потому, что мы находились в клинике, нам показалось, что мы видим сад, оранжереи и персики. И Нильса Бора.
– В лабораториях «Карлсберга» работало много известных учёных, – продолжала Лиза. – Я узнала об этом позже. Когда читала историю лабораторий. Чтобы как-то приблизиться к своему детству. Приезжали многие нобелевские лауреаты. И часто приходил Бор. Когда ему хотелось передохнуть, он оставлял всех и шёл в сад. Там я его и встретила. Там он нашёл время поговорить с маленькой девочкой, словно был её сверстником. И объяснить ей, что мы сами создаём мир.
Она встала и взглянула на Симона.
– И даже тьму, – добавила она. – Даже самую беспросветную тьму, даже то, что, кажется, от нас совсем не зависит, мы создаём сами.
Она включила приборы.
Я замер в ожидании, но ничего не менялось. Мы просто сидели, глядя друг на друга. Нас окружало низкое, нарастающее гудение систем охлаждения сканеров.
И тут что-то всё-таки изменилось. Между нами, на столике из сосны, появились пять стеклянных банок с водой. На дне был виден песок, водоросли и крабовые панцири. Возникли они как будто по мановению волшебной палочки.
Лиза и Симон видели то же, что и я. Пять стеклянных банок. Или, может быть, не точь-в-точь так, как то, что я видел. Но они помнили то же, что и я.
Мы все трое вернулись в один день тридцать лет назад.
Не знаю, как всё это получилось. Как это удалось. Мы, без каких-либо дополнительных средств, с помощью только магнитного стимулятора и сканеров, передававших нам картины электрических процессов и циркуляции жидкостей в мозгу и теле каждого из нас, непосредственно воспринимали сознание друг друга. Я до сих пор этого не понимаю.
Думаю, всё дело в том, что нас очень многое связывало в прошлом. Мы шли одними путями. Пусть мы и были ещё детьми.
Мы открыли какие-то двери. Да так, что эти двери уже невозможно было закрыть. И теперь они могли внезапно, ни с того ни с сего, распахнуться. Как вот случилось сейчас.
Я знал, что сейчас мы видим то, что происходило в один субботний день тридцать лет назад.
Когда с нами сидела фрёкен Йонна.
* * *
Меня очень редко оставляли с чужими людьми. Родители вели размеренную жизнь. Они почти никогда не уходили из дома по вечерам, и не нужно было искать, с кем меня оставить.
Но в ту субботу они собирались уйти на целый день. И родители Лизы тоже.
Если я правильно помню, в тот день они собрались в оперу.
Мои родители очень редко ходили в театр. Но, если я не ошибаюсь, фонд «Новый Карлсберг» финансировал какую-то оперную постановку. И сотрудникам лабораторий подарили на неё билеты.
Думаю, что как-то так оно и было.
И мы с Лизой попросили оставить нас в этот день вместе. И ещё мы попросили забрать к нам Симона с Марией.
Всё было сделано, как мы хотели.
Речь обо всём этом зашла в раздевалке детского сада. Мама Лизы спросила её, кого бы она хотела позвать посидеть с нами. Лиза взглянула на меня, и мы ответили: «фрёкен Йонну!»
Скорее всего, только Лиза сказала это, то есть она произнесла слова. Но мы оба об этом подумали.
Всё так и получилось. Легко и естественно, как это всегда получалось у Лизиной мамы.
*
Фрёкен Йонна пришла в первой половине дня.
Моя мама робела в её присутствии. Все люди робели перед ней.
Хотя она была всего лишь молодой девушкой, лет восемнадцати-девятнадцати, и работала уборщицей в детском саду.
Мои родители ушли. Выглядели они очень торжественно. Перед представлением предполагался банкет.
Фрёкен Йонна повезла нас к морю. Не помню точно, куда именно – мы ехали на трамвае, наверное, на пляж Хельголан или в Шарлоттенборг. У каждого из нас была с собой большая банка из-под варенья, и в эти банки мы складывали ракушки, водоросли, камешки или просто морской песок.
