Текст книги "Сказание о Майке Парусе"
Автор книги: Петр Дедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Вот с разгона шарахнулся на сосну, взлетел по стволу сажени на две и кубарем скатился на землю. Из низкого дупла высунулась белка, сердито зацокала на собаку.
– Плоха хозяйка, – упрекнул ее дед Василек. – Все лето, видно, провертела хвостом, а счас грыбы хватилась сушить. Где ж оне теперь доспеют?
Маркел заметил на сучках сморщенные шляпки грибов.
– И вот ить животная какая, – продолжал дед, – грыб никогда не разламывает, а выберет без единой червоточинки... Спробуй ты так – ни за што не смогёшь.
– А ты, дед, сможешь?
– И я не смогу. Зверь чутьем берет, а человек потерял его, чутье-то природное.
Все было хорошо, все в природе шло своим чередом, по своим неписаным законам...
* * *
– Тут где-то и ямы надоть искать, – сказал старик, останавливаясь.
И в это время Серый с громким лаем рванулся вперед. Они побежали следом.
– Нет, лай не на чужого человека, – объяснил на бегу дед Василек. – На человека – не так. Зверя какого-то учуял. Но не волк и не медведь, нет. Серый ба подвывал тады...
Они ломились напрямик через кусты. Выскочили на небольшую прогалину. Серый волчком крутился на одном месте, захлебываясь лаем. Подбежав, увидели глубокую яму. В ней билась испачканная желтой глиною косуля. Старик поймал Серого за ошейник, закричал на Маркела:
– Чего стоишь, зенки выпучил?! Сигай в яму, подымай ее наверх!
Маркел прыгнул в яму, стал ловить косулю. Она металась в смертельном страхе, прыгала на обрывистые стены: яма была вырыта «кувшином».
– Держи веревку, вяжи ей ноги! – кричал дед Василек.
С большим трудом они выволокли обезумевшее животное. Дед ощупал связанную косулю, сердито крякнул:
– Вроде ба нога сломана. Подержи, я счас...
Скинул сапог, оторвал полоску от байковой портянки. Туго затянул ногу косули.
– Кажись, молодая ишшо, до свадьбы заживет. Развязывай веревку-то!
Косуля вскочила, припадая на больную ногу, кинулась в лес. Белое зеркальце под хвостом замельтешило меж деревьев.
Привязанный к сосне Серый рвался, исходил лаем.
– Вишь ты, резвый какой на готовое-то! – крикнул на него Василек. – Мотри, паря, а то живо пинкаря схлопочешь.
* * *
Поодаль, возле небольшого лесного озера, нашли еще три такие же ямы. Они так искусно были замаскированы ветками и притрушены хвоей, что дед Василек сам чуть не завалился в одну из них.
– Хитер Микешка Сопотов, – ворчал он, – у самого водопоя западни понарыл. И солькой сверху присыпал, не пожалел. Ну, теперь ты от меня не уйдешь, крапивное семя!..
Они сделали шалаш в густом ельнике. Прождали весь остаток дня. К ямам никто не пришел. Темнеть начинало в тайге. Вершины самых высоких елей резко обозначились на зеленоватом фоне сгоревшей зари, – словно кресты над куполами церквей. Стихли дневные шорохи, ночь подкрадывалась бесшумно.
– Все, теперяча не придет. Подождем до утра. На зорьке, как штык, явится...
* * *
И снова был таежный костер...
Пламя корежило кряжи-сутунки, шаманом плясало над ними. Огромные сосны вокруг при ярких вспышках выступали из темноты, шевелили замшелыми сучьями.
От озера тянуло прохладой глубинных вод. На черной глади плескалось алое пятно, вокруг которого стыли крупные звезды. Они четко и объемно отражались в недвижной воде, словно бы упали в озеро. Звезды упали в воду... Это уж верный признак того, что осень переломилась и днями грянет зима.
На другом берегу звучно ударила какая-то крупная рыба. Звезды замельтешили, как потревоженный пчелиный рой, алое пятно расплескалось на мелкие блестки.
И снова стало тихо. И тишину вдруг прорезал трубный рев, властный и могучий. Эхо понеслось высоко над тайгой, казалось, под самыми звездами.
Маркел невольно придвинулся поближе к огню. Сколько раз он слышал этот осенний рев сохатого и никак не мог к нему привыкнуть. Было в нем что-то неземное, таинственно-грозное.
