Текст книги "Сказание о Майке Парусе"
Автор книги: Петр Дедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
ГЛАВА IX
Гроза над урманом
И всколыхнулся от края до края весь великий батюшка урман!
К середине 1919 года север Омской и юго-запад Томской губерний был охвачен партизанским движением. Разрозненные силы повстанцев объединялись в группы, отряды, целые армии.
Сначала колчаковские власти не придавали особого значения шабурникам, как презрительно называли они партизан. На усмирение их посылались мелкие карательные отряды, мобилизовались кулацкие дружины, которые нещадно пороли правых и виноватых (разбираться не было времени), иногда грабили и сжигали целые деревни.
Но уже в июле, когда восстание охватило 56 волостей Тарского, Каннского и Татарского уездов, которые объявили себя Партизанским краем и на территории которых была изгнана белая милиция, разогнаны земские управы, уничтожены кулацкие дружины, созданы военно-революционные штабы и ревкомы, сформированы пять повстанческих армий, насчитывающих около 20 тысяч бойцов, – верховный правитель адмирал Колчак вынужден был признаться, что он не понимает этот народ (то есть сибиряков-повстанцев), не знает, что ему нужно.
Зато сами повстанцы задачи свои понимали хорошо и цель видели ясно. Вольнолюбивый и гордый сибирский крестьянин, даже при царе живший сносно на вольных землях, пользуясь огромными природными богатствами лесов, рек и озер, вдруг потерял уверенность в завтрашнем дне.
На него наложили непосильные налоги и подати, ему запретили пользоваться лесом; каждую минуту могли нагрянуть каратели или белые милиционеры, чтобы забрать в постылую армию молодых парней, отнять лошадей и хлеб, засечь до смерти при малейшем сопротивлении...
Такого сибирский мужик не видывал искони и воспротивился всем своим существом. «Кака это жисть? – разводил он руками, медленно, но упорно продираясь к истине. – Тьфу на таку жисть!» – и со злостью шмякал шапкой о землю, потом отыскивал ружьишко, брал топор или вилы, собирал харчишек в дальнюю дорогу: «Пойду, паря... А там – пан или пропал...»
* * *
Отряд Ивана Савватеевича Чубыкина один из первых в партизанском крае возобновил активные боевые действия против колчаковцев.
В июльском донесении Отдел госохраны департамента милиции колчаковского правительства сообщал управляющему Томской губернии: «Красные собираются в лесах (непроходимых), скупают винтовки и патроны, вербуют добровольцев среди крестьян, которые... помогают Чубыкину всем, чем можно. Новобранцы, живущие вверх по Таре, пошли к Чубыкину, а не к воинскому начальнику. Чубыкин их обучает открыто военному строю...»
Чубыкинский отряд был, пожалуй, самым организованным и дисциплинированным из всех других. Согласно приказу командира, любое насилие над сельскими жителями в районе действия отряда каралось смертью. В соседние волости Иван Савватеевич разослал агитаторов, которые призывали крестьян к борьбе.
Много сил и энергии положил Иван Савватеевич, чтобы сломить стихийное настроение некоторых мужиков, чтобы добиться дисциплины и порядка.
Когда по весне из таежных сел хлынули к нему целые ватаги повстанцев, зачастую не видящих перед собой ясной цели, а лишь переполненных жаждой мести, рвущихся слепо и яростно, как река в половодье, крушить и ломать все на своем пути, Чубыкину и его помощникам пришлось туго.
Помогли командиру железная выдержка да отличное знание сложной психологии мужика, каковым был он сам – плоть от плоти и кровь от крови. Досконально знал Иван Савватеевич все сильные и слабые стороны своих подчиненных: их ненависть ко всякого рода угнетателям, почти болезненное отношение к несправедливости и вековое многотерпение – свойство русского характера переносить все тяготы. Их всегдашнюю тягу к лучшей доле и боязнь всего нового, каких-то перемен в жизни. Наконец, их здоровую, вольнолюбивую натуру и страх потерять собственный клочок земли или кормилицу лошаденку...
