Текст книги "Восход"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
Глава 24
Утром разразилась гроза.
Я проснулся от страшного удара грома. Проснулся и не сразу мог понять, где нахожусь. Мы дома!
Еще ударил гром. Хлынул ливень. Забарабанило в мое окно, выходящее во двор. Сквозь дождь я разглядел, что телега Андрея стоит под крышей, лошадь привязана к яслям. Андрей еще спит.
Умываясь не из кувшина, не из кружки, а из настоящего умывальника, я вспомнил:
«А ведь сегодня петров день!»
День как бы моего ангела.
В городах принято отмечать день рождения и ангела каждого члена семьи. Пекут пироги, имениннику что-нибудь обязательно подарят.
День рождения!
А из нас, деревенских, редко кто знает, когда родился. Старики даже года не упомнят, не только месяца или числа. И сам я тоже в точности не знал дня своего рождения. Было это ни к чему.
Но позапрошлым летом дьякон нанял меня переписать метрики, и из метрик я установил точно, что родился тринадцатого «иуниа» тысяча восемьсот девяносто шестого года.
Слышал я от кого-то, число тринадцать нехорошее, несчастливое. Ну и что ж! Не виновата же мать, что подгадала для меня такое число.
А крестный Матвей как-то рассказал моим домашним, что меня и соседского мальчика, рожденных в один день, крестили для скорости в одной купели. Одного священник назвал Петром, другого Павлом. А кто из нас по-настоящему Петр, кто Павел, до сих пор хорошо не известно. И священник сам не знал. Он сначала, зажав рот одному младенцу, чтобы не захлебнулся, трижды сунул его в бачок, затем передал крестной матери и то же самое проделал со вторым.
Когда Матвей спросил священника, как звать «нашего», батюшка буркнул:
– Не все ли равно как. Зовите Петр. Вишь, крикун. А тот – Павел. Молчалив, смиренномудр, к церкви будет прилежен.
Впоследствии мудрый и прилежный к церкви Павел за воровство попал в тюрьму, а там один арестант уговорил его перейти в молоканскую веру.
Знаменитых тезок у меня двое. Первый – апостол Петр. Он хранит при себе ключи от всех дверей рая. Как своего тезку, он допустит меня после смерти к себе в рай.
Второй тезка – Великий Петр. Он мне нравится. Великим его после назвали, взрослым, а маленького мамка небось с крыльца так окликала: «Петя, Петенька! Иди скорее. Зачем торчишь в грязи, цыпки заведутся. Не соси палец, лучше я тебе леденец дам, отец на базаре по дешевке купил».
Черт знает что за глупость лезет в голову.
А дождь все хлещет, гром неустанно гремит.
Иван Павлович спит в соседней комнате. Там у них с Гавриловым две кровати.
Умывшись, я вернулся в свою комнатушку. Два моих костюма, пальто и полотенце, висящие на вешалке, хозяйка от пыли прикрыла серой материей. Она очень благосклонна ко мне. И вообще она уважает своих нахлебников и кормит хорошо. И как она изворачивается на наши не такие уж большие деньги?
Правда, мы иногда из командировок привозим кое-какие продукты.
Елена Ивановна – старая дева. Она приятна на лицо, хотя и слегка рябовата. Замуж до революции ей выйти не удалось. Она единственная дочь, но родители ее староверы, и найти жениха по этой вере было нелегко. Принять «мирского», то есть православной веры, – об этом родители и слушать не хотели. «Мирские» – это поганые, с которыми из одной посуды есть нельзя, – закон такой, – к тому же они сплошь «табашники». Курят зелье, пьют водку, признают троеперстие.
Так и осталась дочь девой-вековухой.
Родители ее во время революции куда-то скрылись от «нашествия антихриста», и большой дом, сад, надворные постройки, помещения под склады, синельня, она же валяльная, – все осталось дочери. К ней же перешел как бы по наследству и главный валяльщик – старик Герасим, тоже старообрядец.
Ни на одного из нас она, конечно, не рассчитывает, тем более что она старше любого из нас лет на десять. Но поговорить с нею очень интересно. Она разумна, рассудительна, практична. Хорошо рассказывает про всякие события в городе и дает прекрасные характеристики тем, кого знает. Улыбаясь, старается скрыть передний сколотый зуб.
