Текст книги "Чекисты"

Автор книги: Петр Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Еще три разговора произошло в ту ночь.

Уже немолодой капитан потоптался на лестничной площадке, где сыровато пахло свежей штукатуркой, поискал у одной из дверей звонок, и не найдя его, коротко, но громко постучал.

– Извините, Николай Николаевич, – сказал он человеку, отворившему дверь, – но вы же сами приказали – в любое время суток, а по телефону я не рискнул.

– И правильно сделали, – ответил глухим баском тот, кого назвали Николаем Николаевичем. Он был гораздо моложе своего подчиненного, рыжеват, и сейчас, поднятый среди ночи, выглядел совсем несолидно. Тем не менее, когда они вошли в комнату, подчиненный не решился присесть, пока начальник не настоял.

– Садитесь на диван, Шукур Рахманович.

Сам он уселся рядом.

– Я наследил, – подчиненный смущенно посмотрел на свои сапоги.

– Все равно перекрашивать придется. – Начальник с трудом отлепил от подошвы приставший к ней кусок шпаклевки и спросил: – Так что там с Наследником?

– Выпустили его по одному единственному свидетельству, – сказал подчиненный.

– Кто выступал свидетелем?

– Торговец Абдурашид. Поставщик Мирахмедбая.

– Источник у вас надежный?

– Абсолютно.

– Любопытно, – сказал начальник, достал портсигар, предложил подчиненному папиросу и сам закурил тоже. – Не очень ли легко все получилось, а, Шукур Рахманович?

– Вот и я так думаю, – ответил подчиненный. – Абдурашид дал ему работу у себя на складе. А неделю спустя Наследник от него уехал в город.

– А что в городе?

– Пока темно. С Учителем, вы знаете, связь оборвалась из-за последнего провала. Может, Николай Николаевич, мы Наследника кому-нибудь другому передадим? Я потому и пришел среди ночи, чтобы посоветоваться.

Начальник молчал, пока папироса не дотлела в его пальцах.

– Ладно, – произнес он наконец. – Решим, наверное, так: сейчас никому Наследника передавать не будем, потом – Афганцу.

– Как же? – подчиненный снова приподнял брови. – А если Учитель замрет надолго?

– Положимся на аллаха, Шукур Рахманович. Должен когда-нибудь он и нам помочь.

– Должен, конечно, – подчиненный задумчиво улыбнулся. – А если время упустим?

– Пока еще можно ждать, – сказал начальник. – Им положено сделать первый ход. Белыми играют они.

Е. Ефимов
ТРИ ГРАНИ РАЗВЕДКИ

Над каскадом фонтанов, среди зелени одной из ташкентских площадей возвышается памятник легендарному рыцарю революции. В канун 100-летия со дня рождения Феликса Эдмундовича Дзержинского к подножию памятника принес цветы седой человек.

Первую годовщину Октября Михаил Михайлович встретил в Кремле.

...Дрогнули стекла темных окон, и сразу донесся взрыв.

«Рядом!»

Часовой, мерно вышагивавший по каменным плитам, привычно подтянул винтовочный ремень и приник к окну. В облаках плыла ракета.

И тут же, – обернувшись на свет, который блеснул из приоткрытой двери, он встретился со спокойным взглядом прищуренных глаз.

Ленин подождал, не скажет ли что-нибудь часовой, и объяснил:

– Взрыв у Кремлевской стены. Эсеры...

По крутой лестнице, подымающейся спиралью к третьему этажу, взбежал начальник охраны. Доложил: «У самой стены. Похоже бомба. Взорван памятник Робеспьеру».

Лицо Владимира Ильича стало суровым. Этот памятник вождю французской революции открывали совсем недавно, вместе с другими памятниками: Октябрьская революция торопилась воздать должное своим предтечам.

Ленин вернулся к прерванной работе, а часовой снова принялся вышагивать – от кабинета Председателя Совета Народных комиссаров до входа в маленькую квартирку, где жила семья Владимира Ильича. Поворот – и снова неторопливым шагом к кабинету.

Он был очень молод, этот человек с ружьем: ему едва минуло двадцать. И не ведал красноармеец, что это – единственная годовщина Октября, которую суждено ему встретить в Москве.

