Текст книги "Падение Трои"

Автор книги: Питер Акройд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На следующее утро, к удивлению турецких рабочих, Оберманн и Торнтон, в одних льняных рубашках и трусах стояли перед каменными глыбами, отмечавшими место подлинных ворот Трои. С ними были София, Лино и Леонид. Леонид вручил каждому из них металлическую кружку с водой из источника.

Казалось, участники соревнования неравноценны: крепко сложенный Оберманн с обычной для среднего возраста полнотой и достаточно юный Торнтон, сохранивший стройность и спортивное телосложение.

– София, – сказал Оберманн, – будь так добра, ударь вот в это, чтобы возвестить начало. – Он вручил ей большую бронзовую чашу с нарезным орнаментом по краю, добытую в одной из кладовых древнего дворца. – Телемак, тебе придется пойти вперед и проверить наш маршрут. Ты будешь следить за нашим бегом, подобно богам, наблюдавшим бегство Гектора. Вы стартуете через тридцать секунд, мистер Торнтон.

Софию удивляла уверенность мужа. Как он может соревноваться с этим спортивным молодым человеком в беге девять с половиной миль? Он уже вспотел на утреннем солнце. Тем не менее, он полон решимости и ждет не дождется начала состязания.

– Вы будете молодым оленем, мистер Торнтон, и, как только вы появитесь из лесной чащи, я стану преследовать вас по рощам и просекам, "словно пес быстрорыщущий".

– Гомер?

– Мне передается его огромная энергия. Помните этот фрагмент о сне, в котором человек не может обогнать бегущего впереди него? Посмотрим, сбудется ли сон. Ты готова, София?

София ударила ладонью по бронзовой чаше.

Услышав глухой звон, Торнтон начал первый круг. Оберманн, глядя ему вслед, вслух отсчитал тридцать секунд. Затем, послав жене воздушный поцелуй, двинулся следом. Он казался Софии совершенно спокойным, и, как выяснилось, бежал быстрее, чем она ожидала, изящно неся свое большое тело, словно рассекая воздух. Хотя вряд ли у него был шанс догнать Торнтона, бежавшего быстро и сосредоточенно, как опытный бегун. Они скрылись из вида.

– Какой в этом смысл? – спросила София стоявшего рядом с ней Лино.

– Ваш муж хочет дать англичанину урок. Я еще не понял, какой.

– Проиграв ему? Ведь так оно и случится.

– Если случится так, значит, Торнтон чему– то научится, победив человека старше себя. Это вполне возможно. Поступки вашего мужа бывают таинственны.

Наконец Торнтон снова появился, он бежал более размеренно, но без малейшего труда. Он помахал Софии, но ничего не сказал. Спустя две-три минуты появился Оберманн; он двигался ровным, довольно быстрым шагом.

– Я в форме! – крикнул он Софии. – Ежедневное плавание закалило меня! Я – орел, пикирующий сквозь облака на равнину!

– Если они пробегут двадцать кругов, – сказал Лино, – герр Оберманн может победить. Я ощущаю его упорство.

– Я начинаю понимать его, – сказала София. – Он победит любой ценой.

– Если его не поразит молния, что сложно представить.

– Меня бы не удивило, мсье Лино, если бы мой муж сам сумел вызвать молнию.

– Вы считаете его опасным? – Тон Лино был легким и веселым. – Наверняка нет.

– О нет, – София отвечала тоже легко. – Но его боги опасны.

– И если бы он мог призвать их…

– К счастью, это уже невозможно.

– Значит, простой смертный?

– Но он ограничивает возможности смерти, насколько может, вам не кажется?

– Пытается, фрау Оберманн. – Лино помолчал. – Завидую вам.

– В каком отношении?

– Вы проживете достаточно долго, чтобы увидеть, преуспеет он или нет.

Снова появился Торнтон, завершивший второй круг. Он выглядел энергичным и свежим, как раньше. София хотела заговорить с ним, но он поднял руку.

– Я слишком сильно потею, – сказал он. – И нехорош для компании.

Через четыре минуты после того, как Торнтон миновал их, появился Оберманн, двигавшийся таким же ровным шагом и с той же мощью, что и в начале. Минуя Софию, он выкрикнул какую-то фразу по-гречески, но она не разобрала слов.

– Эзоп, – сказал Лино. – "Заяц и черепаха".

На третьем круге, к удивлению Софии, Оберманн появился один. Когда он был еще далеко, София крикнула ему:

– Где Александр?

