Текст книги "Восход"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
– Согласны! – раздалось вразнобой.
Видимо, были согласны, да не все.
Илья спросил, нет ли желающих выступить. Таких не оказалось. Не привыкли мужики выступать в одиночку. Посыпались вопросы:
– Когда хлеб начнут отбирать?
– Дадут нам или весь увезут?
– Почем платить будут?
– У кого отберут?
Илья ответил, что комитет бедноты решит, у кого взять, а кому и дать. Часть хлеба будет роздана неимущим бесплатно, в первую очередь многодетным солдаткам, вдовам.
– А теперь, товарищи, считаю общее собрание закрытым. Для выбора комитета прошу в школу тех, кто состоит в списке.
И вновь начал выкликать бедняков. Только тут выяснилось, что не все откликались, не все шли в школу. Иные, крадучись, отходили в сторонку и быстро – откуда прыть взялась! – направлялись по домам. Мало ли что может быть! Хлеб не получишь, а с кулаками ссориться не к чему.
– Орефий Кузьмич, – окликнул Илья, – что ты там за спинами прячешься? Ведь я тебя вызываю.
– Вычеркни меня, сват Илюша, – отозвался щуплый мужичок, по прозвищу Жила.
– Что такое? Почему? Или разбогател в один час?
– Середним меня считай, сват. Не хочу в эту бедноту.
Кто-то вымолвил за Орефия:
– Ему Гагарин Николай телку в рассрочку на десять лет обещал.
– Тогда так, – согласился Илья. – Только после не ходи ты к нам, Орефий, не проси хлеба.
– Николай и хлеба ему даст, – поправили Илью.
Вдруг подал голос сам Николай:
– Ничего я ему, дураку, не дам.
– И то дурак, – прогнусавил сухопарый Митенька и захохотал.
Орефий обиделся. Как же, оказался ни в тех, ни в сех. Подбежал к Николаю, который вместе с Митенькой встал, чтобы идти, и визгливо, по-женски, закричал:
– Это почему я дурак? Меня, старого, так обидеть, а? Я допрежь, в те годы от урядников пострадал. У тебя они на престольном празднике были, вино лакали. Я первый бунт в селе поднял, а меня урядник в грудь, об ступу головой!
– Мало тебе, дураку! Жалко, что не до смерти.
– А-а! Это что же такое? Это… Не-ет, я бедняк, бедняк. И хлеба твоего, и телки твоей – пущай понос ее прошибет! – не надо. Не подкупишь меня. Я за совецку власть, а вам…
– Ну, иди, иди, – перебил его Николай, смеясь. – Совецка власть! Нужна она тебе, как катыш лошадиный. – И снова захохотал.
– А ты зубы не щерь. Знаем тебя, мироеда. Твой брат Семка – стражник в те годы был.
Разъяренный Орефий под смех собравшихся мужиков пригрозил Николаю кулаком, плюнул и пошел в школу. Кто-то крикнул Орефию вслед:
– Молодец, Жила, так и надо.
В помещении школы собралась беднота. Люди расселись на партах. Нашел и я свою парту, хотел сесть за нее, но увидел друга – полуслепого инвалида Степку Ворона и подошел к нему. Мы уселись за большим столом.
Как же изветшало здание школы! Будто и не оно. Как живучи вещи. На стене – знакомые часы с двумя медными гирями. По одну сторону от них – учительский книжный шкаф со всеми школьными принадлежностями, по другую – голландская печь с запирающейся винтом чугунной дверкой.
Дальше – шкаф школьной библиотеки, из которого по субботам учитель выдавал нам книги для чтения. Это был для нас таинственный шкаф. Сколько в нем книг! Сверху донизу, и каждая в переплете. Учитель сам переплетал.
А вот на стене две гигантские карты, полушария Земли. Когда-то при мне они были новыми, теперь же потемнели, и бумага в некоторых местах отстала, обнажив холст.
Школьные большие доски были другие, почти новые. На них, видимо после занятий с неграмотными, нестертые буквы. Рукою Сони написано четко, по складам: «ма-ма, во-да, по-ле».
Взглянув на Соню, я кивнул на доску. Она поняла, улыбнулась.
На стенах между окнами – в рамках небольшие портреты. Среди них портрет Крупской, руководительницы отдела внешкольного образования Наркомпроса.