У нее очень хорошая фигура с пышным бюстом, а особенно она хороша, когда нарядится в легкое голубое платье. И такую-то девушку сгубили родители со своим треклятым двуперстием!
Мы ее очень жалели. Нам было обидно за ее судьбу. Хорошая была бы жена и умный друг.
Девическое в ней не погасло. Она ревниво, например, следила, не ухаживаем ли мы за девушками, и была просто счастлива, что этого за нами не замечалось, серьезных увлечений не было, не до них. Мы считали ее своей охранительницей, а квартиру – коммуной неисправимых холостяков. Мы дали ей твердое слово, что ни один из нас не женится до тех пор… словом, до завершения революции во всех странах земного шара.
А если доводилось ухаживать за девушками, то мы скрывали это друг от друга, а уж от Елены Ивановны тем более.
Мы далеки были от мысли причинить ей душевную боль…
В комнате Бокова раздается телефонный звонок. Продолжительный и как бы тревожный. Я подошел к телефону.
Слушаю!
– Ага! По голосу узнаю. Здравствуй, безлапый!
– И я тебя узнал, товарищ Шугаев. Здравствуй!
– Боркин тоже вернулся?
– Не мог его одного оставить.
– Хорошо сделал.
Помедлив, Шугаев продолжал:
– Что ж, цветики степные (любимые слова его из песенки), в гости прошу. Сегодня никаких заседаний. Иван Павлович спит?
– Спит у себя без задних ног.
– Когда проснется, приходите. Очень рад, что вы вернулись.
Помедлив, я тихо осведомился:
– Степан Иванович, ты кое-что знаешь?
– А как же. Обязан знать. Брындин на что? Вы оба здоровы?
– И невредимы, Степан Иванович.
– Замечательно. Жду, – сказал Шугаев.
В комнату Коли Бокова я не заглядывал больше месяца. Комната не убрана. Даже постель не покрыта.
Хозяйка не любит Бокова за его неаккуратность, а главное, за то, что вдруг назовет он к себе гостей, пообещает угостить, а сам скроется. Вот и угощай их хозяйка! Очень они ей нужны!
Словно какой беспечный барчук.
На его столе полная неразбериха. Тут и книги из центральной библиотеки, которые он не имеет привычки возвращать, и всяческие краски, грим, кисти, вазелин, красные и зеленые чернила, и перья «рондо» разных размеров. И на всем пыль.
Для спектаклей, в которых участвует, Боков сам пишет афиши на картоне. И непременно выделит широкими буквами свое имя, чтобы издали бросалось в глаза.
Афиши разбросаны на столе, на сундуке, на полу – где их только нет! На них то красными, то зелеными чернилами: «Боков», «Боков».
На стенах и на смежной с моей комнатой перегородке – фотографии.
Во всех видах он сам снят на них, как самый заправский артист. Вот Коля – монах из пьесы «Савва», вот оборванный барон из пьесы «На дне», Расплюев в «Свадьбе Кречинского», Никита во «Власти тьмы». А вот в широкополой шляпе с гитарой в руках Коля исполняет куплеты.
На столе в рамке красуется Дина Соловьева. Сама ли она подарила ему или он стащил у кого, но факт налицо.
На стене по бокам телефона карточки артистов: Мозжухина, Максимова, Макса Линдера и Веры Холодной.
Впрочем, страсть к портретам у нас у всех.
У каждого из нас есть портрет Ленина. У меня, кроме Ленина, Толстой, Пушкин, Гоголь, Белинский, Крылов, Щедрин и Островский. И еще большая картина «Запорожцы», где мне очень симпатичен ехидный писарь.
У Ивана Павловича – Дзержинский, Свердлов, Урицкий, Володарский, Роза Люксембург и цветная открытка «Княжна Тараканова».
Вероятно потому, что Тараканова очень похожа на Зою. Портрет Зои неудобно держать, он же любит ее от нас «тайно», а за княжну Тараканову мы не в обиде.
У предукома Матвеюка рядом с Марксом, Энгельсом и Лениным портрет Бакунина. Сын белорусского учителя, окончивший гимназию в Минске, сбежавший от родителей, он влюблен в Бакунина. Даже собирается писать пьесу из его жизни.
Окно моей комнатушки выходит на внутренний двор. Видны широкие ворота с калиткой. У дощатого забора небольшая синельня, где синили нитки для домашнего тканья. Там же валяльня.
