Текст книги "Сказание о Майке Парусе"

Автор книги: Петр Дедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Я никого не учу... Говорю, как думаю... Что там, на угоре?

– Худо... Пушки пидволокли, бомбометы. Кавалерия подошла – не менее эскадрона.

– Не удержимся?

– Ни.

– Уходить будем?

– Зараз нельзя. Прорвутся конные через мост – усих до единого порубають. До темноты держаться надо, тади тикать...

Но и там, на угоре, видно, понимали это: торопились управиться с непокорной, дерзкой горсткой партизан до наступления ночи. Спешно подтягивали к самой гати пулеметы и бомбометы, наводили жерла пушек.

Партизаны из своих окопов с любопытством, иные со страхом наблюдали за четкой, слаженной работой кадровой белогвардейской части: многие мужики оружие такое видели впервые.

Золоторенко передал через командиров групп: без приказа не отступать, держаться до последнего патрона, если не удержим мост до темноты – погибнем все.

И вот на угоре ухнул пушечный залп, и сразу заработали бомбометы, и сплошной грохот и вой прорезали пронзительные пулеметные очереди.

Дрогнула и, казалось, на дыбы взметнулась земля, вытряхнув из окопов многих мужиков. Они бросились врассыпную, кинув ружья и торопливо крестясь: «Свят, свят, свят, свят!..»

Колчаковцы и рассчитывали, видно, на такой эффект: перепугать, посеять панику. Снаряд угодил в мельницу; как порох, вспыхнули смоляные пересохшие бревна. Люди бестолково шарахались под пулями, словно цыплята, внезапно застигнутые градом.

– Назад! Зар-рубаю!! – Фома Золоторенко носился на вороном жеребце, с саблею наголо, старался перекричать грохот.

А грохот оборвался внезапно, к мосту хлынули пехотинцы карателей.

– Огонь! Пли!!

Резко рванули винтовочные залпы, раскатисто, вразнобой бабахнули охотничьи ружья, заряженные волчьей картечью.

– Пли!!!

Каратели залегли, стали отползать назад. И снова начался ад, с утроенной силой навалились пушки и бомбометы.

Золоторенко подскакал к Маркелу – в офицерском мундире, при георгиевских крестах. Заорал, перегнувшись через седло над окопом:

– Скачи до батьки Чубыкина! Нехай спешно уводит людей в тайгу! Мы ще трошки подержимся – и следом... У-фф!.. – он выронил саблю, схватился за правое плечо. Жеребец взмыл на дыбы, и Фома свалился на землю, не выпустив, однако, повод. Маркел кинулся к нему:

– Ранили?!

– Пустяки... Скачи швыдче, бисова душа!.. Бери мово коня... Дюже добрый конь!.. Прорвутся колчаки – в тыл ударят батьке... Скачи!..

В это время подоспели Сыромятников, еще несколько мужиков. Маркел вскочил на Вороного. В ушах засвистел ветер, или пули это свистели – не разберешь...

А пушки железно ревели, снаряды вздымали землю, и огненные вспышки рвали синие сумерки наступившего вечера. Казалось, длилось это целую вечность, потом вдруг сразу оборвалось, будто ухнуло в черную пропасть, и в наступившей тишине послышалось дикое гиканье, топот многих копыт по бревенчатому настилу гати.

– Кавалерия! Гусары! – Золоторенко рванулся из рук перевязывавших его рану мужиков, вскочил на ноги. – Огонь! Пли!!

– Нечем стрелять. Кончились патроны! – резко кинул Сыромятников.

– Так порубають же усих! Мост надо подержать... хочь одну хвылыночку. Коня!

Адъютант командира кинулся к оврагу, где спрятано было на крайний критический случай пять оседланных лошадей.

Фома, отбросив державших его мужиков, попытался вскарабкаться в седло, но снова свалился на землю.

– Нельзя тебе! Упадешь – испортишь все. – Сыромятников рванул повод из рук адъютанта, приказал ему: – Бери мужиков, спасай командира. Уходите скорее!.. Кто со мной?! – крикнул окружившим их партизанам.

Добровольцы нашлись, вскочили в седла.

– Иди-кось до мене, – позвал Фома.

Сыромятников наклонился над ним.

– Ты чуешь, шо с тобой буде?

– Чую!

– Возьми мою сабелюку... Дай хочь обниму тебя, комиссар...

– Брось телячьи нежности...

Сшиблись посредине моста. На короткое время заслонили дорогу летящей смерти.

Все пали порубанные. Но за это короткое время многие их товарищи успели уйти в тальники, в болото, – в темноту, под покров ночи...