Оберманн пожал плечами, но ответил, лишь когда приблизился:

– Гектор распростерт в пыли.

– Почему? Что случилось?

– Я не стал останавливаться и выяснять, – Оберманн громко рассмеялся, но не сбавил шагу, пока не достиг каменных глыб, где кончалась дистанция. – Ахилл одержал победу! – Он подошел к Софии с распростертыми объятиями. – &е венок для победителя? Разве ты не хочешь поздравить своего славного мужа?

– Нужно пойти к нему, – София уклонилась от объятий. – Может быть, он ранен.

– Телемак позаботится о нем. Смотри, вон они идут. Заяц хромает, но вполне цел.

Леонид поддерживал Торнтона, они медленно приближались.

Софию удивила собственная острая тревога, она с беспокойством наблюдала, как Торнтон нетвердо идет, опираясь на Леонида. Только когда они приблизились, стало видно, насколько он бледен.

– В чем дело? – спросила она.

– Лодыжка. – Торнтон попытался улыбнуться, но получилась гримаса.

– Вы упали?

– Что-то ударило меня по спине. Камень. Обломок скалы. Я почувствовал боль, споткнулся и упал.

– Нога не сломана, – заметил Оберманн. – Это растяжение. Пусть мистер Торнтон обопрется на тебя и отдохнет, Телемак. Мы отнесем его.

– Обломок скалы? – недоверчиво переспросила София.

– Это невозможно, – ответил Оберманн на ее вопрос. – Около вас никого не было, мистер Торнтон. Ты кого-нибудь видел, Телемак? – Леонид покачал головой. – Со стен Трои в вас не могли ничего кинуть. Вы поскользнулись и упали. Вот и все.

– Я почувствовал удар. И потерял равновесие.

– Значит, это таинственное происшествие, мистер Торнтон.

– Это мог быть камень, выпавший из клюва птицы, – рискнул предположить Леонид. – Такие вещи случаются.

– В таком случае, – заметил Оберманн, – это было бы знамение. Но не думаю, что мистер Торнтон верит знамениям.

– На спине должен был остаться след.

Оберманн осмотрел кожу Торнтона.

– Никакого следа. Нет даже царапины. По моему мнению, в вас попала стрела Афины. Стрелы богов невидимы.

– А почему Афине пришло в голову поразить его? – спросил Лино.

– Ей захотелось сохранить честь основателя Трои!

– Какого основателя?

– Открывателя, не основателя, – Оберманн засмеялся. – Я оговорился.

– Это был камень, – четко выговорил Торнтон, – который швырнули в меня с большой силой.

– Но синяка не осталось.

– Если бы он попал мне в голову, то мог бы убить меня.

– Но вы не убиты! – Оберманн хлопнул в ладоши. – Вы всего-навсего растянули лодыжку. Не будь вы англичанином, я бы, пожалуй, мог обвинить вас в том, что вы не умеете проигрывать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Из-за растяжения лодыжки Торнтон оставался дома и продолжал напряженно изучать глиняные таблички. От длительного разглядывания изображения становились бесформенными, представлялись путаницей линий и знаков. Чтобы избежать этого, он педантично распределял время между различными этапами расшифровки. Например, сравнивал эти таблички с различными видами египетского иероглифического письма, ища сходство. Изучал ряды символов в поисках связи с клинописью Месопотамии. Отделял явные изображения, или идеограммы, от знаков, которые, по его мнению, имели фонетический характер. Он считал, что в фонетических группах может выделить восемь разных сочетаний, или слогов.

– Это определенного рода записи, – сказал он как-то Софии. Она каждый день приходила осматривать его лодыжку и смазывать ее медвежьим жиром, купленным в Чанаккале. Считалось, что это превосходное средство от растяжения мышц, и, действительно, состояние лодыжки Торнтона заметно улучшилось. – Они носят краткий и деловой характер. Они объединены в группы.

– Если это отдельные записи, – заметила София, – в них должны быть цифры.

– Именно. Видите знаки в конце каждого ряда?

– А что это за пометки в начале линий? Похожи одна на другую.

– Верно. Я еще не знаю их смысла. У меня есть предположение, что они означают различные падежные или глагольные окончания. Множественное число, а не единственное. Винительный, а не именительный. Если все это свидетельства грамматических изменений, тогда… Простите, София. Я утомляю вас своей бессмыслицей.

– Это вовсе не бессмыслица. Здесь явный смысл. Смысл, идущий от самого начала мира.

