Текст книги "Твоими глазами"
Автор книги: Питер Хёг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Я так и не понял, откуда у неё взялся этот «Господь Бог». И их мать, и я – люди неверующие, девочек не крестили. Но с тех пор, когда она научилась говорить, она проявляла склонность к религиозному взгляду на мир. Нередко, когда я приезжал за ней на машине, она просила, чтобы мы проехали мимо церкви и остановились там ненадолго.
Подруга молчала. Старшая дочь тоже. Целую минуту мы все вчетвером вслушивались и вдумывались в пожелание, высказанное пятилетней девочкой: мир – это конструкция, где нами руководит высшее, дружественное нам сознание.
А дружественное ли оно?
Я посмотрел на детей. Независимо от того, как справляются с разводом родители, дети всё равно сталкиваются с той отравленной атмосферой, которая всегда предшествует разрыву любовных отношений. И они видят, как на их глазах распадается их вселенная.
При любых обстоятельствах это переживание остаётся с ними на всю жизнь.
* * *
Прошла неделя, а я ничего не слышал от Лизы.
И вот она позвонила.
Мы встретились на следующее утро, очень рано, она, я и её ассистенты.
Я уже понимал, что для неё это обычная практика. Некоторые из экспериментов она предпочитает держать в тайне. Именно их она проводит рано утром.
Они готовили аппаратуру, а в это время вставало солнце.
Мы с Лизой надели халаты и очки, ассистенты подключили провода и сели за мониторы.
Ставни, шторы и звукоизолирующие перегородки закрылись.
– У нас тут настоящий прорыв, – начала она. – Мы получили доступ к записям десяти тысяч сканирований, проводившихся в Скандинавии за последние десять лет. Это огромный объём информации. Только МРТ делает тридцать тысяч измерений в секунду. Ни у кого нет возможности обработать все эти данные. Так что мы сделали выборку. Кабир выбрал сто человек – по одному общему критерию. Всех их сканировали в одно и то же время – десять дней назад.
Кабир – один из её ассистентов. У него чёрные кудрявые волосы, миндалевидные глаза. Очень серьёзный молодой человек. Очень бледный. Наверное, он слишком много времени проводит за монитором. Чтобы попасть в кабинет Лизы, надо пройти мимо его кабинета. Дверь всегда приоткрыта, с его компьютера снят корпус, вокруг полуметровая паутина из проводов и печатных плат.
Свет в зале погас, глухо зажужжали проекторы.
Помещение наполнилось людьми. Вдоль стен появились контуры множества пациентов. Сотня голубых светящихся фигур.
Она наклонилась ко мне.
– Каждый день по всему миру сканируют множество людей, – пояснила она. – Данные МРТ сопоставляются с энцефалограммами. Действительно передовое – это проекция на сетчатку. Лазерный луч – это когерентный поток фотонов. Он несёт и тепло. Сам проектор очень прост. Сложность состояла в том, чтобы разработать способ отвода этого тепла. Чтобы не повредить зрение. К этому времени у нас уже появился Кабир. Он – гений. Он эту проблему решил.
В её благодарности не было сомнений. И в любви. Возможно, они любовники. Или прежде были любовниками.
– Это наше достижение. Это – и графическая интерпретация данных. А ещё серьёзное отношение к пациентам. К диалогу с ними. Это самое важное.
Лица и гениталии у светящихся фигур были размыты. Но тела были как живые. Словно мы находились в обществе сотни людей, созданных из голубого света.
– К сожалению, нам пришлось снизить разрешение. В противном случае ни процессоры, ни проекторы не справились бы с таким объёмом информации. Ты уже видел, как мы научились выделять сходные структуры. Мы проверили, нет ли подобных повторяющихся структур у этих людей. Конечно же, с таким разрешением возможен лишь поверхностный поиск. И тем не менее результаты представляют интерес.
То, что я увидел сейчас, я прежде видел у Вильяма. Чёрные структуры появлялись и исчезали одновременно у многих фигур, у всё большего количества, возможно, даже у всех – ясные рисунки, чёткие, словно нарисованные тушью. В случае с Вильямом было две фигуры, по одной с каждого из двух сканирований, сделанных в те два сеанса, когда он рассказывал о несчастных случаях.