Вид из моего окна скучный, да и комната – едва повернуться. Но я люблю свою комнатушку. В углу стол с ящиком, на нем вырезанный из фанеры чернильный прибор, статуэтка Льва Толстого.
Зато что хорошо в комнате – это три книжные полки. Герасим смастерил. Правда, книги разные, но тем-то они и привлекательны.
Дождь постепенно утихает, наконец совсем перестал.
Андрей уже проснулся, подбросил своей «холере»-лошади сена. К Андрею подошел Герасим. И они, два бородатых, оба валяльщики, уселись на бревна, принялись о чем-то калякать.
Из-за лохматых туч вдруг показался край солнца, и лучи его проникли в мою комнату. Послышался скрип входной двери. Шаги затихли около моей комнаты.
– Иван Павлович, входи! – крикнул я и открыл дверь.
– Нет, не узнали, Петр Иванович.
Передо мною хозяйка. Мы поздоровались.
– Как жилось без нас, Елена Ивановна?
– Все разъехались, и дом опустел. Скучно стало.
– Когда вам скучать? Сад, огород, корова, куры. Коля далеко улепетнул?
– В Болкашино.
– Ага, к своим родителям. Давно?
– Больше недели. Вы хоть позвонили бы. Уехали – и как в воду.
– Зачем звонить? Телефон далеко от вас. Не услышите. Гаврилов и Матвеюк далеко тронулись?
– Не сказали. Ну, я пойду завтрак готовить. Будите Ивана Павловича.
И она, кокетливо улыбнувшись, вышла.
Иван Павлович спал лицом в подушку. Жалко его будить.
На большом письменном столе у него, как и всегда, порядок. Книги в одной стопке, тетради по математике – в другой, пачка подшитых газет – в третьей.
Окно из комнаты Ивана Павловича выходит на противоположную улицу, где стоят дома. В одном таком доме, стоящем как раз напротив окна, и живет Зоя.
Наверное, не раз они занимались мимической игрой, разговаривали знаками, как глухонемые.
Большого труда стоило мне растолкать Ивана Павловича. Впору было крикнуть, что Зоя смотрит в окно.
– Вставай, друг, приехали!
– Где мы? – еще не очухался предчека.
– Станция Рамзай, кому надо, вылезай.
– Ты, Петр?
– Я – Петр, а ты – Иван. Иди умойся. Только что звонил Шугаев.
– Случилось что-нибудь? – Он привстал.
– Ничего не случилось. Просит, чтобы мы зашли.
Иван Павлович принялся собираться, а я вышел на террасу. Солнце уже светило вовсю, небо освободилось от последних туч, и в воздухе приятно пахло свежестью, травой, тополем.
– Здравствуй, дедушка Герасим! – крикнул я седому, с бородой в два раза большей, чем у Андрея, старику и направился под навес, где они сидели вдвоем.
Старик тоже рад был нашему возвращению. За время, которое живем у них, все мы свыклись и были как родные.
Хороший старик Герасим. И ничего-то он не понимал ни в своей вере, ни в какой другой. Она его не касалась. Как он был батраком, так и остался. Он рано овдовел, детей не было, вторично жениться не пожелал и прижился в семье Синельковых как свой. Сколько мы ни шутили над ним, чтобы он женился, старик только посмеивался в седые усы.
– Доброе утро, дядя Андрей! Жива твоя лошадь?
– Спасибо, пока не слегла. На базар, что ль, ее свести, на махан татарам. Да ехать не на чем будет. Садись с нами, курить угости. Как спалось?
– Хорошо, дядя Андрей. Только гром резанул прямо в окно.
– И слава богу, что врешь складно. А мне бы пора домой, чай, ждут. Куда пропал три дня?
– Дом твой не уйдет. Мы еще сходим на базар глаза продавать. Пойдешь?
– А то разь утерплю! Две пары валенок захватил с собой. Продам по дешевке. Зимой готовь сапоги, а летом валенки. О-ох, грамотеи! – невесть с чего заключил он. – Беда с вами.
Мы закурили. Герасим не только не курил, но отодвинулся от дыма, чем потешил Андрея.
– Самогон небось пьешь? – спросил его Андрей.
– Самогон из хлеба.