– Бродит, шалавый, приключения на свою голову ищет, – незлобно выругался дед Василек и спросил Маркела: – Видал, как оне бьются на гоне? Мне приходилось. Ого! Разбегутся во всю мочь – да лбами. Ажно искры летят... Как-то по весне нашел два лосиных скелета. Видно, во время боя сплелись рогами намертво, а расцепиться не смогли. Так и кажилились, пока друг друга вусмерть не замотали... У их – не как у людей, не обхитришь. Закон тайги: кто сильнее...
Однако, прав ты, старик. Закон тайги справедлив и суров. И то верно, что среди людей верх берут не силой, не числом, а подлостью да деньгами.
В городе Каинске с десяток купчишек держат за глотки многие тысячи работного люда, продыху не дают. Кто они, эти купчишки? Кто им дал право помыкать тысячами таких же смертных, какие они сами? Деньги! А деньги – они потом и кровью пахнут. Где деньги, там хитрость и подлость... Да что город! Взять родную деревню Шипицино. Братья Барсуковы да еще Анисим Чурсин всех в кулак зажали. Поэтому, наверное, и зовутся кулаками. Маркелова мать, Ксения Семеновна, почитай, всю жизнь на них батрачила, да и сам он, Маркелка, только на ноги поднялся, как захомутали его в работу... С десяти лет в подпасках бегал, чуть подрос – пахарем стал наниматься, шишкобоем. Так и детство мимо прошло, за далекими долами да лесами аукнулось... Вроде бы сверкнул надеждой октябрь семнадцатого года, а потом опять все пошло на прежний лад.
– Чо задумался, паря? – спросил дед Василек. – Думай не думай – сто рублей не деньги. Давай-ка вот чайку пошвыркаем, душу малость обогреем.
– Муторно мне, дед... Ходим вот по лесу с тобой, белками да бурундучками любуемся. Косулю от смерти спасли... А в это время сколько народу гибнет по всей стране, сколько крови льется...
Василек задумался, подбросил в огонь полено. Тихо заговорил:
– Вижу сам, што перепуталось все в твоей душе – и доброе, и дурное. Как в огороде неухоженном. Начни сорняк вырывать – нужному овощу вреда наделаешь... Но все ж таки спрошу тебя: мы-то с тобой чем виноватые, што на земле смертоубивство идет? Ну, давай зачнем от горя реветь в два голоса, волосы на голове рвать, – мне-то уж и рвать нечего, – а поможет ли это? Войны, оне спокон веков ведутся и будут до той поры, пока люди ума не наживут. А когда поймут, то сами себя и проклянут: за што дрались-то, убивали друг друга? Вона какая земля – всем хватит места. Знай работай, не ленись... Но до этого далеко ишшо. Это будет, когда человек снова в природу вернется, мудрость ее переймать зачнет. Ведь в ей, в природе-то, все с великим разумом устроено. Всякая былинка, всякая букашка обязательно для чего-то нужна. Возьми муравья. Для тебя его жилье кучей лесного хлама кажется. А ить в этой куче каждая соринка на своем законном месте. Продувные ходы для сквознячка сделаны, – муравьи как-то чуют дождь, ежелиф даже туч ишшо на небе нетути, и успевают закрыть эти самые ходы. Канавки для отвода воды тожеть имеются. Замечал, небось, – вокруг кучи цветы иван-да-марьи насажены, любят почему-то этот цветок муравьи. Вот ить как все ловко и умно... А ты жалеешь, што косулю спас. Войны, паря, начинаются и кончаются, а природа, она вечная...
– Хитришь ты, дед, или в самом деле не понимаешь? – Маркел снова почувствовал в груди остроуглую жесткую льдинку... – Ведь войны-то разные бывают... Народ поднялся на живоглотов, правду свою ищет. А потому – нельзя нам быть в стороне, прятаться за кустами. Нечестно это – чужими руками жар загребать, выжидать, когда другие управятся. Вон Митька Бушуев клятву давал: до последнего издыхания душить гадов, всю землю пройти, мечом и огнем очистить ее от скверны. Удалось ему немного, зато жизнь прожил, как песню спел. Не зря небо коптил... Да что Митька? Поп Григорий Духонин, божий человек, и тот под юбкой у попадьи не прячется. Собой рискует, на хитрость и ложь идет, а дело свое делает: спасает людей от гибели, где только может. Людей! А мы с косулями тут возимся...
