Текст книги "Сказание о Майке Парусе"
Автор книги: Петр Дедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
ГЛАВА IV
Солдатушки, бравы ребятушки...
После полудня, за густым ельником, за крутой излучиной Тартаса открылось Шипицино – большая старинная деревня. Дома здесь крепкие, кряжистые, рубленные из вековых лиственниц. Время не властно над такими постройками, с годами они становятся еще прочнее. Только бревна темнеют от старости и словно бы светятся изнутри кремовым, благородных оттенков, светом.
Как ни бедуют многие шипицинцы, а дома у всех – что терема. И то сказать: жить в лесу да не срубить себе путевую хоромину – это надо быть или калекой, или безнадежным лодырем.
Только избенка Рухтиных – Маркел издали ее приметил – разнится от всех. Ветхой старушонкой сползла она по пологому откосу к самой реке и остановилась, усталая, кособокая, опершись на костыли-подпорки, тускло глядя на мир маленькими подслеповатыми окнами.
Ох, как труден батрацкий хлеб, когда трое у Ксении Семеновны на руках, один одного меньше! Одна надежда на старшего, Маркела, была, а оно вот как случилось: опериться не успел – улетел в чужой город. Непонятное даже матери беспокойство, тревога какая-то снедали сына, гнали из-под родительского крова. А ведь радовалась поначалу: помощник рос золотой, до работы охочий – за что ни возьмется, все горит в его руках. Пристрастился к книжкам, они и сгубили парня, – так думала о сыне Ксения Семеновна...
У Маркела сладко заныло сердце, когда подходил он к родной избе. Как ни сурово было голодное и холодное детство, а все ж осталось оно в памяти самой счастливой порою...
Дуплистая ветла на огороде, куда лазал он мальчонкой зорить грачиные гнезда... Лужайка перед избой, где по весне появлялась первая проталина, покрытая полегшей прошлогодней травою... Скрипучий журавель с деревянной гулкой бадьею: в ненастье ветер раскачивал бадью, и она глухо гудела, бухаясь о сруб колодца. Однажды, еще несмышленышем, Маркел умудрился забраться в эту огромную бадью, она сорвалась и ухнула вниз. Хорошо, мать была поблизости, полумертвого, вытащила его вместе с бадьей из колодца. Мать рыдала в истерике, а соседки дивились чуду: не разбился ребенок, не вывалился в ледяную воду – теперь сто лет будет жить...
Ксения Семеновна встретила сына слезами. Повисла на шее, обмякла вся, затряслась в рыданиях. Маркел растерялся, не знал, что делать: неловко гладил мать по спине с выпирающими лопатками, бормотал что-то несвязное. Он и сам готов был разреветься. Осторожно подвел к лавке, посадил. И только теперь разглядел, как постарела мать. Русые волосы иссеклись, поредели. А ведь помнил – раньше была тугая, до пояса коса. Иссохла, потемнела лицом, только глаза были прежние: большие, серые, всегда печальные. Одни эти глаза и жили теперь, и светились на темном, как у старинной иконы, лице.
В молодости мать была красавица, да пауком высосал молодую кровушку непутевый отец, тяжкая нужда состарила допрежь времени...
Маркел не только внешне, но и характером походил на мать: такой же жалостливый и ранимый. И вот теперь сидели они молча, рядком – родные, любящие души, и не знали, как приласкать, чем утешить друг друга...
С печи слез младшенький, Игнашка, несмело подошел к брату, тронул за колено:
– Ты гостинчика мне принес?
Маркел засуетился, развязал свою котомку, достал краюху хлеба, прихваченную у деда Василька на дорогу.
Игнашка обеими ручонками схватил хлеб, отбежал в угол и, отвернувшись, стал жадно есть.
– Как живете-то, мама? – спросил Маркел и тут же устыдился глупости своего вопроса: видно ведь было и так.
– Живем – не тужим, – горестно качнула головой Ксения Семеновна и вдруг набросилась на сына. – Ты-то зачем явился? Ить весь поголовно молодняк в солдаты бреют, урядник Ильин третьего дни наведывался, все пытал, куда ты запропастился. Чо тебе не жилось в тайге-то, чего не хватало?