Как и в прошлом году, когда восстание только начиналось, Чубыкин прежде всего создал ядро отряда из фронтовиков и бывших политических ссыльных, которых оказалось не так уж мало.
Преданные революции люди возглавили отдельные группы из восьми-десяти человек и проводили в них большую воспитательную работу.
Кроме того, чубыкинцы были связаны с большевиками и рабочими Омска, Барабинска и Каинска. Из этих городов в отряд проникали связные, знакомили командный состав с решениями подпольных большевистских комитетов, разъясняли текущую обстановку.
И отряд, не сразу, конечно, а постепенно, с большими трудностями, превратился, наконец, в грозную для врага боевую единицу.
Отряд отличался большой маневренностью. Нанеся молниеносный удар по врагу, он скрывался в урмане, чтобы снова появиться там, где его совсем не ждут. Благодаря хорошо поставленной разведке и помощи населения, чубыкинцы были неуловимы.
Иван Савватеевич, несомненно, обладал незаурядным природным даром военачальника и пользовался среди крестьян и партизан большим доверием и любовью.
Вскоре и колчаковские власти поняли, что перед ними не стихийные бунтари, которых можно запугать и успокоить порками, а хорошо организованная реальная сила и с ней нужно считаться не меньше, чем с успешно наступающими на Западном фронте частями Красной Армии.
На подавление партизан были направлены крупные отряды регулярной белой армии. Более тысячи солдат и офицеров, среди которых было немало польских легионеров и белочехов, направились в тайгу. Вооруженные винтовками, карабинами, пулеметами, бомбометами, даже 76-миллиметровыми пушками, каратели, особенно чужеземцы, неуютно, однако, чувствовали себя среди угрюмых, настороженных лесов, где каждый куст и каждое дерево мерещились местами партизанских засад. Поэтому, передвигаясь по опасным дорогам и тропам Партизанского края, враги пользовались варварским способом самообороны: в попутных селах они хватали сотни так называемых заложников, стариков, детей, женщин, – связывали их одной веревкой и во время маршей окружали себя и свои обозы живой людской цепью, в которой могли быть отцы и матери, жены и дети партизан...
* * *
– Ну и занесло же вас... к черту на кулички. Погоди, передохнем немного, – Маркел опустился на коряжину, стал стягивать неподатливые от сырости сапоги.
– Ага, забрались туда, где Макар телят не пас, – весело отозвался Спирька, присаживаясь рядом. – Тутока нас никакие власти не доставали... Семь верст до небес, и все лесом...
Чубыкин послал Маркела Рухтина на разведку: узнать, можно ли пройти лесными дебрями и болотами к селу Кыштовка, где засел крупный отряд особого назначения под командованием штабс-капитана Чернецкого.
В лоб село не взять: все подходы к нему бдительно охраняются, каратели отлично вооружены. А если попробовать внезапным ударом, со стороны непроходимого ряма, откуда Чернецкому и в голову не придет ждать неприятеля? На подобных расчетах и строилась боевая тактика партизанского командира, и удача ему пока не изменяла.
А верным помощником Ивана Савватеевича стал смекалистый и осторожный, рано возмужавший Майк Парус, который мог теперь подавить в себе неуверенность и природную застенчивость, мог безошибочно ориентироваться в любой обстановке. Ведь партизанскому связному, каким был Маркел, приходилось попадать в самые неожиданные условия, подчас рисковать жизнью, в разрозненных, разбросанных по тайге отрядах, куда посылал его для связи командир, самостоятельно принимать решения, соответственно быстро меняющимся обстоятельствам.
Недавно был случай. Объявился в таежном районе, где действовал отряд Чубыкина, новый партизанский командир, который тоже, как когда-то Митька Бушуев, именовал себя атаманом, – некий Саша Соколовский. С образованием, говорят, и не из простого мужицкого сословия, но нет, далеко не Митька Бушуев – открытая и честная душа, который по наивности своей мечтал одною саблею извести всех притеснителей народа и установить справедливость на всей земле.