Дед Василек поник головой, будто перед покойником, стащил с головы облезлую заячью шапку. Детский пушок на его темени словно бы вспыхнул в отсветах пламени.
Долго молчали, глядя в костер. Красные головешки шипели и потрескивали, с сухим шорохом обрушивались, перегорая.
– Вижу, паря, совсем ты меня считаешь темным и беспонятным, – наконец тихо, обиженно заговорил старик. – А я ить кое-чо тоже кумекаю... И книжки читаю, хоть и непривычен к грамоте и буквы перед глазами, как блохи, скачут. Читал про одного старика. Иваном Сусаниным прозывался. Тот, што поляков в дебри завел. Знал ведь: на смерть идет, а пошел. Дак то ж ворог, чужеземец, поляк-то энтот. Пришел Расею грабить, русского человека рабом своим сделать хотел. А тут... – дед Василек безнадежно махнул рукой, – кто ж ее разберет, где правда, а где кривда. Вот ты говоришь: изгоним правителей, трудящийся народ власть захватит. Но даже овцы без пастуха разбредутся, к волкам в зубы угодят. Нельзя и народу без правителей – загинет. То ж на то и получится: придут новые правители, захочут власти, подчинения. Што изменится-то? Вот и надо, говорю, обождать маленько, не лезть на рожон... Тебе-то особенно. Вижу – чуткий ты больно, жалостливый. Все близко к сердцу принимаешь. Такие в одночасье надрываются, не живя веку гибнут. Не с людьми тебе надо жить в эту трудную пору, а в лесу, среди зверушек и птиц. Свой характер я угадываю в тебе... Видно, не каждому дано шашкой махать, не каждому...
Ночь плыла над тайгой. Осенняя, непроглядная. В бессонных думах сидел Маркел у костра. Старик прикорнул вроде, натянув шапку на глаза, а ему, Маркелу, не спалось. И так же, как пламя каждое мгновенье меняет свои очертания, так и думы юноши, и чувства его то гаснут, то возгораются с новой силою, и невозможно удержать их, закрепить в памяти...
Молодость тем и прекрасна, что живет ожиданьем счастья. Вот она, в кромешной темени, шевелится над ним зеленая лохматая звезда. И забыты уже все потрясения последних дней – живой, манящей звездочкой светится впереди надежда!
А от костра веет смолистым дымом и благостным теплом. Хорошо, черт возьми! И ощущение такое, будто видел ты уже где-то все это: костер, извергающий последнее пламя, словно затухающий вулкан, черное небо над головой и дикое пространство земли вокруг... Чудится, будто жил ты уже когда-то, тысячелетия назад, в первобытную пору огня и охоты...
А, может, прав дед Василек? Может, действительно не каждому дано быть борцом? И не в том ли высшее назначение и мудрость жизни, чтобы раствориться в этом вечном мире под звездами, жить естественной жизнью трав и деревьев, первородными глубинами этой жизни...
Ближе к рассвету охолодела земля, на хвое деревьев синими искрами засверкал иней. Дед Василек свернулся калачиком, в колени уткнул бороденку. Серый в полудреме прядал ушами, передней лапой скреб землю.
Над озерком повис густой липкий туман, потянуло промозглой сыростью.
На противоположном берегу зачавкали чьи-то тяжелые шаги, кто-то грузный вошел в воду, громко фыркнул и начал пить. Серый вскочил, ощерил клыки, но дед Василек – будто и не спал – проворно схватил его за обрывок веревки, притянул к себе, зажимая пасть.
Из белесой мглы тумана вдруг вышагнул огромный лось, наклонив пудовые рога, удивленно уставился на мерклые угли догоревшего костра. Он возник неожиданным привидением из ночи, страшное лесное чудище, и стоял в десяти шагах – видно было, как стекали капли воды по губастой горбоносой морде и жутковато светились маленькие круглые глаза. Но и красив он был дикой, первобытной какой-то красотою, – так что Маркел и старик, и даже собака завороженно смотрели на него, боясь шевельнуться.
Сохатый, наконец, вскинул голову, видно, почуяв опасность, прянул в сторону – только валежник затрещал под его длинными, могучими ногами. Серый вырвался из рук старика, метнулся следом, распугивая тишину хриплым лаем, и сразу же исчез в темных чащобах, только эхо кругло металось меж стволами: гав-гав! Гу! Гу!