Глава 5
После подсчета голосов был избран комитет. В него вошли матрос Григорий Семакин, кузнец Илья Дерин, секретарь сельсовета Сатаров Александр, затем Сорокин Степан, Чувалов Федор, мой отец – Наземов Иван, Воронов Степан, учительница Соня и Яков Глазов – Абыс. Никто не отказывался.
Председателем избрали Григория Семакина, он же и председатель Совета. Заместителями – Илью и Сорокина Степана. Соню – секретарем.
– А теперь споемте наш гимн! – предложил Сатаров.
И все, в том числе мой отец, привыкший петь только кондаки, запели.
Всем нравились слова: «Владеть землей имеем право, но паразиты – никогда».
Пелось о земле, о которой мечтали их деды и отцы. Теперь этой землей имеют право владеть только беднота и трудящиеся крестьяне. А паразиты – это всем теперь понятно кто: помещики и кулаки.
Сделав разбивку на группы по пять человек и поставив во главе каждой одного из членов комитета, председатель Григорий строго сказал:
– Завтра никуда не отлучаться. Каждой группе, как только выгонят стадо, собраться здесь. Члены комитета придут раньше. Кто не явится, вычеркнем из списка и хлеба не дадим.
– Явимся, – ответили Григорию. – Такое дело…
– Ни один кулак не должен знать, кто и когда к нему придет. Вы тоже до поры до времени не будете знать, к кому пойдете. Домашним ни слова! Военная тайна… Чувствуйте себя бойцами в походе на кулаков, спекулянтов. А теперь можете по домам.
Осталось несколько человек. Надо было написать протокол комитета бедноты об изъятии хлеба с указанием фамилий кулаков и фамилий членов каждой группы, затем краткий приказ каждому владельцу хлеба о проверке и добровольной сдаче излишков.
Приказ поручили составить мне и нам же с Соней переписать его пока в нескольких экземплярах.
Мы долго еще сидели в школе и обсуждали дела на завтрашний день. Наметили, кого послать подготовить общественные амбары, починить сусеки, обмести и вымыть полы. Это сделают женщины-беднячки во главе с Машей Медведковой, членом сельсовета.
Уже собрались было расходиться, как Илья, что-то вспомнив, воскликнул:
– Черт нас побери!
– В чем дело?
– Мы все «завтра» да «завтра». Вы думаете, кулаки этой ночью будут спать? Думаете, они ничего не узнают? Плохи они будут.
– Ну что, что?
– Караулы надо сегодня же с вечера на концах улиц поставить. По два человека на каждый конец. Как это мы упустили?
– Правда, Илья, – подтвердил Сорокин. – Как только стемнеет, они – не один, так другой кулак – двинутся с хлебом или прямой дорогой на станцию, или окольным путем в чужое село.
– Всех караульных нужно человек шестнадцать, – подсчитал Илья. – Только кого назначить? Если из бедноты, они за ночь устанут и завтра на проверку амбаров не выйдут.
– Надо из мужиков, кои живут в крайних избах на концах улиц, – предложила Соня. – Обяжем их стоять возле своих изб и задерживать каждого, кто будет выезжать из села.
– А если они гумнами? – спросил я. – А там на дорогу – и к станции!
– И это верно, – согласился Григорий.
Долго думали, как организовать караулы и где их поставить.
– Очень просто, – додумался Илья. – Все дороги на станцию идут через мост Варюшина оврага. Его не миновать. Вот под мостом и поставить усиленный караул.
– Под мостом? – удивился Григорий.
– А что же?
– Караульщики не полезут под мост, испугаются.
– Найдем фронтовиков, – проговорил Илья, – не струсят. У некоторых винтовки для острастки и для храбрости есть.
Мы сидели дотемна. Договорились, что караулы следует выставить только на концах улиц. Мост оставили в покое.
Приказы были переписаны. Григорий их подписывал, расписались и все члены комитета. Документы важные – на каждом печать. Роздали их членам комитета и пошли наряжать караулы. Мы с Никитой и Соней направились домой.
Было уже темно. Под ногами хлюпала грязь.
– Ну, Соня, как тебе нынче понравилось? – спросил я. – Не боишься?
– Чего бояться!
Мы проводили Соню до ее дома. Когда подошли к нашей избе, Никита сказал:
– Видать, славная девушка.
В доме все уже спали, кроме матери. Она ждала нас в темноте. Зажгла пятилинейную лампу, на дне которой было совсем мало керосину, и торопливо принялась собирать на стол. При этом она не молчала. Не в ее натуре молчать. Сперва она делала нам проборку вообще.
