Текст книги "Сказание о Майке Парусе"
Автор книги: Петр Дедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Маркел смелее потянулся к топору. Ловко зацепил за обушок носком сапога, поволок к себе, пяткой толкнул за спину – и вот уже занемевшие руки коснулись холодного металла. Страха не было, только нервная дрожь передергивала напрягшееся до последнего предела тело: скорей, скорей! Поставил топор на обух, лезвие пропустил меж кистями связанных рук, стал тихонько тереть веревку об острие... Но снова вскинулся Микешка, буркнул:
– Я тя!.. Чо прыгашь, как блоха в штанах?
– Замерзаю, говорю. Греюсь...
– Дак, может, горячих угольков под зад сыпнуть?
– Сыпни себе.
– Мотри, вьюнош!
– Мотрю...
Микешка отвернулся, затих. Маркел поднажал на топор, почувствовал, как ослабла веревка. И вот руки свободные, в правой – гладкое топорище. «Бежать! Тихонько подняться и... – лихорадочно бились мысли. – А если вывихнута нога? Догонит Микешка... А не догонит, так... деда Василька-то предаст, конец старику. А если Микешку это... топором?..» – он опасливо покосился на мужика. И обмер: тот пытливо глядел на него в упор ясными, словно не спал, глазами... И, видно, что-то понял:
– Ты, вьюнош, это... Ты чо это делаешь, а-а?.. – встал на четвереньки, двинулся на Маркела.
Маркел прижался спиной к сосне, по-прежнему держа руки сзади, стал подниматься. И увидел, как дико блеснули Микешкины глаза, как весь он напрягся перед прыжком... Маркел кинулся вперед, взмахнул топором. И будто не услышал, а ощутил руками, всем телом, как податливо хряснула Микешкина голова, – словно весенний ледок под сапогом...
И потом, когда бежал, ломился сквозь кусты, ощущение этого беспомощно-хрусткого звука продолжало держаться в теле, – как шум ветра в сосновом стволе...
А он бежал, свернув с тропы влево, чтобы быстрее выскочить на зимник, который тянется по реке. Наст держал плохо, и местами Маркел проваливался до пояса; хорошо еще, что вывиха не оказалось: просто Микешка сильно ушиб ему колено. Рассвет незаметно перешел в густой белесый туман, тот самый, что на глазах поедает снег.
Только бы успеть, только бы опередить карателей! Какая уж теперь засада?.. Успеть бы увести мужиков с Пестровской заимки да предупредить Чубыкина...
Что-то долго не кончается лес, не видно берега. А уж пора бы... Может, продрыхнут каратели и можно успеть еще устроить им ловушку?.. Да где же конец этого проклятого леса? Бело вокруг, ничего не видно. Туман липкий, удушливый, как вата... Уж не заблудился ли?!
* * *
А каратели встали рано. Поручик Храпов разбудил солдат до света, чтобы тронуться в поход, пока не развезло дорогу. Дед Василек, чтобы оттянуть время, не стал скрадывать путь по тропе мимо Ермакова поля, а повел отряд по речной излуке.
Ночь незаметно перешла в утро – границы стерлись в молочном тумане, сыром и холодном. Но с восходом солнца туман поредел, трусливо пополз в глухие распадки и ложбины. Утро выдалось яркое, слепящее, с высоким и по-весеннему налитым синевою небом.
Солдаты шли скорым шагом, бодро переговаривались, а пан Вернер не переставал восхищаться, пискливо восклицая:
– О, какой заметшательный утро! Я не жалею, что напросился на этот прогулка. Надоели казематы, карты, вино!.. В Сибири нет даже красивый женщин, одни эти... как его?.. бабы... А какой богатый страна! Лес – целое море. Нет, океан! Кедра, сосна, елка, пихта – о-о! Писеца, соболя, лисица, белка, медведя – о-о! Золото! Умный народ такой богатство делает золото, а свинья делает этот... как его?.. да, навоз...
Поручик Храпов хмуро косился на восторженного пана, молчал. В Каинске стоял легион из бывших пленных поляков, присягнувших на верную службу Колчаку, и когда Храпов набирал в свой отряд добровольцев для похода на объявившихся в тайге партизан, подполковник Вернер, полунемец, полуполяк по национальности, ищущий приключений, набился к нему с четырьмя своими солдатами.