Сейчас здесь была сотня человек.
Изображения сменялись очень быстро. Невозможно было уловить какой-то повторяющийся узор. Я успел заметить лишь отдельные совпадения.
Она выключила проекторы, мы погрузились в темноту.
– Сто человек, никак друг с другом не связанных, – продолжала она. – Кого-то сканировали в Стокгольме, нескольких – в больнице на Фальстере, кого-то – в Осло, в Умео, где-то возле Гренсе-Якобсэльва и в Йёрринге. Почему у всех изображений общий рисунок? Мы исключили систематическую составляющую. То, что является общим для всех. Удалили всё нам понятное. И тем не менее мы видим постоянное, нетривиальное совпадение.
Очевидно, она нажала следующую клавишу – светящиеся фигуры снова возникли вдоль стен.
– Эти сто человек сканируют в настоящий момент. Вот прямо сейчас, когда мы здесь сидим. От мобильного сканера на горной станции Кебнейкайсе до Марибо. От Ольборга до Мальмё и Рённе. Мы получили разрешение считывать данные онлайн.
Сканеры, в которых были мы с Лизой, включились. Я отметил про себя какое-то воздействие, которое одновременно и чувствовалось, и не чувствовалось. И головокружение.
На двух стульях перед нами проступили голубые контуры наших собственных тел.
– Энцефалограф выключен. Только МРТ. Чтобы иметь возможность сравнить нас с остальными. Мы сейчас вместе с ними, в реальном времени. Сейчас попросим Кабира отследить, есть ли совпадающие рисунки.
На её и на моей голограммах проступили чёрные узоры. Они стремительно менялись. И то же самое – на светящихся фигурах у стен.
Я не мог не прислушиваться к самому себе. К той части себя, которую улавливал измерительный прибор, о которой я ничего не знал, но, казалось, она как-то связывает меня с сотней совершенно неизвестных мне людей. Связывала меня с ними в эту минуту.
– Что это? – спросила она.
Голос её был хриплым.
– Что может быть общего у ста с лишним незнакомых людей, находящихся на большом расстоянии друг от друга?
У меня на этот вопрос не было ответа.
– Если бы мы все находились ближе, причиной могла бы стать погода. Метеоусловия. Утренние новости. Одинаковый завтрак. Но в Абиску идёт снег, а в Хельсингёре – дождь. Здесь светит солнце, а в Тромсё штормовой ветер. Так что дело в чём-то другом.
Проекторы выключились, медленно загорелся свет.
– Какие у тебя ощущения?
– Как-то страшновато.
Она встала.
– Мы ищем связь, – сказала она. – Мечтаем о встрече с другими людьми. Но когда шанс появляется, мы шарахаемся в сторону. Может, действительно стоит сократить все человеческие контакты. Может, глубинная связь между людьми тоже представляет опасность.
*
В клинике имелась маленькая кухня.
– Я тут принёс кое-что перекусить, – сказал я.
И выложил на стол хлеб, сыр, оливки, масло и салат. Хлеб я испёк сам.
Она замерла. Вслед за ней и остальные.
– Совместный приём пищи – это встреча, – сказал я. – Первая встреча ребёнка с матерью, когда его кормят грудью. Общие семейные обеды. Тайная вечеря. Свадебный ужин. Поминки. Последняя трапеза приговорённого к смерти.
Она пристально смотрела на меня.
– «Мы мечтаем о встрече с другими людьми, – сказал я. – Но когда шанс появляется, мы шарахаемся в сторону».
Она всё ещё не сводила с меня глаз. Потом рассмеялась.
И стала накладывать себе еду на тарелку.
– В летнем детском саду, – сказал я, – в усадьбе «Карлсберга», когда мы возвращались после дневной прогулки, нам давали сладкое – ломтики белого хлеба с толстым слоем мягкого маргарина, посыпанного жёлтым сахаром.
Я представил себе ту столовую. Обшитые деревом стены, мебель из сосны. Освещение. Вспомнил запах. Огромного деревянного дома, который стоял закрытым зимой и вот теперь только начинал прогреваться. Запах пара из душевых.