ГЛАВА XI
Гибель Майка Паруса

Вороной пал под ним, как только остановил он его у первого чубыкинского пикета. То летел птицею, екая селезенкой, рвал воздух в бешеном галопе, – ни разу не замедлил хода, не попросил пощады у неутомимого седока, – а когда Маркел натянул поводья – судорожно вздохнул и стал заваливаться на бок.

Подбежали пикетчики, узнали связного.

– Ух ты, какого коняку загнал! Вусмерть...

– Игрушка! Такому цены не было...

– Где командир? Ведите! – сипло крикнул Маркел, не глядя на бьющуюся, с кровавой пеной на губах, лошадь.

Чубыкина нашли в травяном шалаше, спящим.

– Так што, не велено будить, – выпрямился у входа адъютант, Маркеловых лет парнишка. – Тока прикорнули чуток, сутки были на ногах, не спамши...

Маркел молча потеснил его плечом, шагнул в прохладное, уютное нутро шалаша. От усталости подкосились ноги, медленно осел на пол. Чубыкин лежал на охапке сена, с закрытыми глазами.

– Чо нового? Докладай! – приказал он, словно и не спал.

– Плохи дела, Иван Савватеевич...

Чубыкин вскочил, словно подброшенный пружиной:

– Рухтин?! Почему так долго задержался? Я уже трех посыльных к Золоторенко погнал – и ни слуху, ни духу.

– Особых новостей не было...

– Когда оттель?

– Час назад.

– Ты чо, на ероплане? За час – шестьдесят верст с гаком.

– Коня загнал. Золоторенкова Воронка.

– Докладай!

Маркел коротко доложил обстановку.

– Нас тожеть здесь клюют, но пока не дюже, – сказал Чубыкин.

– Скоро в тыл ударят... Уходить надо сей момент. Золоторенко должен продержаться дотемна и тоже двинется на Каратаиху, к переправе через Тартас. Как было раньше условлено.

– На Каратаиху?! – Иван Савватеевич стукнул себя по лбу кулачищем. – Знать, не добрались мои посыльные до Жибары, не упредили... В Каратаихе-то белые уже... У села Минино переправляться будем через Тартас...

Маркел поднялся:

– Надо скакать назад. Попадутся мужики в ловушку.

– Куда тебе... Мотри, паря, лица на тебе нет. Пошлем ишшо кого...

– Посылали ведь уже... Заблудят, не доедут, – так же, как те трое.

– Мотри... Сказывают, парус бури любит?

– А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой, – устало продекламировал Маркел.

Чубыкин сам выбрал лучшего коня, по кличке Зайчик, проводил Майка Паруса за пикеты. Темнота пласталась над землей, выползая из угрюмых недр тайги, а в небе проклюнулись первые звезды.

– Месяц скоро взойдет, светлее будет, – Иван Савватеевич неумело обнял Маркела за плечи, приблизил к себе. – Передай там: молодцы, робятки, всыпали колчакам по заднее число, долго будут помнить. А то прямо как по етим... по бульварам разгуливают по тайге – чуть не с бабами под ручку... А теперяча будем уходить на север, к Межовке. Там нынче будет наша новая партизанская база. Туда подходят отряды из других волостей, туда же бегут мужики, каких побили и потрепали каратели на юге урмана. Поди, научились кое-чему, хоть и кровью далась эта наука. Объединимся силами в Межовке, сгуртуем целу армию – тада не страшны нам колчаки со своими пушками. Мы ить войну тока начинаем, и кончать ее тоже нам... Ну, прощевай пока... Коня не жалей, сынок... Кони ишшо будут... Прощевай, Зайчик...

* * *

И снова засвистел, загукал в ушах ветер, извиваясь, полетела навстречу белесая в темноте лента дороги. Месяц взошел, стало светлее, и Маркел безошибочно угадал сверток на Каратаиху, надеясь выехать напересек идущему к переправе отряду Золоторенко. Но прежде должен быть маленький поселок Тимофеевка.

Проселок нырнул в темную елань, здесь еще не развеялся после жаркого дня густой смолистый запах. Маркел сунул руку под потник седла – Зайчик вспотел, но бежал ровно и резво, широко черпая передними ногами. Добрый конь!

На опушке елани Маркел остановился. Такая чудная была ночь! Как по заказу... Низкий месяц облил матовым светом верхушки самых высоких елей, и они серебрились, как церковные купола с высокими крестами. Внизу же сеялся таинственный полумрак, зыбко накатывал голубыми волнами.