– Ушли – и пропали. Не жравши целый день. Хоть бы далеко были, а то вот тут. Ждала, ждала, у самой кишки подвело. Похлебка-то не остыла еще. Курятиной пахнет?
– Пахнет, мама. Гляди, сколько жиру. На два дня хватит.
Тут за одного меня взялась. Упрекала, что я заморил своего товарища, что и сам-то иссох и – «что, тебе больше всех, что ль, надо?»
– Убьют тебя, право слово, убьют, – заключила она. И заранее по моей душе всплакнула.
Но я знал ее натуру. С горя мать редко плакала, в таких случаях уходила в себя, крепко поджимала губы и молча давала кому-нибудь из детей подзатыльник. Попадется, отец – и ему достанется. Но отец знал ее характер и уходил «от греха подальше». Если ей становилось совсем невтерпеж, она отправлялась к куме Мавре и пропадала там весь день.
Теперь мать всплакнула не потому, что «убьют меня», а потому, что была довольна мною, что характером я пошел не в отца, а в нее, в мать. Так ей думалось, так ей, вернее, хотелось. Что ж! Пусть. За эти дни я не заметил, чтобы мать с отцом ругались, как прежде. Нет, не было. Поворчат друг на друга – и все. Может быть, нас стесняются? А может быть, время иное. Мать стала добрее к отцу, не обзывает его «глиной», «кислятиной», «нелюдимом» и другими прозвищами, которые соответствовали его характеру, и потому он их не любил. В голосе ее не было того раздражения, как прежде. Года, что ли, сказываются? Или нужда миновала? Земля теперь есть, хлеб водится, обидеть некому, а заступиться есть кому.
– Отец спит? – осведомился я.
– Дрыхнет, – ласково сказала мать. – Умаялся лысый.
И она тихо засмеялась. Потом спросила:
– Куда вы его, идола, присудобили?
– Это, мать, тайна.
– К кому он, говорю, пойдет хлеб вешать?
– Ни к кому. Без него обойдутся.
– Это почему же без него? – строго, с обидой спросила мать.
– Похрабрее, те пойдут, – не сдавался я. – А ты откуда знаешь, что хлеб начнут перевешивать?
– Чай, он сам сказал мне. Только не сказал у кого.
– Правильно сделал. Скажи тебе, а ты – Мавре, а Мавра – всему свету. Ты меня, мать, прости, ты на язычок слабовата.
Мать вздохнула.
– Обидно, сынок, не даешь мне скастки, а я, правда, болтлива. Привычка.
– У Мавры научилась.
– Мавра… что-о, – протянула мать и вышла в сени за молоком.
Как ни устали мы, а спать не хотелось. Никита все время молчал, он прислушивался к нашему разговору. Некоторые слова были ему непонятны.
– Что такое «присудобили»? – тихо спросил он.
– Приспособили, включили, назначили. Это она насчет пятерки. В какую пятерку отца назначили?
– А «скастка»?
– Скидка, – ответил я.
– Мне надо знать эти слова.
– Да, тебе придется побыть тут одному. Послезавтра мне надо ехать в город. По дороге загляну в некоторые села – как там идет дело? А тебе кое-что скажу…
Мать что-то долго не идет. Молоко в сенях, на полке. Подойти да взять. А ее все нет и нет. Уж не к Мавре ли пошла? Я вышел в сени, тихо окликнул ее. Нет.
Входя в избу, объявил Никите:
– Пропала наша старушка.
– Придет, – успокоил Никита. – Что ты мне сказать хотел?
– Мой совет: не подходи к мужицким амбарам. Имей дело только с комитетом. Ни в какие споры с мужиками не входи. Этим будут заниматься комитетчики. Ты – приезжий, рабочий, береги свой авторитет. Беседуй, разъясняй, просвещай. Ссоры будут – не вступайся. Это я могу делать. Меня знают, и я их знаю. А тебя могут провести и обмануть. Хуже того, натравят бедноту или подкулачников. Помни, что ты здесь не просто рабочий Русанов, а представитель рабочих. В твоем лице будут уважать рабочих.
– В обысках участия не принимать?
– Ни в коем случае. Иначе все будут валить на тебя и на рабочих вообще. Вот если сдадут комитетчики, тут действуй смело.
– Хорошо.
– Еще вот что, Никита. Ты не обижаешься, что тебе такие наказы даю? Ведь я деревню-то знаю лучше тебя.