Я спросил Герасима, не был ли кто у меня, не заезжал ли. Часто прямо на квартиру заезжали к нам из волостей председатели или секретари. А дальние здесь и ночевали.
Как хозяйке, так и Герасиму мы, уезжая, наказывали, чтобы они расспрашивали, кто бывал, по каким делам.
– Был у тебя третьеводни Михалкин.
– Что говорил?
– Вроде что-то разладилось с этими… как их? – бедными комитетами у него.
Михалкин, мордвин, член уисполкома, храбрый и настойчивый. Прошлой зимой он участвовал в подавлении кулацко-белогвардейского восстания в Вернадовке. Он взял с собой отряд мордвы, и кто верхами на лошадях, кто на санях помчались в пекло восстания.
Второй отряд из татарской волости. Им руководил тоже член уисполкома Девлеткильдеев.
Михалкин в этом бою потерял австрийскую трубку с длиннейшим мундштуком и медной цепочкой. Горевал об этом не меньше, чем Тарас Бульба по своей люльке…
На крыльцо вышла хозяйка. Позвала нас завтракать.
В кухне на столе вареная крупная картошка, дымящаяся жирная баранина, огурцы. Шумел, поспевая, большой самовар, на который с вожделением уставился Андрей. К чаю приготовлены вишня из собственного сада, сдобные ржаные лепешки.
– С праздником петрова дня вас, гости! – поздравила усевшихся Елена Ивановна.
– Спасибо, – ответил ей Иван Павлович, а вслед за предчека и мы.
– Кто же сегодня у нас именинник? – лукаво спросила Елена Ивановна и посмотрела на меня.
Андрей всплеснул руками, хлопнул себя по груди.
– Ведь правда. А я – то не догадался. Проздравляю, Петр Иваныч! – И он протянул мне свою лапищу.
И все начали поздравлять меня.
Я чувствовал себя виновато и радостно. Как же, за все двадцать два года первый раз празднуют мое «тезоименитство».
– К обеду гусь будет, – обещала Елена Ивановна.
После завтрака мы собрались походить по базару, а Андрей, отряхнув валенки, всовывал их в мешок. Ко мне подошла Елена Ивановна. Как заговорщица, сообщила:
– К вам тут одна барышня приходила.
– Одна барышня? – удивился я. – Кто же такая?
«Уж не Соня ли? – подумал я. – Да нет, далеко и незачем».
– Какая она из себя? – спросил я.
– Ростом с меня или чуть повыше. Может, видели ее, если были в Пензе на курсах библиотекарей.
– Был, конечно, – вспомнил я.
В начале мая после совещания заведующих внешкольными подотделами вместе с инструкторами в Пензе были открыты курсы библиотекарей.
От нашего уезда мы послали около двадцати человек. Библиотеки по селам росли и росли, книги присылала Москва тюками, в рогожах, потом свозили книги из помещичьих имений, а библиотекарей не хватало.
– Она говорила, что вы беседовали с ними.
– Да, помню. А фамилию не сказала?
– Клавдия Одинокова.
– Одинокова? Откуда, из какого села?
Елена Ивановна засмеялась.
– Сам же посылал – и не помнит, кто откуда. Хорош начальник! Из Сапожкова она. Дочь учителя. Она была в вашем отделе, и Страхов направил ее на работу в ее родное село Сапожково.
Клавдия Одинокова… Что-то не помню. Да, в Сапожково есть учитель Одиноков. Что ж, хорошо. Курсы закончились. Теперь надо созвать совещание инструкторов вместе с библиотекарями и до осени успеть скомплектовать новые библиотеки, пополнить книгами старые, подготовить избы-читальни к зиме и наладить при них школы ликбеза.
Пока я раздумывал над второй своей обязанностью, где работы было не меньше, чем в отделе управления, в это время подошли Иван Павлович и Андрей.
– Пойдем, Петр, к Степану Иванычу.
– А на базар?
Удивительное время лето. Как бы ни силен был дождь, а выглянет солнце – и вот тебе уже подсыхает земля.
Небо очистилось, ветер угнал последние тучи в сторону, а солнце палит вовсю.
И этот дождь прошел вовремя. Он, пожалуй, самый желанный из всех дождей.
Рожь уже наливается, овсы буреют и полностью распустили узорчатые кисточки, просо еще шире теперь раздастся в рост и заглушит сорную траву, оставшуюся после прополки.