Лиза накрыла мою руку своей. Она впервые прикоснулась ко мне, если не считать того объятия.
В эту минуту мне показалось, что я увидел рядом с нами наши голограммы. Увидел потоки в светящихся телах. Пляшущие язычки вокруг сердца. Вокруг зрительной коры мозга.
– Ты знаешь, что лежит в основе всей науки?
Я покачал головой.
– Готовность прийти на помощь. Источник жизненной силы в любой науке состоит в том, что она должна передаваться дальше. В самой глубине души учёного, за карьерными устремлениями, за желанием понять мир, чтобы управлять им, таится желание обернуться к тем, кто идёт позади, и помочь им дойти до той точки, где находится он сам. Чтобы в один прекрасный день увидеть, как они пойдут дальше, когда сам он остановится.
Я обвёл взглядом молодые, открытые лица её помощников.
– А как же оружие? – спросил я. – Большая часть учёных во всём мире работает на войну или как-то связана с ней.
Она ничего не ответила.
– Мы спали в одной комнате, – сказал я. – Ты, Симон, я и Конни, в комнате фрёкен Йонны. Там мы обнаружили, что можем проникнуть друг к другу в сны.
* * *
Конни писалась во сне. Фрекен Йонна никогда ничего не говорила, ни разу её не ругала, она лишь постелила клеёнку ей на матрас и регулярно меняла простыни. Каждый день. Но дети в детском саду что-то заметили, хотя нас и водили в душ два раза в неделю. Дети стараются держаться подальше от ребёнка, от которого пахнет мочой.
Однажды вечером Симон сказал ей:
– От тебя что-то пахнет. Ты описалась?
Она расплакалась.
– Мне каждую ночь снится, что я в туалете, – сказала она. – Сажусь и писаю. Ничего не могу с этим поделать.
Симон сказал, что то же самое было с его младшей сестрой, Марией. Когда-то она тоже писалась во сне. И тогда он стал вставать по ночам и относить её в туалет, а потом обратно в комнату. И вскоре всё наладилось.
– Давай, я тебя тоже буду носить, – сказал он.
Один он не мог её поднять, и мы решили помочь ему. Мы попытались – две ночи подряд. Симон просыпался, но не мог разбудить никого из нас. Мы рассказали обо всём фрёкен Йонне. Она как-то рассеянно нас оглядела, а потом сказала:
– Интересно, а вот если бы можно было пробраться в сон Конни…
И ушла.
Я посмотрел на Лизу. На Лизу, которая сидела напротив меня, здесь, на кухне.
– Когда фрёкен Йонна ушла, ты сказала: «Если бы мы смогли попасть в сны Конни. В ту минуту, когда ей снится, что она в туалете. Тогда мы разбудили бы её и сказали, что ей надо проснуться и пойти туда. Если бы у нас получилось».
Мы пытались, ещё две ночи. Всей нашей группе перед сном читали сказки в общей спальне. После чего нас четверых отводили в нашу комнату. Когда фрёкен Йонна погасила свет и ушла, Лиза сказала: «Давайте договоримся. Сегодня ночью нам будет сниться то же, что и Конни».
Но у нас опять ничего не вышло. Каждому снились сны, но все они были разными. И Конни снова описалась. На третий вечер, когда фрёкен Йонна закрыла за собой дверь, Лиза села на кровати. Она положила на одеяло какой-то листок, это оказался рисунок. Она нарисовала правильный круг. И закрасила его красным цветом. Сегодня, вспоминая его, я назвал бы его бордовым: тёмно-красный, с оттенком лилового.
– Мне иногда снится, что я летаю, – сказала Лиза. – Раньше мне редко снились такие сны. А потом я придумала вот эту штуку с цветом. Я смотрю на цвет перед тем, как заснуть, и говорю себе, что, когда он мне приснится, он должен напомнить мне, что я должна летать. Легче сделать так, чтобы тебе приснился цвет, чем запомнить, что во сне ты должен не забыть что-то сделать.