Было пасмурно и холодновато, мы шли, прижимая к себе свои банки, и фрёкен Йонна шла рядом.
Казалось, она вся светится. Мы видели исходящий от неё в этот хмурый день свет. Ветер трепал её волосы. Мы все вчетвером были счастливы, и мы знали, что это ощущение счастья каким-то образом передаётся нам от фрёкен Йонны.
Мы всегда чувствовали, что она какая-то особенная. Но ведь прежде мы никогда не оставались с ней наедине. В детском саду было много людей – детей и взрослых.
Там, на берегу, были только мы одни. Нам не нужно было делиться исходящим от неё счастьем с другими.
Мы очень остро его почувствовали.
Вернувшись домой, мы уселись на кухне и выставили перед собой на стол свои банки.
На берегу мы съели по бутерброду, а дома, на кухне, фрёкен Йонна заварила нам чай и выложила на тарелку голландское печенье с цветной глазурью.
Так мы и сидели, изучая наши банки из-под варенья. Мы говорили о том, как было бы здорово, если бы мы могли в них поплавать. Как в море. Мы бы увидели гренландских акул, косяки макрели. Селёдку. Треску. Косатку. Белугу.
Мы разговаривали, и тут что-то стало меняться. Мы увидели море изнутри – изнутри и из глубины. Это напомнило нам о тех днях, когда мы стояли у ограды перед железной дорогой и представляли себе те края, куда идут поезда.
Точно так же, так же отчётливо мы увидели море. Мы увидели всё.
Но на этот раз с нами был взрослый, и взрослым этим была фрёкен Йонна.
*
Перед сном она нам пела.
Маме она пообещала, что уложит нас спать в положенное время, и тем не менее мне кажется, мы припозднились. Она не хотела отпускать нас.
Мы чувствовали, что ей нравится быть с нами. Что она не хочет с нами прощаться.
Она спела много песен, песен, которые мы никогда прежде не слышали. Некоторые из них, казалось, родились на дне моря.
Наконец она поднялась и вышла из комнаты.
Я, должно быть, начал уже засыпать. Но тут в комнате вновь стало светло. Симон зажёг свет и сел на кровати.
– Мы можем навестить мою маму, – сказал он. – Она жива. У неё всё хорошо.
Мне это не понравилось. Я посмотрел на Лизу и понял, что ей эта мысль тоже не по душе.
Мария спала, прижав к себе свою куклу.
– Я каждую ночь встречаюсь с ней, – сказал Симон.
Он откинулся назад и закрыл глаза. Мы не сразу решились. Но потом всё же последовали за ним.
Мгновение спустя открылась равнина снов. Я увидел, как моя комната, где спала Мария, исчезла, исчезли стены, я увидел весь Кристиансхаун, церковь Христа Спасителя, каналы, остров Рефхальс, верфь «Бурмайстер и Вейн» и колёсный пароход, где обедали рабочие верфи. Потом всё опять пропало, и вновь открылась равнина, равнина тысячи снов. Симон шёл впереди, он знал дорогу, он обернулся и помахал нам, чтобы мы не отставали.
Мы оказались у дверей квартиры на Вильдерсгаде, где жили они с Марией и их мама.
Куда мы приходили играть. Так бывало, хотя и не очень часто. Моей маме не нравился этот квартал и вообще весь этот район. Ей не нравились задние дворы, пивные и проститутки.
На стенах квартиры были обои под кирпич, сильно ободранные.
Мы вошли в квартиру. Возле кухонного стола стояла мама Симона и Марии, она готовила себе оранжад.
Она заливала его в прозрачные бутылки с откидными крышками и доливала в них прозрачную жидкость с резким запахом.
Став взрослым, я понял, что это был чистый спирт, который она приносила из лаборатории «Карлсберга», – 99,9-процентный спирт, использовавшийся там для стерилизации пробирок и стеклянных пипеток.