– Не знаю, мама... – Маркел понурил русую голову, сцепил на коленях пальцы. – Чего там высидишь, в тайге-то?
– Дак, можа, кончится когда это проклятое время, отсиделся ба...
– Не скоро оно кончится, если будем, как барсуки, по норам прятаться.
– Ты опять за свое... Один раз от смерти ушел, дак неймется? Ишшо хочешь судьбу попытать? Давай-ка ночуй, а утром беги обратно. Нашей нужде ты все одно ничем не поможешь, а себя решишь...
В это время хлопнула дверь, с улицы вбежала сестра Мотренка.
– Што за шум, а драки нет?! – крикнула она и кинулась к старшему брату. – Братушка пришел, а мы уж думали – тебя медведи там задрали!
– Тю, коза бестолковая! – прикрикнула на нее мать, но Мотренка и ухом не повела – тормошила брата, звонко хохотала.
Была она не в пример матери и брату бойкого нрава, голод, нужду переносила легко, даже с веселым презрением, и в свои шестнадцать лет уже расцвела: кровь с молоком, а любую работу ломила наравне со взрослыми. Ничто ее не сокрушало, никакая грязь к ней не липла. Она-то и стала главной опорой матери после ухода старшего брата из семьи, а потом увидел Маркел, догадался, что на практичной, изворотливой Мотренке держится все их скудное хозяйство.
– Ну дак как там, братка, медведи-то в тайге поживают? – наседала она. – Привет мне не передавали?
Рядом с сестрой и Маркелу сделалось легко, он шлепнул ее по крутому плечу, тоже рассмеялся:
– Как же, встретил одного недавно, сватов к тебе засылать собирается.
– Пра-авда?! А какой он из себя, шибко красивый?
– Да как тебе сказать?.. Маленько на Мишку Гуляева смахивает.
– Ой, да ты уж скажешь, братушка... – Мотренка зарумянилась, потупила темные, как ягода-черника, глаза.
Мать, с печальной улыбкою смотревшая на детей, тихо сказала:
– О деле надо ба думать, а оне резвятся, как маленькие.
– Пущай кони думают, на то им голова большая дадена... Правда, братка?
– То-то ты не думаешь, дак и голова у тебя порожняя... Стукни – зазвенит, – упрекнула Мотренку мать.
Игнашка, до этого наблюдавший из своего угла, подкрался к сестре сзади и огрел ее деревянной поварешкой по голове.
Мотренка ойкнула, подпрыгнула козой, схватила брата за ручонку и отшлепала по мягкому месту.
– Не звени-ит! – басом заревел Игнашка.
Решили, что утром Маркел уйдет снова в тайгу, поживет еще маленько у деда Василька, а там – время покажет...
На рассвете к Рухтиным заявился урядник Платон Ильин. Без стука открыл дверь, перевалил за порог тучное, оплывшее жиром тело. Плюхнулся на взвизгнувший стул, выпучив глаза, долго хватал ртом воздух, как выброшенная из воды рыба. Он страдал одышкой, и в горле у него что-то хрипело и булькало, пищало по-мышиному.
Наконец, отдышавшись, обвел круглыми свинцовыми глазами замерших в неподвижных позах хозяев.
Остановился на Маркеле, рявкнул зычным голосом:
– Как стоишь, сук-кин сын! Руки по швам, ноги стрункой!
– Чего базлаешь, кабан недорезанный! – налетела на урядника Мотренка.
– Молча-ать! – Ильин проворно вскочил со стула, затопал толстыми, как ступы, ногами. Двинулся на Маркела. – Собирайсь! За мной ша-агом – ар-рш!
* * *
Так Маркел Рухтин стал солдатом армии верховного правителя «Великой Единой России» адмирала Колчака.
От Шипицина до уездного города Каинска новобранцев везли на лошадях, по первопутку. Санный путь был далекий и веселый. С десяток розвальней, набитых молодыми парнями, гуськом тянулись по свежему, визгучему от мороза снегу. В хвосте на легкой кошевке ехали молодой колчаковский офицер и шипицинский урядник Платон Ильин. Остальные офицеры и солдаты остались в Шипицине – вылавливать непокорных, кто прятался от мобилизации.