Она протянула руку, и свет из окна упал на красный круг. Мне тогда показалось, что он вспыхнул. Дети могут очень остро воспринимать цвета.
В ту ночь и ей, и мне снился красный круг. На следующую ночь и Симону. Затем несколько ночей никому
из нас ничего не снилось. А потом и Конни приснился цвет. Не круг – цвет. В ту ночь она впервые не описалась. Утром фрёкен Йонна как обычно сняла простыню, чтобы поменять её, и увидела, что она сухая. Она ничего не сказала, но заметила, как тихо стало в комнате. Она оглядела нас. Мы сидели на своих кроватях, все, за исключением Конни, и смотрели на сухую простыню. Мы ничего не говорили. Как и тогда, с птичьим гнездом. Ни разу за всё это время мы не проговорились никому из других детей.
Наверное, мы уже тогда знали, что началось наше путешествие.
* * *
В тот день, когда Конни впервые не описалась, мы получили передачи от родителей.
Воспитательницы собирали все пришедшие за несколько дней посылки и письма, а потом раз в неделю раздавали их детям.
За те три недели, что мы пробыли в летнем детском саду, Конни и Симон не получили ни одной посылки. В детский сад «Карлсберга» ходили в основном дети рабочих пивоварни, в разливочных цехах работа была сменная, зарплата – маленькая, многие рабочие были пьяницами, разрешалось пить пиво на работе, некоторые только ради этого приходили раньше, чем начиналась их смена.
В тот день мы с Лизой сидели напротив друг друга на краю песочницы, нам обоим передали посылки.
Мне прислали пластмассовых солдатиков, Лизе – цветные стеклянные шарики.
Светило солнце. До нас доносился запах свежескошенной травы, смолы из елового питомника, водорослей и холодной солёной воды с моря. Шиповника, растущего на берегу. На футбольном поле, у ворот дети экономки гоняли мяч, и я слышал, что они говорят на диалекте северо-запада Зеландии.
– Играть интереснее, когда ты делиться игрушками, – сказала она.
Мне самому никогда такая мысль не приходила в голову. Я как сейчас помню, с каким видом она это сказала. Казалось, она гораздо старше своих лет.
Не то чтобы она была по-взрослому рассудительной, и не то чтобы она от кого-то это услышала, никто ей этого не объяснял. Это возникло внутри неё самой. Словно внутри неё скрывался человек, который знал больше, чем можно знать в шесть лет.
Штампованные солдатики, которых мне прислали, крепились к длинной пластмассовой полоске, каждый на отдельном основании. Я очень осторожно разделил полоску на две части.
В тот вечер, после того как нам погасили свет, Лиза села в кровати и включила лампу.
Она подняла листок с красным кругом, так чтобы мы все его видели.
– Мы не закончили, – сказала она. – Мы ещё не ходили в сны Конни.
Волосы на голове у меня зашевелились. В буквальном смысле слова. В то время мальчиков стригли очень коротко, чтобы проще было вычёсывать вшей. Я в самом деле почувствовал, как короткие волоски на голове встопорщились.
Мы-то думали, что всё уже сделали. Теперь, когда Конни больше не писается по ночам. Нам было по шесть лет. Свой план мы держали в тайне больше недели. Это очень долго, когда тебе шесть лет. План удался, и можно заняться чем-то другим.
Но тут Лиза садится в кровати.
Я впервые видел такую упрямую настойчивость у девочки одного со мной возраста, и от этого волосы на голове у меня встали дыбом.
– Красный цвет – это дверь, – сказала Лиза. – Когда мы увидим его во сне, мы подойдём к двери, откроем её и войдём в сон Конни.
В ту ночь мне снилась усадьба «Карлсберга», и я знал, что мне надо что-то не забыть. Мне приснилось, что я иду к берегу, иду через дюны и что Лиза идёт где-то рядом со мной. Я знал: мне всё время нужно о чём-то помнить.
За секунду до того, как впереди показалось море, я обернулся к Лизе и увидел, что весь песчаный склон позади неё покраснел. Я знал, что там есть дверь, я подошёл и открыл её, и вот я оказался в комнате, в комнате фрёкен Йонны, в которой мы спали.
