Текст книги "Сказание о Майке Парусе"
Автор книги: Петр Дедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
– Так за что же вас, за какие такие тяжкие грехи?
Старик, кряхтя, приподнялся на локтях, уставился в сумрачный угол невидящими глазами. Заговорил тихо, невнятно:
– Молодняк-то из деревни нашей давно разбежался – земли тутока шибко неудобные: солонцы сплошь. Вот и остались старики, которым головы приклонить некуда. Живем у черта на куличках, в стороне от больших дорог. Власти-то поначалу наезжали за налогами да податями, а потом отступились: што с нас взять, коли сами с лебеды на мякину перебиваемся? Последние годы и духом никого у нас не было. А тут, третьего дни, пожаловали каратели, на конях да при винтовках, выгнали всех на улицу, давай по гумаге указ читать: мол, все недоимки аж за четыре года велено собрать и в казну отправить. Старухи наши в слезы: «Каки у нас деньги, откуля хлебушко?» Ахвицер ихний волкодавом зарычал: «Брешете, потаскухи старые! В кубышках, поди, денежки прячете, а хлеб в тайниках захоронили. Не может того быть, – орет, – штобы стока лет налогов не платили, а кубышки были пусты!» Ну, и давай пороть всех подряд, ажно вой поднялся по деревне... Мой кум, Селиверст Бычатников, царство ему небесное, совсем уж ветхий был, дак и десяти шомполов не сдюжил – преставился...
* * *
Леса пошли сплошняком, стали гуще, мрачнее. Настоящая тайга началась. Знал Маркел: недалеко уже до дому, но и сил совсем не осталось.
Однажды пролежал он весь день в старой заброшенной риге на краю какого-то села. Оказалась там куча гнилой соломы – в нее и зарылся Маркел. Солома «горела», затхло воняла, но тепло было, как в парной. За много дней прогрелся, пропитался насквозь этим сырым, нездоровым теплом, а ночью надо было двигаться дальше. Вылез на холод, пар валил от одежды, и вскоре почувствовал ломоту в костях, смертную слабость во всем теле. Мороз опалял жаром, ноги подломились в коленях, пополз на четвереньках, по-собачьи хватая ртом снег. Гнула к земле дремота – какая-то красная и вязкая, как загустевшая кровь. Но знал Маркел: стоит заснуть только на минуту – и все, конец. И продолжал ползти в сторону села, на краю которого осталась спасительная рига.
Казалось, полз целую вечность. Уже не чувствовал никакой боли – ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Только елозил по снегу, судорожно корчась, сучил руками и ногами. Вязкая дремота все затягивала, как гнилая болотная няша, и он затих, погрузившись в нее с головою...
* * *
Но и на этот раз смерть миновала Маркела, дала ему еще, хоть и малую, отсрочку...
Той крещенской ночью подобрал его, полумертвого, крестьянин села Зыряновского Зосип Прохорович Кондаков и привез в свою избу, что стояла у околицы, на самом краю большого светлого бора.
Мужик был не глуп – когда раздевал дома полуокоченевшее тело, проверил карманы: никаких бумаг и документов не было. Значит, бродяга или беглый каторжанин – не иначе. Но и бродяга ведь человек, а этот и совсем почти мальчишка – русоголовый, с длинными девичьими ресницами на изможденном, но притягивающе-красивом лице. И хоть времена настали черные: всюду белые милиционеры да кулацкие дружинники рыскают, но ведь не выбрасывать же живого на улицу, и властям заявить – не хочется грех брать на душу...
А больной метался в горячечном бреду, как тогда, недавней осенью, в избе деда Василька, – и снова не дома, не под родительским кровом, а у чужих людей.
Его давили кошмары, тяжкие и душные: то ему казалось, что он на раскаленной плите, а подпоручик Савенюк суетится около, приплясывает и визжит поросячьим голосом: «Давай, грейся, пока вода во рту не закипит!» То чудилось ему, что это он, Маркел Рухтин, раздетый донага карателями, в последних судорогах по-рыбьи кувыркается на снегу...
Потом кошмары сменились снами, настолько явственными, что после Маркел долго их путал с явью: было ли это на самом деле, или приснилось тогда во сне.