Готовые бутылки с янтарной жидкостью она держала в холодильнике. Мне кажется, я ни разу не видел её дома без стакана этой жидкости в руке.
Во рту у неё была сигарета, один глаз прищурен – от дыма.
Симон бросился к ней, и она его обняла.
Она не смотрела на него, свободной левой рукой она сосредоточенно наполняла бутылку.
Её любовь окутывала его, и его лицо постепенно становилось всё светлее и спокойнее.
В последнее время вокруг глаз у него появились какие-то тёмные круги. Наверное, они проявлялись постепенно, на протяжении нескольких месяцев, а мы лишь недавно стали их замечать.
Теперь же они исчезли. Как будто мама их стёрла – плавно, нежно.
Мы забыли про обои под кирпич. Забыли о квартире. Всё исчезло. Мы видели только Симона и его маму.
– Симон! Она тебе снится!
Слова прозвучали тихо. Но тем не менее ужасающе отчётливо.
Это сказала фрёкен Йонна. Она стояла посреди комнаты.
Сначала мы решили, что она оказалась в нашем сне.
Но очертания её фигуры были отчётливей, чем очертания мамы Симона, да и всех предметов в квартире. А взгляд её был таким ясным, каким он не может быть у человека, который спит и видит сон.
Она подошла ближе и встала рядом с Симоном.
– Она тебе снится, – повторила она. – Она не настоящая.
Он закрыл глаза. Как будто не хотел слышать этих слов. Как будто хотел, чтобы фрёкен Йонна ушла. Он прижался к матери.
– Она меня любит, – сказал он. – Я хожу к ней каждую ночь. Я учу этому Марию. Мы каждую ночь можем быть вместе.
Фрёкен Йонна опустилась на колени. Лицо её оказалось прямо напротив лица Симона.
– Она умерла. Она не вернётся.
Он открыл глаза.
– Мы спасли Клауса, – прошептал он. – Мы можем спасти маму.
Вот чего он хотел, я наконец всё понял. Конечно же, именно этого он и хотел.
– Клаус жив, – сказала она. – Человек, который живёт, находится в окружении своих снов. Вы вошли в один из его снов и предупредили его. Но твоя мама умерла. Её нет. Она ушла в другое место. Умершие забирают с собой свои сны.
Он закрыл глаза. Он не хотел её слышать.
– Всякий раз, когда ты приходишь сюда, – продолжала она, – ты теряешь какую-то частицу самого себя. Маленькая частичка тебя остаётся там, во сне.
Мы не понимали её, мы с Лизой. Не понимали слова. Но мы понимали, что они значат. Мы знали, что она права.
– Ведь ты теряешь силы, Симон. И постепенно тебе будет всё труднее и труднее сберечь самого себя. И оберегать Марию.
Очень странным было то, как именно она это говорила.
Она говорила совершенно спокойно. Она ни на чём не настаивала. Не пыталась достучаться до него. Казалось, она говорит это потому, что этого нельзя не сказать, это ведь очевидный факт. И никакого другого смысла в эти слова не вкладывает.
Думаю, именно поэтому ей удалось убедить его. Он услышал, мы все услышали, что она поняла – он сам принял решение.
Он открыл глаза и распрямился.
И тут его мама стала растворяться в нём. Сначала она сама, потом оранжад, а потом и вся квартира исчезла, и всё исчезло, а мы вернулись в мою комнату.
Мария спала на полу, Лиза сидела на своём матрасе.
Фрёкен Йонна сидела на краю моей кровати.
Она гладила Симона.
Я пишу «гладила», потому что не знаю, как иначе это назвать.
В то время взрослые не часто прикасались к детям. И если такое и случалось, то чаще всего детей похлопывали но плечу. Или пожимали им руку.
Фрёкен Йонна касалась Симона везде. Она укрыла его, и гладила его всего под одеялом.
Она гладила его медленно, но настойчиво, не останавливаясь ни на секунду.