Во время проводов парни изрядно хватили на дорожку, многие ухитрились припрятать в сидорах и под сеном, наваленным в розвальни, бутылки с мутным вонючим самогоном.
Так что, только выехали за деревню – началось веселье, будто катили не в армию, а на большой престольный праздник. Соскакивали с саней, орали, дурачились, наступали сзади друг другу на длинные полы тулупов, греясь, бились на кулачках. То там, то здесь вырастала куча-мала, слышались рев и матерки, трещали овчины полушубков.
Поначалу урядник пытался унять разбушевавшуюся стихию, зычно орал и грозил кнутом, наконец, офицер сказал ему:
– Бесполезно... Пусть их бесятся. Под присягу приведут – там дурь из них вытрясут. Гляди только, чтоб не разбежались...
Среди новобранцев из шипицинских был один только Мишка Гуляев, высокий красивый парень, на которого, по слухам, заглядывалась сестра Мотренка. Остальных Маркел не знал. Всех парней из его деревни успели подчистить раньше, а этих вот набрали из дальних сел Шипицинской волости, добрались даже до кержацких поселков, которые находились у черта на куличках – в непролазных болотах Васюганья.
Пятеро кержацких парней и ехали теперь вместе со всеми служить адмиралу Колчаку. Держались они особняком, с саней не соскакивали, в игру не ввязывались. Этим и привлекли к себе общее внимание. У русских мужиков так: собралась порядочная толпа, – на сходке, на мельнице или даже в кабаке, – обязательно начнут искать «козла отпущения», над кем можно было бы потешиться, вволю поглумиться.
Вот и сейчас кержацкие розвальни окружили всем гамузом. Сразу же и балагур объявился, – маленький, тщедушный парнишка с конопатой, как куропашечье яйцо, и ехидной мордочкой.
– Кержак, куришь табак? – налетел он.
Те хмуро отворачивались.
– Не клюют, – подначил кто-то.
– Клюнут... – конопатый прыгнул к ним в сани. – Дайте огонька прикурить, робяты, а то у меня не только газетки, а и табачку нетути!
Староверы стали плеваться.
– Ага! – воодушевился конопатый. – А как же на службе-то будете? Там – усе в одной казарме, надымят – хоть топор вешай.
– Их в отдельную хорому поселят, – подсказали со стороны.
– Отдельные миски выдадут – у их же не положено из обчего котла, осквернятся ишшо...
– А стрелять-то как будете, людей убивать? Ваша лиригия не велит кровь проливать.
Кержацкие парни угрюмо молчали, затравленно озирались по сторонам. «Завести» их не удавалось. От них отступились: пропал интерес.
В попутной деревушке остановились покормить лошадей. И тут в каких-то санях обнаружили диковинной величины парня. Он проспал всю дорогу, потому его раньше и не заметили. А на стоянке поднялся размять косточки: раскинул ручищи и зевнул с таким рыком, что лошади у коновязи прянули в сторону.
Богатыря окружили. Он смотрел на всех сверху вниз и сонно, добродушно улыбался. Снова вперед выскочил конопатый.
– За кого воевать-то едешь? – спросил он для затравки.
– Как за кого? – удивился великан. – Чать, за царя-батюшку...
Кругом грохнули.
– Из какой же берлоги тебя выкопали, еслиф ты не знаешь, што царя-то уже нет больше года?
– Как нету? А куды он подевался? – искренне изумился парняга. И недоверчиво рассмеялся: – Брешете, небось. Без царя не бывает. Как же православному русскому народу без царя-то? Брешете...
– От темнота! – восхищался конопатый. – Да родом-то ты откель?
Парень снова со смаком зевнул, отвернулся:
– Далече мы живем. В урманах...
Разговор он, видимо, считал никчемным, но ребята только входили в раж.
Шибко уж захотелось узнать, какой силою обладает этот великан.
– Слышь, давай с тобой поборемся? – предложил конопатый и запрыгал, как дворняга вокруг матерого медведя.
Парняга покосился на него, хмыкнул:
– Не займай.
– Пошто так?
– Ушибить могу.
– А давай спробуем?
– Не займай.
Надо было его разозлить, а сделать это – парни поняли – не так-то легко. Конопатый подмигнул одному из них, тот незаметно лег сзади, детине под ноги. Конопатый с разбегу кинулся на парнягу, он хотел отступить, запнулся и грохнулся оземь. Человек десять бросились на поверженного богатыря.