Так однажды приснился ему батюшка, Григорий Духонин. Ласковый, с русой бородой и кроткими бараньими глазами. Сидит печальный, во всем черном. Говорит тихо: «Не выходит по-нашему, сын мой. Сколь ни проповедую людям кончить смертоубийство – все тщетно. Люди от крови еще пуще звереют: чем больше крови, тем больше злости. Так же вот, как если волка в стае подстрелить, – почуют остальные кровь – мигом раненого разорвут на клочья...» И тут вывернулся откуда-то дед Василек. Глаза аж белые от злости, серебристый пушок на темени дыбом стоит. «Ах ты, жеребец долгогривый! – заорал на попа. – О людях печешься, а у самого, глянь-кось, все рыло в крови!» Дед выхватил из-за голенища длинный охотничий нож и ударился за попом. Отец Григорий, блея по-козлиному, махнул через прясло, черная ряса вздулась крыльями, и он полетел, сея из кадила искры...
А то на медведя будто бы охотились. Окружили берлогу. Опалили на костре лесину и горячим концом сунули в ямину. Снег зашипел, белый пар повалил – ничего не видно. Рассеялся пар – медведь вот он: рядом с Маркелом на бревнушке сидит. По плечу похлопал, дружелюбно этак хрюкнул: «Значится, убивать меня пришел? Дело, брат, дело. А закурить не найдется? Весь табачишко за зиму спалил, едрена корень!» Свернул самокрутку – не меньше полена. Затянулся раз-другой, окурок в снег бросил: «Ну, а теперь давай поборемся. По-честному – один на один. А то вас вон сколь, охотников, на меня одного набежало...» Маркел ясно услышал, как захрустели его кости...
* * *
Он очнулся от забытья. Крохотная комнатка, желтые пятна света на стенах. Наверное, было утро – солнечное и морозное. Долго лежал, прислушиваясь к самому себе. Шевельнул ногой, рукой – кажется, все в порядке. Жив. Только слабость такая, словно прирос к постели, никогда уже не оторваться. Но в голове ясно, а глазам больно от света.
Бесшумно вошла девчушка, опустилась около, на табуретку. Во все лицо – огромные, как у стрекозы, глаза. За ними и лица не разглядеть. Никогда Маркел не видел таких распахнутых и синих глаз. Подумал: не сон ли? Провел по своему влажному лбу ладонью.
А у девчонки такой радостью полыхнули глаза, что показалось – как молнией, осветило синим всю комнатку. Она вскочила и выпорхнула за дверь. Но скоро вернулась назад.
– Где я? – спросил Маркел.
Девчонка что-то ответила, но он не услышал.
– Где я?
Она беззвучно пошевелила губами.
«Оглох! – жиганула страшная догадка. – Теперь все, конец». Он рванулся, закричал из последних сил:
– Где я, где?! Чего же ты молчишь?!!
Скрипнула дверь, на крик вбежала маленькая полная баба. Сказала внятно, веселым голосом:
– Оклемался, кажись, голубчик!
– Не слышу я, оглох, – ошеломленно пробормотал Маркел.
– Как не слышишь? И меня не слышишь?
– Тебя слышу... А ее – нет, – он указал рукой на девчонку.
Женщина потупилась. Сказала почему-то шепотом:
– Ее и не услышишь... Она – глухонемая. От рождения...
Маркел испуганно поглядел на девчонку, которая тоже потупилась, словно была в чем-то виновата.
– Все понимает, – сказала женщина, – она с губ научилась слова читать. Аха... Глазами слышит... И глазами разговаривает да руками еще помогает. От твоей-то постели всю неделю не отходит. И ночами сидит – отогнать не могу. Жалостливая она, аха... А ты-то тяжелый был – все кричал да буянил, хоть связывай в пору. Думали, помрешь. Ну, теперь, слава богу, видать, на поправу пойдешь... Ей спасибо скажи, доченьке моей.
– Как ее звать?
– Маряна... Так и зови. Только губами-то пуще шевели – она поймет. И читать умеет, и писать – отец обучил. Так што, еслиф сам грамотный, то можно через гумагу разговаривать...
– А нахожусь-то я где, куда попал? – попытался выяснить Маркел.
– Дак у нас ты, где же... Вот сам придет – все и расскажет, аха...
«Сам» пришел вечером. Статный, хорошего роста мужик в военной гимнастерке. Глаза синие, как у дочери, только малость слиняли от времени, – словно пеплом подернулись.