Так уж сложилось: в поле под пулями встречал он Октябрь, в глубокой разведке, вдали от Родины... И в часы, когда не то что пожать руку товарищу – на родном языке нельзя было слова молвить, Михаил Михайлович непременно вспоминал пост, который в росписи кремлевского гарнизона 1918 года значился первым. И что бы ни поручала потом своему бойцу партия, он брался за это дело так, словно сейчас, только что шагнул с самого первого своего поста.

А привели его на тот пост товарищи – латышские стрелки. О том, как русский парень стал латышским стрелком, неоднократно спрашивали его. И красноармеец Адамович рассказал, что он – рижанин, что на заводе «Проводник», эвакуированном из Риги, много латышей, что вместе они дрались в октябре семнадцатого с юнкерами на Красной площади. А потом вся заводская дружина вступила на пополнение во второй Латышский полк. Не отставать же от товарищей...

И, пожалуй, трудно было найти лучшую школу для солдата революции. Латышские стрелки в семнадцатом охраняли Смольный. В марте 1918 года они проложили путь эшелону, в котором Советское правительство направлялось из Петрограда в Москву.

А в грозовой день 6 июля 1918 года латышские стрелки вместе с отрядами московских рабочих стали главной ударной силой, которая навела революционный порядок в столице.

Ливень хлестал в лицо из туч, нависших в тот день над Москвой, и другой ливень – свинцовый, пулеметный, разил товарищей. «Левые» эсеры приурочили свой мятеж к созыву пятого чрезвычайного съезда Советов – то была коварная и отчаянная попытка обезглавить революцию. Отпор был скор и суров. И гроза оказалась очистительной.

Поднятые по тревоге роты второго латышского полка ночью пришли с Ходынского поля на Страстную площадь – туда, где ныне стоит бронзовый Маяковский[23]23
  Ошибка автора. Конечно же, на Страстной (с 1931 года – Пушкинская площадь) площади в Москве в 1918 г. стоял и сегодня стоит памятник Пушкину. Памятник Маяковскому был установлен в 1958 году на площади Маяковского (до 1935 г. – площадь Старых Триумфальных ворот, сейчас – Триумфальная площадь). – Прим. Tiger’а.


[Закрыть]. С этого рубежа двинули к Трехсвятительскому переулку, к логову мятежников.

А когда делегаты снова собирались на съезд, второй латышский полк без передышки двинул на северо-восток, на Волгу – громить мятеж, поднятый эсерами и в Ярославле. Там настигли красноармейца Адамовича две пули. Он «разъяснил» фельдшеру, что раны – пустяковые, и вернулся в полк, ставший гарнизоном в Кремле.

Здесь в октябре 1918-го ему вручили партийный билет. А в декабре полк двинул на запад – дал бой немцам. Оккупанты, нарушив перемирие, торопились отхватить побольше советской земли. Казалось, все рассчитали, обеспечили перевес, и «железная» дивизия дрогнула под ударом латышских стрелков, начавших контрнаступление. На Ригу!

Здесь, пожалуй, и нашел свое призвание красноармеец Михаил Адамович. Разведка!

Однажды командир полка развернул перед ним карту. Острый карандаш, едва касаясь бумаги, пересек линию фронта и, очертив глубокую дугу, вонзился в силуэт старого замка. «Штаб противника», – лаконично пояснил командир.

Маленький отряд вышел под вечер. При свете заходящего солнца разведчики успели разглядеть батарею на закрытой позиции, потом – тянувшийся к линии фронта немецкий батальон и с ним – роту кулацкого ополчения. А к полночи отряд добрался до замка. Это был глубокий тыл – окна светились, слышалась музыка.

Они ворвались в праздничный зал и в толпе оцепеневших гостей мгновенно разыскали вражьи мундиры. Трехминутная перестрелка, и отряд – без потерь! – исчез в ночи.

А утром весь полк вышел в тыл батальона с приданной ему ротой, разбил батарею и, пока немецкие резервы дожидались приказов из основательно потрепанного штаба, пробился к тому самому замку, который «запирал» дорогу на Ригу.