Саша же имел корыстные личные цели, больше всего на свете любил славу и чихать хотел на нужды крестьянские, а до Чубыкина стали доходить слухи, что, действуя под маской партизан, шибко пакостит атаман Соколовский: грабит крестьян, занимается насилием, проповедует свои бредовые идеи и вообще позорит и топчет завоеванное уважение к партизанам со стороны населения.
Не столько умен, сколько хитер был Саша: сумел-таки набрать в свой отряд с полсотни мужиков, убедить их, обратить в свою веру, и действовал «под шумок» – осторожно и осмотрительно.
Чубыкин направил к Соколовскому Рухтина разведать, чем дышит новоиспеченный атаман. Послал негласно: проникнуть в отряд рядовым «партизаном», все разузнать, а потом уж и решать, что делать с атаманом.
Но через неделю Маркел привел к Чубыкину ватагу Соколовского в полном составе, сам же Саша прибыл верхом на коне, привязанный к седлу. Пришлось пойти на такую жесткую крайность, потому как лихой атаман вел себя весьма непристойно: орал, ругался, дрыгал привязанными к стременам ногами и даже плевался. Видно, никак не мог примириться с тем, что его, потомственного интеллигента, бывшего кадрового офицера царской армии, обвел вокруг пальца какой-то деревенский мальчишка, который быстро сумел найти подход к его «хлопцам-разбойникам». Многие и сами уже раскусили корыстные цели своего атамана, других пришлось припугнуть, сказав, что Иван Савватеевич не сегодня-завтра намерен заняться бандой Соколовского, обуздать, прибрать ее к рукам, – и тогда уж кое-кому не поздоровится...
Не мог, не желал примириться Саша и с тем, что так быстро и позорно рухнули его заветные мечты, его давно взлелеянные планы на завладение всеми партизанскими силами урмана, а после, если даст бог, и на создание особой таежной республики, которая будет диктовать свои условия самому верховному правителю Колчаку...
Вот почему так ярился атаман, так выл и бился в седле, сулился всех перевешать и мысли свои потаенные выплеснул; вдобавок ко всему под хмельком был Саша, а известно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – так что Чубыкин, подойдя на безопасное от плевков расстояние, первым делом осведомился, не болен ли атаман, а когда узнал, что здоров и вроде бы в собственном уме, то рассудил так:
– Толку, однако, не будет из тебя, парень. Наскрозь ты взялся плесенью, грибком ядовитым, а гнилое бревно всю постройку порушить может... Да и этак ежели сказать: горбатого тока могила исправит. Так што, не обессудь, парень, придется тебя... того...
Потом подошел к Маркелу, крепко пожал руку:
– Молодец. Путевый агитатор из тебя получается. Где можно – так-то вот и действуй: словами, а не пулей да штыком. Кровь людская – она не водица...
Маркел понимал, что успех и этой операции внезапного нападения на карателей Чернецкого во многом зависит от него: удачно ли проведет он разведку, найдет ли подходящую тропу через болото, узнает ли, какие у неприятеля силы и как настроены кыштовские мужики?
Сопровождать Маркела вызвался Спирька Курдюков, заверил, что знает эти места как свои пять пальцев, – где-то здесь, среди лесов и болот, его родное кержацкое село, в котором раскольники издавна хоронятся от всего мира. Вот и ломятся теперь парни сквозь непролазные болота, по известной одному Спирьке зыбкой тропе, с обеих сторон которой щерят гнилую разверзшуюся пасть бездонные пучины...
Присели отдохнуть на полусгнившую осиновую колодину; Маркел стянул сапоги, развесил сушить мокрые вонючие портянки. Кожа на ногах побелела и сморщилась от сырости, ветерок приятно щекочет натруженные ступни. Маркел вытянулся вдоль ствола, прикрыл глаза.
Сильно он изменился за последнее время даже внешне. Подтянулся и словно бы раздался в плечах, медлительнее, но увереннее стали движения, а по-девичьи мягкие черты лица обрезались, посуровели. Еще больше похудел, осунулся, смуглая кожа натянулась на скулах, и до льняной белизны выгорел русый чуб.