Весело сказал с порога:
– Во как бывает, паря! Неделю гостюешь у нас, а с хозяином ишшо и не познакомился.
Он рассказал, как подобрал Маркела на снегу, осторожно спросил – кто и откуда? У Маркела не поворачивался язык врать этому человеку, своему спасителю, однако другого выхода не было, и он повторил байку о своем многотрудном путешествии из больницы.
– Что ж, бывает, – неопределенно сказал хозяин. – До дому-то тебе уж недалеко... Вот поправишься маленько – и к мамке на блины.
– Не знаю, чем и отблагодарить вас, – выдавил Маркел, растроганный добротой хозяина.
– Каво там! – махнул тот рукою. – Хорошо бы только все обошлось... В газете недавно читал – всех подозрительных велят задерживать, деньги даже за это сулят.
Маркел промолчал. Хозяин, видно, все понимал, обо всем догадывался.
* * *
Дело пошло на поправу. Маркел уже выходил на улицу, гулял в сосновом бору, что подступал к самой избе. По совету хозяина, Зосипа Прохоровича, свои вылазки он делал поздними вечерами, чтобы не нарваться на худого человека.
Как только начал сам, без посторонней помощи, подниматься, Маряна стала его избегать. Только иногда, думая, наверное, что Маркел спит, чуточку приоткрывала дверь и заглядывала в комнату. Но стоило шевельнуться – пугливые глаза мигом исчезали.
Теперь-то Маркел разглядел, что была она уже не пацанка, как показалось вначале. Красивая девушка, и в любом, даже самом грубом домотканом платье проступает при движениях тонкое и гибкое, как у ящерки, тело.
Но самое удивительное у Маряны – конечно, глаза. Они словно бы излучают синий ласковый свет, в них с тончайшими оттенками отражаются все чувства – от радости до боли. Глаза заменяли ей слух и язык, ими она жила, общалась с людьми и всем окружающим миром.
Соберется вечером Маркел на прогулку, дверь в темные сенцы откроет, а Марянины глаза – чувствует он спиною – так и рвутся за ним, грустят, о чем-то умоляют...
Как-то он припозднился – вечер уж больно выдался хороший. Лунный, с ядреным морозцем. Возвращаясь, заметил у калитки темную фигурку. Подошел – Маряна не убежала, даже не шевельнулась. Близко заглянул ей в лицо. Она показала рукой на лес, потом на избу. «Беспокоится», – подумал Маркел. Улыбнулся, легонько коснулся ее плеча.
Они тихо пошли в сторону леса. Осторожно ступали, а звонкая от мороза тропинка под их шагами так и пела, заливалась на всю округу, – такая была тишина.
Темный бор по краю прошит серебристыми нитями березок, а внутри было торжественно и чуть жутковато, как в пустой церкви. Снежные нависи на сосновых лапах сверкали и переливались многоцветными огоньками, внизу же сугробы, голубые от лунного света, разрисованы кружевными тенями. И резко выделялись чернотою голые до самых верхушек стволы...
По узкой извилистой просеке слюдяно блестела накатанная санная дорога. Они шли рядом, боясь коснуться друг друга локтем.
Маркел искоса взглядывал на девушку; она, чуть запрокинув голову, глядела на вершины деревьев, лицо ее было бледным, печальным.
У него вдруг спазмы подступили к горлу: такой близкой, такой родной показалась ему сейчас эта девушка. Хотелось заплакать от счастья, зарыдать на весь лес, броситься к ее ногам. «Совсем ослаб после болезни, – подумал он, – раскис, как глыза весной...» Но не помогали эти оправдания. Что-то с ним творилось такое... Ускользнув от смерти, он словно на свет заново народился. Весь окружающий мир казался первозданным, каждая мелочь вызывала острую, щемящую боль или бурную радость. Жажда жить, существовать захлестнула его, а тут еще встретилась на пути эта девушка с необыкновенными, дивными глазами.
Не в силах больше сдерживать себя, он остановился, порывисто обнял ее, приблизил свое лицо к ее лицу:
– Маряна, ты красивая...
Она задрожала, коснулась пальцами его губ: повтори.
– Я люблю тебя!
Она уткнулась в грудь ему лицом, заплакала горько, безутешно, содрогаясь всем телом...