А сено убрано, где оно было. Но не в сене дело.
Хлеб нужен, хлеб. Ведь еще месяц, какой-нибудь месяц продержаться до нового – и все будет спасено.
Только бы успеть с уборкой, только взять хлеб на учет, провести пробные замолоты у крестьян и не дать спекулировать.
Обозами отправлять излишки хлеба на станции Воейково, Пачелму, Сапожково, Тамалу.
И задумался над третьей обязанностью – члена упродкома. Сколько на мне этих обязанностей? Да не больше, чем на других. Есть еще одна крупная – редактор газеты. Но на каждой работе у меня помощники, как и у всех.
Вот Харитонов в отделе управления. Сильный работник, знающий, был председателем волости. Вот бывший учитель Страхов во внешкольном подотделе УОНО. Вот опытный в газетном деле Любимов.
Самому мне больше всего, как и многим из нас, приходится быть на местах. Там, в глубине сел и глухих деревень, происходит становление и укрепление Советской власти. Горячее, незабываемое время. Мы молоды, и нас еще мало. А подрастем, смена будет нам. Новые времена наступят, люди запоют новые песни. Но мы первые пропахиваем борозды в будущее, первые сажаем семена счастья. Это мы все хорошо сознаем и, работая, учимся.
– Дядя Андрей, ты с базара пойдешь с нами к Шугаеву? – спросил я. – Слыхал о нем?
– Как же. Говорят, он сердитый.
– Глядя на кого, – проговорил Иван Павлович. Потом, посмотрев на Андрея, усмехнулся. – Как увидит твою бороду лопатой, держись!
– Аль я кулак? – обидчиво спросил Андрей.
– Не пугай ты его, – вступился я. – Дядя Андрей – середняк. Мы его, как сознательного середняка, введем в члены комитета бедноты нашего села. Вместе с его кумом и шабром Василием. Пойдешь, что ль?
– А вот и пойду. Как раз пойду, – решился Андрей. – А мне что не идти? Ты, Петр Иваныч, знаешь меня. И к Шугаеву пойду. А борода что? Забегу в парикмахерскую, чик – и нет. И смущать начальство не придется.
– Нет, старик, бороду ты оставь в неприкосновенности – остановил Иван Павлович разгорячившегося Андрея.
Тут дядя Андрей взвалил на плечо мешок с валенками, и мы, переговариваясь, зашагали по ближней улице, затем свернули на Соборную площадь.
А вот и базар…
Глава 25
Мы решили пройтись по базару, не забиваясь в середину.
Чем только не торгует народ, съехавшийся с окрестных деревень, да и городское население! Всегда найдет человек, чем торговать. Люди ходят, держа в руках какие-нибудь солдатские брюки с обмотками, или засаленную гимнастерку, или рваную, без полы шинель, годную разве для огородного пугала. У иного и купить нет желания, просто приценится, поторгуется, ощупает, на солнце выставит, тщательно просмотрит, сколько дыр в гимнастерке, и вернет назад, пойдет дальше, брезгливо что-то бормоча.
Вот на длинных полках торгуют кислым и топленым, до цвета кирпича, молоком, коровьим золотистым маслом, белыми ворохами пышного творога, яйцами, блинами и лепешками, невесть из чего испеченными. Но лепешки или котлеты из картофеля лоснятся, они ловко подрумянены и, надо сказать, привлекательны на вид. Каковы на вкус – дело иное.
Печеным хлебом торгуют деревенские бабы. В руках какая-нибудь лихая солдатка держит две половинки ржаного хлеба, и каравай так удачно разрезан, что кажется – выпечен он только из одной ржаной муки. А купи и разрежь на ломти – в нем, как мелкие рыбьи кости, торчит овсяная мякина или шелуха от проса. Здесь мастерицы выпекать хлеб! В середину каравая, когда он еще лежит на лопате, кладется слой чистого теста, замазывается и засылается в печь на под. И уж знает баба, как разрезать хлеб, хотя бы даже на глазах покупателя.
Пшенные небольшие батушки продают. Сверх батушек, как творог на лепешках, толченное в ступе, смоченное водою конопляное месиво. И тоже вкусно.
Съестной ряд привлекает по преимуществу городское население. Здесь не разбираются, что с чем и почем. Была бы видимость хлеба. Горожане заранее знают, что в хлебе много несъедобной примеси, и редко придираются к деревенским женщинам.