– Не займай! – рявкнул он, облепленный парнями с ног до головы.
– Струсил, ведмедь, в штаны, поди, напустил?! – взвизгнул конопатый и стал крутить ему уши.
– А-а-а! Бо-ольно! – взвыл бедолага и только теперь ворохнулся.
Парни кубарем полетели во все стороны. Он успел поймать конопатого за шкирку. Приподнялся сам и его поднял, приблизил лицом к своему лицу.
– Ты за што меня так, а? – спросил с недоуменным удивлением. – Я ить тебя не трогал... За што?
Парнишонка посинел, сучил в воздухе ногами.
– Не надо больше так... больно мне, – пожаловался ему детина и осторожно поставил на землю. Конопатый сорвался с места и стриганул за ближний сарай...
Запрягли лошадей, снова тронулись в путь. Маркела заинтересовал этот добродушный дремучий богатырь, он перебежал к нему в сани. Парняга хмуро отвернулся от незваного гостя, подстегнул лошадь.
– Тебя как звать-то? – спросил Маркел.
– Зови хоть горшком, только в печь не суй.
– Да я это... по-хорошему, – смутился Маркел. – Познакомиться хочу...
Детина пристально поглядел ему в лицо, понял, наверное, что здесь без подвоха.
– Макаром меня зовут.
– Ага. А меня – Маркелом. Ты что, и впрямь не знаешь, что царя-то скинули?
– Кто его скинул?
– Ну... народ.
– Не можно так, – уперся Макар, – врете вы все. Как без царя-то, вы чо?
– А зачем он тебе? Или он кормит-поит тебя? Ты сам вон какой сильный. А царь... он как тот конопатый: только вред приносил, больно делал.
– Не можно так. Грех. Царь землю дал...
– Да какую землю-то! – вскипел Маркел. – Почему она царева, земля-то, родил он ее, что ли?! Ты ее пашешь – значит, твоя она должна быть. А царь... он такой же человек. Ты, к примеру, одним щелчком его смог бы убить.
– Не такой. Царь – от бога. Грех...
– Народец! – изумился Маркел. – Это сколько же надо, чтобы от царей он отвык?! И отвыкнет ли?..
На другой день подъезжали к Каинску. У Маркела было хорошее настроение. Подмывало его иногда – выкинуть какую-нибудь шутку.
На передней подводе парни допили припрятанную сивуху, горланили песни. Маркел подсел к ним, тоже притворился пьяным.
– Надоело это старье! – кричал он. – Давайте новую разучим. Сначала – тихонько, а когда заедем в город, тогда уж во всю силу. Удивим всех...
Новая песня ребятам понравилась.
– Дажеть на молитву маленько смахивает, – заметил один из них.
И вот, когда подводы втянулись в узкие улицы города, в десяток здоровенных глоток грянула эта песня:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!..
Из домишек повыскакивали люди, недоуменно таращились на проезжающих.
– Красные! – крикнул кто-то в толпе.
К поющим, очумело нахлестывая лошадь, из хвоста обоза мчались на своей кошевке сопровождающий офицер и урядник Ильин. Маркел вовремя удрал.
– Прекратить! – орал урядник. – Кажите, кто научил!
Хмельные ребята осовело моргали глазами:
– Был тут какой-то... Убег...
– Найтить!
– Чего они найдут – лыка не вяжут, – остановил Ильина офицер.
* * *
Из Каинска новобранцев направили в Барабинск, оттуда двое суток тащились они до Омска поездом, в телячьих теплушках.
Маркел вместе с односельчанином Мишкой Гуляевым был зачислен рядовым восьмого кадрового полка. Началась казенная солдатская жизнь. Поначалу было странное ощущение отрешенности от всего сущего. Была рота – группа людей в одинаковых одеждах, даже с одинаковыми лицами, был командир – горластый усач с перебитым носом, был раз и навсегда заведенный железный распорядок: подъемы, учения, обеды, отбои... Все это казалось до смешного пустым и никчемным, механически однообразным, как стук часового маятника.