* * *
На следующее утро Маркел отправился в путь. Хозяин сам намекнул ему: пора, мол, и честь знать. Может быть, он подозревал, догадывался об их встрече с Маряной.
Что ж, спасибо вам и на этом, добрые люди. Спасли от верной гибели, помогли встать на ноги, а с Маряной он еще обязательно встретится, случись – и под землей ее разыщет...
* * *
И снова, как в тот последний приход Маркела домой, сидели они рядком – мать и сын – родные, любящие души.
– Исхудал-то, господи! Одне мощи остались...
– Ничего, мама! Моли бога – жив остался, – бодрился Маркел. – Были бы целы кости, а мясо нарастет!
– Да иде же прятать-то теперь тебя, сынок? К нам ить уже разов десять с обыском приходили.
– Что-нибудь придумаем. Двум смертям не бывать – одной не миновать.
От материнского глаза да чутья ничего не скроешь, заметила Ксения Семеновна: что-то переломилось в сыне, а вот в какую сторону – сразу не определишь. То был жалостливый, как девчонка: курицу, бывало, станет дочь Мотренка рубить (она-то, Ксения Семеновна, тоже крови боится: одного поля ягоды), так Маркелушка, бедный, аж на полати запрячется.
А тут заявился спокойный такой, уверенный, даже веселинка в серых глазах промелькивает, – будто не стерегла его ежечасно смерть, будто узнал он, понял что-то такое, что важнее и выше смерти и что ей, матери, понять не дано...
Сидели они, думали-гадали: куда податься, где спрятаться Маркелу. Зима на дворе... Это летом – каждый кустик ночевать пустит. Поговаривали в деревне, что где-то в урманах прячутся беглые мужики, которых колчаки за глотку взять хотели. Будто целый партизанский отряд там создали. Только, кто знает, где его искать? Да и слаб Маркел больно: отощал – кожа да кости. Подкормиться бы дома маленько, а то загинет в пути...
– Эх, в медведя бы сейчас тебе, сынок, превратиться, в берлогу бы залечь до весны! – грустно пошутила мать. – Лежал бы да лапу посасывал...
– А ведь дело говоришь! – встрепенулась вдруг Мотренка. – Стожок сена у нас за сараем наметан. В нем берлогу братке изладить можно – мягко, тепло, и мухи не кусают!..
– Партизан надо искать, а не о берлоге думать, – оборвал сестру Маркел. – Сейчас нет у меня желания лапу сосать – другие аппетиты появились...
Но пока так и сделали. До рассвета, крадучись от соседей, выдергали в слежавшемся сене дыру, внутри стожка что-то наподобие балагана оборудовали: лопотины всякой натаскали, керосиновый фонарь приспособили.
Днем лаз притрушивали сеном да снежком присыпали, а в ночное время Маркел мог и на воле погулять.
Но недолго такая благодать была. Снова нагрянул как-то утром урядник Ильин с тремя понятыми. Обшарили избу, сарай, чулан – все вверх дном перевернули. А Ильин свое:
– Дома он, сукин сын, некуда ему больше деться!
Кто знает, может, пронюхал какой недобрый человек и донес, только никак не хотел уходить Ильин на этот раз с рухтинского подворья. Сам на чердак лазал, боров жирный, матерился там и чихал от пыли так, что на всю деревню слышно было. Мотренка ему: ты, мол, Платон Егорыч, в трубу залезь – там он, братуха, где же боле? Так он на нее хрюкнул, глазищами по-волчьи зыркнул да и направился к стогу... Вынул шашку – и давай в сено пырять.
Ксения Семеновна застонала, без чувств повалилась... Дочь ей рот платком закрыла, в избу заволокла и дверь на засов.
Один из понятых, Леха Маклашевский, видно, заметил эту возню и обо всем догадался. Был он ровесником Маркела, в детстве они дружили. До колчакии Леха служил стражником лесной охраны, а когда Ильин собрал в Шипицине отряд белой милиции – подался к нему под начало. Должно, проснулась в нем жалость к другу детства, а может, Мотренка причиною была: пялился он на нее частенько, на вечеринках ухаживать пытался. Как бы ни было, а только кинулся он к стогу, тоже саблю вынул:
– Давай-ка я, Платон Егорыч!
И начал пырять... Всех других плечом отталкивает, а сам от усердия аж на колено припадает, по самое плечо руку с шашкой в сено сует. Лаз-то, видать, заметил, да мимо, мимо старается.