– Очумелый какой-то, – сказал дед Василек не то о сохатом, не то о своем кобеле.
Серый скоро вернулся. Шерсть дыбилась на его загривке, и весь он дрожал от возбуждения.
– Чо, словил зверя? – весело приветствовал его старик. – Не по твоим зубам, видно, эта дичинка!
Пес виновато бил хвостом, отводя в сторону взгляд...
* * *
Микешка Сопотов явился на восходе солнца. Так же неожиданно, как появился недавно сохатый: словно из-под земли вырос. Старик и Серый ушли в лес на разведку, а Маркел после бессонной ночи задремал у костерка. И почувствовал затылком: кто-то пристально смотрит на него сзади. Оглянулся – в трех шагах стоит незнакомый человек с ружьем.
Маркел вскочил на ноги. Мужик улыбнулся, протянул огромную лапищу:
– Здравствуй-ка, добрый молодец!
Маркел отшатнулся.
– Да не бойсь, я – Микита Сопотов, тот самый, кого вы поджидаете, – приветливо пояснил он. – Где Василек-то?
В это время из кустов вышел с ружьем наизготовку дед Василек.
– Бросай-ка свою пушку! – крикнул он. – Теперь не уйдешь!
– А куда мне уходить? – миролюбиво отозвался Микешка. – Я дома. Плохо вот, что ямки ты мои порушил, хворостом завалил. На день теперь работы...
Он присел на валежину, положил рядом ружье, достал кисет с табаком, неторопливо стал закуривать.
– Арестованный ведь ты! – подскочил дед Василек и отбросил ногой Микешкино ружье. – Вязать тебя будем, сукина сына!
– Побалуй у мене! – прогудел Микешка, и в голосе его послышалась угроза. – Дай сюда ружье, чего лягаешься!
Он поднялся в рост – огромный, устрашающий, двинулся на старика. Дед Василек приложил к плечу берданку. Микешка остановился. Так стояли долго, смотрели друг другу в глаза.
Маркела поразило, как изменился всегда веселый старичок. Как сузились и потемнели, налились васильковой синевою его светлые глаза, и сколько ненависти, решительности отразилось на сухощавом, костистом лице! Где-то он видел похожее лицо... Да, да, на репродукции с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни». Стрелец со свечой... Такой же бесстрашный, прожигающий ненавистью взгляд. Человек с этим ломающим взглядом должен быть беспощаден, способен на все... Вот тебе и старичок-лесовичок!
Это вот и мешало всегда Маркелу – всепоглощающий интерес стороннего наблюдателя за происходящим. Вместо того, чтобы действовать, подобрать хотя бы Микешкино ружье, он стоял и «ворон ртом ловил».
Но все, слава богу, обошлось. Микешка, видать, тоже почувствовал, понял характер деда Василька, а может, бывал в таких переплетах, хорошо знал старика раньше... Он сгорбился, опустил голову. Тихо сказал:
– Чего ты скачешь передо мной, как петух? Я сам пришел к тебе в руки. Сколько можно хорониться от тебя в своем же лесу?..
– Эт с каких пор он твоим стал, лес-то?
– Родился здесь и вырос... Тайга для меня – што дом родной.
– Брешешь. Дом родной не грабят, как ты тайгу.
– Брешут собаки, да свиньи, да ты с ними.
– Сколь годов не сеешь и не пашешь, а в кубышке, поди, золотишка не мене, чем у каинского купца... Много соболей загубил ноне? А косуль, сохачей?
Микешка не ответил. Отступил, сел на прежнюю валежину. Маркел только теперь догадался подобрать его ружье. Микешка покосился на него недобрым взглядом.
– И все-таки чудно мне: почему ты сам решил сюда прибечь? Ить издалека, должно, заметил, што я тутока? – спросил дед Василек. – Три года тебя словить не могу, а тут – на тебе, явился... Прямо как к теще на блины. Думал, помилую?
– На кой черт она мне загнулась, твоя милость. Сидишь тут в своей берлоге и не знаешь, поди, што власть-то давно переменилась. Нету теперь твоего царского Кабинета, некому тебе служить. Все теперь наше, народное. И ты не становись мне поперек путя – зашибу.