Я подумал, что, наверное, уже проснулся, потому что видел всех остальных. Но тут я увидел и самого себя, Питера, в его постели, в моей постели, и понял, что это сон.
Я подошёл к Конни, она открыла глаза, и я сказал ей: «Тебе надо пойти в туалет». Она встала, пошла в туалет, вернулась, легла и заснула, и тут сон закончился, всё это, должно быть, было во сне.
Если не ошибаюсь, в тот день мы все четверо проснулись раньше обычного. Было совсем светло, но из кухни и столовой не доносилось ни звука. Мы спустили ноги на пол.
Конни приподняла своё одеяло.
– Сухо, – сказала она. – Мне снилось, что Питер сказал, что мне надо сходить в туалет.
– Мне приснилось, что я шёл рядом с Лизой, – сказал я, – вдоль берега, потом склон покраснел, и в нём оказалась дверь, я вошёл и оказался в нашей комнате, я видел всех нас, четверых, и себя тоже. Потом я сказал Конни, что ей надо сходить пописать.
Некоторое время все молчали. Потом Лиза сказала: «Мне снилось, что мы куда-то шли вместе с Питером. Вдоль воды. Вдруг появилась красная дверь. И Питер открыл её и шагнул внутрь».
* * *
Ассистенты ушли к себе, мы с Лизой убрали посуду и уселись за пустым столом друг против друга.
– И каково это было, – спросила она, – побывать во сне Конни? И во сне Лизы, то есть в моём? В первый раз.
Я вновь заглянул в прошлое. Воспоминание было совершенно отчётливым. Оно казалось таким зримым, словно иллюзорным было не оно, а тридцать лет, отделяющих от него. Как будто нереальным было само время.
– Это как с посылками родителей, – ответил я. – Как когда мы делились игрушками. Оказаться во сне другого человека – это то же самое, что поделиться с ним. Это остаётся на всю жизнь. И было ещё какое-то чувство. Казалось, мы почувствовали, что такое свобода.
В кулаке у неё был зажат какой-то предмет, она раскрыла ладонь. Это был маленький полиэтиленовый пакетик, примерно четыре на пять сантиметров. Внутри была белая продолговатая капсула, похожая на таблетку витаминов.
– Когда ты должен быть дома?
Мы посмотрели друг на друга. Её вопрос был словно прожектор, выхватывающий ярким лучом нечто важное, различие в жизненных обстоятельствах. В эту минуту я физически почувствовал своих детей как продолжение своего тела.
Она тоже это почувствовала.
– Девочки у матери, – сказал я.
– Кеталар, – сказала она. – До середины восьмидесятых его применяли при анестезии. Как миорелаксант. После ряда случаев его перестали использовать. Побочное действие – изменение сознания. При инъекции определённой дозы примерно через минуту возникает ощущение, что сознание вылетает в пространство откуда-то из затылка. Эффект сохраняется минут двадцать. Здесь существенно меньшее количество. Если принимать его в таком виде, то он начинает действовать через пятнадцать минут. И эффект не такой, не столь выраженный.
Я налил полстакана воды. Минуту подержал капсулу во рту.
Потом проглотил и запил водой.
*
Мы заняли свои места. Включились сканеры и проекторы. Напротив нас на двух стульях сидели наши световые карты, карты наших тел, у стены возникли сотни людей, которых сканировали сегодня утром.
Мне вдруг показалось, что мы одни во всём здании.
– Мы одни, – сказал я.
– Это препарат. Начинает действовать.
Я не понимал её.
– Любой человек создаёт что-то вроде брандмауэра, защиту от окружающего мира. Большинство галлюциногенов ослабляет или полностью снимает эту защиту. Мы пока не знаем, существует ли объективно этот эффект или только кажется, что он есть, у нас даже нет терминосистемы, в рамках которой можно проводить эксперименты. Провести грань между фантазией и реальностью. Но сейчас ты почувствуешь, более остро, и присутствие, и отсутствие других людей.
Я посмотрел на фигуры вдоль стен.