– Правильно.
– Ты пьющий?
– Выпиваю.
– Я и сам выпиваю. Спрашиваю вот почему. Некоторые продотрядчики проваливались на этом. Кулак первым делом пробует споить, а потом подкупить. И все это обнародовать. И будет кричать: «Вот они, продотрядчики, пьяницы, грабители!»
– На такое не пойду, – твердо сказал Никита. – Меня не споят и не подкупят.
– Не пей ни с кем, даже с комитетчиками. Илья или Гришка иногда любят закладывать. Но они свои. А если кулак узнает твою слабость, он обязательно повернет ее в свою пользу. Не сам, а через людей. И не заметишь, как попадешь в сети. Рухнет вся твоя работа.
Лампа почти догорала. В избе полумрак. Вероятно, только у нас и был огонь. Керосин в лавку завозили все реже и реже. Появились коптилки. У нас мать уже держала такую в запасе. Наконец лампа мигнула и погасла.
– Вот и все, – сказал я. – Но где-то должны быть свечи.
Свечки, вернее огарки, отец всегда складывал за образа. Поискав, я извлек из-за иконы три огарка. Зажгли один. Изба оказалась в полумраке. Вдруг кто-то тихо постучал в окно. Мы вздрогнули. «Кто бы? – подумал я. – Мать не постучит».
Стук повторился. Я подошел. На меня сквозь стекло смотрело чье-то лицо.
«Мужчина или женщина? Выйти или нет?»
Охватила робость. Снова глянул и явственно увидел, что человек машет рукой, указывая на крыльцо.
– Сиди, Никита, я один пойду.
– А я только в сени.
Изба наша стояла не вдоль улицы, а поперек. Окна выходили в переулок. Открыв дверь в сени, я спросил:
– Кто там?
– Отвори, – послышался женский и как будто знакомый голос.
– Ты кто? – шепотом спросил я.
– Не узнал? Пусти в избу, скажу что-то.
При тусклом свете женщина хотела снять платок, но, увидев Никиту, снова закрылась.
– Кто это у тебя? – спросила она.
Только сейчас я узнал ее.
– Свой, свой, Настя. Садись.
Она сняла платок и села. Потом быстро встала и погасила свечку.
– Что ты, Настя?
– Сидят два дурака при огне. Во-он вас откуда видно, с той стороны.
– Это верно, мы дураки. А ты что?
– А то. Ты о чем наказывал?
– Макарка?
– Макарка-то – черт с ним! Он тоже заявился. Дело хуже. Вы ведь завтра наметили к амбарам двинуться?
– Что такое? – удивился я.
– А такое. Думаешь, они не знают?
– Кто они?
– Чего притворяешься, Петя! Секрет на весь свет. Слушай да молчи. Как стемнело, пришел Макарка, и они с отцом о чем-то шепчутся… Я ведь на собрании тоже была. Вам-то не слышно, вы речи говорили, а в народе среди кой-кого идут другие речи: «Хлеб, слышь, выгребать завтра начнут. Сперва у кулаков, а там у других». Слушай. Вот наш-то, свекор мой, как вернулся с собрания, отвел дочь свою Катьку в ту избу и шепчет ей что-то. Мне ни слова. Из веры вроде я вышла. А только у меня свои уши. Слышу: «Беги зови. Как стемнеет, чтоб тут был!» Я все поняла и вышла из избы, к мамке пошла. А Катька – межой на гумна да оттуда в степь.
– Ты быстрее, Настя.
– Не умею я быстрее. Эх, любовь ты чертова! – вдруг заключила она невесть для чего. – Дура я, дура. Теперьча поумнела, да, видать, поздно.
Она замолчала, видимо, что-то вспоминая, потом сразу бухнула:
– Два воза ржи отвезли они с Макаркой. Сейчас третий насыпают. Сама подглядела из конопляника.
– Куда отвезли? – холодея, спросил я.
– На гумно, в большую ригу. И туда я пробралась – и чуть не попалась. Убили бы.
– Что у них в риге?
– Овсяная мякина. Они ее разгребли – и в середину, в мякину, рожь. Вот и ищи-свищи! Кто догадается? Ну, я пойду. Гляди, не выдавай. А свечку не жгите. Пойду. В мякине рожь-то. Будет что – опять прибегу.
– Спасибо, Настя.
Она прошла задней дверью со двора, потом конопляником. Я провожал ее взглядом до тех пор, пока Настя не скрылась во тьме.