И постепенно лицо его просветлело. Тёмные круги вокруг глаз, исчезнувшие, когда его мама обнимала его, но вновь проступившие на лице, когда мы вернулись ко мне в комнату, эти круги начали таять.
И в конце концов совсем растаяли.
Дыхание его стало спокойным и глубоким. Он засыпал.
– А ты не можешь стать нашей мамой? Нашей с Марией мамой?
Он говорил уже почти во сне.
Фрёкен Йонна ответила не сразу.
– Нет, – сказала она. – Это невозможно.
Он улыбнулся краешком губ. Улыбнулся с облегчением, как будто известие о том, что это невозможно, его успокоило.
Это была правда. Если ребёнок слышит правду, ему нередко становится легче.
Он погрузился в сон.
Фрёкен Йонна ещё какое-то время посидела с нами. Потом встала и выключила свет.
Когда она подошла к лампе, лицо её осветилось. И тут мы с Лизой кое-что заметили.
Мы увидели страдание. Мы увидели страдание от того, что ей пришлось сказать Симону, что это невозможно. Что она не может быть их матерью.
Мы с Симоном и Лизой посмотрели друг на друга. Между нами стояли банки из-под варенья, в которых заключалось море тридцатилетней давности, мы смотрели друг на друга, потом банки исчезли, и мы вновь оказались в «Клинике в конце пути».
* * *
Лиза выключила все приборы.
Она протянула руку, коснулась клавиатуры, лежащей рядом, и низкое урчание сканеров стало постепенно стихать, а потом совсем смолкло.
Мы почувствовали, как в нахлынувшей тишине нервной системе становится легче.
И ещё мы почувствовали какую-то аномалию. Ни разу прежде я не видел, чтобы она прерывала сеанс.
Она встала, сняла шлем и халат, мы последовали её примеру.
– Нужен перерыв, – сказала она.
Она была права, теперь мы тоже это почувствовали. И ассистенты, кажется, тоже.
Причина крылась в наших общих воспоминаниях – про фрёкен Йонну, банки из-под варенья и про сон Симона о его матери. Мы присутствовали в нём без слов, но он оказался пугающе реальным, казалось, он всё ещё витает в воздухе.
Но ещё Лиза хотела нам кое-что показать.
Она повела нас мимо кабинетов в ту часть клиники, где я никогда не был, видимо, это был технический отдел: целая анфилада мастерских – просторные помещения, рельсовые подъёмные блоки под потолком и инструменты, развешенные по стенам.
Повсюду была ослепительная чистота, как если бы тут всё стерилизовали и протёрли спиртом.
За станками стояли мужчины и женщины, сосредоточенные на работе, лишь некоторые из них обратили на нас внимание, в их взглядах читалось уважение к Лизе.
Это-то она и хотела нам показать. Насколько тут всё масштабно, и какое важное положение она занимает.
Она открыла дверь, выходящую к морю, мы шагнули на берег.
Мы прошли по заросшему травой песку. У самой воды мы сняли обувь, чтобы ощутить ногами горячий песок.
После сумрака клиники солнце слепило глаза.
Мы шли бок о бок, Лиза шла между нами, так же как в детстве. Несколько раз мои родители забирали Лизу и Симона к нам на дачу в Рёрвиг.
Там мы и гуляли вдоль моря, точь-в-точь как сейчас.
Разве что тогда с нами была ещё Мария.
*
Не разговаривая друг с другом, не обменявшись ни словом, мы вспоминали наши детские игры. Однажды мы с Симоном засыпали Лизу песком – с головой. Она в то лето так загорела, что кожа на животе казалась почти чёрной рядом с белым песком.
Когда мы засыпали её до шеи, она сказала: «И голову тоже!»
Мы знали, что так нельзя. Но мама сидела далеко от нас. Углубившись в чтение дамского журнала.
– Соломинку, – приказала Лиза. – Вставьте мне в рот соломинку.
Мы нашли две сухие полые соломинки и сунули их ей в рот.
А потом засыпали её с головой.