– Попробуй заглянуть внутрь себя, – сказала она. – Мы встречаемся с другими людьми не там, где они находятся, и не на полпути между ними и нами. Это происходит внутри.
Я заглянул внутрь себя. Сначала ничего не почувствовал. Потом, как удар, меня поразило ощущение присутствия сотни человек вокруг меня.
– Что ты чувствуешь? – спросила она.
– Страдание.
Это было физическое ощущение. Всё моё тело сжалось.
– Это тело боли[3]. Все эти люди находятся в больницах, где их сканируют, из-за того что у них есть какое-то заболевание. Или подозрение на заболевание. Поэтому смерть для них становится несколько более реальной. А когда смерть воспринимается как реальность, возникает физическое страдание. Это ощущение мы называем «телом боли». Ты чувствуешь, как эти сто человек осознают реальность смерти.
Следующее изменение тоже произошло совершенно неожиданно. Внешне в поле зрения ничего не изменилось. Но внутри я ощутил, что сотня светящихся тел – и те люди, которые стоят за ними – внезапно придвинулись совсем близко. Казалось, они подступили ко мне вплотную.
– Они всё ближе и ближе, – сказал я.
– Нет, – ответила она. – Они не стали ближе. Ничего не поменялось. Это просто ты начинаешь видеть. Видеть общность с другими, которая всегда существует.
Какой-то барьер рухнул. Резкими повторяющимися толчками сквозь тело и мозг пронеслись фрагменты жизни других людей, незнакомых мне, их будни. Их квартиры, дома, туалеты, их запахи, нагота, их дети, мужья, жёны, собаки.
Тело моё спонтанно отторгало эту навязанную мне, обрушившуюся на меня близость. Мне хотелось сбросить с себя очки. Я ощутил руку на плече. Лиза стояла рядом.
– Ещё минута, – сказала она, – ещё одна ступень.
Я уже не чувствовал напряжения. Картинки не исчезали. Но теперь они плыли через моё сознание без явного сопротивления.
– Так лучше, – сказала она. – Сама по себе боль – это нормально. Но боль плюс сопротивление это и есть страдание.
Она была совсем близко. Но слова её доносились откуда-то издалека.
Очередной наплыв сперва показался совершенно непонятным. Всё стало серым. Я не мог понять, что я вижу, – картины или какое-то настроение, а может, и то и то. Всё начиналось медленно, словно фронт волны, как он выглядит издалека, или солнечное затмение. И волна, и тень поначалу казались лишь узкой полоской.
Я увидел первую картину. И успел подумать: это Вторая мировая война.
И тут волна накрыла меня целиком.
Наверное, я закричал. Проекторы погасли.
Должно быть, она их выключила. Зажёгся свет.
– Что это было? – спросил я.
Она придвинула свой стул вплотную к моему.
– Картины Второй мировой войны, – продолжал я. – Дома, руины, города, лица, лагеря смерти. Меня лично ничто никак не связывает с войной, она закончилась задолго до моего рождения. Откуда эти картинки?
Она молчала. Мне захотелось поскорее выбраться из этого помещения.
– Может, выпьем по чашке кофе? – спросил я. В городе?
– Нет, – ответила она.
Земля ушла у меня из-под ног.
И тут она рассмеялась.
– Я не пью кофе. Но могу выпить чая.
* * *
Мы пили чай в центре Орхуса, у реки, под каштаном. На улице было холодно, но зайти внутрь кафе я не решался. Пришлось бы сидеть слишком близко к другим людям.
Я не почувствовал, чтобы кеталар как-то физически на меня воздействовал. Ни разу за всё это время у меня не было такого чувства. Всё то, что я пережил, никак не было связано с принятым препаратом. Я увидел одну простую вещь – заставшую меня врасплох и внушающую ужас другую сторону действительности.
– Что же всё-таки случилось? – спросил я. – Это не было галлюцинацией, это никак не связано с таблеткой, всё казалось настоящим, что это было?
Она наклонилась ко мне и очень, очень медленно стала гладить меня по руке, от локтя до кончиков пальцев.