Но постепенно Маркел стал приглядываться к окружающим его людям, и они уже не представлялись такими похожими друг на друга, как картонные клоуны, выполняющие одни и те же заученные, глупые движения. Оказалось, люди везде остаются людьми и каждый человек в отдельности – это целый мир, удивительно сложный и многогранный...
Рота, состоявшая раньше, видимо, из одних «стариков», была наполовину разбавлена новобранцами. Сюда попали и два кержацких парня из тех пятерых, что призывались вместе с Маркелом. Сначала они держались ото всех особняком, были угрюмы и неприступны, как затравленные волчата. Но скоро один из них, Курдюков, стал отмежевываться от товарища. Оказался он парнем веселого нрава да к тому же голос имел высокий и чистый – стал ротным запевалой. Другой, Кирилл, смотрел на него осуждающе, ночами, на казарменных нарах, подолгу внушал ему что-то сердитым шепотом. Но из Курдюкова так и перла наружу раньше скованная, непокорная натура: он отмахивался от Кирилла, как от назойливой мухи. Скоро стал курить, а когда случалось – не прочь был выпить.
Предметом общих насмешек и издевательств стал в роте добродушный богатырь Макар Русаков. Потешались над ним все, кому не лень. Один только внешний вид Макара вызывал хохот до колик в животе. На складах не нашлось нужного размера шинели и сапог, и бедолага щеголял в своих подшитых валенках да в домотканом пестром армяке, перепоясанном солдатским ремнем с блестящей бляхою. Гимнастерку, правда, надели солдатскую (нельзя уж так-то, совсем по-домашнему), но рукава едва доставали до локтей, а ворот и вовсе не сходился на могучей шее...
Была у Макара и такая слабинка, которую не могли простить не только ротные остряки, легкомысленные новобранцы, но и серьезные бывалые солдаты. Детина испытывал панический страх перед начальством – будь то ротный командир, ефрейтор или какой-нибудь задрипанный писаришка.
И Маркелу иногда было жалко до слез смотреть на парня, который «тянулся в струнку» перед каким-то тупым замухрышкой, от страха и напряжения менялся в лице – то багровея, то бледнея, а тот (как же упустить такой редкий случай – поизгаляться над беспомощным богатырем?!) прыгал вокруг разъяренным кочетом и орал больше для потехи, чем для порядка:
– Кэк стоишь, огородное чучело?! Кэк ставишь пятки, медведь криволапый?! Мало тебя пороли в детстве? Так у меня живо схлопочешь по зубам!..
Сочувствовал бедному Макару и еще один человек – солдат Кузьма Сыромятников. Маркел давно к нему приглядывался: чем-то он привлекал, отличался от других, хотя внешность имел самую заурядную: невысок, поджарист, с худым скуластым лицом. О себе Кузьма много не распространялся, однако из отдельных реплик можно было понять, что он прошел войну, был в плену у немцев, участвовал в каких-то событиях в Петрограде...
Как-то на учебном полигоне, во время перерыва, когда офицеры удалились в каптерку на перекур, солдаты в своих шинельках «на рыбьем меху», греясь, затеяли потасовку и, как всегда, с гоготом окружили растерянного Макара Русакова, пытаясь вовлечь его в свалку. Он с виноватой улыбкой пятился от них, не находя себе места, очумело кружился, как поднятый из берлоги и окруженный собачьей сворою медведь. И тогда в серый, дышащий клубами морозного пара круг шагнул Сыромятников.
– Прекратите издевательство! – сказал он не громко, но так, что слышали все.
– Это откель такой заступник выискался? – подался ему навстречу здоровенный парень Ваня Бубнов, хохмач и заводила среди новобранцев.
Кузьма и не поглядел в его сторону, накинулся на Макара:
– Чего ты лебезишь перед ними! Двинул одному-другому по носу – они и уймутся.
– Драться нельзя... Грех... – бормотал смущенный Макар. – Оне меня пока не бьют...
– Так ждешь, когда бить начнут?
Обескураженный Ваня Бубнов вплотную придвинулся к Кузьме:
– Вижу, мастак ты чужими руками жар загребать... Может, сам спробуешь?
– Это с тобой, что ли? – Кузьма презрительно, снизу вверх, глянул Ване в лицо.
– А хоша бы и со мной!