Когда она исчезла под слоем песка, мы замерли. Мы наклонялись к соломинкам, чтобы послушать, дышит она или нет. Но ничего не слышали.
– Мы сидим у её могилы, – сказала Мария. – Её похоронили, и мы сидим у её могилы.
Марии было тогда точно не больше четырёх лет. Но она помнила похороны матери.
Да, это было похоже на песчаную могилу. Очень похоже.
После этих слов мы испугались и разметали песок – молниеносно, за какие-то пять секунд мы освободили Лизу. Она села и громко расхохоталась.
– Вот смех-то! – выдавила она из себя. – Это всё равно что побывать в могиле. Давайте снова!
Мы снова принялись засыпать её песком, Мария нам помогала, мы закидывали Лизу песком, он забился ей в пупок, скрыл загорелые бёдра, поглотил её широкие коричневые ступни – и вот она исчезла.
Мы досыпали ещё песка, чтобы получился холмик, скрывший всё её тело.
Это было прекрасное зрелище. Сверкающее море было почти гладким, рябь на поверхности едва заметной, и каждый блик искрился долгим светом. Белый песок. Острый, солёный и свежий запах начала и конца всего живого, который всегда витает над морским берегом.
И тут мы почуяли неладное. Поняли, что ей хочется выбраться. Почувствовали её страх под слоем песка.
Мы испугались, что вдруг она не может дышать. И за несколько секунд опять разрыли весь песок. Она зашевелилась и села.
Дело было не в том, что она не могла дышать, мы сразу это поняли. Совсем не в этом. Дело было в чём-то другом. Она что-то увидела. Даже через песок и закрытые веки она увидела что-то очень далёкое.
– Папа и мама, – сказала она. – Что-то с машиной. Авария.
Она дрожала всем телом. Мама повела нас к «Дому мороженщика», как тогда называли киоски с мороженым. Рядом с киоском, у туалетов, стоял телефон-автомат. Лиза позвонила домой. Всё было в порядке. Она поговорила со своей мамой. Все живы и здоровы. И тем не менее что-то в нашей загородной жизни разладилось. Лиза изменилась, стала тихой и задумчивой.
*
Это мы и вспомнили, все трое, в нашем общем сознании, пока шли по берегу Орхусского залива.
Симон внезапно остановился.
– Мы любили тебя, – сказал он. – И Питер, и я. В детстве. Мы оба были влюблены в тебя.
Так оно и было.
*
Мы вернулись назад в клинику. Надели халаты и шлемы. Лиза включила сканеры.
Перед нами внезапно появились дети Симона. Две девочки, того же возраста, что и мои. Я когда-то видел их фотографии, он показывал мне свой семейный альбом.
Не знаю, откуда они взялись, может быть, дело было в магнитном стимуляторе, а может, в том, что мы вместе бродили по берегу, или же они проникли через те двери в сознании, которые мы открыли в своём детстве, – мне неизвестно.
Да это и не важно. Важно, и тогда, и сейчас, что они появились. Как настоящие, но всё-таки какие-то призрачные. Голографические проекции.
– Я ничего не чувствую, – сказал Симон. – Ни к детям. Ни к их матери.
Очертания детей поблёкли. За ними на мгновение появился силуэт их матери, потом и она исчезла.
Теперь одна за другой стали возникать какие-то сцены. Мелькали улицы, какие-то учреждения, разговоры, люди, тюремная камера, кабинеты, разные картины, которые появлялись и пропадали. Быстро. Сменяясь, как в калейдоскопе.
Всё, что окружало нас в клинике, поблёкло. Всё заслонили картинки. Пейзажи, машины.
Картины эти окружили нас со всех сторон. Но не только. Они были и внутри нас, внутри наших тел и сознания. Они вихрем проносились через нас, словно облака по небосводу, словно ветер сквозь прибрежные заросли.
Это были воспоминания Симона, мы понимали это. Мы находились внутри его сознания.