– Посмотри на свою кожу. Ты чувствуешь, что живёшь под её поверхностью. Мы все так чувствуем. Кожа – это внешняя граница нашей личности. Это неизбежный и необходимый барьер между людьми. Когда мы решили собрать сканированные изображения, показать их через проектор и попробовать говорить с пациентом прямо во время сканирования, в этот момент мы сделали первый шаг через этот барьер. Мы визуализировали то, что находится под поверхностью кожи. Мы дали людям возможность заглянуть внутрь себя. Посмотреть друг в друга при общении. Показав пациентам картины их внутренних органов, их мыслительной деятельности и физических ощущений, их графическое отображение, мы пошли ещё дальше. Мы начали визуализировать чувства и биологические процессы. Мы ослабляем брандмауэр между людьми. При помощи совсем небольшой дозы кеталара мы ещё больше ослабляем заслон, частью которого является наша кожа.
– И что тогда происходит?
– Тогда становится заметным глубинный контакт между людьми, который существует всегда. Может, это и происходит?
День был удивительно светлый, по-весеннему холодный, поток людей плыл мимо нашего столика.
Я чувствовал какую-то двойственность положения. С одной стороны, я смотрел на прохожих как на отдельных людей. Большинство из них были незнакомы друг с другом. Незнакомы мне. Но одновременно с этим, совсем рядом с этой действительностью существовала и другая. Где все они были связаны. Где я чувствовал, что весь город пронизан пульсирующими взаимосвязанными полями.
– Может быть, дело в языке, – предположил я, – том общем языке, на котором мы говорим, я всегда удивлялся связующей силе языка. Он присутствует повсюду, но невидимо, словно воздух, которым мы дышим. Или точнее, как кровь, как невидимая кровь, которая объединяет нас в одном большом языковом теле.
Она ничего не ответила.
– Почему Вторая мировая? – спросил я. – Откуда все эти картины? Война давно закончилась, откуда эти картины, они были такими реалистичными, более реалистичными, чем в кино, казалось, что всё происходит на моих глазах, здесь, в клинике.
Пока я говорил, она положила на стол деньги и стала подниматься с места.
Я схватил её за руку. Всякий раз, когда мы доходили до важных вопросов, она уклонялась от ответов.
Наверное, я схватил её сильнее, чем предполагал. Она выпрямилась, приблизилась ко мне, и во взгляде её появилось что-то угрожающее. Такого я раньше не видел. Во всяком случае, в последние тридцать лет не видел.
– Отпусти меня, – сказала она тихо.
Я отпустил её.
– Мы предаём науку.
Она по-прежнему говорила совсем тихо.
– Ты хочешь ответа. Ответы скрывают действительность. Вопросы приоткрывают её. Я проводила этот эксперимент несколько раз. Но до сегодняшнего дня только на самой себе. Каждый раз со мной происходило то же, что сегодня с тобой. Сначала приходит страдание. Через какое-то время я поняла, что оно имеет отношение к обстоятельствам сканируемых, это тело боли, коллективное тело боли. Потом начинаешь чувствовать, как люди давят на тебя. Именно в эту минуту ты забываешь о своём брандмауэре. И обнаруживаешь, что мы, люди, всегда прячемся внутри своей кожи. Потом иногда возникают, как это было у тебя, какие-то картины, которые, по-видимому, никак не связаны с конкретной ситуацией. Сцены времён войны, сцены из далёких исторических эпох. Иногда драматичные, иногда банальные. Иногда можно определить время и место. Иногда это невозможно. Крестьяне в поле. Пустыня. Горы.
– Откуда они?
– Не исключено, что сознание тоже коллективно. Непосредственно возле самих себя, за нашим собственным брандмауэром, мы прячем своё чувство индивидуальности. Когда мы начинаем освобождаться от этой оболочки, мы начинаем чувствовать других людей. Переживания других. Приближаемся к настоящей встрече с другими. Начинаем понимать, какую цену придётся заплатить за такую встречу. И это производит сильное впечатление. Надеюсь, это кое-что объясняет.
Мы смотрели на текучий людской поток. На этой стороне реки. На другой стороне. На людей, сидящих за столиками кафе. На людей за окнами домов.