Дед Василек шагал рядом с Храповым и Вернером, слушал болтовню поляка, и его разбирала злость на этого чужеземца, который так брезгливо отзывался о русских.
И старик не стерпел, поскольку терять-то ему вроде было нечего. Он снизу вверх глянул на долговязого поляка, вдруг ляпнул:
– Ты про Ивана Сусанина слыхал, пан... Вернер?
– О, да! Иван Шушанин... Знаю, знаю! Русский поэт, как Пушкин, да? – обратился он за помощью к Храпову.
– Н-не совсем... – сквозь зубы процедил поручик и глянул на старика жесткими умными глазками. Маленькое лицо Храпова чем-то неуловимо напоминает крысиную мордочку: нос вытянут и постоянно будто бы к чему-то принюхивается, а подбородок скошен, тонкие губы еле прикрывают длинные острые зубки.
Он придержал Василька за рукав и, когда чуть отстали, повел острым носом по сторонам, хрипло сказал:
– Ты, дед, смотри! Не задумал ли чего? Если что – пристрелю, как собаку...
– Да я ить в шутку... Знают ли, мол, в чужих землях наших-то героев?.. – прикинувшись простачком, заморгал глазами старик.
А терять ему, деду Васильку, кажется, и вправду нечего. Такое было предчувствие, что в живых он сегодня вряд ли останется. Если из засады не настигнет шальная партизанская пуля, то Храпов-то уж точно выполнит свое обещание. Ушлый, видать, мужик.
И старик шел на верную смерть с легким сердцем. Даже сам удивлялся этому. Что ж, пожито, поработано – пора и честь знать. А умереть за правое дело не страшно, нет. Лучше, чем дома на печи. Недаром говорится: на миру – и смерть красна.
Вот только жалко старуху – совсем одна останется, сирая. Кто поможет, даст на старости лет кусок хлеба? А при смерти и веки смежить, пятаки на глаза положить будет некому...
Так получилось, что прожили они, почитай, всю жизнь в разлуке. Не пошла за мужем в лес упрямая баба: испугалась одиночества, лютой тоски-кручины. А Василек и неволить не стал – каждому свое на роду написано, и не всякому дано, ой, не всякому, – в тайге глухоманной, среди птиц да зверей найти успокоение души и смысл земного существования. Не далеко за примером ходить: жена Микешки Сопотова и трех лет в тайге не протянула – выели ей очи слезы горючие, иссушили душу болотные пары-туманы, словно духи окаянные...
– Чего задумался, дед? – спросил Храпов неприятным своим, простуженным голосом. – Смотри, сверток на Пестровскую заимку не прозевай... Версты три останется – тайгой веди, а то шабурники, чего доброго, караул на дороге держат... Сколько их там, ты говоришь?
– Ничего я не говорю... Откеля мне знать? Забегал анадысь мужичонка по дороге в Шипицино, дак сказывал – перешли, мол, партизаны с Косманки на Пестровскую заимку, а што за люди и сколько – вам лучше знать...
– Хитришь, старый кобель, – повел носом поручик. – Все вы тут заодно... Однако уговор помни: приведешь хорошо – награду получишь, случится что – на себя пеняй: за ноги на первом суку повешу.
– Как не помнить, ваше благородие... Всю дорогу страшшаешь, будто ребятенка малого. Сам, поди, трусишь, елки-моталки?
– Ты говори, да не заговаривайся! – зыркнул Храпов на старика.
* * *
Не доходя до Пестровской заимки, они свернули в лес, пошли целиком. Деда Василька этот нехитрый маневр Храпова мало беспокоил: не такой уж простак Иван Чубыкин. Предупрежденный Маркелкой, поди, давно уж заметил карателей и приготовился к встрече незваных гостей.
Идти без дороги было трудно: снег глубокий, рыхлый, а провалишься – внизу ледяная вода-снеговица. Только к полудню они в обход подошли к заимке. Рубленая из кряжистых бревен изба показалась между деревьями, из трубы мирно дым клубится, распространяя смолистый запах сосновых дров.
– Ложись! – зашипел Храпов, махнул рукой налево и направо.
Солдаты залегли, несколько человек поползли окружать избу.