– Вытри слюни сперва... губы смерзнутся – как будешь кашу есть?
Ваня побагровел, рванул Кузьму за полу шинели. Но тот изловчился, схватил Ваню за руку, присел, крякнул – и детина, перелетев через него, грохнулся на снег, раскинув циркулем ноги.
Ванины дружки кинулись на Кузьму – и еще двое покатились кубарем, но потом навалились скопом, подмяли заступника.
Макар, до этого с растерянной улыбкой, глядевший на происходящее, вдруг взревел, бестолково замахал руками:
– Робятки, да за што вы ево? Он ить не первый начал!..
– Помоги, дубина стоеросовая! – из-под кучи тел прохрипел Кузьма.
Только теперь Макар двинулся в гущу дерущихся, кого за шиворот, кого за ноги разбросал свалку, а остальных, растопырив шлагбаумом ручищи, отгреб в сторону.
На шум из каптерки выскочили офицеры.
Несколько солдат попали на гауптвахту. В их числе и Макар Русаков...
* * *
Маркел искал случая поближе познакомиться, поговорить с Кузьмой Сыромятниковым. Как-то утром в казарменной умывалке пристроился рядом с ним, начал первый:
– Ловко ты их... этих-то... на полигоне...
– Угу-м, – промычал Кузьма, – а ты чего же мне не помог?
– Да как-то... растерялся вроде... не успел...
Кузьма повернул к нему намыленное лицо, внимательно пригляделся, спросил:
– Тебе не говорила твоя мать, что лучше бы девкой ты родился, чем парнем?
– Говорила, – Маркел покраснел.
– То-то я и гляжу... Ресницы-то – любая девка позавидует.
– А я поначалу испугался за тебя, – поспешил Маркел замять неприятный для него разговор. – Думал, пришибет тебя Ваня Бубнов... Вон какой здоровенный...
– Здоровенный... Думаешь, сила есть – ума не надо? Макар-то в десять раз сильнее, мог бы этого Ваню на палец себе намотать, а толку-то? Пень – он и есть пень. Эко замордовали парня, запугали с детства!.. – Кузьма вздохнул: – Русь-матушка... А ведь парень не глупой... Как думаешь?
Маркел пожал плечами:
– Разговаривал как-то с ним: ни в какую не верит, что царя скинули...
Кузьма рассмеялся. Звонко, от души. Сказал, вытирая указательным пальцем навернувшиеся слезы:
– Это у него не от глупости. Испокон привык русский мужик, чтобы царь на шее у него сидел и пятками в бока дубасил... Стенька Разин и Пугачев – они ведь хитрые были: именем царей народ поднимали. Это у всех у нас в крови...
– И у тебя?
Кузьма пытливо поглядел на Маркела:
– А у тебя?
– У меня – нет...
– Это тебе так кажется. Есть в тебе царь. Тут он сидит! – Кузьма огрел Маркела широкой, раздавленной работою, ладонью по голой спине.
– С трона-то скинуть царя куда проще, чем из себя выкинуть. Глубоко он залез, сволочуга, в самую народную душу, рабское семя в ней посеял. И этим долго еще будут пользоваться разные прохвосты...
Он стоял перед Маркелом, обнаженный до пояса, с полотенцем через плечо. Легкий, жилистый, подтянутый. При каждом движении на его теле жгутами свивались крепкие сухие мускулы. Маркел отметил про себя, как обманчива бывает на первый взгляд внешность человека: ведь в солдатской-то форме, в длинной мешковатой шинели Кузьма выглядит чуть ли не замухрышкой...
Во дворе казармы трубачи заиграли сбор...
* * *
Напрасно пытался Колчак ввести в армии железную дисциплину, беспрекословное подчинение солдат: живительными дрожжами хотя и кратковременной, призрачно мелькнувшей свободы было сдобрено тесто, и удержать его силою в квашне не было никакой возможности, – оно бродило, вздымалось, перло через край.
Среди солдат, особенно среди «старичков-фронтовичков», велись тайные разговоры о землях, которые снова переделили, лучшие вернули кулакам, а главное – о том, какой смысл им, крестьянам да рабочим, проливать свою кровь, и за кого проливать-то ее – не понятно...