– Далеко еще до твоего поселка? – устало спросил он.
– Дак рядом уже. Версты две осталось. А оттуда до Кыштовки – рукой подать, – живо отозвался Спирька и завертелся вокруг колоды. – Вставай, Маркелка, пролежни на боках будут!
– Не спеши пляши... – Маркел внимательно поглядел на Спирьку, спросил понимающе: – Не терпится, дома-то зазноба, небось, ждет?
– Кака тебе зазноба?! – взвился Спирька. – Отец Серафим, проповедник наш, – вот моя любовь по гроб жизни... Погоди, старый кобель, я тя приласкаю!..
– Ты эти шутки брось! – Маркел резко поднялся на ноги. – Ты чего это задумал, Спиридон? Про какого такого Серафима все долдонишь, чем он тебе на больную мозоль наступил?
– На мозоль?! Он мне душу растоптал, он мне... – Спирька сорвался на рыданье. – Убью-у! Задушу гада!
– Ты что, припадочный? – Маркел схватил его за грудки, крепко встряхнул. Спирька вяло отстранился, опустился на колодину, поник курчавой головою. Заговорил, всхлипывая, как наплакавшийся ребенок:
– Сиротою я рос, Маркелка. Ни мати, ни тяти – от холеры оне померли. И вот община, эти самые братья и сестры, взяли меня на воспитание, а проповедник Серафим вроде как за отца крестного стал... Ох, и помучил же, изуит, ни дна ему, ни покрышки! Грамоте стал обучать – замест себя в проповедники, видно, прочил. А мне ети молитвы, как китайска грамота: ни в зуб ногой не понимаю, потому и запомнить не могу. Дак он, отец Серафим-то, в темный чулан запрет – и сутки сижу, и двое. Стра-ашно, как в могиле все одно, и темень зачнет давить на тебя, что землица сырая. Воем изойду, всего сам себя искусаю – тада выпустит... А бить не бил – по лиригии, грит, не положено. Дак лучше ба промеж глаз когда врезал, чем так-то... я ить и посейчас темноты боюсь, как черт ладана. Ночью проснусь – и трясти меня начинает, впору хоть волком завой...
* * *
Туман не туман – тяжелая испарина висит над болотом, и когда из-за облаков показывается ущербный месяц, зелено светится этот гнилой вонючий чад, – красиво даже.
Тихо, и в мертвенной тишине далеко слышно чавканье многих торопливых ног, обутых в бродни, сапоги, опорки. Колючие кусты тальника и ракиты цепляются за одежду, в кровь раздирают руки и лица. Иногда кто-то оступается с тропы, проваливается в вязкую лабзу – и тогда слышна приглушенная ругань, потерпевшего вырывают из болотного плена, дают подзатыльник за ротозейство, и снова торопливое чавканье ног: скорей, скорей, надо успеть до рассвета!
Черная вереница людей, извиваясь змеею, неутомимо ползет через болото, Маркел ведет партизан на Кыштовку. Вернее, ведет не он – впереди цепи, ссутулясь, спорым шагом бывалого охотника идет высокий бородатый мужик – проводник из Кыштовки, с которым так удачно познакомился Маркел, будучи в разведке. Мужик этот, Яков Буланин, кыштовский охотник, а в прошлом фронтовик, прекрасно знает не только потаенные болотные тропы, но выведал, в каких избах деревни и по скольку человек квартируют солдаты, где ночует сам штабс-капитан Чернецкий, сколько у карателей винтовок, пулеметов и где расставлены секретные посты и дозоры.
Скорей, скорей!.. Перед рассветом начала сгущаться тьма, ущербный месяц скрылся за дальними лесами, а болотная испарина побелела, окутала все непроницаемо-молочной пеленою. Но вот кончилась зыбкая, чавкающая тропа, под ногами почувствовалась долгожданная твердь, захрустел валежник. Партизаны вошли в сухой сосновый бор, по-здешнему – рям, который, казалось, сохранял еще в древесных стволах смолистое тепло знойного дня... За этим рямом – деревня Кыштовка.