– Что ты чувствуешь, – спросил я, – когда смотришь на людей?
– Страдание.
Она ответила, ни секунды не задумываясь.
– Почему страдание?
– Из-за одиночества. Чувства, что ты отделен от мира. От людей.
Я показал рукой на толпу.
– Вот обнимающиеся парочки. Вот родители, которые только что ходили с детьми за покупками. Друзья. Матери с новорождёнными в коляске. Мальчик с собакой, которую он очень любит. Не может быть, чтобы всё это было страданием. Может быть, это твоё собственное одиночество?
Во второй раз я увидел, как в ней вскипает гнев. Он нарастал постепенно, и в какой-то момент стало казаться, что он заполняет весь город.
Потом она сделала глубокий вдох, и гнев сразу стих. Она улыбнулась. Как если бы солнце разогнало тучи.
– Во всяком случае, нас тут двое, – сказала она. – Помнишь, что ты мне говорил? Что люди никогда не встречаются. Никогда. Так что если уж говорить об одиночестве, то хотя бы мы с тобой не одиноки.
Она засмеялась и взяла меня под руку.
На мгновение её смех показался мне какой-то брешью, тоннелем, ведущим в глубь её души.
– В следующий раз, – сказала она, – можешь привозить с собой брата.
* * *
Мама девочек красила низкий белый штакетник. Я подошёл к ней и встал за спиной.
– Полиция патрулирует институт каждый час круглые сутки по договорённости с Министерством промышленности и торговли, – сказала она. – В последние месяцы у них там постоянно дежурит машина. Боятся промышленного шпионажа. Там проводятся какие-то передовые медицинские исследования. Руководит ими женщина по имени Лиза Скэрсгор, она потеряла родителей в ДТП, когда ей было семь, воспитывали её дядя и тётя. Она возглавляет не только Институт визуализации. В её подчинении все учреждения, объединённые в так называемый Центр нейропсихологии. В нём работает двести сотрудников. В их структуре также большой отдел Технологического института, связанный с Датским техническим университетом. Вся информация о них имеет гриф секретности и не подлежит разглашению. Лиза – директор Центра. Профессор.
Она наносила быстрые, точные и при этом плавные мазки.
– Сегодня я видел Вторую мировую войну, – сказал я. – Внутри себя. У нас внутри может быть Вторая мировая война?
Светило солнце. Вокруг кустов роз у забора жужжали пчёлы.
– Война так и не была до конца осмыслена. Даже в Германии. Вопрос: «Папа, а что ты делал во время войны?» так и не прозвучал для всего общества. Если военные травмы не переработаны, если общество не спрашивает себя о том, что случилось, если жертв и палачей не заставляют встретиться и начать говорить, то травмы будут передаваться от родителей к детям и далее к их детям семь поколений подряд. А это двести лет. Вот на такой срок после войны где-то всё равно будут оставаться рубцы.
Было слышно, как девочки прыгают на батуте в саду позади дома.
– Массовое уничтожение, – продолжала она, – люди стали массово уничтожать людей, это началось всего лишь чуть больше сотни лет назад. Прежде людей истребляли эпидемии, голод и природные катастрофы. Об этом редко говорят. Но я иногда думаю: как это возможно?
Казалось, вокруг стали появляться мёртвые, рядом с нами, прямо на тротуаре.
– Это сто миллионов, – подвела она итог, – сто миллионов человек погибли на войне или вследствие войны и террора за последние сто лет.
– Если бы можно было заглянуть в общее человеческое сознание, – спросил я. – И если бы при этом пришлось почувствовать их страдание. Увидеть и почувствовать непосредственное страдание ста миллионов. Что тогда?
– Я изо всех сил постаралась бы этого избежать.
*
Оказавшись дома, я никак не мог найти себе места.
Заглянул в кухню и гостиную. Вокруг того стола, где мы едим, когда девочки бывают у меня, стояло четыре стула. После развода четвёртый стул пустовал.
Первый год было трудно. Не только из-за прекращения взаимоотношений, но и из-за разрушения устройства семьи. Непреодолимая для мужчины трудность – заполнить пустоту четвёртого стула.