Продают и покупают за керенки. Целые платки этих двадцаток и сороковок. В большом ходу и губернские сто– и пятидесятирублевые «боны», отпечатанные на твердой бумаге в губернской типографии во времена керенщины.
Для мелочных расчетов ходят почтовые марки разного достоинства, с портретами царей. На копеечной желтой почему-то Петр Первый, на зеленой трехкопеечной – Александр Третий, на семикопеечной темно-синей – Николай Второй. Такова расценка и расцветка пронумерованных царей бывшей Российской империи.
Но бойчей всего идет обмен товара на товар. Городские выставляют сахар – постный, сваренный на воде, синий, как купорос, но крепкий, или желто-коричневый, ноздрястый, пахнущий шоколадом сахар, сваренный на молоке. Последний очень приятен на вкус, но неэкономен и к тому же дорогой.
Здесь и сахарин в таблетках.
Город выносит на базар залежавшееся тряпье, вплоть до кургузых чиновнических фраков, сюртуков, визиток и всякого иного одеяния, от которого исходит густой аромат нафталина. Выставляет всяческую посуду – чайную, столовую вместо с серебряными или медными ложками. Все это добро блестит, прочищенное толченым кирпичом или мелом. Здесь же различных, причудливых форм самовары, ковши, вилки, всяческие ножи. Товар разложен на прилавках, на столиках, принесенных из дому. Можно и стол купить с несколькими стульями к нему.
На столиках часы разных форм, кольца, медальоны сердечком, браслеты, лампы настольные, лампы висячие с абажурами. Духи, пудра, одеколоны, кружева, носки, нитки шпульками, нитки для вышивки, иголки, вязальные спицы, наперстки, ножницы всяческие, утюги, ручные и ножные швейные машины фирмы «Зингер и Ко». К машинам запасные челноки, иголки и масленки.
В щепном ряду прямо на земле или на соломе, а кое-где и прислоненные к телегам лопаты, метлы, грабли, большие вилы с верхним зубом для подачи на воз сена или соломы, бочонки, шайки, корыта, зыбки для новорожденных, скатки липовых лык, табуретки, скамьи, коромысла.
И лапти, лапти…
Больше половины людей на базаре в лаптях. А кто и просто бос, или в опорках, или в солдатских разбитых фронтовых ботинках, и редко кто в сапогах.
Вот ходит, толкаясь между народом и повозками, деревенская баба. Через шею свисают ей на грудь, словно бублики, лапти разных размеров, вплоть до детских. С правой стороны лапти, с левой берестяные чуни-опорки. Чуни очень аккуратно сплетены. Белая березовая кора чередуется с ярко-зеленой, будто чуни сделаны из какого-то цветного ковра.
Лапти носят все, даже зажиточные крестьяне, кулаки и лавочники. Исключение составляет только сельская интеллигенция, начиная с духовенства и кончая общественным писарем.
В церковь ходят, особенно беднота, тоже в лаптях, но уже особых – чистых, новых, хранящихся только для воскресенья.
Венчаются же в сапогах, взятых у кого-нибудь на время, преимущественно у сапожников, которые специально на этот случай держат не только новые сапоги среднего, ходового размера, но и полусапожки для бедных невест. Со скрипом или без него. Кому как, глядя по натуре и возрасту. Зачастую же сам сапожник и помогает обуться в эту непривычную на селе обувь.
За прокат на время венчания и свадебных торжеств сапожнику платят. Много он по доброте своей и сочувствию не взимает. Лучше всего пригласить на свадьбу сапожника, где он и напьется «в стельку».
Бедная невеста выпрашивает у кого-либо полусуконную поддевку под венец, а жених – пиджак с брюками. За прокат они отрабатывают в поле или на гумне.
Лаптями промышляют. Одни плетут, другие скупают и продают на базарах. Как-никак, а в хозяйстве доход.
Баба, обвешанная лаптями, скупленными у односельчан, кричит задорно, складно:
– А вот лапти, хороши, крепки лапти! Пляши, топай, глазами на девок хлопай! Хватай, бери, зря чего не говори!
Навстречу ей другая. Тоже обвешана лыковым издельем. Они перемигиваются. Работают на пару.