– Столько табличек сгорело или разбилось! Иногда мне кажется, что я веду поиск в золе.

– Муж научил меня ценить воздействие огня. Благодаря огню многое сохранилось.

– Когда вспыхивает пожар…

– Да? – Она насторожилась.

– Кто скажет, что уцелеет, а что погибнет? Смотрите. Вот это кажется мне глиняным ярлыком, но предмет, к которому он был прикреплен, утрачен. Вот глиняная печать, но я не могу различить изображения. Что это. Танцующая фигура? Или цапля?

– Вам следует вооружиться терпением, Александр.

– Знаю. Троя строилась не в один день. Могу я задать вам вопрос, София?

– Если он приемлем.

– Вы счастливы здесь?

– Я довольна. Я занята нашей общей работой.

– Вы не жалеете, что приехали сюда?

– Вы спрашиваете, не сожалею ли я о замужестве.

– О нет. Ничего подобного. – Он был явно смущен. – Я бы никогда не задал подобного вопроса.

– А я бы на него не ответила. А вы счастливы здесь?

– Я доволен своей работой, как и вы. Пожалуй, это самое захватывающее из всего, чем я когда– либо занимался. Поразительно интересная работа.

Они молча рассматривали таблички, затем Торнтон отложил их.

– Есть еще одно, о чем я должен вас спросить, София.

– О чем? – Она, казалось, встревожилась, рука непроизвольно легла на горло.

– Вы замечаете… чувствуете… здесь нечто странное?

– Что вы имеете в виду?

– В меня попал камень, который потом исчез. Кости ребенка рассыпались у нас на глазах.

– Воздействие воздуха. Вполне обычное явление.

– Не только это. Все. Землетрясение тоже. Вы, должно быть, замечали и другие странности.

– Ничего необычного. – Она не стала говорить о внезапной смерти американца, Уильяма Бранда, потому что не знала, как о ней рассказать. Но ей вдруг живо вспомнилось совсем другое. Она снова услышала странный женский крик на ферме Теодора Скопелоса. – Вы оказались в незнакомом окружении. Только и всего.

– Так и есть. И мне стали мерещиться всякие фантастические вещи. Вы этого не одобряете.

– Вы не нуждаетесь в моем одобрении, Александр.

– Напротив. И я чувствую, что мне нужна ваша поддержка.

– Для чего?

– Чтобы оставаться здесь.

Она наклонилась и легко поцеловала его в щеку.

– Вот вам моя поддержка, Александр.

Ближе к вечеру взволнованный Кадри-бей принес Торнтону много табличек, найденных одновременно в одном из последних раскопов зоны кухни или столовой, где уже были найдены кости коз, овец и туров.

– Я рад вручить их вам, мистер Торнтон, – сказал он. – Если я могу высказать свое скромное мнение, они значительно старше других. Их нашли на гораздо большей глубине.

– Где они лежали?

– В каменной печи. Желаю успеха.

Рассматривая вечером таблички, Торнтон обнаружил, что мнение Кадри-бея справедливо. Это были изображения или слова-изображения, идеограммы, похожие на самые ранние из известных образцов иероглифического письма. Там была рыба, была пальма, нечто напоминавшее лодку, гора. Глядя на эти изображения, Торнтон ощущал, что заглядывает в утраченный мир, в котором каждая существующая в природе вещь была священной и обладала жизнью.

Его заинтересовала одна из табличек. На ней было четыре горизонтальных линии и четыре кружка в ряд над ними, справа изображение молота или топора. В каждом кружке две точки. Если бы Торнтон был математиком, его, возможно, могла бы сбить с толку эта симметрия. Но он вдруг понял, что кружки это головы, и у него перехватило дыхание. Четыре головы, отделенные от тел, горизонтально лежащих под ними; они были отрублены топором, дополнявшим идеограмму. Это была запись о четырех убийствах или жертвоприношениях.

– Теперь я знаю, – прошептал он. – Это город смерти.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Воспоминание о женском крике не оставляло Софию и когда она вернулась домой. Для нее крик был связан со сдержанностью в поведении Марии Скопелос, с танцем козла под мелодию флейты и, как ни странно, с неожиданным появлением Леонида после ее долгого сна. Это были отдельные явления, но Софии казалось, что они образуют узор, который она никак не может проследить.

Почему она вдруг потеряла сознание или неожиданно заснула при Теодоре и Марии? Леонид приехал, чтобы сопроводить ее назад. И потом случилась странная вещь. Он не отреагировал на крик женщины. Он утверждал, что козел, в возбуждении после своего танца вбежав в кухню, заставил Марию испуганно вскрикнуть. Но София была убеждена, что это был крик страдания.