А Маркел тревожно прислушивался к ночи: не зазвучат ли выстрелы впереди, не послышатся ли людские голоса или еще какие звуки? Но было тихо, в темной чаще елани шевелились призрачные тени, и показалось на миг, что все это, – взрывы снарядов и гранат, люди, корчащиеся в предсмертных муках, красная от крови речка Жибара, – все это страшный сон, который, бывает, наваливается в душные июльские ночи...

Он тронул повод, Зайчик с места взял крупной рысью. У поскотины поселка Тимофеевки конь вдруг прянул в сторону, понес галопом. За спиною грохнули выстрелы. Маркел мельком оглянулся: сзади скакало с полдюжины всадников. «Каратели! На разъезд напоролся», – мелькнуло в голове. Он сорвал с плеча карабин, выстрелил. Передний из погони упал вместе с конем.

Над головою часто и пронзительно запели пули. Маркел припал лицом к самой гриве, но в этот миг Зайчик споткнулся, грудью торкнулся оземь. Маркел перелетел через его голову, вскочил, побежал. И тут, словно огнем, обожгло бедро левой ноги, в горячке он пытался еще бежать, но скоро упал, всем телом ощущая, как рушится на него черное небо.

* * *

Утром Маркела привезли в родное село Шипицино, где размещался теперь штаб карателей. Держались с ним обходительно: промыли и перевязали рану, предложили поесть. Маркел не отказался – через силу, давясь, проглотил кусок жирной баранины, запил крепким чаем.

Он догадывался, какие муки предстоит ему вынести впереди, а потому готовился к ним сознательно, собирал в себе силы и волю. Да, от него потребуют выдать планы партизан чубыкинского отряда, а если он не пойдет на предательство, будут пытать. Каратели уже знают, что в руки к ним попала крупная птица, один из организаторов отряда, помощник Чубыкина, и потому от него, от его показаний во многом будет зависеть исход дальнейшей борьбы, судьбы сотен людей. Все это ясно понимал Маркел и твердо, осознанно шел к своему главному и последнему в жизни подвигу...

В своих предположениях он не ошибся – первое, о чем у него спросили, было: куда Чубыкин увел свой отряд?

– Этого я не знаю, – Маркел опустил русую голову. – Командир никогда и ни с кем не делился своими планами.

Допрос велся в просторной и гулкой, похожей на пустой амбар избе-сходне. За длинным дощатым столом сидели трое: поручик Храпов, пожилой польский полковник и шипицинский урядник Платон Ильин. У двери, прислонившись спиной к косяку, стоял коренастый, монгольского типа, конвоир с карабином.

– Умный, однако, у тебя был командир, – сказал Храпов. – Прямо Наполеон, да и только! Да ты садись, закуривай вот... Сколько, говоришь, в отряде человек-то?

– Я ничего не говорю, – Маркел закурил папиросу, с наслаждением затянулся.

– А напрасно... – Храпов постучал костяшками пальцев по голой столешнице. – Напрасно упираешься. Мы ведь все равно из тебя выбьем, что нам нужно. Но можно без этого. Ты еще молод, у тебя все впереди – и торжество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь... Мы гарантируем тебе жизнь, если расскажешь все честно.

Маркелу припомнилась та далекая морозная ночь, залитый луною двор деда Василька и хриплый лающий голос Храпова, читавшего пушкинские стихи. И снова этот скрипучий, словно гвоздем по стеклу скрежещущий голос... Вот как обернулась судьба: палач деда Василька стал и его, Маркела, палачом. Но хватит ли сил умереть так, как умер старик?..

– Мы гарантируем тебе жизнь...

– Одна моя жизнь не стоит многих жизней моих товарищей.

– Значит, будешь молчать?

– Да... Я ничего не знаю...

Храпов встал из-за стола, заложил руки в глубокие карманы ладного английского френча. Шагнул к Маркелу, качнулся с пятки на носок, скрипнув хромовыми сапогами:

– В героя хотишь поиграть? В этакого благородного бесстрашного рыцаря, одетого в мужицкий армяк? Как же, – романтик, поэт! – Храпов вернулся к столу, взял Маркелову записную книжечку, сшитую из толстой оберточной бумаги. Полистал, нашел нужное, торжественно продекламировал:

 
Пускай я буду побежден
Врагами в схватке боевой,
Но вольной птицей я рожден
И с непреклонной головой!
 

Не дурно-с... Возвышенно-с! Благородно-с! Не Пушкин, конечно, но... А если мы эту непреклонную голову да преклоним сейчас к чурбаку, да махнем над нею топориком? – поручик зверовато оскалил редкие длинные зубы. – Или, учитывая, что имеем дело с поэтом-романтиком, поступим еще деликатнее – по турецкому способу посадим на кол, а-с?