Ильин вокруг топчется, орет:
– Несите вилы! Раскидать надо сено!
– Зачем?! – горячится Леха. – Видишь, наскрозь прошиваю стог, никакой твердости внутри не чую! Тут даже и мышь не останется живая.
Поговорили они о чем-то промеж собой и убрались со двора, несолоно хлебавши. Леха-то успел Мотренке шепнуть: пусть, мол, бегит Маркелка, Ильин сказывал – ночью опять придем, чтобы врасплох накрыть...
Только ушли – Мотренка с матерью к стогу. Разрыли сено, вытащили Маркела, а на нем и лица нет: шашка-то перед самыми глазами у него резвилась, а откуда ему было знать, что она нарочно его обходила?.. И все же задело маленько – в двух местах шубу пропороло, плечо и руку царапнуло.
Мать в рыданиях зашлась:
– Как же ты терпел-то, сыночек, ить она, смертынька-то твоя, около самого сердечка твоего резвилась?!
Маркел лицом закаменел и строго так прикрикнул, чего никогда с ним не бывало:
– Перестань! Слезами тут не поможешь!..
Сестра передала ему, о чем Леха Маклашевский упреждал. Заторопились сразу: наспех ранки промыли да перевязали, харчишек кое-каких в дорогу собрали, лыжи старые на чердаке разыскали. А как средь бела дня уйдешь с подворья? И снова Мотренка выручила. Запрягли они с матерью лошаденку, закатили в розвальни кадку, в какой воду с речки возили. В нее и посадили Маркела, а сверху сеном завалили – всегда сено в кадку кладут, чтобы вода не выхлестывалась. Так вот и поехали, будто к проруби за водицей.
Спустились к Тартасу – на реке ни души. Здесь и вылез Маркел, стал с родными прощаться. И опять были слезы, даже Мотренка не удержалась: шутка ли, хворого отправляли в дорогу, невесть куда...
Маркел-то тоже был сам не свой, хоть и крепился, успокаивал: пойду, мол, на заимку к деду Васильку, а там видно будет. Встал на лыжи – да только его и видели. Уже издали помахал шапкой, крикнул:
– Не убивайтесь шибко-то! Все будет хорошо. Отольются им, сволочам, наши слезы! А партизан я все равно найду!..
ГЛАВА VI
Зимовье на Косманке
Серый издали узнал Маркела. Взвихривая снег, кинулся навстречу, подпрыгнул, торкнулся лапами ему в грудь, с радостным визгом кубарем отлетел в сугроб. Собаки – они как дети малые: тонко чувствуют людей доброй души и сильно к ним привязываются.
К счастью, и дед Василек оказался дома. И тоже обрадовался Маркелу, бросился ставить самовар, завертелся вьюном, расторопный и ловкий.
– Тебя, дедушка, и старость не берет, – залюбовался им Маркел.
– А чо мне годы? Годы – не уроды! – рассыпался тот своим детским заливистым смехом.
Морщась и чихая от дыма, начал раздувать сапогом самовар, исчезал за дверью, вновь появлялся, нырял в голбец, звякал посудой в закутье – и на столе в мгновенье ока, как на скатерти-самобранке, появились соленые груздочки, чашка янтарного меда, клюква, брусника и прочая лесная снедь. Откуда-то вынырнула и запотелая бутылка мутной жидкости.
Крякая и потирая руки, старик разлил по стаканам самогон, кивнул Маркелу:
– Садись. Отец Григорий Духонин в гостях недавно был. Привез вот гостинец для сугреву.
– Поохотиться приезжал? – улыбнулся Маркел.
– Дак из его охотник... как из козла пономарь. Беглыми мужиками интересовался, насчет партизан пытал.
– Вот как! Что же он – к Колчаку в милицию нанялся?
– Да вроде нет. О спасении христианских душ все печется. Сведи, говорит, меня к партизанам, можа, кому из их слово господне нужно, благословение божие... Отбились, мол, овцы от стада, загинут без пастыря... Некому наставить их на путь истинный.
Маркел насторожился, прямо глянул в детски чистые глаза старика:
– И ты поверил ему? Может, его власти к тебе подослали?
– Не похоже. Он ведь супроть кровопролития выступает. Вот и хотел, видно, отговорить мужиков, штобы за оружие не брались.