И она решила отправиться в поездку.

– Я съезжу в Чанаккале, – сказала она мужу на следующее утро.

– Вот это речь женщины! Конечно, София, ты вправе покупать красивые вещи. Ты заслуживаешь самого лучшего. Фрау Оберманн должна быть совершенством.

– Как ты думаешь, "Центральная" – подходящая гостиница?

– Ты хочешь остановиться там? Конечно. Они хорошо меня знают. Я попрошу Телемака поехать вперед и заказать тебе самый большой номер.

– Нет, Генрих, нет. Это приключение – мое. Я сама все устрою.

– Как пожелаешь. Накупи вещиц из шелка и льна. Купи нарядные туфельки. Вот тебе золото. – Он прошел в угол их комнаты и взял несколько монет из сосуда.

– Не надо, Генрих. У меня есть собственные деньги. И мои афинские драгоценности. Мне не понадобится золото.

– Как хочешь. – Он, казалось, был в замешательстве. – Ты будешь Артемидой в облике смертной женщины, которая шествует, окруженная сияющим туманом, среди других людей.

– Я так не думаю. Мы все смертны.

– Не говори так, София. В своих стремлениях мы боги. Воля это бог.

– У меня опасный муж.

– Преданный муж. Верный муж, который предлагает тебе золото. – Он рассмеялся. – Ни одна женщина на свете не устоит против меня.

– Давай не будем это проверять. Теперь я должна собраться.

У Софии не было определенного плана. Она даже не была уверена в своих намерениях, ей просто хотелось поехать на ферму и разузнать побольше о Марии и Теодоре Скопелосах. Разумеется, она понимала, что таким образом узнала бы что-то о прошлом мужа. Поэтому, пока она ехала верхом по пыльной дороге в сторону Чанаккале, ее не оставляло чувство вины и ощущение собственной греховности.

Два коршуна, круживших в вышине, казалось, следили за ней, и она, пришпорив лошадь, поехала быстрее; птицы продолжили ленивый полет над долиной, и София улыбнулась собственной глупости.

Приехав в город, она остановилась в "Центральной" и забронировала номер; если ее визит на ферму будет безрезультатным, ей нужно будет где-то выспаться ночью. Пока лошадь Софии кормили и поили во дворе, она лежала на постели, а деревянный вентилятор медленно вращался над ней. Вдруг она поняла, что дрожит. Не от прохлады в комнате и не от жары в поездке. От страха. Но чего ей бояться? Или какая-то общая трагическая ситуация подействовала на нее?

Она встала и подошла к окну, откуда было видно, как горожане спешат по своим повседневным делам. И страх понемногу оставил ее.

София поехала из Чанаккале по извилистой дороге в деревню Карамык. Уже перевалило за полдень, и жара угнетала ее, она ничего не пила и не ела после отъезда из Гиссарлыка. Неподалеку бежал ручей, но она остерегалась пить медленно текущую солоноватую воду равнины.

Увидев каменную хижину хранителя моря, она, однако, забыла об усталости. София колебалась, стоит ли беспокоить отшельника, погруженного в раздумья, хотя знала, что существует обычай предложит» еду и питье путнику. Приблизившись к небольшому домику, она увидела, что дверь открыта.

Привязав лошадь к деревянному колу рядом с хижиной, она подошла к двери. Хранитель моря почувствовал ее присутствие раньше, чем услышал шаги, и спросил по-турецки: "Кто там?" Она объяснила, что едет мимо и просит воды, и отшельник вышел на порог.

Он был очень высок, бледен, длинные темные волосы доходили до плеч, усы и борода тоже были длинные. Он смотрел не на нее, а в сторону, но дело было не в вежливости и не в застенчивости. Он сказал, что вода для нее есть, но что она должна подождать снаружи. Вошел в дом и вернулся с кувшином и чашей.

Хранитель по-прежнему не смотрел на нее. Возможно, ему не полагалось смотреть на женщин. Она жадно пила из чаши, а он все это время сжимал и разжимал кисти рук. Когда она поблагодарила, он взглянул на нее, и она ощутила, как ее тряхнуло, в буквальном смысле слова. Глаза отшельника оказались необыкновенно светлыми, радужка была почти белой, словно нечто бледно– бледно-голубое на снегу. В них не было ничего, кроме тишины, одиночества и скорби, в светлых глазах отшельника она увидала пещеры и поросшие кустарником горы, и одинокие тропки. Затем он отвел взгляд, и это ощущение пропало.