Люди облегченно вздохнули, обступили своего командира. Иван Савватеевич разбил всех на группы, назначил старших. Каждая группа должна окружить избу, где ночуют каратели (проводник обстоятельно объяснил, как найти эти избы), и по сигналу напасть на неприятеля. В случае, если кто напорется на часовых и обнаружит себя, бой начинать, не ожидая сигнала. Противник почти в два раза превосходит партизан численностью, не говоря уже о вооружении. Поэтому успех операции могут обеспечить только внезапность, смекалка, храбрость.
– Зайдем в деревню – команд моих не ждите. Я не Илья-пророк, штобы громом греметь на всю округу, – напутствовал Чубыкин. – Там, в деревне, кажин сам себе и солдат, и командир. Мотри, паря, оплошаешь – не сдобровать нам всем...
Две небольшие группы были посланы в обход деревни с юга и севера, чтобы в нужный момент открыть пальбу, наделать шуму и тем самым сбить противника с толку, запутать, не дать ему понять, откуда наступают главные силы. А их вообще нет, этих главных сил – монолитного отряда в походной колонне или развернутого в боевую цепь. Нет – и баста! Есть мелкие группы, которые по-за плетнями, по-за огородами просочатся в самое расположение карателей, к пулеметным точкам, к потаенным секретам. А ну-ка, господин штабс-капитан, ваше превосходительство, чему вас учили в военных школах и академиях, что там в ваших боевых уставах записано по поводу ведения таких вот боев, по случаю отражения таких вот атак, а-с?
Тягучая предрассветная мгла. В узком кривом переулке пахнет застоялой пылью, навозом, росной картофельной ботвой. Маркел прижимается к пряслу, прислушивается. Тишина до звона в ушах. Но вот где-то, в другом конце деревни, всполошенно вдруг заорал петух, – наверное, приснилось, что проспал зорю, но захлебнулся на полукрике: понял, что рано.
Двигаются дальше. Стараются ступать в мягкую пыль, стараются не дышать. Не дай бог разбудить дворовых собак – хлопот потом не оберешься. Маркел ведет свою группу в центр деревни, где штаб Чернецкого, его «резиденция».
Люди шагают, боясь коснуться земли, словно она раскаленная, будто подкрадываются они к весеннему токовищу глухарей. Шаг, еще шаг... Впереди – сутулая фигура проводника, Якова Буланина.
Вот и небольшая площадь – песчаное белесое пятно. Посредине что-то раскорячилось, какое-то чудовище, похожее на скелет мамонта, какой видел Маркел в Омском музее.
– Виселица, – шепчет проводник Яков Буланин. – Шесть человек... Второй слева – мой брат Афонька... Не дают сымать – любо им, значить...
Маркел почувствовал сладковатый трупный запах, от которого подкатило к горлу, закружилась голова.
– Второй, значить, слева, – горячо шептал проводник, будто сейчас это имело какое-то значение, – ...братишка мой младший...
– Молчать! – зашипел Маркел. – Веди!..
А где-то уже взлаяла собака, ей с подвывом отозвалась другая, третья... Грохнул выстрел и широко, вольготно раскатился эхом под самым небом.
Маркел одним духом перемахнул высоченный забор старостиного подворья и чуть не сел верхом на очумело вскочившего, видно, спавшего часового. Они сцепились, в Маркеловой руке блеснул длинный охотничий нож.
– За мной!
В окнах старостиного дома на мгновенье вспыхнул свет, потом с треском вылетело окно, из него метнулась фигура в белом, кинулась на зады огорода, отстреливаясь из пистолета.
Из окна выпрыгнули еще двое, но подоспели ребята, одного пристрелили, другого взяли живьем.
А по всему селу гремели беспорядочные выстрелы, глухо, остервенело матерились люди, столкнувшись в коротких рукопашных схватках; у околицы зататакал и сразу же смолк пулемет.