– Ну, и сказал ты ему, где партизаны хоронятся?
– Зачем? Ты меня дак опять за глупца принимаешь.
Маркел рассмеялся:
– Значит, сам-то понял теперь, что без оружия не обойтись? В лесу от войны не упрятаться?
– А ты што меня пытаешь, как на суде? – вспыхнул вдруг дед Василек. – Не хочешь, да станешь прятаться. У Колчака, говорят, вон какая силища! Буржуи со всего мира подмогу ему дают. Плетью обуха не перешибешь. Вот так-то, елки-моталки!
– Да ты не кипятись, – мягко сказал Маркел. – Народ никакой силой не запугаешь, как вот, к примеру, лес твой. Его, лес-то, можно только спалить дотла, а чтобы заставить деревья остановиться в росте или запретить вершинами шуметь в поднебесье – этого никто не сможет. Потому как и лес, и народ – они для вольной жизни созданы и корнями глубоко в землю уходят.
– Оно-то верно, – согласился старик, – да сколько под тем же царем народ в неволе-то был – и ничего не мог поделать...
– Всему свое время, дед. Зато теперь каждый понял, что даже самому царю-батюшке, божьему наместнику, можно по шапке дать, а не только какому-то там сухопутному адмиралу...
– Ты как отец Григорий разошелся, – перебил Маркела старик. – Только речи-то у вас разные... Послушал ба он – сразу, небось, кондрашка хватила ба.
– Поп ничего не понимает, заблуждается... А может, хитрит... Проповедями, видишь, партизан остановить хочет. Да это... все равно как лесной пожар плевками тушить. Не выйдет! Мы будем биться до последнего, пока в бараний рог всех гадов не скрутим! Ответят они за наши слезы и за нашу кровушку!..
– Да ты прямо как на митинге! – восхищенно всплеснул руками дед Василек. – Мотри только этого... как его?.. Интер-на-санала не запой... Выпьешь еще?
– Нет. Устал я...
– А ты и вправду шибко изменился, – сказал дед Василек и трезво, как-то по-новому поглядел на Маркела. – Беда – она одних в дугу гнет, других, наоборот, распрямляет. Вижу, в советах моих теперь нужды тебе нет, а все ж таки попытать хочу: што собираешься делать дальше?
– Теперь-то я знаю, что делать, – твердо ответил Маркел. – Подымать мужиков надо, оружие добывать. Многое я понял, когда бродяжил-то. Колчак на пороховой бочке сидит... Мужики затаились, смиренными овечками прикидываются, а у каждого в душе-то накипело уже... Даже кулакам чем-то не угодил верховный правитель. Зашел как-то на Рождество к одним колядовать, да и напоролся на поручика... Сынок к родителям в гости пожаловал. Еле я ноги унес. Но не в этом дело. Разговор они при мне затеяли: палка, мол, о двух концах... По-олезный разговор... – Маркел уронил на грудь русую голову. Усталость валила с ног, но он нашел еще силы, спросил:
– Партизаны-то далеко? Завтра укажешь мне дорогу.
– Какие ишшо партизаны? – прищурился дед Василек. – И слыхом о таких не слыхивал! Я лесной человек, в людские дела не встреваю...
– Хитер! – встрепенулся Маркел.
– Да уж не хитрее тебя... Ложись-ко с богом, аника-воин, – старик жесткой ладонью погладил кудлатую голову уснувшего сидя парня. – Утро вечера мудренее...
* * *
Косманка – крохотная деревушка, затерянная в урманах верховья реки Тартаса. Кругом – непроходимые таежные дебри, бездонные болота... Место глухое, гиблое, проклятое богом и людьми. В таких медвежьих углах селились раньше гонимые мирскими и духовными властями старообрядцы, они-то и основали село. Но со временем почти все разбежались – осталось несколько семей: многодетные вдовы да старики, которым податься было некуда.
Здесь-то и собирались беглые мужики, которым с Колчаком было не по пути: дезертиры из армии верховного правителя, бывшие фронтовики, подлежащая призыву молодежь и те, кто был предан Советской власти, собирался восстанавливать ее с оружием в руках.