Вот, сейчас! – дед Василек напрягся всем телом, чтобы при первом же выстреле рвануться прочь. Авось... Но никто не стрелял. А ведь засада могла быть и раньше, когда каратели шли в полный рост, гуськом, проваливаясь по пояс в снегу... Что-то мудрит Чубыкин, не понятно, чего задумал.
А солдаты окружили избу, замерли в настороженном ожидании. Дым валит из трубы, тишина...
Потом скрипнула дверь, вышел бородатый мужик в длинной рубахе без пояса, глянул на солнце и сладко потянулся, зевая. Наклонился над поленницей, стал выбирать дрова, и тут прыгнул на него из-за дерева солдат, сбил с ног.
Мужик успел крикнуть, из избы выскочили несколько человек с ружьями и винтовками. Но загремели выстрелы карателей, двое упали, а один, длинный и гибкий, кинулся было бежать, нарвался на солдат и упал под ударами прикладов. Солдаты ворвались в избу, схватили остальных. Все было кончено в одно мгновенье...
Дед Василек все еще лежал, зарывшись в мокрый снег. Только теперь он понял, что произошло: не дошел почему-то Маркел, не упредил партизан...
К старику подбежал Храпов, тряхнул за шиворот:
– Убит, что ли? Или в штаны напустил со страху?
Василек медленно поднялся, невидящими, пустыми, как бельмы, глазами уставился на поручика. Мокрое, в кровь исцарапанное о снег лицо его было страшным. Храпов попятился, открещиваясь, как от нечистой силы:
– Свят, свят... Да ты что, дед? Эк тебя перевернуло! А еще лесной человек... Прости за недоверие – думал, ты шабурникам сочувствуешь... Ошибся. Да и как можно? Слышал, ты всю жизнь верой и правдой служил царю-батюшке. Прости... А уговор наш остается в силе: выбирай из трофейных любое ружье, какое на тебя смотрит...
Допрос и суд были короткими. Каратели имели указание уничтожить партизан на месте, без лишнего шума и огласки. А уж коль по воле случая были взяты живыми – не тащить же их с собой в уезд или волость по бездорожью, самим бы назад добраться, – так рассудил поручик Храпов.
При спешном допросе никто из восьми пленных не обмолвился, что основные партизанские силы находятся в Косманке. Твердили одно: было, мол, нас больше, да к весне разбежались по домам. Сеять скоро... Мы тоже, мол, направлялись в свои села.
Но если первый довод был поручику даже на руку, – где в такую пору искать в тайге остальных партизан? – то на просьбу мужиков отпустить их с миром, он отрезал:
– Пахать и сеять будете в раю!
Их вывели на поляну и поставили под огромным кедром. Долговязый парень, что пытался убежать, признал в толпе солдат деда Василька.
– Сколь заплатили тебе, иуда? – крикнул он. – Подойди ближе, а то отсель не доплюну!..
Каратели спешили. Храпов махнул перчаткой. Солдаты ощетинили винтовки. В наступившей мертвой тишине на кедре цокнула белка. Слетела пониже, удивленно уставилась на застывших в неестественно прямых позах смертников.
Дед Василек увидел белку, и сразу прошло оцепенение, будто прорвалось что-то в груди. Жив! Он будет жить под этим небом, среди тайги, и видеть эту белку и все-все остальное, ради чего давным-давно родился на свет... А вот те, что стоят под кедром... Но он ни в чем не виноват. Он готовил себя к смерти. А в чем виноваты они? И старик, расталкивая удивленных солдат, побежал к тем, что стояли под кедром. Встал рядом, заложил руки за спину.
– Ты очумел, дед?! – прохрипел поручик.
– Я с ними, – спокойно сказал Василек. – Стреляй теперя-ка...
К Храпову подскочил Вернер:
– Что он сказал? Чего хочет этот... безумный старик?
– Он хочет умереть вместе с партизанами, – раздельно сказал Храпов, видно, догадываясь о чем-то. И торопливо скомандовал:
– Огонь! Пли!
Нестройный залп рванул тишину. Стоявшие под кедром упали все, кроме деда Василька.
– Приготовиться!! – бешено заревел поручик.
Ошарашенные солдаты снова подняли винтовки, клацнули затворами. Но видно было – все целили мимо старика. Четыре польских легионера, с недоумением переглядываясь, воткнули винтовки штыками в землю.