– Это кто? – спросил Никита.
Я ему кратко рассказал все.
Это она белье полоскала на реке?
– Она. Там-то мы с ней и договорились. Муж ее, Макарка, и другие дезертиры скрываются в овраге, в протоке.
– Какая она молодчина! – восхитился Никита. – А что она про «чертову любовь» сказала?
– Понимай как хочешь. Вроде раскаивается. Девки – они такие: смолоду любит одного, а выйдет за другого, потом кается. Так и тут.
Быстро вошла мать, тревожным голосом окликнула:
– Вы тут?
– Сидим ждем тебя. Ты где пропала?
– Двенадцать, – сказала мать шепотом.
– Что двенадцать?
– Сама насчитала. Вот дьяволы! Вышла в сени, оттуда во двор. Гляжу, у Лобача во дворе фонарь мельтешит. Думаю: что бы это ему там, полунощнику, с фонарем? И голоса. Ну, я не утерпела. Через дверь на огород, а с огорода в промежуток между нашим плетнем и прошла. Да чуть в канаву с водой не ухнула. Притаилась. Гляжу. Батюшки, а там, во дворе, где чуток посуше, бугор навоза, с другой стороны земля. Соломы вязанка да обмолотки… Что за чудо? И смекнула. Яма, вроде могилы. Устелили обмолотками и давай в нее один мешок за другим! Двенадцать насчитала. И ушла. Небось еще будут.
– Слыхал, Никита? Работка началась. Ну, мать, спасибо.
– Кабы не замычала корова, я бы и не трекнулась. А тут мычит. Теперь поди, Петя, и другие прячут. А ты говоришь тайна. Они по духу чуют.
– Может быть, нам самим сходить посмотреть?
– Нечего там делать. Ешьте и спать ложитесь. Скоро свет.
Но еда не шла в горло. Сердце тревожно билось. Выходило – в бой мы еще только готовимся, а противник уже принял свои меры. Война в деревне начинается. Настоящая. Гришка-матрос сказал бы: «Класс буржуев, гидра Антанты – и класс беднеющих. Но мы их опрокинем в море. Тряхнем прах вниз головой».
Мать, дрожа от испуга, все же спросила:
– Так и не скажете – куда отец-то пойдет?
– Да к попу, мать, к попу, – ответил я. – Вместе с Осипом.
– Ах, окаянна его сила! Ведь он мне, лысый черт, так и не сказал. Слышь: «Тайна, мать, а я не предатель». Петька, – радостно воскликнула мать, – ведь человеком стал наш отец!
Глава 6
В мазанке, где мы улеглись с Никитой, пахло свежими дубовыми вениками. Мать недавно наломала их в изрядном количестве и развесила на слегах для того, чтобы они завяли. Трава душица, заготовленная ею для чая, тысячелистник от каких-то болезней, полынь от лихорадки и другие – все это развешано на старых вожжах, укрепленных на плетне. Смешанные запахи дурманили, не давали нам спать. Мы ворочались с боку на бок, говорили друг другу «спать, спать», но сон летел от нас. Досадно было.
Непрошеные, а порой ненужные мысли сменяли одна другую, будто мелкие облака при ветре.
Наконец-то Никита утих, раздался легкий посвист, а через некоторое время он дал такого храпака, что и последняя дрема с меня слетела.
– Эк его разморило!
Уж где-то запел петух, за ним второй, а там третий, а потом и пошло и пошло на разные голоса. И, как волна на большой реке, петушиные крики катились все ближе и ближе. Вот, наконец, слышу, как сначала захлопал могучими крыльями наш старый петух, прозванный Наполеоном за его несусветные бои, как хриплым голосом не торопясь известил подвластных ему кур о наступающем рассвете.
«Раз не спится, надо вставать. Никита пусть храпит».
Пока не совсем рассвело и никого на улицах нет, я решил сходить к Илье. Быстро собрался, тихо открыл дверь, огляделся. Никого. Лишь где-то на дальней улице слышалась неумелая игра на гармонике и девичьи однообразные припевки.
Чтобы случайно не встретиться с кем-либо в улице, я пошел огородами, затем краем леса.
Заря уже занималась. Алая полоса удивительно четко пролегала по краю неба, тая и бледнея в выси. Небо было чистое, ни одного облачка. Не было и ветра. В лесу между деревьями тьма. Я иду вдоль опушки, знакомой дорогой.