Даже самые ярые офицеры догадывались, что одними зуботычинами да гауптвахтами ничего не поделать.
Тогда в ротах стали появляться агитаторы: гражданские, бойкие на язык и похожие на сорок в своих черных сюртуках и белых манишках, и другие, работающие под своего брата – «солдатушек, бравых ребятушек», – в потрепанных шинелишках и обмотках. Однако все пели под одну дудку: только верховный правитель России адмирал Колчак сможет навести порядок в стране, только он может дать народу спокойную мирную жизнь и свободу, но для этого надо покончить с «красной сволочью», надо воевать, не щадя живота своего...
Были и агитаторы – «патриоты Сибири». Эти призывали грудью встать на защиту родной Сибири от большевиков, которые идут с запада и хотят поработить великий край, сделать народ его рабами...
Ни те, ни эти друг другу не мешали – цель была одна. Но однажды, во время такого вот агитационного митинга в казарме, куда было согнано человек двести солдат, из темного угла поднялся длинный, как жердь, детина и сразу сорвался на крик.
– Чаво воду в ступе толчешь?! – напал он на агитатора, махая руками, словно ветряная мельница крыльями. – Супроть кого воевать меня научаешь? Супроть такого же работяги, как и я? А кто ты такой, штобы научать меня? Думашь, надел солдатскую шинелишку, дак не признают тебя? Нашенский ты, голубчик, томскай, купца Кухтерина племяш! Ручки-то хоть грязью пачкай, господин подпоручик, когда агитировать идешь. А то шибко розовенькие оне у тебя, кровушкой нашею облиты!
Маркел, стоявший близко к столу, увидел, как побледнел выступавший «солдат» и как закровенел у него шрам на щеке – словно бритвой полосонули.
– Взять!! – рявкнул он. – Взять сук-кина сына!
В угол казармы кинулись несколько офицеров, навалились на долговязого. Тот извивался змеею, судорожно бился, надсадно хрипел:
– Ублюдок кухтеринский! Сволочь недобитая! Сколько рабочей крови пролил!.. В семнадцатом годе самолично тридцать политических заключенных в тюрьме заколол!..
Ему скрутили назад руки, поволокли к дверям казармы. «Агитатор» бросился следом, на ходу расстегивая кобуру пистолета под полою своей солдатской шинели.
– Братцы, да што же это деется?! – крикнул кто-то из солдат.
– Молча-ать! Р-разойдись по ротам!
– Эх, дурак! – скрипнул зубами Кузьма Сыромятников, стоявший рядом с Рухтиным. – Хотя, молодец, конечно...
– Куда теперь его? – спросил Маркел.
– На заслуженный отдых отправят... В Могилевскую губернию. Куда же еще?..
* * *
После отбоя они сидели в полутемном углу казармы, беседовали. Сыромятников сам к Маркелу подошел.
– Что-то никак не могу я раскусить тебя, парень, – говорил он. – Вроде робкий ты с виду, как овца господня, а внутри... натянут, чую, каждой жилкой. – Сыромятников впился в Маркела цепким взглядом серых сощуренных глаз: – Ты расскажи о себе, не бойся, авось чем помогу.
От этого взгляда, от тихого участливого голоса Маркел сразу почувствовал доверие к суровому человеку с худощавым, резким лицом. И рассказал ему обо всем, что пережил за последнее время, что мучило и угнетало душу. Поведал и об «атамане» Митьке Бушуеве, и о странной философии попа Григория Духонина, и о том, как жил у деда Василька...
– Ну, с попом все ясно, – задумчиво проговорил Сыромятников. – Этот служитель Христа небесный рай себе на грешной земле зарабатывает... А вот дед Василек твой – тип забавный. Назад в природу, говоришь, зовет человечество? Молодец! – Кузьма тихо засмеялся. – Да, брат, время сейчас такое, что в сторонке не отсидишься. Даже в самых дремучих головах мозги зашевелились: каждый себе философию придумывает, чтобы оправдаться перед совестью и перед людьми. Ну, а сам-то ты как?