Свидание с родным городом было коротким. Шел девятнадцатый год. Второй год Советской власти... Угроз не перечесть. И приходилось то и дело менять направление, парируя ту опасность, которая становилась главной. Вот тогда-то и довелось латышским стрелкам познакомиться с доброй сотней городов – на юге и севере, на западе и востоке.

На востоке от Москвы в Саратове принял свой следующий бой разведчик Михаил Адамович.

...Штаб мятежников собирался в доме богатого лесопромышленника – добротном, хмуром, тихом, с вечно закрытыми окнами. То были весьма пестрые собрания: над картой города склонялись и полковник царской армии, и «левый» эсер, и анархист в матросской робе с непременным маузером на боку, и даже перебежчик. Ему, бывшему прапорщику, а ныне командиру взвода, отводилась особая, ключевая роль: арестовать штаб запасной армии юго-восточного фронта.

– Задача ясна, прапорщик Колесников?

– А он не прапорщик. И не Колесников.

В дверях стояла машинистка из штаба армии.

Он развел руками, приглашая остальных оценить шутку. А было не до шуток. Это тихая, исполнительная машинистка печатала секретные документы штаба. Она терпеливо разбирала самые неряшливые почерки. И вчера, приветливо улыбнувшись, взялась перепечатать срочное донесение «прапорщика».

«Прапорщик» стоял у окна. Быстрым взглядом оценил – заколочено. И потом – второй этаж. А матрос уже доставал из кобуры свой маузер: «Чекист?»

И тут послышалась неповторимая дробь – поступь солдатского строя.

Рванул на себя окно, разодрал створки и, не чувствуя порезов, махнул в проем. Не удержался на ногах, сразу вскочил: «Товарищи! Здесь враги!»

Рота сбилась с ноги... Слава богу, сами заговорщики подтвердили слова этого парня, свалившегося с неба: первая же пуля, посланная из распахнутого окна, вонзилась в плечо Адамовича. Он упал, снова поднялся: «Окружить дом!» И рота пошла на штурм.

На этот раз он не столько разведал, сколько упредил мятеж. Не всех заговорщиков удалось взять. И хотя разведчика хвалили за решительность, он досадовал.

В штабе толковали: «Кто мог предположить и предвидеть...» А чекист Адамович молча слушал товарищей, вглядывался в их усталые лица и думал: «Что же сталось бы с ними, не окажись там случайно рота?»

Нет, случая не следует упускать.

Но нельзя и на случай надеяться. И не сваливать на «случай» причины своих неудач.

...Генерал Улагай лично инструктировал в Константинополе эмиссаров, отправлявшихся на Кубань. На рыбачьем паруснике – из Трапезунда к кавказскому побережью. Оттуда в тихую станицу X. , в дом бывшего полковника царской армии, отбывшего наказание, прощенного... Напомнил сигнал: на веревке две пары белья. Иначе не переступать порога. А в Майкопе на конспиративной квартире будет светиться лампа под зеленым колпаком.

Шел 1924 год. Гражданская война закончилась. Но затаились до поры, рассеялись, ожидая своего часа, осколки разбитых белых армий. Генерал Улагай, оставивший кровавую память по себе на юге России, счел, что пришло время «попытать» Кубань. Слишком уж мирные вести шли из этого края. Генерала и его закордонных покровителей именно это и тревожило: и победители – красные казаки, и недавние их враги, которых простила Советская власть, помышляли, казалось, об одном – пахали, сеяли, готовились собирать мирный урожай.

Девять эмиссаров во главе с полковником Орловым отправил Улагай на Кубань. И все шло гладко – до удивления. В назначенный срок ступили эмиссары на берег. Первым добрался до станицы X. сам Орлов. Горько усмехнулся, разглядев дурацкий «сигнал» – две пары солдатского белья. Постучал в дом и был встречен старым знакомым – тем самым полковником.

– Не трогают большевики?

– Были объяснения. Теперь работаю.

Сутки провел эмиссар на чердаке. Затем двинулся с провожатым в Майкоп. Рассчитали: надо прибыть к вечеру. Когда подошли к дому, в окошке светилась зеленая лампа.