Мы чувствовали, насколько оно открыто. Открыто и не защищено. Мы слышали какие-то фразы. Какие-то мысли. Впечатления. Обрывки мелодий. Все они проносились сквозь него, именно это мы и чувствовали. Лестные высказывания, обидные, оценивающие, одобрительные, критические. И он не мог защититься, никогда не мог. Он был распахнут, а жизнь с грохотом проносилась через него. Он пытался тренировать тело, собирать себя в гармоничную личность, пытаясь приглушить поток впечатлений, хлещущих сквозь беззащитную систему. У него ничего не получалось.
Темп, с которым сменялись все эти сцены, замедлился. Они упростились, мы увидели открытую равнину.
Мы шли по этой равнине.
Звуки, быстрые шаги, множество миллионов отдельных событий происходили на поверхности. Глубоко внутри всё шло медленнее. Но серьёзнее.
И печальнее. Я чувствовал горечь в его системе, тоску на сердце и вокруг него, я чувствовал её как тяжёлый груз. Реально и осязаемо – как будто она давила на моё собственное сердце.
Последняя моя мысль была о том, насколько всё в жизни у нас с ним происходило по-разному. Он шёл по миру незащищённым, я же был ограждён от всего.
Это стало моей силой и моим проклятием. Благодаря этому я выжил. И благодаря этой защите я удерживал мир и людей на каком-то мучительном расстоянии.
Потом я перестал о чём-либо думать.
На равнине появилась Мария.
Она сидела в инвалидном кресле.
В голове возникло слово, которое мне никогда прежде не приходилось произносить, – слово «чахотка». У Марии была чахотка, и, похоже, именно эта болезнь унесла её жизнь.
– У меня всегда плохо получалось делать выбор.
Это заговорил Симон.
– Я как будто ничего и не делал со своей жизнью. И не пытался ничего с ней делать. Это жизнь всегда что-то делала со мной.
Слабая улыбка мелькнула у него на губах. Мне стало страшно. Улыбаться было нечему. Когда улыбаться нечему, смеётся только тот, кто сдался.
– Я не мог спасти её, – продолжал он. – Я не смог уберечь Марию. Потом я не мог оберегать своих детей. Я их предал. Случаи, когда ты кого-то предаёшь, накапливаются. Складываются в башню, как кубики. Как числа, складывающиеся в сумму. Это камни, которые ты носишь в душе. Постепенно тяжесть становится всё более невыносимой. И в какой-то момент её уже нельзя терпеть. В конце концов ты уже больше не хочешь жить.
Страдание тянуло к земле. Оно подчинялось гравитации.
Я посмотрел на Лизу. Она была спокойна.
В эту минуту она чувствовала то же самое, что и Симон. То же, что и я. Но она была совершенно спокойна.
Только так можно было попытаться спасти его. Если прочувствовать вместе с ним его страдание, понять всю его глубину, и при этом показать, что всё это можно выносить, тогда, возможно, ещё остаётся надежда.
– Мария – взрослый человек, – сказала она. – Взрослый человек должен сам нести бремя своей жизни.
Она сказала: «Мария – взрослый человек». Она говорила о ней в настоящем времени. Потому что женщина в инвалидном кресле, Мария, уже умершая, в это мгновение была с нами.
– Она ребёнок, – сказал Симон. – В душе она маленькая девочка.
Это было правдой. Внутри сидящей в кресле женщины была маленькая девочка. В её измождённом лице и измождённом теле угадывался ребёнок.
Я взглянул на Лизу. И тоже увидел маленькую девочку, такую, какой она была в детском саду.
Я почувствовал мальчишку в самом себе.
Мы находились в очень опасном месте. Отсюда начиналась огромная равнина и оставалось лишь несколько точек опоры. Здесь ты незащищен, как ребёнок.
– Это всё в прошлом, – сказала Лиза. – Мария умерла. Половина твоей жизни позади. Те случаи, когда ты кого-либо предавал, в прошлом. Они существуют только потому, что ты продолжаешь о них говорить. История, которую ты рассказываешь, закончилась.