– Пся крев! – заметался около них Вернер, крича еще что-то по-своему. Потом снова кинулся к поручику, заорал, выкатив глаза:
– Мы не понимает!.. Мои солдаты говорят: старик нашел партизанов, он должен жить!..
– Он должен умереть, – не разжимая челюстей, проскрипел Храпов. – Смотри, пся твоя кривь, как умирают русские люди! – и разрядил всю обойму своего маузера в деда Василька...
* * *
А Маркел Рухтин действительно заблудился в непроглядном тумане. Он метался по лесным чащобам, пока совсем не выбился из сил, и тогда упал на снег в отчаянии.
Но поднялось солнце, согнало туман. И Маркел сразу встал. Светел и звонок был весенний день. Капало с деревьев, с шуршанием оседали сугробы. Снег взялся стеклистыми козырьками, и каждый древесный ствол обтаял до самой земли. Синие тени мельтешили в глазах, глядеть на снег было больно до рези.
Маркел определил направление по солнцу и снова побежал, задыхаясь, чувствуя, как будто у самого горла колотится непомерно разбухшее сердце. Проплутал весь день и только к вечеру все-таки добрался до Пестровской заимки.
Одинокая изба сиротливо стояла средь лесной поляны, а неподалеку вздымался в меркнущее небо огромный мускулистый кедр. Под ним что-то чернело, и казалось издали – кто-то ползал там на четвереньках.
Маркел по-за стволами подкрался ближе и только теперь разглядел огромного волка и недвижных людей на снегу. Волк глухо рыкнул и оскалил беззубую пасть. Маркел шагнул к нему, взгляды их встретились – зверя и человека. Глаза человека горели безумием, он еще шагнул, слабый, безоружный, но готовый на все. И зверь не выдержал взгляда, попятился, пригнув лобастую голову. Был он страшен своей безобразной худобой – словно ожил полусгнивший труп в сивых клоках линючей опаршивевшей шерсти.
– Веста! – сказал Маркел.
Зверь прянул в сторону, исчез в кустах. На снегу отпечатался его кровавый след, дальше кровь вытерлась, исчезла...
Среди лежащих под кедром Маркел узнал сразу долговязого Ваньшу Коробова, своего односельчанина, которого видел пляшущим в пьяной компании, когда впервые заявился в Косманку.
Рядом лежал дед Василек. Ветер шевелил детский пушок на его темени, и будто улыбка застыла на темном, обрезавшемся лице. Маркел подобрал его шапку, надел, осторожно приподняв голову старика.
Солнце село. Красноватые сумерки заполнили тайгу. Сквозь слезы, застлавшие Маркелу взор, синие снега, черные деревья и все вокруг радужно дробилось и переливалось в этом странном, неземном каком-то свете...
ГЛАВА VIII
Половодье
Всю ночь лил тихий, но спорый дождь. Он влажно щелкал в оконные стекла, шебуршил по крыше, – на улице что-то фыркало, стонало, отплевывалось, будто захлебывалось в воде огромное живое существо.
На рассвете к этим смутным звукам примешался глухой треск, тяжкое уханье, доносившееся со стороны реки. Маркел растолкал спящего Русакова:
– Кажись, Тартас тронулся. Пойдем, Макар, поглядим.
Они вышли на волю, и было такое ощущение, словно нырнули в холодную воду. С неба сплошняком лились дождевые потоки, под ногами хлюпала вода, – все тонуло в серой водяной мгле, такой плотной и тяжелой, что хотелось загребать руками, отталкиваясь, как при плаванье.
С трудом добрались до берега. Под обрывом мощно ворочалась ожившая река. Ломались и скрежетали льдины, гудела меж ними бурливая вода. Порой раздавался звонкий треск и эхом уносился вверх по речным извивам, как лязг буферов тронувшегося поезда.
Когда дождь поутих и совсем развиднелось, на берег высыпали все обитатели Косманки, люди были возбуждены, К Маркелу подбежал Фома Золоторенко, непривычно растрепанный, до пояса заляпанный грязью.
– Бачишь, Маркелка?! – вопил он, перекрывая рев реки. – Пийшла, матушка, забунтовала, ридная! Вот бы нам так: сгарбузоваться та всей лавиною – на Колчака!..