Вторая кричит еще звонче:
– Сороковку прошу, аль сама изношу. Не будь мне нужды, мужу денежки нужны. Он запоем пьет, мне рубля не дает!
Обе они в мордовских, с кочетами, лаптях, в вышитых зеленым и красным длинных кофтах и сарафанах со сборками.
На базаре гул голосов. Каждый восхваляет свой товар.
Чиновница в старомодном черном платье, похожая на монашку, с обрюзгшим морщинистым лицом, седоволосая до желтизны, зазывает к себе:
– Часы заграничные, аглицкие часы! Двухнедельный завод. Бьют четверть и полчаса. С веселой музыкой… Вот часы!.. Заграничные…
Ей вторит, перебивая, соседка:
– Кому нитки, иголки швейные, иголки простые? А вот нитки! Кому нитки? В шпульках, любых номеров. По случаю, морозовски нитки, самые ходовые. Белые, черные, синие!
Могучий бас хрипловато и грозно рокочет. Видимо, певчий или бывший дьякон. Обрит наголо.
– Сах-харрин, пр-римите сах-харрин! Едина таблетка взаимоподобна троекратным кускам ра-рафинада. Пор-рционно потребно для чаепития полутаблетки. Хор-рош в квас, а наипаче в сладкое тесто. Токмо сахарин в таблетках и пор-рошках. Сладость неописуемая, блаженство бесконечное!
Толкаясь и перешагивая через грязные лужи, мы идем дальше.
Андрей, вынув из мешка пару белых и пару черных валенок, вдруг скрылся куда-то. Вскоре он нашел нас. На лице у Андрея довольная ухмылка. Он с ходу похвалился, тряся пустым мешком:
– С руками чуть не оторвали!
– Молодец, Андрей. Береги керенки, жулье тут снует, – предупредил Иван Павлович.
– У меня? – И Андрей задорно присвистнул, похлопав себя по груди, где, видимо, и покоилась выручка.
Вокруг без умолку идет горячий торг. Ребятишки сосут длинные нарядные конфеты, грызут подсолнухи, орехи, жуют густо раскрашенные чем-то пряники.
Щеголеватая женщина, до ужаса размалеванная и напудренная, выкрикивает непонятные слова:
– Кому духи «Коти», кому пудра «Танго»? Не была красивой – станешь, как я, одна прелесть. Чистый душистый белый крем от веснушек – «Метаморфоза». Сводит недостатки красоты и родимые пятна колоссальной величины за две ночи. Втирайте крем, втирайте!.. А вот есть паста, универсальная паста! Продаю только пострадавшим от оспы и от ожогов. Радикальная, уникальная паста! Остатки следов субъективно исчезают через трое суток! Парьте лицо паром, втирайте пасту на ночь! Промывайте лицо парным молоком, вытирайте сухим, чистым полотенцем! Паста придает лицу юн-ный вид и буквальный бархат! Никаких потрясающих следов нет и не было! Гарантия на три года со скидкой!..
Человек кавказского происхождения, в черкеске, подпоясанной ремнем с блестками и со свисавшими, окованными серебром, концами, курчавобородый, веселый, ходит медленно, не упускает ни одну девушку, чтобы не бросить на нее пылающего взгляда пронзительных глаз. Носит на груди лоток с товарами. Тесьма от лотка перекинута через плечо. Зазывает весело, озорно:
– Э-э, вот гылзы «Катык». Турецкий табак «Бостанжогло». Сплошной аромат, уф какой!.. Дэвушек, купи жэниху… О, дэвушек, аромат очен приятно… Цаловат за то дэвушка будет засос. У-уй ты!.. Алы, махки, горячи губки цаловат, ой, у-уф, ты-ы…
Дородная женщина с пышным, толстым зачесом волос на голове, в котором торчал гребень, усыпанный разноцветными камешками, а на пальцах сплошь перстни и кольца, поет грудным голосом:
– Обручальные, золотые кольца! Девяносто шестой пробы. Случай, только случай! Приобретайте, не стесняйтесь! А есть серебряные. Настоящее серебро. Не тускнеет вечно.
Передохнув, снова заводит:
– Есть перстни, индийские перстни с тайным камнем лафедрон! Означает любовь до гроба. Привораживает женихов на выбор. Берите перстень с тайным камнем лафедрон!