Здесь встретил эмиссара невысокий, крепко сбитый и на редкость молчаливый человек. Этого Орлов в лицо не знал – как будто прежде не встречались. Но хотя был этот человек в штатском, отличная выправка лучше любого пароля говорила: «Свой брат-офицер!»

– Утром в путь, – сказал хозяин. – В отряд.

– Небось, банда?

Хозяин поморщился. Эмиссар сконфуженно улыбнулся, – конечно, банда, но лишнего говорить, разумеется, не следует.

А утром, когда они поднялись на холмы, поросшие лесом, справа грянул выстрел. Засада...

Молчаливый спутник эмиссара бросился на землю, выхватил револьвер. Но и справа, и слева сквозь ветки кустарника показались силуэты вооруженных людей. Неравные силы... полковник, опустив свой пистолет, приказал: «Бросайте оружие!» И они сдались.

Михаил Адамович «сдавался» еще восемь раз, провожая эмиссаров, слетавшихся на условный сигнал. Взяли всех, притом вдали от людских мест. А за кордоном долго еще вслушивались в пульс Кубани – не зачастит ли он пулеметными очередями...

– Стрельба была? – спросил Дзержинский, выслушав доклад Адамовича – уполномоченного ВЧК по Майкопскому округу.

– Без выстрелов, Феликс Эдмундович!

– Отлично! А «сигнальное белье» пригодилось бы Улагаю, – рассмеялся Феликс Эдмундович. – Огорчен, должно быть. – И повторил: – хорошо, что без выстрелов.

Стрелял Михаил Михайлович мастерски, но с некоторых пор только в тире. Пошли задания такого рода, когда не состязания в меткости приносили победу. Ну, как бы выглядел при пистолете скромный финский коммерсант, оказавшийся проездом в Риге?

Он прибыл в этот город проездом из Москвы, где только что заключил выгодную сделку. Из вагона он вышел чуть растерянный, замкнутый. Постоял на перроне. Так выглядит путник, которого никто не ждет в чужом городе. Обшарил взглядом толпу и, подхватив свой кожаный, не очень новый, но добротный чемодан, нерешительно двинулся к выходу на привокзальную площадь.

Здесь, у редеющего ручейка пассажиров и встречающих, стоял господин в широком пальто. Попыхивая сигарой, он скользил взглядом по лицам, одежде, багажу...

Приезжий шел медленно, лавируя в толпе. Но внимательный взгляд заметил бы, что он, подобно суденышку, то и дело меняющему галс под капризным ветром, все же движется к определенной цели. И столкнулся лицом к лицу с человеком, дымящим сигарой.

Господина в широком пальто и с неизменной сигарой, часто являвшегося к московскому поезду, приметили давно. Без особых хлопот выяснили: Дональд Дэй, официально аккредитованный в столице Латвии корреспондент газеты «Чикаго трибюн». Но столь же несложно было догадаться, что заморского журналиста интересуют не столько новости буржуазной Латвии – здесь особых сенсаций не предвиделось, сколько информация из Советской России.

Он заводил знакомства с пассажирами поезда, приходившего из Москвы, с готовностью давал весьма дельные советы по части такси и гостиницы. И хотя Рига – многолюдный город, непременно попадался вновь на пути приезжего.

Если сопоставить вопросы, которые задавал корреспондент «Чикаго трибюн», получится совершенно определенная схема. Общительного журналиста интересовал экономический и, если можно так выразиться, нравственный потенциал Советской России. С любопытством расспрашивал он и о новых изделиях русских заводов, и о быте, заботах, настроениях. Но вот что любопытно: в газете, которую представлял журналист, добытая им информация не появлялась. На кого работает Дональд Дэй?

Плотный, медлительный финн учтиво приподнял шляпу. Господин с сигарой поощрительно улыбнулся, и пассажир на ломаном русском, а потом чуть-чуть смутившись, на чистом немецком спросил, где взять такси.

– До гостиницы?

– Если бы я знал, до какой, – озабоченно ответил приезжий.

Любезный господин назвал солидный отель. Через несколько минут приезжий, поблагодарив незнакомца по-фински и по-немецки, сел в такси.