Единственная дорога соединяла Косманку со всем остальным миром – река Тартас. По этому вилючему коридору, проложенному своенравным речным руслом среди дикой таежной глухомани, и прибыл Маркел на «партизанскую базу», как назвал Косманку дед Василек. Еще старик поведал ему, что командиром у партизан бывший знаменитый охотник-медвежатник из села Межовки, после герой-фронтовик, Иван Савватеевич Чубыкин – бесстрашный богатырь, у которого «ума палата».
Потому и явился Маркел в Косманку с радужными надеждами. Разгоряченное воображение рисовало чуть ли не крепость с гарнизоном железных борцов. Знал, конечно, что все не так, а все-таки мечтал: хотелось, чтобы так было.
Но внешний вид деревушки сразу же его разочаровал: дюжины две низеньких лачуг, чуть не до крыш занесенных снегом.
Смеркалось, в некоторых избах зажелтели огоньки. Он выбрал пятистенник попросторнее, снял лыжи, торкнулся в дверь. В темных сенцах еще услышал буйную разноголосицу, топот, громкие выкрики. Нашарил скобу, потянул на себя.
В избе шел пир горой. В ноздри так и шибануло спертым бражным духом и вонючим самосадом. При тусклом свете лампы в дымном полумраке мотались черные тени, кто-то наяривал на балалайке, кто-то пьяно орал и матерился. Посредине избы длинный и ломкий, как складной аршин, детина дробно сучил ногами, пытался пуститься вприсядку, но всякий раз шмякался задом о пол. Потом, видно, понял, что дело безнадежное, стал, отталкиваясь руками, елозить по полу, задирая колени выше головы, – как подбитый кузнечик.
Эх, рас-сукин сын, комаринский мужик,
Ноги в руки – да по улице бежит! —
рвала струны, наяривала балалайка. Маркел очумело озирался по сторонам, пока не заметил черную и кудрявую, как каракуль, башку, которая моталась по избе, казалось, отдельно от тела. Как же их забыть, эти тугие овечьи кудри? Редко такие встречаются. Конечно, это он, Спирька Курдюков, однополчанин, бывший старообрядец!
Маркел поймал Спирьку за рукав, дернул к себе. Тот тоже сразу узнал Маркела, завертелся вокруг него мелким бесом:
– Маркелка! Да ты откель, язви тя в душу-то?! Помнишь меня али забыл?
– Ну, как тебя забыть? Ты еще связного, когда восстание в Омске начиналось, сапогом в пах саданул, – почему-то ничего не найдя лучшего, припомнил Маркел. – За что ты его?
– Я-то? – озадаченно открыл рот парень. – Да просто так. Из любви... Люблю кого-нибудь бить!
– А если тебя?
– Не ндравится. Скушно мне становится, когда меня бьют, а я человек веселый...
– А сюда как попал?
– Я-то? Дак из Омска сбежал, после разгрома-то. Кое-как домой добрался. А дома-то меня уже ждали с распростертыми... Насилу увернулся да сюды. Куды же больше? А из Омску бежали мы вместе с братом во христе, Кириллом. Помнишь, поди? Дак он, Кирилл, не пожелал в урманах прятаться – дома грехи отмаливать вздумал. Ну, его и сцапали... Теперь, поди, в Могилевской губернии уж... Да тут не я один из наших-то! – вдруг спохватился Спирька. – Погоди, я тебе ишшо не такую чуду покажу. Пойдем!
Они вышли на улицу. От потной Спирькиной рубахи на морозе валил пар.
– Оделся бы, простынешь, – заметил Маркел.
– А, ничо... – Спирька волок Маркела за руку, не давая опомниться. И болтал без умолку. Но Маркел все-таки улучил момент, спросил о том, что его поразило и ошарашило:
– По какой причине гулянка-то?
– А кака тебе нужна притчина? – захохотал Спирька. – Один новенький к нам заявился, на санях приехал и целую лагушку самогона привез... Ну, оно конешно, притчина для гулянки-то должна быть, как же без ее? Стали думать. Праздники вроде все кончились, никто не помер и не родился. Беда, да и только! Тада один тут мужик вспомнил: овечка у его в прошлом годе как раз об эту пору окотилась! Ну, и началось...
Они подошли к низкой мазанке, Спирька саданул ногою в дверь.
– Счас я покажу тебе эту чуду, – бормотал он, чиркая в темноте серянкой. Зажег коптилку, прикрывая ладонью трепетный огонек, подошел к низкому топчану в углу избенки.