Скоро вышел на луг. Виднелись несколько дворов. Это выселки. А в стороне от них – высокое двухэтажное строение с широким, как мост, подъездом вверх. То был огромный амбар кредитного товарищества, выстроенный еще до войны. В него раньше ссыпали хлеб в уплату взятых денег из «кредитки». Теперь амбар пуст.
Мне идти мимо него. Уже поравнялся с ним и хотел шагать дальше, как вдруг из щели нижних ворот мелькнул огонек. Может быть, мне показалось? Нет, мелькнул, и скрылся, и снова мигнул.
«Кто бы мог там быть? – подумал я. – Воры? Но что воровать? А-а, доски от сусеков».
Осторожно подошел к стене, прислушался. Явственно донесся сквозь толстую стену стук. Кто-то несколько раз стукнул, затем перестал, как бы пережидая, и вновь застучал.
«Доски отколачивают, мерзавцы. На свои сусеки берут. Узнать – кто. Подсмотреть, а самому не показываться».
Еще прислушался. О чем разговор – не разобрать.
«Накрою. В случае чего есть чем ответить», – решил я, ощупывая наган во внутреннем кармане.
Только хотел открыть ворота, как одна дверца распахнулась сама, а навстречу мне чуть не в лицо полетела куча мусора и пыли. И метла возле моего носа.
– Кто тут? – испуганно окликнул меня женский голос.
– А тут кто?
Пыль стояла во всем огромном и гулком амбаре. Несколько женщин мели, скребли сусеки, кто-то усердно стучал.
Два фонаря по концам. Один здесь, второй у дальней двери. И в сусеках, идущих чуть не с потолка, тоже видны отсветы.
– Оля, с кем ты там?
Это голос Сатарова. Оля – его жена. Боевая, шустрая и горластая, как и ее муж.
– Тут какой-то человек пришел.
Она не узнала меня. Да и я ее давно не видел. Живем на разных улицах.
– Александр! – закричал я, проходя в глубь амбара.
– А, это ты! – заорал он радостно.
Несколько человек стояло у противоположной двери.
– Ба-а! – навстречу мне шел Илья. – Ты что в такую рань?
– Доброе утро, братцы.
Здесь и Григорий-матрос и Сорокин. Словом, чуть не весь комитет бедноты.
– Какого ты лешего не спишь? – спросил меня Илья.
– А вы что не дрыхнете?
Сатаров заржал. Указал на меня.
– Он хите-ор. Свиданье назначил моей Оле. Глядь, не вышло. А?! – обратился он теперь к жене.
– О-ох, носатый. Да ежель б мы захотели, аль в лесу места нет?
– В лесу, дура, сыро. Насморк схватишь. И зачем ты оскорбляешь мою личность?
– Что мне твоя личность! Вот чуть-чуть Петра Ивановича метлой по носу не задела. То-то бы чихать начал.
– «Чихать», «чихать», – передразнил жену Сатаров. – Заговаривай зубы…
Уж если начнут трунить супруги друг над другом на собрании или где – только слушай!
– Нужны мы ему такие! – продолжала Оля. – У него небось есть своя. Краля. Кровь с молоком.
Все затихли. Насторожился и я. Потом Сатаров спросил Олю:
– Это кто же такая краля?
– Уйди прочь! Подметать надо!
– Нет, говори. Мы, как чуть что, самогонки наварим и женим его.
– Женишь его, поди-ка! Он теперь вроде городской стал.
А любопытствующие женщины, как суслики из нор, высунули головы из сусеков и смотрели на меня.
– Будет вам! – заявил Илья. – Совсем смутили человека. Жени-ить. Да разь он женится?
– Так и будет весь век холостым? – послышался голос из сусека, такой тонкий, протяжный.
Я узнал ее голос. Это – Устя, жена Авдони безногого, моего товарища. Устю мать моя с самого детства прочила мне в жены.
– Здравствуй, Устя!
– А что ж! Это ты правду не будешь жениться?
– Но на ком. Ведь тебя за меня не отдали.
– А ты и не сватал… У тебя где-то в Горсткине есть. Или, я слышала, тебе там отказная?
– Отказная, Устя. Слава богу.
Опять Ольга вступилась:
– Он в своем селе возьмет. Шика-арную!
– Шинкарку? – переспросила Устя.
Илья громогласно, как пророк, произнес:
– Петр Иванович не дурак. Ему революцию продолжать надо. И женится он только после полной победы социализма на всей земле… Вон как! Правильно?