И будь шофер чуть повнимательней, он приметил бы росинки в уголках глаз путешественника, разглядывавшего улицы и площади.

Вот переулок, которым четверть века назад шла женщина в черном платье. Одной рукой она сжимала ладошку мальчика в чиненной-перечиненной куртке, а в другой несла узелок. Они направлялись к полицейскому участку. Ага, вот и он... Только полицейский у входа сменил форму. Здесь ждали в 1905-м суда рабочие, разоружившие усмирителей. И был среди тех рабочих Михаил Адамович – старший. А вот и бульвар, где тот самый мальчишка, в куртке, украшенной еще одной заплатой, носился с пачкой газет. Тогда-то он, выкликая названия газет и сенсационные новости на русском, латышском, немецком, английском, делал первые свои «лингвистические» успехи. Сейчас покажется мост... А вот и мост через Даугаву – здесь латышские стрелки в девятнадцатом вели неравный бой с авангардом германского корпуса и кулацким ополчением. Что ж, видно, и на этот раз свидание с Ригой будет недолгим...

Вечером приезжий прошелся по шумной улице, заглянул в ресторан поужинать. Через минуту его приветствовал оказавшийся за соседним столиком господин, который на перроне присоветовал финскому коммерсанту гостиницу. И Дональд Дэй, который словно мимоходом, но весьма хитроумно объяснил медлительному и чуть удивленному коммерсанту, как это получилось, что они дважды за один день встретились в столь многолюдном городе. Как был бы тот господин изумлен, если бы узнал, что оба случая гость «запланировал» заранее.

Уселись вместе. Финский коммерсант был сдержан и скуп на слова. Однако чувствовалось: осведомлен отлично. Вежливо, но решительно отвел попытку соседа по столику уплатить за ужин, коротко бросил официанту: «Отдельный счет».

Сейчас они расстанутся... И Дональд Дэй предложил показать завтра утром гостю Ригу. Разумеется, случайно маршрут прогулки пролег мимо дома любезного гида, и гость не смог отклонить приглашение взглянуть на коллекцию деревянных кубков с латвийским орнаментом.

Прислугой коммерсанта оказалась миловидная девушка с белоснежной наколкой на русых волосах. Хозяин игриво молвил:

– Деревенщина! Старомодные нравы. Три года в невестах. Собирает приданое.

– Финские девушки серьезно относятся к замужеству, – сухо сказал гость.

Хозяин смутился и, сглаживая неловкость, заявил, что он именно за скромность и ценит горничную. И вообще Милда аккуратна и честна. А потом перевел разговор на свои столичные знакомства. Мелькнуло имя начальника рижской полиции...

Михаил Михайлович попросил товарищей, находившихся в Риге, навести справки о Милде Заринь, о ее женихе. И однажды в гараж, где работал механик Вилли Озолинь, явился гость из Москвы.

Механик нахмурился, услыхав имена земляков, которые в девятнадцатом ушли с боями на восток. «Не понимаю, о ком вы, господин...» – «Ладно, Вилли, мое имя тебе сегодня ни к чему, но эти ребята – мои однополчане. Латышские стрелки.»

До позднего вечера рассказывал он механику о сражении на мосту через Даугаву, о боях на Волге.

И однажды ночью Милда тихо открыла дверь – не парадную, а другую, ведущую с «черного хода» в кухню. Он пробрался в кабинет, к сейфам и, поколдовав над замками с шифром, открыл стальные тайники. Хозяин безмятежно спал, когда столь хитро «пойманный» им коммерсант раскрыл кожаный переплет первой папки.

Адреса, по которым уходила информация корреспондента-шпиона, оказались весьма полезными, но, пожалуй, самым скромным трофеем. Здесь аккуратно сложены были стопочкой списки с именами всех зарубежных резидентов, добывавших в Риге информацию о Советской России. Не зря, видать, Дональд Дэй числил среди своих приятелей начальника полиции... Самая крупная шайка работала на гитлеровскую разведку. И бумаги, подтверждающие ее связь с местной полицией, нашлись в очередной папке. А самой весомой находкой оказались списки «резерва», из которого черпались «кадры» осведомителей и террористов для засылки в Советскую Россию. Отдельно – имена и адреса агентов, уже перешедших границу и дожидавшихся своего часа в подполье.