Только не ищите на базаре муку или какое-либо зерно. Впрочем, товар этот есть, но надо умеючи достать! Стаканами продают пшено или гречневую крупу, но потихоньку, из мешочка.
Есть и соль на базаре. Продавцы по глазам видят, кому она необходима. Иногда только губы шепчут, и догадливый поймет, что у человека есть мешочек соли. В нем стакана два-три, но если нужно больше – подожди, будет и больше.
Андрей купил соли, соды, мыла, сахару для своих семейных. Но еще приобрел Андрей старинный фигурный, с разными выкрутасами будильник. От старости он не ходил, зато внутри его обитала музыка. И пока мы шагали по базару, часы, заведенные старой чиновницей, сладко играли у него в мешке что-то церковное.
Еще присмотрел Андрей для своего домашнего обихода настольное, с подпором, зеркало в позолоченной раме и с блестящим, крылатым амуром наверху.
Еще серебряное кольцо купил. Внутри гравировка с искренним признанием: «Верю Вере».
– Это для дочери, – пояснил Андрей несколько смущенно.
– Замуж выходит? – спросил я.
– Кто знает! Может, осенью и посватают.
– Да ведь твою дочь Любой зовут?
– Эка невидаль! Надпись внутри. Окромя того, были в старину три святых сестры: Вера, Надежда, Любовь. Мать ихня Софья. Что?
– Все ты, борода, знаешь, – подтвердил я. – А Любка у тебя – девка хорошая.
– Хорошая, только ты вот не сватаешь. Учен больно стал.
– Подожди, тестюшка, построим социализм, ей-богу, посватаю, – обещался я.
Мы вошли в мясной ряд. Мясо продавалось в палатках и с рук. Причем больше всего птица. Живая в кошелках, в закрытых тряпьем решетах и жареная, вареная – с рук. Куры, гуси, утки, даже индейки.
И птицу раскупал народ.
По базару сновали продотрядцы. Их не отличишь среди народа, но торговцы чутьем угадывали их и отворачивались или уходили.
На самогон наложен жестокий запрет, однако торговали им всюду, особенно в рядах горшечников. Самогон хранился в глиняной посуде, в молочных обливных горшках. Только запах, витающий над горшечным рядом, свидетельствовал о наличии запрещенного зелья. А попробуй найди его!
Потребители объяснялись не слишком-то сложными знаками: один щелкнет себя по небритой скуле, другой, оглянувшись, подмигнет на кувшин. Так для удобства самогон и продается вместе с посудиной.
Проходим среди подвод с огурцами, зеленым луком, ягодой, где тоже попахивает самогоном. Направляемся в конно-коровий ряд. Здесь продают коров, овец, покупают и меняют лошадей. Это, судя по шуму, реву, блеянью и несусветной ругани, самое оживленное место.
Мы остановились недалеко от телеги, к которой привязана дымчатая корова. Деревенская женщина сидит на телеге и жует огурец, макая его в соль.
Корова, в свою очередь, кушает сено. Да, именно кушает. Такая корова – гордость любого базара. Красивая, статная, спина ровная, тело жирное, гладкая шерсть блестит от солнца.
А рога – что за рога! Большие, острые, направлены вверх, как штыки, только чуть острия изогнуты.
Хвост почти до земли, с густой белой кистью на конце. Вот только вымя маленькое. Соски не больше гороховых стручков.
Мимо провели невзрачного на вид, пестренького бычка, совсем еще малолетка, с чуть отросшими рогами. Но корова, усмотрев его, вдруг фыркнула, раздула ноздри, страшно заревела и метнулась к нему. Хорошо, что была она привязана к телеге.
– Суботка, стой, успокойся. Не кажи свой норов, – сойдя с телеги, женщина погладила свою Суботку. Затем почти шепотом упрекнула: – Эка невидаль! Стыдись!
Через некоторое время к женщине подошли два мужика и баба.
Они внимательно со всех сторон осмотрели Суботку и повсеместно ощупали. Баба долго водила пальцами под брюхом, от пупа и до вымени, где полагается быть молочной жиле, протоку. Если проток достаточно глубок и широк, стало быть корова по своей породе удойная. Но баба, вылезши из-под коровы, покачала головой и поправила съехавшую кичку. Нагнулась, потрогала соски, покомкала вымя, будто выжимая его, и еще раз покачала головой.