Подошел всегда степенный Чубыкин. Но сейчас он тоже был весь мокрый, взлохмаченный и напоминал кряжистый пень-выворотень. Обнял Маркела за плечи, прогудел в ухо:
– Замерз? Иди домой, а то простынешь, парень: нитки на тебе сухой нет. Видел я, как вы тут с Макаром полуношничали...
Снова нагнало темную тучу и припустил дождь, но уже не тихий, а ливневый, как из ведра. Но люди и не думали разбегаться по домам. Они дурачились, гонялись друг за другом, устраивали потасовки, веселились, словно дети малые. Маркел понимал их радость: сломалась, наконец, долгая, осточертевшая всем сибирская зима, и река тронулась – единственная дорога, соединяющая глухие таежные села со всем остальным миром.
А Тартас на глазах взбухал и полнился шалой водою, гремел на всю округу, неся на пенистом, будто взмыленном загривке громадные крыги льда, рушил глинистые берега и, выплескиваясь из них, словно былинки, подминал льдинами вековые сосны и кедры, а толстые, железной крепости древесные коренья, что свесились с крутояра к воде, становились изжеванными, измочаленными в куделю...
Нет, не узнать сейчас родной реки! Тихая и неприметная в летнюю пору, справляла она свой буйный праздник пробуждения. Раз в году, во время ледохода, выказывала свою силушку, свой крутой и суровый норов. А летом-то... Кто бы мог подумать? Течет себе несуетно по лесистой равнине, выйдет на прогалину – в медлительных водах отразятся задумчивые облака, потом снова увильнет в зеленую чащу тальников и черемушника, к холодным омутам и мелким припойменным плесам. Водица темная, как чай, настояна на хвое и листьях, но чистая и прозрачная: каждый камешек на дне видно, словно через толстое бутылочное стекло. А тихоня-то, тихоня! Упадет с дерева хвоинка – и тонкая рябь долго идет кругами по воде, ломая отражения прибрежных камышинок...
И эта совестливая скромница гремела теперь на всю округу, вскипала и пенилась мутным потоком, громоздила зеленые льдины, и люди на берегу корчились в диких плясках, что-то орали, как сумасшедшие, будто и в них, в их душах, сломалось, прорвалось ледяное оцепенение и буйная радость хлынула через край.
* * *
Маркел сидел с удочкой на берегу Тартаса. Понимал, конечно, что ждать сейчас поклевку – дело безнадежное: мутна еще вода, не отстоялась, не успокоилась. Только в пойменных разливах присмирела река, а вон как играет мускулами на перекатах, завивается тугими жгутами в глубоких промоинах, образуя темные провалы воронок.
Знал Маркел, что в такой мутной воде никакая рыба не увидит насаженную на самодельный крючок наживу, а пришел он на берег просто так – побыть наедине с рекой, подумать. Было о чем думать. По весне в Косманку стал прибывать народ. Пробирались дезертиры из колчаковской армии, шли парни призывного возраста, подлежащие рекрутчине, много было и таких, кто с оружием в руках хотел бороться с ненавистной властью.
Но где его взять, оружие? Только у некоторых фронтовиков имелись боевые винтовки, остальные приходили с охотничьими дробовиками и берданами, с древними прадедовскими шомполками, а то и просто с топорами, вилами, самодельными пиками.
Людей скапливалось все больше. Уже не хватало изб – наскоро строили шалаши из хвойного лапника и пластяные балаганы. Не хватало продовольствия, не было надлежащего порядка. Добровольно взваливший на себя ответственность командира Иван Савватеевич Чубыкин, его первый помощник Фома Золоторенко и он, Маркел Рухтин, метались среди этой разрозненной людской толпы, стремясь направить в нужное русло стихийное половодье гнева оскорбленных и униженных мужиков.
Надо было действовать. В Косманку доходили слухи, что в урманах на таежных глухих заимках скопилось немало партизанских сил и весь таежный край настороженно затаился, как перед большой грозой. Нужно было кому-то начинать, связываться с повстанцами, объединять усилия...
Маркел не заметил, как дрогнул на воде пробковый поплавок, и спохватился только тогда, когда волосяная леска косо пошла вбок, натягиваясь до звона, а в руке ощутилась живая, упругая тяжесть.