Он спросил, куда она едет, и она махнула рукой в сторону фермы. Отшельник покачал головой.

– Не езди туда, – сказал он. – Там живет безумная женщина. Безумная! Deli kadin! – Повторяя эту фразу, он раскинул руки и опустил взгляд, уподобившись распятию.

София поблагодарила его за воду и уехала.

Получалось, ее подозрения справедливы. Странный крик издала женщина, которую хранитель моря считал безумной. Интересно, видел ли он ее на тропинках и дорогах по соседству? Скорее, слышал о ней от тех, кто оставлял ему пищу и воду.

Теперь София продвигалась вперед медленно, раздумывая над тем, что связывало ее мужа с Теодором Скопелосом.

Она ехала по тропинке, повторявшей изгибы ручья, и вдруг ее внимание привлек неожиданный звук – впереди на небольшом расстоянии от нее виднелась безошибочно узнаваемая фигура Леонида на белом коне, направлявшегося к ферме. Она сошла с лошади и спрягалась в тени старого дерева, росшего у ручья. Почему Леонид вернулся сюда? Может быть, за сокровищами, которые она привезла в прошлый раз? Это объяснение казалось наиболее правдоподобным. Тем не менее ей хотелось разузнать, в чем депо. Она привязала лошадь у ручья и пошла вперед по грунтовой дороге.

Увидев впереди ферму, София замедлила шаги. Она не собиралась подходить слишком близко. Ей пока не хотелось, чтобы ее видели.

До нее донесся смех – истерический, дикий смех, полный страдания. Это смеялась безумная женщина.

София шла вперед, словно ее притягивало чужое отчаяние. Стали видны три фигуры во дворе. Подойдя еще ближе, она различила профиль Леонида. Он сидел на земле, рядом с ним, завернувшись в белую простыню или одеяло, стояла женщина. Седые волосы доходили ей до плеч, выражение лица было свирепым, похоже было, что женщину терзают чудовищные мысли. Затем женщина опустилась на колени, и они вдвоем – Леонид и женщина – стали ударять друг друга руками, как собаки лапами.

Зрелище показалось Софии невыносимым. Она продолжала идти вперед, теперь уже быстрыми шагами. Женщина первой ощутила присутствие Софии и зарычала на нее. Леонид обернулся и увидел приближающуюся Софию. Он вскочил на ноги.

– Что это за ужасное существо, Леонид? Что ты здесь делаешь?

Леонид покачал головой и ничего не ответил. Он смотрел на Софию с непонятной жалостью.

– Ответь мне. Что ты делаешь?

– София, это моя мать.

Женщина заверещала, выкрикивая по-русски:

– Мать! Мать! Матушка!

София застыла. И вдруг ей все стало ясно. Она повернулась и побежала изо всех сил, а вслед ей несся смех женщины. Ни разу не остановившись, она добежала до лошади. Торопливо взобралась в седло и галопом ускакала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В то утро, когда София уезжала в Чанаккале, Торнтон проснулся раньше обычного. Едва открыв глаза, он понял, что тайна табличек разгадана. Язык не был греческим и никак не был с ним связан. Торнтону было известно его происхождение.

Он вышел из своего жилища в тот момент, когда Оберманн обнимал на прощание Софию. Торнтон отвернулся. Ему не доставляло удовольствия смотреть, как Оберманн целует жену.

– Вы рано поднялись, мистер Торнтон, – сказал ему Оберманн на обратном пути к раскопу. – Если верить пословице, вас удача ждет.

– У меня просто много работы.

– Таблички захватили вас? Что вы думаете по их поводу? Можно? – Не дожидаясь разрешения, он вошел в дом Торнтона. Увидел лежавшие на столе таблички, взял одну. Стал внимательно рассматривать. – Гомер говорил, что есть язык людей и есть язык богов. Возможно, это как раз язык богов.

– Вряд ли, герр Оберманн, я так не думаю. Это, безусловно, язык людей. – Торнтон с трудом справлялся с охватившим его возбуждением. – Но это не те люди, которых вы воображаете.

– Да? – В тоне Оберманна слышалось пренебрежение.

– Разрешите кое-что показать вам. Видите эти последовательно записанные знаки? Сначала они ничего не значили для меня, но затем я различил семь разных вариантов.

– Семь падежных форм?

– Именно. Это что-нибудь говорит вам?