– Этим вы никого не удивите, – спокойно сказал Маркел. – Это единственное, что вы научились делать... Воевать-то не шибко умеете... Красная Армия вон как пинками под зад вас гонит...

– Молчать!!

Его начали жестоко избивать. Коренастый конвоир цепко держал сзади за руки выше локтей, – словно заковал в железо. Храпов, по-крысиному щерясь, бил по голове, в живот, выламывал на руках пальцы. Пинал сапогом по раненой ноге.

Рядом пыхтел Платон Ильин, тоже махал кулаками, заходясь от одышки. Пожилой польский полковник суетился вокруг, кричал почему-то рыдающим голосом:

– Мы с партизаном посланы воевать, а туг – мальчишка! Ай-яй-яй, такой молоденький ребенок, а жизни не пожалеет!.. Не бейте его, он все расскажет!

Но Маркел только стонал и плевался кровью. Его сбили, стали топтать ногами. Конвоир бегал во двор за водой, приносил холодную, из колодца. Водой окатывали голову, бухали целыми ведрами – приводили в чувства.

И снова скрипел откуда-то издалека, из красной тьмы, ржавый голос:

– Куда увел Чубыкин своих шабурников?

– Сколько в отряде человек?

– Сколько винтовок, ружей?

– Кто пишет листовки?

Черный глазок пистолетного дула мельтешит перед лицом, и временами, теряя сознание, Маркел видит рядом не крысиную мордочку Храпова, а красивого, упитанного подпоручика Савенюка...

* * *

Очнулся он в темном амбаре. Была ночь: сквозь щели в потолке сочился бледный свет, виднелись звезды.

Попробовал шевельнуть руками и ногами – вроде бы все цело, только саднит и тупо ноет. В голове тоже тупая чугунная боль. Но пытать уже вряд ли будут: утром казнь. Значит, ничего он не сказал, никого не выдал. От этой мысли стало легче. Выдержал. Не согнулся. Через какие муки, утраты и горечи шел к этому последнему испытанию! Значит, все пошло только на пользу: закалило, выжгло всю робость, и перед смертью он предстанет таким, каким мечтал себя видеть всю жизнь. Значит, есть в нем сила, которая сильнее самой смерти...

Одно только плохо – не доведется уже поговорить с друзьями-товарищами, близкими душами: Чубыкиным, Золоторенко, Кузьмой Сыромятниковым... Сколько жил вместе, бок о бок, а главного так и не сказал и ничего не успел написать из того главного.

Где теперь отряд, и все ли живы, и помнят ли о нем, и знают ли о его злосчастной участи? Наверное, партизаны подбираются уже к далекой таежной деревне Межовке, и там Иван Савватеевич, к которому испытывал последнее время Маркел родственные, сыновние чувства, снова развернется во всю ширь: спокойный и мудрый, соберет под свое могучее крыло сотни и тысячи униженных, обездоленных и поведет их в последний, решительный бой...

Но нет, он и в эту последнюю свою ночь не был одинок и забыт в глухом темном амбаре.

Первым пришел к нему самый близкий и родной человек – мать. Маркел узнал ее по голосу, по глухим рыданиям за дверью, когда умоляла она часовых впустить на минутку к сыну, чтобы проститься с ним. Ксения Семеновна ползала в ногах у солдат, а они ругались, пинали ее и били прикладами, пока не прогнали прочь...

Вторым пришел крестный отец, Григорий Духонин. Он пошушукался с часовыми, которые, чиркая спичками, долго разбирали какую-то записку, потом открыли дверь. Поп шагнул в темноту амбара, и дверь за ним с противным скрипом, похожим на вороний вскрик, снова затворилась.

Отец Григорий вытащил из кармана огарок свечи, чиркнул спичкой. Трепетный огонек деловито приладил на оглобле перевернутых в углу саней, отыскал чурбак, перетащил его поближе к лежавшему на гнилой соломе Маркелу, уселся поудобнее, – видно располагался надолго.

Маркел повернулся к нему, в ответ на приветствие шевельнул разбитыми губами.

– Что же, сын мой, вот и пришел твой черед держать ответ перед богом и перед людьми, – голос отца Григория звучал кротко, с бесконечной печалью. – Упреждал я тебя: не ходи в это полымя адово, не дай совратить себя антихристам. Не послушал... Так послушай теперь хоть совета моего: ты и на свете еще не жил, мученик господний, а утром... Не противься, не гневи господа, скажи им, что требуют от тебя, и за то даруют они тебе жизнь.