– Был у меня недавно такой грех: к деду Васильку на крючок чуть не поймался, – откровенно признался Маркел. – Убаюкал старик своими лесными сказками. И возомнил я себя большим поэтом. Думаю, останусь жить в лесу и буду стихами разить врагов не хуже, чем пулей или саблею... Слышал, небось, про патриарха Никона? Жил такой изгнанник в стародавние времена, который из глуши изгнания праведным словом своим гремел на всю матушку Русь, даже сам царь перед Никоновой правдою трясся, как овечий хвост. Вот и я решил «глаголом жечь сердца людей». Да хорошо, что быстро спохватился: не глаголом надо жечь, а каленым железом выжигать всякую нечисть...
– Значит, разуверился в силе слова? – перебил Кузьма и пытливо поглядел на Маркела.
– Почему разуверился? Слово – оно тоже не воробей, а грозный сокол. По собственному опыту знаю. В прошлом году, после Октября, забурлил народ, из берегов вышел, что река в половодье: свобода, равенство, братство! Тогда каждое слово правды на вес золота ценилось. Простенькая частушка – и та разила врага наповал. Я по своей Шипицинской волости сутками без устали мотался – ячейки социалистической молодежи создавал. Волостную газету организовали, – я и корреспондентом, и редактором, и наборщиком, и печатником был. По селам ту газетенку зачитывали до дыр... Так что силу слова понимаю.
– А я тебя, признаться, принял поначалу за телушку с длинными ресницами, из этого... из института благородных девиц, – рассмеялся Сыромятников. – Такому, думаю, и вправду посиживать в лесу да стишки пописывать...
– А сам-то ты кто? Рыцарь без страха и сомнения? – обозлился Маркел. Его начал раздражать снисходительный, насмешливый тон Кузьмы. «Как с маленьким разговаривает», – подумал он и выпалил наперекор, чтобы сбить спесь с собеседника: – Не люблю толстокожих и прямолинейных, как оглобля! Ни в чем-то они не сомневаются, всех-то они умнее, все-то они знают на сто лет вперед... А скажи, если умный такой, почему Колчаку удалось в верховные правители пробраться? И силища у него сейчас – дай боже!..
– Вон ты, оказывается, какой горячий! Расшумелся, как холодный самовар. – Сыромятников как-то по-новому, холодно поглядел на Маркела. – А ты видел его лично, адмирала Колчака? Нет? А мне приходилось. Представительный барин! Одно слово – морской волк. Нижняя челюсть, как у бульдога, выпирает. Такой могучей челюстью, как жерновом, можно не только Сибирь, но и всю Россию перемолоть, да вот только лоб-то у верховного правителя узковатый...
– Не знаю, к чему ты это...
– А к тому, что болтаешь ты много лишнего. Давай-ка, брат, кончай философствовать да копаться в душе, ты ведь не какой-то гнилой интеллигентишко. Принимайся-ка, брат, за настоящее дело... – Сыромятников подумал, мягко улыбнулся. – Я ведь тоже из тамошних мест, почитай, земляк твой. Из Барабинска, в паровозном депо до войны слесарем работал. А теперь, как видишь, сменил профессию.
– Какая же это профессия – быть солдатом?
– Нет, брат, шалишь: солдатом-то я так... для отвода глаз. А профессия моя самая сейчас наиглавнейшая, – народ на борьбу снова поднимать, чтобы каленым железом эту самую колчакию отовсюду выжечь. Понял теперь?
– Как не понять...
– Согласен помогать нам?
– Кому это – вам?
– Опять прикидываешься? Ох, уж эта мужицкая натура! На кривой оглобле вас не объедешь... Неужели ты так-таки ни о чем и не догадываешься?
Маркел, конечно, догадывался. Да, были среди солдат большевистские агитаторы.
От Кузьмы Сыромятникова со временем Маркел узнал, что только в их восьмом кадровом полку действовала целая подпольная группа большевиков, которая держала крепкую связь с Омским губкомом, тоже подпольным. Но мало сказать – действовала. Большевики совместными усилиями готовили общегородское восстание. Это в самом-то логове Колчака! Дело сложное, рискованное, зато какая будет оплеуха чуть ли не Наполеоном возомнившему себя адмиралу!
Выступление было намечено в ночь на восьмое декабря. Во всех районах города одновременно выйдут вооруженные рабочие дружины, каждой из которых был заранее определен участок действия. Рабочих поддержат восставшие солдаты...