На топчане была навалена груда всякого тряпья. Спирька пнул это тряпье – под ним ворохнулось что-то огромное, послышалось глухое рычание. Спирька отскочил в сторону:
– Укусит, стервец!
Маркел попятился было к дверям, но Спирька снова приблизился к топчану, осторожно приподнял край дерюги. При желтом свете коптилки Маркел увидел лицо человека, избитое, в темных струпьях, но чем-то очень знакомое.
– Никак, Макар Русаков! – вскрикнул Маркел.
– Он самый! – заорал Спирька, довольный, видно, тем, что так удивил товарища. И добавил тише: – хворает он, пять ден не поднимается.
– Да как он сюда попал-то?! – и перед Маркелом на миг мелькнула картина во дворе Омской тюрьмы: панический ужас людей, молнии сабель над головами толпы и дико ревущий Макар Русаков, который ломится к воротам, раскидывая и калеча всех на своем пути...
– Как он сюда попал, говоришь? Да так же, как мы с тобой, – спокойно ответил Спирька. – Косманка-то теперь по всем таежным деревням известна – вот и подсказали добрые люди. Тоже, грит, из Омска на своих двоих топал в родное-то село. Оно неподалечку тут – в урманах. Ну, пришел, грит, домой – его и сцапали белые милиционеры. К столбу привязали – и давай лупить, чем попадя. Избили до полусмерти: штобы, значит, не опасный был, когда в волость повезут. Потом бросили в холодный амбар, а он, Макар-то, ночью очухался, выломал дверь – да и был таков. Убег... Теперь-то, наверно, поверил, што батюшку-царя с престола скинули... А, Макар?
Но Русаков лежал недвижно, будто речь шла не о нем. Спирька неловко потоптался около топчана, сказал:
– Хворает. Пошли. У нас там, поди, уже угомонились, там и переночуешь.
– Да нет, я здесь, – сказал Маркел. – А то больному и воды подать некому... Командира-то где искать?
– Какого командира?
– Ну, Чубыкина.
Спирька ухмыльнулся, сунул руки в карманы штанов:
– Командир! Полководец! Во, какую славу о нем распустили! Может, и правильно – надо чем-то мужиков сюда заманивать... Да только ты к нему седня не ходи. Злой он, когда пьянка какая зачнется, а седня вся Косманка, почитай, гужуется. Овца-то у того мужика счастливой оказалась. Ха-ха-ха!..
* * *
Утро было хрусткое от мороза. Все скрипело: промерзшее крылечко, колодезный журавель, снег под ногами. У колодца, засеянного вокруг конскими катышами, хлопотали красногрудые снегири. Мороз пощипывал в носу, пахло смолистым дымом. Дым валил из печных труб, которые только и торчали из сугробов. «Вот она, партизанская крепость», – усмехнулся Маркел, подходя к рубленому дому на краю села – «штабу», как назвал Спирька Курдюков.
В избе было накурено. Несколько мужиков сидели за столом, о чем-то громко спорили, так что вначале на вошедшего никто не обратил внимания.
Маркел пригляделся: во главе стола, возвышаясь над всеми, сидел красивый смуглый мужчина в офицерском кителе, схваченном накрест ремнями. На широкой груди четыре георгиевских креста. Примерно таким он и представлял себе партизанского командира... И вдруг оробел, растерялся. Вытянулся в струнку и ляпнул:
– Разрешите обратиться, госпо... товарищ командир!
Все удивленно уставились на парня, а георгиевский кавалер раскатисто захохотал, хлопая себя руками по коленям.
– Бачьте, хлопцы, – перед вами вчерашний служака... Ей-богу, не вру! – говорил он сквозь смех. – Признайся: чи не правда, от Колчака драпанул?..
– Было дело, – успокоился Маркел и тоже рассмеялся.
– Во! Меня, старого горобца, на мякине не проведешь – сам пять лет царю-батюшке верой и правдой служил... А якого тебе командира? Чи не Ивана Чубыкина? Так вин перед тобою, собственной персоной, – веселый хохол, которого Маркел принял за командира, указал на сидевшего рядом рыжебородого мужика. На первый взгляд, ничего особенного: широкие скулы, прямой твердый нос, глубокая, суровая складка на переносье. Только широко поставленные глаза из-под мохнатых бровей – цепкие и острые, ломающие встречный взгляд.