– Подсекай! – крикнул кто-то сзади и скатился кубарем с обрыва. Маркел рванул удилище, оно согнулось в дугу.
– Эх, раззява! – заорал непрошеный помощник и, не раздумывая, сиганул в воду.
Вдвоем они насилу выволокли на берег огромную щуку. Сорвавшись с крючка, рыбина пошла колесом, брызгая в глаза песком и норовя к воде. Они кинулись на щуку с двух сторон, крепко ударились лбами. Оказавшись лицом к лицу, незнакомец выпучил глаза:
– Никак, ты, Маркелка?
– Кузьма?!
– А я думал, тебя того... Я ведь по всему Омску искал тебя после восстания, – Кузьма Сыромятников поднялся, отволок щуку подальше от воды, оглушил каблуком сапога. Только тогда протянул Маркелу руку, поздоровался. Это был прежний Кузьма, – порывист и горяч, но расчетлив и точен в движениях, кажется, контролирующий каждый свой шаг, каждый поступок, и потому Маркела немало удивил его безрассудный прыжок в ледяную воду.
– А заядлый ты, однако, рыболов, – сказал он, любуясь товарищем, – я бы, пожалуй, не решился... в воду-то. Ледоход только что кончился. Сейчас простуду схватить – как на суку повеситься.
– Ты так и остался красной девицей? – серьезно спросил Кузьма, стягивая сапоги.
– Да нет... Человека недавно убил... Топором. Так то было по нужде, а тут...
– Тут тоже по нужде. Бывает и на старуху проруха...
И после, когда развели они костерок и развесили для просушки одежду, Кузьма, поворачиваясь перед огнем смуглым, витым из мускулов и жил телом, возбужденно рассказывал:
– С детства я рыбалкой заражен. Как болезнью какой. Отец несколько раз на Барабинские озера свозил – и все, прикипело. Когда туго в жизни придется – вспомню плесик, весь розовый от зори, запах мокрых камышей, синюю стрекозку на поплавке из гусиного пера... Воспоминания одни и остались, а рыбачить-то некогда было. Почитай, с отроческих лет в работу запрягся. По десять часов из депо не выпускали – грохот железа, копоть, мазут... Какая уж там рыбалка: до дому добрался и рухнул кулем. А потом – война, солдатчина, муштра. Каждую свободную минуту – за книжками. Учиться-то в школе почти не довелось...
Маркел искренне обрадовался Сыромятникову, догадывался, что пришел он в Косманку не случайно. Поэтому с нетерпением ждал главного разговора. А Кузьма наслаждался теплом костра, потом неторопливо стал натягивать плохо высохшую, парящую одежду, наконец, предложил:
– Давай еще порыбачим? Запасная удочка есть?
– Да какая сейчас рыбалка! – отмахнулся Маркел. – Дуреха случайно клюнула, а может, спросонья... Ты расскажи лучше, что там нового, на белом свете. С большой земли ведь идешь? А то мы тут – как барсуки по норам.
– Нового, брат, много, сразу не расскажешь. Я ведь из Омска, послан подпольным комитетом большевиков.
– Догадываюсь.
– Вот завтра соберемся, все ладом и обсудим. А сегодня... Давай порыбачим, а?
Прямо мальчишеская легкомысленная настырность пробудилась в Сыромятникове, не знал его таким Маркел. Они долго и безуспешно сидели над тихой водой. Поклевок не было. Уже солнце опустилось за зубчатую стену тайги, с реки потянуло прохладой, из леса, косматясь, стали выползать серые тени. В светлом еще небе протрубила поздняя стая лебедей, их печальные клики упали на тихие плесы и заводи, отозвались в глухих чащобах: клик-клан! клик-клан!
Влекомые бунтующим в крови могучим зовом предков, птицы летели сквозь тысячи верст и тысячи смертей, летели от прекрасных морей юга в родимые края, где ждали их суровые урёмы, холодные зори, дикое раздолье лесов и вод...
* * *
Трава только начала простреливать на солнечной лесной поляне, где собрались партизаны, и, помятая, растоптанная подошвами бродней и сапог, пресно пахла молодой зеленью, свежими огурцами. Мужики жадно вдыхали живые запахи земли, напоминающие о начале полевых работ, о пашне, о доме.