В соседнем дворе орал кто-то диким голосом:
– Навались, робятки! Круши двери! Ага, не хочуть на волю? Тащи соломы, поджигай избу, мать их перемать!..
– Добре, хлопцы, добре!..
На площадь вырвалось с десяток конных, иные в одном исподнем, они отбивались от наседавших партизан, рубили направо и налево, тонко, пронзительно визжали подколотые вилами лошади...
На рассвете все было кончено. Карательный отряд особого назначения из полутора сотен сабель и штыков почти полностью был уничтожен, только штабс-капитану Чернецкому да нескольким офицерам удалось бежать.
Чубыкин не разрешил пока снимать повешенных на площади, а велел созвать сюда всех жителей деревни. Пришли старики, ребятишки, женщины, позади толпы, будто в чем виноватые, тихо переговаривались, переминались с ноги на ногу парни и молодые мужики.
Откуда-то приволокли огромный мучной ларь – вместо трибуны.
– Чует кошка, чье мясо съела, – зорко глядя в задние ряды, на растерянных мужиков, шепнул Сыромятникову Иван Савватеевич, – вишь, глаза не знают куда деть...
А комиссар, по своему обыкновению, начал резко и прямо, без обиняков. Указывая на виселицу, он крикнул:
– В этом черном деле есть и ваша вина, мужики! Да, вы не участвовали в казни, это правда. Но что вы сделали, чтобы защитить своих товарищей, доблестных партизан, попавших в лапы колчаковских палачей? А вы спрятались за бабьи юбки: моя хата с краю, авось пронесет... Ага, плетью обуха не перешибешь, – скажете вы, – их много, мол, нас мало и оружия нет. Но кто же вам мешает идти к нам, вливаться в наши партизанские отряды? Выжидаете, чья возьмет, чей верх будет? Наш будет верх, и не только в Сибири, но во всей России, во всем мире! Как тогда Советской власти в глаза будете глядеть? Как перед детьми и внуками своими оправдываться?..
Что и говорить, умел комиссар задеть за живое. Тут же, на этом необычном митинге, в отряд Чубыкина записались двадцать три добровольца. Первым – проводник Яков Буланин.
Казненных партизан схоронили с почестями, под ружейные салюты.
К полудню из окрестных лесов в Кыштовку пришло несколько мелких партизанских отрядов, которых в урмане было множество. Победа не только окрыляет, но и притягивает мятущиеся души. И опьяняет.
Поэтому митинг бурлил много часов подряд, без перерыва, без роздыха, ораторы сменяли один другого, кричали до хрипоты, пришедшие «братались» с чубыкинцами.
На мучной ларь вскарабкался дед Сила, обнажил лысую, как яичко, голову.
– Граждане и товаришши! Бабы и мужики! – взвился он надтреснутой фистулой. – Так што, объявляю Советскую власть по всему урману! А кому не ндравится, тому – во! – он с трудом поднял над головой свою огромную шомполку. – Ета орудия пробивает наскрозь медведя, а уж о Колчаке и балакать неча... Ишшо прадед мой с етой орудией, растуды ее...
Деда дернули за портки, стащили с ларя. А его место занял тоже старичок, и тоже тщедушный до крайности, но с густыми серебряными волосами и хитрыми, вприщур, глазками. Он огладил белый клинышек бороды, откашлялся в кулачок. И вот что он сказал, этот благообразный старичок, чистенький, прозрачный весь какой-то, – вот что сказал своим тихим голосом, который, однако, услышали все в притихшей вдруг толпе. Встречаются такие люди с такими вот неотразимо действующими на толпу голосами.
– Баско вам, православные, победу свою править, – сказал старичок. – А куда же деваться нам, святого Никона последникам, старого завета и обряда приверженцам? Святой Синод отринул нас, ако врагов своих смертных, царь на нас, старообрядцев, гонения учинял, а теперь ваша Советска власть и того хуже творит. Бывший наш брат во христе большевиком стал, – оно бы и ладно: неисповедимы пути господни, каждому свое на роду написано. Но вернулся наш выкормыш третьего дня в лоно родное и, благодарности вместо за соль, за хлеб, каким община вскормила его, сироту горемычного, стал кровавую расправу над проповедником Серафимом учинять. Возмущение среди братьев и сестер великое началось, мы нарочных в другие кержацкие поселки разослали...