Вот такая картина проступила, обрела четкие очертания – словно изображение на фотопленке, брошенной в ванночку с проявителем. Все документы в строгом порядке легли снова на свои места, дверцы закрылись, и погас узкий луч фонарика.

В день, оговоренный заранее, финский коммерсант любезно простился с Дональдом Дэем, поблагодарил за содействие, принял сувенир-кубок с орнаментом, рассказал на прощание пару весьма острых эпизодов из русской жизни и отбыл.

За тридцатыми – сороковые... Тривиальная истина – если иметь в виду лишь календарь. Но грозные сороковые годы не просто должны были наступить в положенный срок: они несли миру и горькие, и сладкие плоды, созревшие из семян, посеянных в тридцатые годы. Но вот беда – не всем людям и даже не всем государствам дано было познать вовремя цену и суть этих семян. Далеко не всем дано было предвидеть, какие всходы поднимутся из этих семян, столь разных. И далеко не все, кто предвидел, исполнены были решимости и желания выкорчевать, пресечь зло. Тридцатые годы – тяжелая пора, когда беспечность и неведение стали сродни злому умыслу.

Правду миру говорил Советский Союз. Дать отпор поджигателям войны, сплотиться перед лицом фашистской угрозы предлагал Советский Союз.

...15 марта 1939 года немцы вступили в Прагу. В молчаливой толпе, мимо которой громыхали танки с черными крестами, стоял Михаил Михайлович. Он знал: сегодня парад, завтра – аресты. И сколько пражан, следящих кто растерянно, а кто с ненавистью за наглыми пришельцами, завтра вздрогнет от окрика гестаповца, переступит порог концлагеря, взойдет на эшафот... Надо спасать.

Вот оно, еще одно лицо разведки. Совсем недавно, год назад, в Париже Михаил Михайлович сбил с толку немецких «туристов» с весьма откровенной военной выправкой, проявивших любопытство к контейнерам с оружием для республиканской Испании. В Цюрихе он выяснял адреса чужих резидентов. В Берлине устанавливал полезные связи. А теперь надо было делать все это и сверх того спасать.

...По набережной, совсем недавно шумной, а теперь обезлюдевшей, шел в мартовский полдень господин весьма респектабельной внешности. В легком по сезону пальто, с букетиком фиалок в руке. Весь облик его говорил о том, что все происходящее здесь, на набережной Влтавы, да и во всей Праге, его не касается.

Он явно не торопился. Скользнул взглядом по старой афише, пробежал заголовок только что вывешенного распоряжения коменданта, равнодушно глянул на эсэсовца, сопровождавшего расклейщика афиш.

Немец хмуро оглядел прохожего, столь независимо разгуливавшего по городу, в котором уже третий день наводился «новый порядок».

«Это не чех», – сообразил эсэсовец. «Иностранец... Ну, что же, погоди, доберемся...» Немца особенно рассердил букетик фиалок. «Свидание затеял», – подумал он.

Немец угадал. Навстречу господину в светлом пальто спешила молодая женщина в элегантном весеннем наряде. «Заморская птичка», – проворчал солдат.

А она пересчитала взглядом фиалки: «Три цветка – значит слежки нет. Свидание состоится».

Он почтительно снял шляпу, протянул ей букетик.

Немец бросил расклейщику афиш: «Делай, что приказано!» – и раздраженно пробормотал: «Доберемся и до заморских». И тут же насторожился: женщина достала что-то из сумочки, протянула своему спутнику, и они остановились у парапета. Тут уж вступали в силу инструкции – не упускать ничего подозрительного. И эсэсовец двинулся к парочке у парапета.

Он был в нескольких шагах, когда женщина оглянулась и сказала что-то на чужом языке. «Английский», – сообразил он. А женщина перешла на немецкий, только с акцентом:

– Не рассудит ли нас господин офицер?

Эсэсовец был всего лишь унтершарфюрером, но просиял и вопросительно посмотрел на женщину. Она показалась ему теперь симпатичной.