– Во-она ты какой умный сделался, елки-моталки! Ни дать ни взять – хвилософ в шабуре. Да в гробу я видел царя твоего с Кабинетом и с тобою вместях! Не царю, а лесу я служил и служить до смертного часа буду! «На-аше, наро-одное»... Дак давай теперь, жги-руби, выводи все под корень, ежелиф народное, хозяина своего не имеет... Надолго ли тебе, разбойнику, тайги-то хватит?
– На мой век хватит.
– А вот это видел? – дед Василек кинул кукиш в наглую Микешкину харю.
Микешка вдруг расхохотался хриплым, неприятным смехом, похожим на скрип треснувшего дерева в непогоду. Видно, развеселила его наивная запальчивость старика, особенно детская выходка с кукишем. Он трясся всем тучным телом, утирал шапкой глаза – хохотал долго, с подвывом.
– Ну дак... словил ты меня... наказывай, – наконец выдавил он. – Каким властям сдавать-то будешь: красным али белым?.. Какой приговор вынесешь?
– А приговор будет такой, – серьезно, даже торжественно объявил Василек, – во второй раз попадешься – к дереву привяжу и розгами буду пороть, покеда лосятина из тебя не полезет.
– Ну, а счас-то? – Микешка пал на колени, прижал к груди кулачищи, воздел к небу глаза, завопил дурашливо: – Накажи за грехи мои! Што же, счас-то, так и отпустишь ненаказанного?!
– Счас-то? – старик подумал. – На первый раз трогать не буду. Катись на все четыре... Только ружье заберу – властям потом отдам, какие объявятся. Пускай оне и судят...
– Ружье?! – Микешка вскочил на ноги, с ревом бросился на старика. Напоровшись на поднятый ствол, отскочил, повернул к Маркелу. Но и здесь ужалился о черный глазок ружейного дула.
– Уймись, – спокойно посоветовал дед Василек, – не прыгай. Ишь ты, ломаться тут начал, как дерьмо через палку. Думашь, власти за мной счас никакой не стоит, дак спущу я тебе? Чеши отсель во все лопатки, покеда не передумал я!
– Да вы чо?! – очумело завертелся Микешка. – Вы вправду, ли чо ли? Ружье-то? Да как же в тайге без ружья-то, без кормильца-то? Оно ить охотнику нужнее, чем пахарю лошадь с сохой...
– Вот и купляй лошадь, начинай жить по-честному, как добрые люди живут, – отрезал Василек.
– Чо, и вправду стать перед тобой на колени?
– Хоть на пузе ползай, сапоги лижи – не отдам! Ты меня давно знаешь.
– Знаю... – Микешка подобрал с земли свой заплечный мешок, медленно пошел прочь, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, выворачивая пятки. Оглянулся, хрипло сказал:
– Встретимся ишшо на узкой дорожке.
Хотел еще что-то сказать... В бессильной ярости вдруг схватил коряжину, замахнулся. Серый – как тут и был – шибанул ему под ноги. Человек и собака клубком покатились по земле.
– Серый, назад! – закричал дед Василек. – Не поганься об него, об козла вонючего...
* * *
Затяжная выдалась осень 1918 года. Такой не помнят и старики. Конец ноября, а снег еще не выпал: в тайге тепло, сухо и непривычная, мертвенная тишина. Все живое приготовилось к зиме, попряталось в норы и дупла, а она застряла где-то в непролазных дебрях северных урочищ.
Заяц давно сменил серую, порядком потрепанную за лето шубенку на новенькую, снежно-белую. Вот и мается теперь в обновке: где ни спрячется – весь на виду. Мертвой хваткой сцапал его страх, держит без сна и без пищи. В густых ельниках, во мхах ищет косой спасения. Крепко сидит: рядом пройдешь – не вскочит, только косым глазом проводит огромные охотничьи сапожищи. И уж чуть не наступишь – только тогда ударит из-под ног белой молнией...
Однажды проснулся Маркел под утро с чувством какой-то неясной радости. Далеко еще было до рассвета, но уже неверный, рассеянный свет струился в окна, наполнял избу таинственным полумраком.
Маркел вскочил с постели, выглянул в окно: так и есть – выпал первый снег! Вот откуда взялся этот тихий свет, разбудивший его в такую рань. Он надернул сапоги, накинул полушубок и выбежал на крыльцо.