Расселись прямо на земле, курили, вяло переговаривались. Неуемный Спирька Курдюков крутился на поляне, приставал к мужикам со своими фокусами. Правда, Макара Русакова обегал сторонкой, так как успел получить от него увесистый подзатыльник.
– Тебя, Спиридон, дак наверно в детстве мало пороли, – высказал свое предположение Чубыкин, – оттого ты и верченый такой, что бабкино веретено.
– Не! – радостно воскликнул Спирька. – Драли меня, Иван Савватеевич, как Сидорову козу, да тока не в коня овес.
В круг вошел Кузьма Сыромятников. Зачем-то стянул с головы фуражку, скомкал ее в кулаке.
– Товарищи партизаны! – начал громко, отчетливо. – Я прислан к вам подпольным комитетом омских большевиков. Сейчас настало время всем честным людям браться за оружие. Красная Армия успешно наступает с запада. Мы должны помочь ей, ударить по колчаковским тылам. Главная наша цель – отвлечь как можно больше сил неприятеля на партизанский фронт. Вторая задача – пробиться на юг, к Транссибирской магистрали. Соединиться с партизанами, которые начали действовать на Алтае. Совместными усилиями рушить железную дорогу, громить поезда. Разрубить, таким образом, колчакию пополам, как ядовитую гадюку...
– Складно балакаешь, – заворочался сидевший у ног Сыромятникова Фома Золоторенко. – Прямо як по писаному шпаришь... А чем воевать? Кулаками? У Колчака, кажуть, и пушки, и пулеметы, а у нас... Вон, у деда Силы шомпольное ружье, якое ще при Ермаке у музеях показывали...
– Ты мою орудию не трожь! – обиженно заверещал маленький лысый старичок, с трудом поднимая от земли тяжеленную шомполку. – Я ею ведмедя за сто сажен навылет простреливал.
– Ого!
– Силен дед Сила!
– Та вона, орудия эта, и в самделе целу батарею заменит.
– Особливо, ежели навкидки...
Мужики рассмеялись. Кузьма Сыромятников стоял, сдвинув лохматые брови. Резкое, словно вырезанное из морёного темного дерева лицо его было недвижным. Он дождался, пока смолкнет смех и галдеж, шагнул к поднявшемуся на ноги Золоторенко.
– Слышал, вы бывший унтер-офицер царской армии?
– Так точно, ваше высокородие! – дурашливо отчеканил Фома, щелкнув каблуками.
– Оно и видно. Брось-ка свои офицерские замашки, – Сыромятников перешел на «ты». – Тут, понимаешь, судьба народа и каждого из нас решается, а ему – хиханьки да хаханьки.
– Какие «хаханьки»? – искренне возмущался горячий Золоторенко. – Я шо, брешу про наше вооружение? Побачь сам – одне берданы да вилы.
Между ними встал кряжистый Чубыкин, тяжело взглянул на Сыромятникова:
– Ты, это... Шибко уж строго, парень. Пустобрехов я и сам не уважаю, дак тут сперва узнать надо человека. Не все ить на одну колодку деланы, одинаковый характер имеют... А насчет оружия Фома прав: тут и потолковать ладом надо, с чего дело начинать. Я так кумекаю, – обратился он к мужикам, притихшим во время спора, – большевистский комитет правильно поставил наши задачи: надо действовать, да не так, как мы в прошлом годе начинали – выскочили, стрельнули и опять за бабьи юбки попрятались. Не наша в том, конешно, вина, – пока учились, раскачивались, слабоваты да неопытны ишшо были... Теперь же надо начинать настоящую войну, без роздыха и без пощады... Но вот какая беда: людей у нас маловато. А надо ба всех поднять – от мала до велика. Нынче мужик раскусил Колчака, уразумел всю его подноготную. Эта сволота похлеще всех царей, вкупе взятых. Вспомните наших товарищей, недавно замученных на Пестровской заимке. Так жить дальше не можно, и выбора у нас нет, окромя как с оружием в руках драться до последнего конца.
– Правильно! – не выдержал дед Сила. – Лучше пулю принять, чем такая жисть... У меня вон последнюю лошаденку...
– Вот я и говорю, – перебил Иван Савватеевич, – самое, мол, время пришло народ поднимать.
– Воззвания писать надо, – подал голос Маркел Рухтин.