– Рассудите нас, пожалуйста. По-моему, снимок сделан с этого самого места, – и она протянула фотографию, Это была почтовая открытка, обыкновенная карточка с пейзажем, какие расходятся миллионами – и по прямому назначению, и в качестве туристских трофеев. Эсэсовец чуть растерянно посмотрел на реку, катящую свои воды перед ним, перевел взгляд на другой берег. Потом всмотрелся в открытку.

– Пожалуй, похоже.

– Вот! – победно обернулась женщина к своему спутнику. – У военных более острый взгляд, чем у вас, штатских.

«Еще бы!» – хотел подтвердить эсэсовец, но сдержался. Черт их знает, этих заморских туристов. Лучше, наверное, не связываться. Он козырнул – только даме! – и браво зашагал к уныло дожидавшемуся его расклейщику афиш. Оглянулся – она провожала унтершарфюрера взглядом и протягивала своему спутнику другую карточку.

Проверь тогда эсэсовец их документы, его догадки полностью подтвердились бы: у женщины был заокеанский паспорт, у мужчины – паспорт одного из западноевропейских государств, которые усердно заверяли Гитлера в своей безобидности, то бишь в нейтралитете. И если даже могли возникнуть в сознании унтершарфюрера какие-то подозрения, то, во всяком случае, он вряд ли предположил бы, что у парапета над Влтавой встретились... супруги.

Да, в тот мартовский полдень Михаил Михайлович шел на свидание со своей женой, Ольгой Антоновной. И он был очень рад, что именно фиалки, ее любимые цветы, были сигналом, означавшим: «Слежки нет». И она взглядом поблагодарила его за этот нежный «сигнал».

По легенде они значились совершенно незнакомыми людьми и в Прагу двигались различными маршрутами. Могли и не встретиться, разъехавшись по новым заданиям Центра.

Из телефонной будки он позвонил в пансионат, где поселилась Ольга Антоновна. Услыхав ее голос, сказал:

– Вы обещали мне встречу. В одиннадцать, не так ли?

– Лучше в двенадцать.

Это означало: встреча – на месте, с которого открывается вид на Влтаву, запечатленный на почтовой карточке, условно помеченной одиннадцатым номером. Ну, а время встречи оговорили, так сказать «открытым текстом».

И если бы немец не ограничился рассматриванием пейзажа, если бы вслед за паспортами он извлек бы из дамской сумочки содержимое... Впрочем, если бы эсэсовец зашел так далеко в своей бдительности, он навсегда остался бы у парапета, на пустынной набережной, и вряд ли расклейщик афиш поторопился бы вмешаться. Но все на этот раз кончилось для немца благополучно, и он не видел, как вместе с почтовыми карточками из рук в руки перешли плотные пачки листов, исчезновение которых в тот же день, вечером, обнаружили сразу в двух архивах – полиции и Министерства иностранных дел.

Известно было, что в полицейской картотеке значились имена и адреса членов Центрального Комитета и активистов Компартии Чехословакии, профсоюзных работников, руководителей общественных организаций, патриотически настроенных политических деятелей, ученых, офицеров, журналистов.

Картотеку поменьше собрало Министерство иностранных дел, но и в нее охотно заглянули бы и гестапо, и абвер – военная разведка германской армии. Тут значились имена бойцов интернациональных бригад, принявших бой с фашизмом на полях и в горах Испании, имена граждан, посещавших Советский Союз. Сбор таких сведений, разумеется, не совпадал с буквой конституции Чехословацкой республики. Но во имя высших интересов!.. Министры с пониманием выслушивали доводы представителей охранки.

И даже если бы в полиции и в аппарате Министерства иностранных дел не оказалось бы ни одного предателя, готового преподнести оккупантам столь ценный подарок, нельзя было рассчитывать на то, что немцы и сами вскоре не доберутся до архивов.

Картотеку полиции Михаил Михайлович получил утром. Картотеку министерства в то же утро приняла Ольга Антоновна. И вот сейчас, улыбаясь ей, Михаил Михайлович укладывал в портфель пачки листков.