Притрушенные снежком ступени смачно хрястнули под ногами. Серый выкатился из-под амбара, рванул ему навстречу. Прыгнул на грудь, пытаясь лизнуть в лицо, – пес давно привык к Маркелу, полюбил его.
– Ну, ну, побалуйся! – строго прикрикнул Маркел, но пес и ухом не повел, разгадав его настроение: как же можно не радоваться в такое-то утро! Он юлой вертелся вокруг, оседал на задние лапы, снова бросался на Маркела, и вся его морда, от надыбленных ушей до кончика высунутого языка, смеялась.
Маркел вернулся в избу, отрезал ломоть хлеба, чай не стал разогревать – торопился. Последние дни он жил один в лесной сторожке. Дед Василек ушел в свою деревню Минино «проведать старуху». Был он, оказывается, женат, в деревне имел свой дом, свое хозяйство. Но всю жизнь прожил в тайге, а усадьбой заправляла жена, которая любила его и всегда была верной, однако в молодости еще заявила мужу:
– Как хошь, а подыхать от скуки в твоей лесной берлоге не согласна... Я – человек и хочу жить не со зверями, а посреди людей...
Ни тот, ни другой не уступил. Так вот и жизнь прожили, изредка наведываясь один к другому...
Наскоро перекусив, Маркел взял ружье и направился в тайгу. Между тем стало развидняться: темень разбавлялась синевою. Синим был и снег, пышно накрывший прелую подстилку, клоками повисший на темных еловых лапах.
Как все изменилось вокруг, будто в сказочную страну перенесли Маркела сновидения!
Светло, торжественно, гулко – как в прибранной к празднику избе. Серый, дурея от запаха молодого снега, носился кругами, взрывал лапами палую листву и хвою, натыкался на черные пни в серебряных шлемах. Часто останавливался около торчавших из-под снега выворотней, поднимал заднюю лапу – так делают все собаки, чтобы утвердиться, обжиться в чужом, незнакомом лесу. Видно, для собаки лес показался новым.
Маркелом тоже завладело это чувство радостной новизны. А ведь есть страны, где люди совсем не знают снега, – подумал он. Вместе со снегом приходит на землю обновление: кончается один период жизни и начинается другой. А если этого нет? Если – сплошной поток однообразных солнечных дней? Скучно...
Думалось легко и светло, и... черт-те о чем. Думалось, например: большая она, земля, огромная. Ходить бы по ней босиком, слушать пенье птиц, радоваться солнышку, каждой былинке... Работать, любить ближнего своего и дальнего... Надо вернуться в природу, – говорит дед Василек. Природа для него – идеал. Но ведь и здесь существует жестокий «закон тайги»: сильный грызет слабого. А человеку для этого и разум дан, чтобы в нем природа осознала самое себя и жила по законам разума. Иначе – чем же нынешний человек отличается от зверя, если в главном ведет себя так же?
Маркел остановился. Выругался про себя. Это наваждение какое-то: о чем бы он ни говорил, о чем бы ни думал – все к одному сводится. Как у тех голодных генералов из щедринской сказки. О чем бы ни стали рассуждать, а закончат обязательно о жратве.
Нет, так дальше нельзя...
Маркел без устали кружил по тайге, радуясь какому-то неясному еще решению, которое – чувствовал он – должно принести ему освобождение от тяжких, путаных мыслей, обуревавших его. Заблудиться он не боялся: Серый всегда найдет дорогу к дому.
Бродил безо всякой цели, дышал свежестью и чистотой первого снега, старался разгадать цепочки следов, которые уже успели оставить звери и птицы. Вот вольным скоком промчался оживший после перенесенного страха заяц. А это саженным шагом прошел тревожный лось, ослепленный с непривычки полыханием снегов.
Запоздалый медведь долго, видать, куролесил по тайге. Он прежде, чем залечь в свою берлогу, исхаживает добрый десяток верст, делает огромные прыжки – сметки, делает выпятки – пятится задом наперед, – и все это, чтобы запутать свой след, отвести незваного гостя от берлоги.