Мудрено говорил старичок, а у Маркела вдруг захолонуло все в груди, подбежал он, рявкнул на оратора:
– Не мотай, дед, нервы, говори, кто он такой, этот большевик?! Спирька Курдюков?
– Дак Спиридон и есть, кто же больше...
Маркел схватился за голову: как сердце чуяло... Когда шли они вдвоем на разведку, Спирькино родное село без остановки миновали: торопились сильно. А добрались до Кыштовки, Спирька попросился вернуться – дома побывать, дружков попроведовать.
Не хотел Маркел одного его отпускать, насторожил Спирькин рассказ о проповеднике Серафиме, но парень клятвенно заверил, что пальцем никого не тронет... И так, и этак подумал Маркел: мимо родного гнезда пройти и не заглянуть – обидно, конечно, по себе знал.
А с другой стороны, в Кыштовке Спирька со своим неуемным характером и глупыми выходками, пожалуй, только помехой был бы. Одному-то сподручнее, вон как удачно провел разведку. Вот и отпустил на свою голову...
Маркел разыскал Чубыкина, рассказал всю историю.
– Говоришь, нарочных во все кержацкие села послали? – Иван Савватеевич запустил пятерню в свою густую рыжую бороду, как делал всегда, когда волновался или искал выход из трудного положения. – Бе-да-а... Раззвонят теперяча на всю округу, вони не оберешься. Вот ведь один мелкий пакостник сколько делов натворить может. Кержаки этого так не оставят, знаю их. Вредить начнут. Дай-кось, Серафима своего в святые мученики возведут, и все, кто мало-мальски богомолен, отколются от нас. Беда-а... Надо што-то делать. Позови-ка старикана энтого.
Благообразный старичок предстал перед грозным партизанским командиром, смиренно поклонился в пояс. Рассказывал тихо, со слезою в голосе: как появился Спирька в родном селе при ружье и гранатах, как согнал всех братьев и сестер в молельный дом и держал перед ними длинную речь, из которой выходило, что он, советский большевик, а заодно и коммунист Спирька Курдюков, послан от самой Москвы, чтобы навести порядок в данном селе, – низвергнуть бога и распустить кержацкую общину. Советска власть, – говорил, якобы, Спирька, – объявляет полную свободу личности и уничтожает всякую частную собственность: даже муж не имеет права иметь свою жену – все будут спать под одним, сшитым на целое обчество, одеялом...
Тут и возмутился проповедник Серафим, намекнул, что от такого позора все они, братья и сестры во христе, запрутся в одной избе и сожгут себя заживо, как делали старообрядцы в старину в знак протеста. А Спирька озверел, бросился на Серафима и стукнул чем-то тяжелым по темечку.
А много ли старику надо? Совсем уж ветхий был, на ладан дышал. Спирьку же насилу скрутили всем миром и вот послали ходока к партизанскому командиру, чтобы рассказать о сем диком случае и просить защиты...
– Дак чо же ты не пришел ко мне побалакать с глазу на глаз, а сразу полез на трибуну? – нахмурился Иван Савватеевич. – Или тебе плевать на того Серафима, а случай выпал народ восстановить супроть нас, партизанов?
Старичок заюлил, закрестился, пал на колени.
– Вон с моих глаз!.. гнида шелудливая...
Верхом на лошадях поехали в кержацкий поселок. Чубыкин всю дорогу молчал, хмурился.
У Маркела тоже было пасмурно на душе: не известно, что задумал Иван Савватеевич, чем оно, все это дело, кончится. Чувствовал он себя отчасти виноватым: не надо было отпускать Спирьку.
Но, как говорится, все мы сильны задним умом. Сколько уж била и корежила его жизнь, еще кровоточили в сердце прежние раны. До сих пор мерещился ночами дед Василек, на снегу распростертый, с обнаженной головою, на которой шевелил ветер детский пушок волос...