Они могли бы составить книгу судеб. Впрочем, они и являлись книгой судеб. Но судьбы эти не были начертаны бесповоротно, раз и навсегда. Они во многом зависели от того, в чьи руки попадет сама книга.

И еще: стоило перечитать эту невиданную книгу, и становилось ясно – решается судьба и людей, и всей страны. Потому что на листках картотеки значились имена людей, которые составляли цвет народа, его ум, честь, совесть.

Мужчина и женщина еще постояли минутку у парапета. Потом разошлись – может быть, до встречи на «Большой земле». Он шагал с портфелем в руке, она – с легкой сумочкой и букетиком фиалок.

Однажды, в два часа пополудни, открылись ворота скромного особняка, и на улицу выкатил лимузин. Гестаповский «Оппель» не успел увязаться следом, и лимузин скрылся в тесных улочках старых кварталов. Немцы только успели заметить, что в машине двое. Гестаповцы – по рапортам случайных патрулей – уже сумели определить маршрут лимузина. Он вырвался из лабиринта улочек на шоссе, ведущее к станции Колин, и вскоре проследовал назад, к центру Праги... И все патрули успели опознать всех тех же двоих.

Но в автомобиле, – когда он мчался к железной дороге, был и третий...

Лимузин подкатил не к вокзалу станции Колин, а по другую сторону путей, за пакгаузы. Откинулся край ковра, и с пола автомобиля поднялся седой человек. Он выбрался на каменную мостовую. И сразу оказался в окружении семерых человек. Машина, не таясь, не петляя, покатила назад – «отмечаться» у встречных патрулей.

А те семеро тесно окружили седого человека, проводили его на перрон, где уже стоял поезд. Вручили билет, чемоданчик, газеты и, рассеявшись в толпе, проследили, как седой поднимается в вагон. Потом вскочили в другие вагоны.

Когда поезд набрал ход, все оказались по соседству с купе, где, погрузившись в чтение развернутой немецкой газеты, сидел у окошка седой человек. Должно быть, попалась интересная статья, и этот пассажир не отрывался от нее, пока не наступили ранние сумерки.

А по соседству, изготовив под плащами пистолеты и гранаты, те семеро настороженно всматривались в проходящих по вагону. Шестеро из них были чехами – возвратившимися из Испании бойцами интернациональной бригады, из батальонов имени Клемента Готвальда и Зденека Неедлы. А седьмой – русский. Разведчик.

На этот раз он стрелял бы. Обошлось... Через несколько часов поезд пересек польскую границу. Чехи сошли, а рядом с разведчиком оказались ребята с въевшимся в ладони углем. Польские шахтеры.

За окном мелькали пирамиды терриконов, ажурные очертания копров – поезд шел через Силезский угольный бассейн, к Варшаве.

Прошел еще день, и Зденек Неедлы – крупнейший ученый и общественный деятель Чехословакии – прибыл в Москву.

Десятки людей вместе с Михаилом Михайловичем прокладывали эти тропы. Службу, исполненную опасностей и тревог, несли здесь рабочие Праги и Братиславы, бойцы интернациональных бригад, партизаны, шахтеры по обе стороны границы Чехословакии и Польши. И еще трудились на этих тропах советский разведчик и русская женщина, которую звали Лушей. Она увела с конспиративной квартиры и проводила на советскую землю жену профессора Неедлы и его сына Вита – ученого и музыканта, решившего стать солдатом своей Родины.

Так ушли из своей оккупированной страны на землю друзей тысячи патриотов, чтобы продолжить борьбу. И многих из них узнавал потом Михаил Михайлович – в форме солдат и офицеров Чехословацкой армии.

У селения Соколово, под Харьковом, начинал корпус генерала Людвига Свободы путь на Родину. И был среди них Вит Неедлы – сын президента Чехословацкой академии наук. Он дошел до родной земли и пал смертью храбрых в январе 1945-го.

Но эти строки книги судеб еще не были прочитаны в 1939-м, хотя люди, вступившие на тропу свободы, были готовы ко всему. А тогда, на пороге сороковых, только начиналась вторая мировая война, исход которой должна была решить Великая Отечественная.