– Я имею дело с землей и камнем, мистер Торнтон. Мне не уследить за ходом вашей мысли.

– Они идентичны древнему санскриту. А вот это видите? Два этих отдельно стоящих знака можно увидеть в конце многих слов. Думаю, они обозначают время. Я интерпретирую их как уаи tva. Знаете, что это, герр Оберманн?

– Скажите мне.

– Древний санскрит. – Во взгляде Оберманна читалась невозмутимость и любопытство. – Разве вы не понимаете? Троянцы говорили языком древних Вед. Это люди Ригведы и Самаведы.

– Это невозможно, сэр. Противоречит здравому смыслу. Они были греки, а не индийцы.

– Я не сказал, что они индийцы. Они были частью народа, происходившего из Пенджаба и Уттар-Прадеша. Они бесконечно древнее греков. Разве это не потрясает вас? – Оберманн молчал. – Вот свидетельство письменности, существовавшей задолго до появления финикийского или греческого алфавита. Это огромное открытие!

– Ваша интерпретация ошибочна, мистер Торнтон. Это не так. У вас создалось ложное впечатление.

– На каких свидетельствах, сэр, вы основываете свое мнение?

– Это не мнение. Это мое суждение.

– Но ваше так называемое суждение должно быть основано на имеющейся информации.

– На имеющейся информации? Я потратил жизнь и состояние на изучение этого города, мистер Торнтон.

– Это к делу не относится.

– Я день и ночь работал, чтобы открыть для археологии новый мир. Я сделал столько, сколько ни один человек не сделал и не мог сделать.

– Вы говорите только о себе…

– Не прерывайте меня. Отныне Троя будет стоять в веках, пока на земном шаре живут люди. Жителей Трои воспел Гомер и тысяча других поэтов с тех самых пор, как поэты начали слагать стихи. Троянцы всегда были европейцами, а не азиатами. Мысль о том, что они пришли с востока, противоречит здравому смыслу. Неужели мы станем ниспровергать мировую традицию ради вашей теории?

Торнтон, несмотря на все старание сохранять спокойствие, очень рассердился.

– Разрешите мне продемонстрировать вам еще вот это, герр Оберманн. И скажите мне, если это тоже покажется вам моей теорией. – Он взял глиняную табличку с изображением топора и четырех отсеченных голов. – Разве вы не видите, что это жертвы и орудие их умерщвления? Это изображение человеческого жертвоприношения!

Оберманн отвернулся и не стал смотреть.

– Неужели вы думаете, что мне интересна эта чепуха? – Он выхватил у Торнтона табличку и швырнул в угол. – Вы решили уничтожить меня и мою работу! Вас подослали мои враги в Англии, которые не успокоятся, пока не осмеют меня и не заставят замолчать!

– У меня нет такого намерения. – Как только Оберманн принялся кричать, Торнтон успокоился. – Я рассказываю вам о том, что я открыл. Только и всего.

– Что вы открыли? А как же мои открытия? Я совершил чудо, мистер Торнтон! Никто в Англии не понимает этого! А ваш музейчик – гнездо змей, которые только и ждут, чтобы ужалить меня.

– Поверьте мне, сэр, это неправда. Мы чтим ваше имя.

– Ну, достаточно! – Оберманн с явным усилием взял себя в руки. – Я рассердился на вас, это лишает меня сил и укорачивает мне жизнь. Я не могу этого себе позволить.

– Мне очень жаль, если я вас рассердил.

– В самом деле? – Оберманн внимательно посмотрел на Торнтона. – Тогда давайте мириться. Существует старинный греческий обычай для завершения спора. Тот, кто затеял ссору, произносит строки из восьмой песни "Одиссеи": "И если сказал я дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет". Другой отвечает ему словами восемнадцатой песни "Илиады": "Гнев оскорбленного сердца в груди укрощаем". Вы помните слова из "Одиссеи"?

– Но я не начинал спора, герр Оберманн. Я просто изложил выводы своей работы.

– Значит, я должен винить себя?

– Вы произнесли резкие слова, сэр.

– Хорошо, пускай. Неважно.

Он прочел наизусть строки Гомера, и с его подсказкой Торнтон произнес ответную реплику.

– Теперь мы снова друзья, – сказал Оберманн. Он попытался улыбнуться, но не сумел, и торопливо ушел.

Торнтона трясло. Он сел на постель и попытался успокоиться. Он в полной мере ощутил гнев и презрение Оберманна и понял, что не сможет оставаться в Гиссарлыке.