Дед Василек рассказывал: если вспугнуть в эту пору косолапого, не дать ему спокойно устроиться на зимней квартире – станет он шатуном, всю зиму будет бродить по тайге, голодный и свирепый, страшный для всего живого. В берлоге же медведь обычно ложится головою к югу и дремлет до весны, без пищи и воды, расходуя накопленный за лето жир – от трех до пяти пудов! Мало того – именно в зимней берлоге у самок нарождаются детеныши, чаще – пара, весом не более полукилограмма каждый. Правда, солидной мамаше, хотя она в берлоге без пищи и воды, не стоит большого труда прокормить этаких малышей до выхода на волю. Так вот устроено в природе: новорожденный теленок, например, в семьдесят раз тяжелее медвежонка, а ведь корова по весу почти равна медведице...
Словом, не напрасно прожил Маркел в тайге, нахватался лесной грамоты у деда Василька. Теперь вот и сам читает следы, словно строки увлекательной книжки.
Вот отпечаталась ажурная цепочка – пробежала лесная мышь. След ведет к рябиновым кустам, под которыми снег опрыскан рубиновыми ягодами. Много ли мышке надо? Съела одну-две горьковатые ягодки и, прокопав норку, тут же исчезла под снегом.
А это из темного ельника к лакомому рябиннику тянутся глубокие крестики-наброды глухаря. Но следы обрываются внезапно, только росчерки крыльев остались на снегу: птицу кто-то спугнул. И точно: в стороне, по-за кустами, звездочками отпечатан осторожный лисий след. Не повезло тут рыжей, и она махнула на поляну – попытать счастья, распутать ночную заячью карусель...
В любую пору года живет в природе живое!
К вечеру похолодало. Прихваченный легким морозцем снежок запел под сапогами, складно запел:
Прозрачна у берез кора,
А под корой – бунтуют соки...
Я в лес вхожу, как в божий храм:
Снимаю шапку на пороге...
Маркел не знал, хорошо или плохо получаются у него стихи. Каинские товарищи по кружку Ялухина хвалили: особенно нравились им агитки и сатира на купцов да кулаков. Он никогда здесь себя не насиловал: просто «накатывало» порою, и складные строчки рождались сами собой.
Перед ним еще не встали во весь рост гигантские тени Пушкина и Некрасова, которым он невольно подражал, а потому сейчас вот наивно, может быть, Маркел решил: вот оно, мое призвание в жизни – поэзия! И нечего метаться: пушкинские, некрасовские строки разили почище, чем сабля Митьки Бушуева. Буду жить в тайге, как дед Василек, и отсюда посылать бури на головы врагов...
К лесной сторожке он подходил в сумерках. Еще издали, меж деревьями, увидел желтый огонек: явился, значит, старик.
Василек пришел из деревни грустный, непривычно молчаливый. Только за чаем удалось его разговорить, выспросить новости.
– Плохие, парень, вести, – сказал старик. – В Омске объявился новый правитель – какой-то Колчак... абмирал. И с первых же ден показал свои волчьи зубы. Счас по всем деревням шастают каратели – силком забирают на службу парней, отымают у мужиков хлеб и скотину... Побывали и в Минино – не обошли стороной. У старухи моей – чо уж там, кажись, грабить? В пригоне – нор нарыли кони, в кармане – вошь на аркане. Дак не побрезговали – забрали мой тулуп. Хороший ишшо был тулупчик, дубленый. Старуха было кинулась отымать – по голове огрели, неделю не подымалась... Так-то вот, парень... В голос воет старуха – проклинает и лес, и меня, што на произвол судьбы ее покинул. А чо делать – ума не приложу. Уйти – все пожгут, повыведут микешки... под шумок-то. Мне ба время переждать, штоб какая ни на есть твердая власть пришла, под охрану свою лес-то взяла...
Долго сидели молча.
– Да, этот, видать, похлеще Временного всесибирского, на ходу подметки рвет, – неопределенно сказал Маркел.
– Можа, и он – временный?
– Поживем – увидим. Сюда-то, к нам в тайгу, никаким колчакам не добраться.
Дед Василек посмотрел на Маркела – пристально и удивленно.
* * *
Утром Маркел поднялся рано, стал собирать свою котомку.
– Эт куда? – полюбопытствовал старик, еще лежавший на нарах.
Маркел не ответил. Наверное, не слышал. Лицо его было бледно от бессонной ночи, серые глаза запали и лихорадочно блестели. Он быстро собрался, торкнулся в дверь и лишь на пороге, вспомнив, остановился:
– Спасибо за хлеб-соль, отец...