И в его погибели Маркел считал виноватым себя одного: надо было как-то извернуться, перехитрить саму смерть – ведь нет, говорят, безвыходных положений.
И в гибели Маряны, своей первой и единственной любви, тоже был повинен только он, Маркел Рухтин. Не разлучаться бы с ней, когда пришло сознание, что рождены они друг для друга, увести бы ее в глушь, в тайгу, заслонить от черного зла, которое торжествует сейчас на земле. Не смог, не решился...
Не на живот, а на смерть схватились в жестокой борьбе два мира. И ежечасно льется кровь, и падают рядом товарищи, и в гибели их есть тоже его вина: почему первые они, а не он?..
Впереди мерно покачивается широкая спина Ивана Савватеевича, лопатки булыжинами двигаются под взмокшей рубахой. Молчит командир, узнать бы, о чем думает? В этот миг, может, и решается Спирькина судьба?..
Спирька. Что же он за человек? Веселый, бесшабашный, неутомимый на проказы, но порой что-то звероватое мелькнет в черных наивно-выпуклых глазах, что-то жестокое и беспощадное.
Тогда, в Омске, когда произошла путаница с началом выступления, ни за что ни про что ударил связного, и в разговорах только одно: кому-то отомстить, кого-то уничтожить.
До страсти любит мучить животных и людей: к Макару Русакову, бывало, привяжется, как муха осенняя, кусучая, и не отлипнет, пока не сделает больно, тогда аж лицом просветлеет: добился своего. Отчего он такой? Ожесточил с малых лет своим дурацким воспитанием этот злосчастный Серафим, или есть такая порода людей, зверенышами рожденных, и никакое воспитание, никакое общество не вытравит из них зло, – горбатого только могила исправит?..
Кержаки держали Спирьку в темном амбаре – знали, наверное, чего он больше всего боится, и держали, видать, долго, потому что вышел он бледнее смерти, с покусанными руками и безумными, пустыми какими-то глазами.
У амбара собралось все село, в большинстве старики да старухи. Никто ни слова не проронил – все напряженно следили за каждым движением партизанского командира и его молодого помощника.
– Я отдавал такой приказ, – трудно проталкивая слова сквозь сжатые челюсти, начал Чубыкин, – кто из моих партизанов забидит мирных жителей, будь они верующие или безбожники, тот будет караться смертью... Я сполню это на ваших глазах, а вы передайте всем, какая есть у партизан справедливость и железная дисциплина... Мы проливаем кровь за трудовой народ и никому не позволим его забижать... Если я сам займусь таким пакостным делом, то пусть меня убьют мои же товарищи...
Иван Савватеевич расстегнул кобуру пистолета. Это он должен был сделать сам, и никто больше. Его знали по всему урману. Дело и слово его были у всех на устах...
Истошно завопила какая-то старуха. Спирька только теперь, видно, пришел в себя, все понял. Он попятился, затравленно озираясь, метнулся за угол амбара.
Но Чубыкин, в прошлом знаменитый на всю округу охотник, стрелял без промаха...
* * *
На другой день каратели попытались вернуть Кыштовку. Собрались с силами, окружили деревню.
Не могли перенести позорного поражения, да и так, видимо, рассудили: дай только за палец укусить – после всю руку оттяпают.
Но и повстанцы не дремали – во что бы то ни стало надо было закрепить успех, показать свою силу и решимость сражаться до конца.
Поэтому уже к вечеру из урмана спешным маршем подошел крупный отряд партизан под командованием Федора Коркина. Завязался бой. Каратели были разбиты, рассеяны по тайге.
В Кыштовке был создан штаб объединенных партизанских отрядов, впоследствии переросших в почти десятитысячную армию, которую возглавил «главнокомандующий всеми революционными силами» большевик Федор Захарович Коркин.
Это была крупная победа, начало организованных и целенаправленных боевых действий партизан, штормовое предупреждение ныне сухопутному адмиралу Колчаку...