Мягко, убаюкивающе звучал бархатный голос. Так бы слушал и слушал... Но когда до Маркела стал доходить сквозь вязкий туман страшный смысл сказанного, он снова, как на допросе, почувствовал гудящую боль в голове, а во рту – соленый привкус крови. По сути, отец Григорий требовал от него то же, что и поручик Храпов, только не бил по раненой ноге, а истязал кровоточащую душу.

Маркел приподнялся на локтях, собрался с силами. Сказал, трудно вылепливая слова разбитыми губами:

– Не понимаю вас, батюшка... Раньше, помнится, пеклись вы о спасении каждой христианской души... Теперь, спасая меня одного, научаете, чтобы я предал и загубил сотни невинных душ...

– Невинных? – голос отца Григория стал наливаться гневом. – Антихристы они, твои товарищи! Взбаламутили народ смутой дьявольской – сын отца, брат брата готовы зубами загрызть! Теперь только уразумел я: пока жив хоть один большевик – не остановить на земле кровопролития.

Маркел сказал грубо, чтобы прогнать попа, избавиться от этих новых пыток:

– Ты и раньше так думал, да трусил признаться... Выжидал, чья сторона верх возьмет... Уходи, поп... Твой язык я пуще польского не разумею...

Отец Григорий резко поднялся с чурбака, взметнув ветер полами рясы. Заколыхался, готовый погаснуть, крохотный огонек свечи. В дверях поп обернулся:

– И это за все добро, какое сделал я тебе... змееныш?! Будь проклят тот день и час, когда обучил я тебя дьявольской грамоте, вразумил книгочейству! А сколько мук принял за тебя, сколько греха на душу положил, спасая от погибели, наставляя на путь истинный?!

Отец Григорий кинулся к свече, схватил ее, обжигаясь расплавленным воском, и выскочил на улицу...

И еще один человек приходил в ту ночь к Маркелу. Этот не стал унижаться и просить часовых, а сделал безумную попытку проникнуть к смертнику в амбар силой.

Перед рассветом, когда темнота особенно сгущается, вдруг раздался за стенами тяжелый топот, потом возня, глухие удары, задавленные вскрики. Кто-то налег на дверь, сотрясая, рванул ее так, что хряснули засовы, взвизгнули вырываемые из косяков железные скобы. Но тут грянули выстрелы, взломщик тяжко рухнул у порога, успев лишь сказать на последнем вздохе:

– Маркелка... Прощай...

Маркел по голосу узнал Макара Русакова. Вспомнил, что Макар оставался в заградительном отряде Золоторенко. Как же он оказался здесь? Значит, добрался до Жибары кто-то из ранее посланных Чубыкиным связных, предупредил Фому, и отряды встретились у села Минино на переправе, и о его, Маркеловой участи стало известно партизанам, – иначе как бы нашел его преданный до гробовой доски, наивный, как малое дитё, богатырь Макар Русаков...

* * *

Далекий грохот пушек, ружейная трескотня, взрывы снарядов и гранат. Отзвуки боя доносятся из тайги? Нет, это гром погромыхивает вдали, и небо на западе затягивается чернотою, в которой судорожно вздрагивают багряные сполохи...

На площади, у избы-сходни, толпится народ: все шипицинцы от мала до стара, да еще из окрестных деревень понагнали, – нелишне для острастки показать, какая участь ждет тех, кто осмелится поднять оружие против самого верховного правителя.

Маркела подвели к высоким воротам, распахнутым во двор сходни. На верхнем брусе ворот покачивалась петля. Он плохо держался на ногах, его поддерживали под руки два солдата.

Подошел отец Григорий, сказал шепотом:

– Не хочешь покаяться перед людьми, покайся хоть перед богом.

Маркел неопределенно качнул головой: то ли не согласен, то ли не расслышал. Поп наклонился к его лицу. Маркел плюнул.

Отец Григорий отошел, спокойно вытер платком волнистую русую бороду. Сказал поручику Храпову:

– Мученик он, страдалец... Таких раньше на кресте распинали...

– Это можно. Тэ-эк... – Храпов по-крысиному повел длинным носом в сторону адъютанта: – Принеси-ка палку... черенок от лопаты.

Потом подозвал конвойных, что-то им шепнул. Солдаты подошли к Маркелу, распяли ему руки, продели палку в рукава пиджака.

Распятого подвели к петле. Толпа молчала. Тихо было. Только земля, казалось, чуть подрагивает от дальних громов.

Большая гроза шла над урманом...