– Бабы, светает, за дело! – приказал Григорий-матрос.
Оля, проходя мимо меня, погрозилась метлой и тихо, одними только губами, промолвила:
– Скажи спасибо, что про… Соню смолчала.
– Спасибо, – усмехнулся я.
Женщины опять принялись за работу.
Мужчины вышли на улицу и уселись на старые бревна.
– Мы думали, нам одним не спится, – сказал Илья. – Глядь, и тебя сон не берет.
– Меня, верно, не берет. Это всегда так под первый день. Только вот что…
И я шепотом рассказал им, что узнал от Насти и матери.
Известие их ошеломило. Они долго молчали.
– Н-нда-а, – наконец-то проговорил Сорокин. – Не дремлют они.
– Это ничего, это даже хорошо! Весь хлеб выгребем, шкура с них долой! – заявил Григорий. – К Лобачеву сам пойду. Спихну его в эту могилу.
– А к Гагариным кто назначен?
– Да я же, я, – отозвался Сатаров. – О-ох, и разделаю! Народ надо созвать. Разыграю – как в клубе комедь. Под овсяной мякиной, говоришь? Ладно.
В сельсовете находилось несколько «понятых» из бедняков н середняков. Среди них Василий Законник. Николай Гагарин, вызванный вместе с Лобачевым в сельсовет, смотрел на улицу.
– Так вот, гражданин Лобачев, есть приказ комитета бедноты проверить у всех количество зерна и муки. Излишки изъять для государства. На собрании ты был? Все слышал?
– Что надо, вроде слыхал.
– Ну вот и замечательно, – подтвердил Григорий.
А по улице гнали стадо. Пастух Лаврей и подпаски щелкали бичами. Топились печи. Дым из труб вился столбом. Звенели ведрами у колодцев. Лаяли собаки, мычали коровы, и все еще продолжали петь петухи. Где-то переругивались мужик с бабой. Обзывали друг друга неласково.
Утро было в разгаре.
Как только взошло солнце, румяное и огромное, тут же подул ветерок, и кизячный дым над крышами пригнулся и поплыл по улицам.
К сельсовету подъехали подводы. На телегах виднелись полога, мешки, на некоторых – меры, лопаты. Подводы остановились под ветлами. Подводчики собрались возле одной телеги и первым делом закурили.
Мы с Никитой сидели у окна. Я вслушивался в разговор Григория с Лобачевым, улавливал и беседу подводчиков. Из отдельных восклицаний я понял, что подводчики пока не знают, для чего им приказано подъехать к сельсовету. Догадывались, что будут насыпать хлеб, а чей и куда его везти – не знали.
– Так вот, Семен Максимович, вы, говорите, были на собрании. И вы были, Николай Семенович, – обратился Григорий к Гагарину. – Говорите по совести при народе: хлеб ваш весь в амбарах или вы кому-нибудь на время его подсунули? Соседям там, родственникам каким?
– Боже упаси! – вздохнул Лобачев. – Какие теперь родственники!
– Может быть, спрятали?
– Зачем свой хлеб прятать? От кого?
– Верим, верим, – успокоил его Григорий. – Значит, и не отдавали и не прятали?
– Святой крест – нет.
Отвечал один Лобачев. Николай Гагарин, глядя исподлобья, молчал.
– Но если, – вдруг повысил голос Григорий, – если вы рабочий класс обманете, революцию, если мы обнаружим хлеб… то тогда… Что тогда, граждане понятые? Дядя Василий, – обратился Григорий к Крепкозубкину, – что им будет за обман?
– Закон скажет, – ответил Крепкозубкин.
– Правильно. Советский закон – это закон революции. Лозунг; «Все для фронта!» Спекулянтам, мародерам нет пощады! Каждый пуд хлеба на учет!
Говорил Григорий веско, тяжело опуская на стол огромный свой кулак. И, когда ударял им, словно молотом, черные кудри его вздрагивали, будто ветер проходил по ним.
Говорил Григорий нескладно, зато внушительно.
– Сейчас мы вот здесь – а не в амбарах – подсчитаем, сколько у вас должно оказаться излишку, Сатаров, достань посевные списки первого общества!
Сатаров давно их приготовил. Папка моментально легла на стол.
– Приступим! – сказал Григорий. – Товарищ Сорокин, иди ближе к столу. Начнем подсчет.