– Нужное дело, – одобрил Чубыкин. – А лучше того – по своим деревням всем податься. Бумажка – она на закрутку хороша, а живую душу не заменит, хоть стишками на ей пиши...
Маркел потупился: припомнил-таки Иван Савватеевич давний разговор, не позабыл. Мозговитый мужик, цепкий, даром что грамоты – кот наплакал. Вот и сейчас – в самый корень смотрит, главную суть наизнанку выворачивает. А Чубыкин продолжал, напряженно шевеля тяжелыми скулами, словно бы перемалывая слова:
– Через недельку уляжется Тартас, плоты ладить можно. На них и сплавиться вниз, к приречным селам. Самый безопасный путь: на реке не зацапают, за плотогонов примут. И время подходящее теперь: мужики на пашнях, все гуртом, – легче их разыскивать и разговор вести. А покеда время терять не надо. Всех, кто не обучен военному делу, поставить под ружье, сколько можно научить стрельбе, боевым приемам. Заняться этим должны бывшие фронтовики. Да не муштрой, чем в армии нас пичкали, а учите воевать по-новому, в условиях тайги и болот непролазных. Здесь мы хозяева, а дома и стены помогают. Хитрость и сноровка, знание тайги должны заменить нам хорошее оружие, каким Колчак вооружен до зубов. Верно тут балакал Фома Золоторенко: нема у нас ни пушек, ни пулеметов, и ждать неоткуда. Англичанин или тот же американец пушки нам не пришлет. Но и голыми руками медведя не сломаешь. Нужна на первый случай хотя бы рогатина, а там, даст бог, в бою кое-чего добудем. Значится, надо собрать какие ни на есть ружьишки; на што только можно, вплоть до последней коровенки, выменивать боевые винтовки, патроны, порох, ежели это добро где-нибудь будет обнаружено. Иного выхода я не вижу... – Чубыкин тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб, облизал серые, словно обметанные окалиной, губы. По привычке стал тискать и теребить обеими руками свою рыжую бороду. Видать, волновался: такую длинную и ответственную речь говорил он, может быть, первый раз в жизни.
– ...Теперь, что касаемо этих самых листовок и воззваний. Надо всех, кто разумеет грамоте, засадить, штобы писали призывы, да не какие-то трали-вали, а которые пронимали ба до печенок. Слова штобы были понятные самому что ни на есть темному мужику, и штобы говорили с им, как живые. Эти бумаги мы разошлем, куда сами дойти не сможем. Майк Парус наш давно рвется на такое дело – ему и карты в руки... Давайте, товарищи, отныне забудем свои имена, а будем называть друг друга кличками, какие каждый себе придумает. Этак безопаснее и для нас, и для наших семей, да и следы свои, в случае чего, легче запутать. Меня, к примеру, давно прозвали Охотником, Фому Золоторенко – Кузнецом, пущай так и останется. Хотя, – Иван Савватеевич скривил в усмешке твердые губы, – хотя, к примеру, зайца хоть медведем обзови, он все одно храбрее не станет...
Мужики зашевелились, зашушукались.
– Меня кличьте слоном! – поднялся с земли дед Сила и стукнул кулачишком по впалой груди. – Слыхал, есть животная такая, ростом поболе дома, а ножищи – што кедры столетние. И хобот у ево...
– Дак то, можа, комар? Ежели с хоботом-то?
– Нельзя тебя, дед Силантий, слоном кликать, – серьезно сказал Золоторенко.
– Ето почему так?
– Слон, кажуть, три бочки воды за раз выпивае. А ты столько сможешь?
– Дак еслиф поднатужиться...
Мужики захохотали. Только Кузьма Сыромятников не улыбнулся, нервно тискал в руках свой картуз.
– Такие серьезные дела так не решают, – тихо сказал он Чубыкину. – И опять этот хохол...
Иван Савватеевич, сгоняя с лица улыбку, нахмурился, поднял руку:
– Мужики! Ишшо одно дело мы должны нынче решить, – выбрать командный состав нашего партизанского отряда. Комиссаром к нам прислан от подпольного комитета большевиков товарищ Сыромятников Кузьма Сергеевич. Вот он, перед вами... Возражать, думаю, не будем. Я с им балакал, – парень сурьезный, грамотный, в политике силен, да и пороху на фронте понюхал. Будет кто супротив?