И, склонившись над списком, начали высчитывать, сколько было десятин ржи, какая урожайность, сколько собрано всего зерна.
– Арендованная как? – спросил Григорий Лобачева.
– Не было, – глухо ответил Семен Максимович.
– Не явно арендованной, а тайно. Вот про какую аренду речь идет.
И от такой аренды отказался Лобачев.
– Тут ты прямо врешь! – заметил Григорий. – У Лукьяна арендовал?
– Полдесятинки. Но ему семена давал, – сознался Лобачев.
– У вдовы Устиной?
Пришлось и в этом сознаться.
Защелкали счеты. Вычислили, сколько собрано урожая, сколько пошло на сев, на пропитание семейства, на посыпку скоту. Даже гарнцы, которые взял мельник за помол, и те подсчитали. Словом, все по совести.
Такая точность поразила всех. И особенно осведомленность Василия Законника. Тихим голосом он поправлял цифры, подсказывал. Иногда взглянет на Лобачева, как на пустое место, и внесет такую поправку, что Лобачева бросает в пот. Дали бы волю этому толстому кулаку, лавочнику, содержателю просорушки, он бы этого законника съел.
Пока подсчитывали хлеб Лобачева, Николай Гагарин все сидел у окна. Лицо его, окаймленное рыжей бородой, такое же злое и надменное, как у покойника отца, которому перед смертью я и мой отец читали Библию. Николай – бывший староста, а затем председатель комитета при Временном правительстве, – теперь как бы не узнавал меня. А ведь я был совсем не так давно секретарем этого комитета, и мы с Филей, Павлушкой сражались в комитете из-за помещика Сабуренкова. Потом и у них, богатеев, отобрали участки купленной земли. Нет, Николай не забыл меня. Не мог забыть. Это у него в доме, когда он выдавал свою дочь Ольгу, я читал написанные мною стихи в честь его зятя – симулянта Ваньки Павлова. Он понял тогда мою насмешку в стихах над Ванькой, но и виду не подал.
А теперь сидит у окна и притворяется равнодушным. Нет, ты, рыжий черт, погоди! Пришло на вас время. Ишь поглаживаешь свою бороду – шире бороды Александра Третьего, – думаешь, как надежно спрятана рожь под овсяной мякиной. Ты жаден и хитер, но народ не перехитришь. И твой Макарка отсиживается с другими в овраге в норе, ловят овец, жарят их где-то в лесу.
– Класс! – гудит у меня в ушах голос Григория-матроса.
– Говори, дядя Василий! – обратился матрос к Законнику. – Читай вслух итог.
Законник поправил очки на веревочке и тихо начал читать «итог». Под конец громко, как приговор.
– «А всего, – начал он со своего любимого слова, – в зерне должно оказаться излишку в наличности на сей двадцать пятый июнь года тысяча девятьсот восемнадцатого, учтя все расходы и высчитав потребное на еду до нового урожая согласно едоков, ржи не менее ста двенадцати пуд. Излишку овса не менее девяноста пуд. Еще (он говорил „эщэ“) проса сорок пять пуд, гречихи двадцать три пуд, эщэ чечевики и гороха сорок пуд. Итого всего подлежаще изъятию…»
Законник вновь защелкал на счетах. И когда он привычно громыхал косточками старых, видавших виды огромных счетов, почерневших от времени, Лобачев, как бы и сам удивляясь, сколько у него хлеба, вздрагивал каждый раз. С лысины его и с красного лица на бороду текли ручьи пота. Лобачев, как лавочник, сам умел хорошо считать и теперь зорко следил за пальцами Законника и за костяшками ненавистных счетов.
Первый раз за всю жизнь кто-то чужой и враждебный считает его хозяйский хлеб. Считает, будто этот хлеб совсем не его, Лобачева. Чей же? Ну, чей?
– «Подлежаще изъятию…»
Сдвинув очки на лоб, Законник пристально посмотрел на Лобачева и, вздохнув, решительно сказал:
– Триста десять пуд!
И откинулся спиной к стене, как бы говоря: «Мое дело сделано, теперь как хотите».
Некоторое время все молчали. Цифра эта огорошила бедняков.
Молчал и Лобачев, ни на кого не глядя.
– Ну, как, гражданин Лобачев? – спросил Григорий.
– Что как? – отозвался тот.
– Да ведь ты просто несусветная капитализма! А еще «ка-ак»! Сдаешь добровольно этот хлеб? Замок сам откроешь?
