Текст книги "Восход"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Глава 32
Сначала я рассказал о положении с хлебом в Москве, Питере и на фронтах. Потом перешел к главному для меня вопросу – о пробном обмолоте хлеба.
– Пробный обмолот хлеба в каждом дворе крестьянина – это не что иное, как взять весь урожай ржаного по всей стране на точный учет. Для чего это? Для того, чтобы излишки, которые нужны голодающим промышленных районов, продать государству по монопольным ценам. Тогда не повторится то, что было недавно. Не потребуется комбеду ходить по амбарам, лазить в сусеки, перемерять весь хлеб, да еще искать упрятанный в ямах. А за сокрытие хлеба, как вам известно, государство беспощадно карает. Многие спекулянты дорого за это поплатились. Иначе нельзя. Если по их милости, вернее – подлости, страна погибнет от голода, а белогвардейцы и иностранные капиталисты задушат нас, если землю помещичью вернут обратно помещикам, что же с такими людьми делать? Сдаться им в плен? Идти в крепостное право? И детей своих на века закабалить? Не для того завоевали рабочие и крестьяне под руководством Ленина власть. Не для того члены партии страдали в ссылках и на каторге. Они боролись с царизмом за свержение царя и всех, кто его поддерживал на ненавистном троне.
Трон затрещал под натиском народа и рухнул, как подгнившее дерево в лесу…
Вот мы, комиссия по замолоту в вашей волости, собрали сюда не только членов комитета бедноты, но и зажиточных мужиков и середняков, которые не эксплуатировали чужого, наемного труда, не держали постоянных работников, кроме, может быть, поденщиков в летнее время. Собрали их для того, чтобы они не только не препятствовали нашей работе по замолоту, но и помогли своим знанием. И надо, чтобы сами первые допустили до замолота группы, которые будут организованы, а если желают, то сами произведут умолот у себя или у соседей. Мы верим этим людям. Мы не всех созвали, а только тех, которых рекомендовал волсовет.
– Хлеб отбирать будете прямо с токов? – раздался недобрый голос.
Я ответил спокойно:
– После того как будет учтено все количество ржаного, весь урожай, из суммы будет выделено по пуду на едока в месяц – на год – и по восемь пудов семян на каждую десятину. Остальной должны сами сдать государству.
– Товары будут тоже по твердой цене? – спросил другой голос.
– Товары завезут в потребительское общество. Но их у нас пока мало. Дороги перерезаны белой армией. Особенно с юга, где соль и керосин. Но мануфактура будет. Надо считаться с разрухой, с непомерными трудностями. Придется потерпеть. На это глаза нам закрывать нечего. Понятно?
– Поня-атно! – крикнул кто-то из угла.
– Ну, если понятно, скажите: как приступить к замолоту?
– А никак.
– То есть почему никак?
– А так. Я на свой ток никого не пущу. Другие как хотят.
Тут слово взял Михалкин. Он мастер спорить, да и людей знает. Я отошел и сел за стол рядом с учителем. Михалкин же встал, положил трубку на стол, прижмурил глаза и зорко посмотрел в угол, откуда раздался голос.
– Это, кажись, Беляков говорит? А ты, Ефим Панкратыч, сюда иди, ближе, покажись и выложи свое мнение.
Михалкин подождал, как бы надеясь, что Беляков действительно выйдет к столу. Нет, не хочет.
– Покажись, Беляков. Ведь это ты предложил прошлый раз организовать комбогат. Что, не хочешь?
И Михалкин рассердился.
– Как же ты, почтенный гражданин, заявляешь, что не допустишь на свой ток замолотчиков? Что ж, у тебя одного будет замолот, а у других нет? Или ты не гражданин Советской России? Ведь товарищ Наземов простым языком без утайки, по душам все рассказал о положении с хлебом! Есть распоряжение правительства, и мы ему обязаны подчиниться.
– Я сам знаю свою урожайность,
– Тем лучше. Знаешь, а мы проверим. Ты можешь ошибиться. Намеряешь больше.
Председатель Никишин насмешливо заявил!
– Он тебе намеряет больше, как же.
Михалкин продолжал;
– Не за этим мы вас созвали, чтобы препятствовали и совали палки в колеса, а затем, чтобы помогли власти разобраться в этом деле. Правильно я говорю аль вру?
– Правильно! – загудело собрание.
– Если кто не верит, может идти по домам. Иди ты первым, Ефим Панкратыч. Тут тебе делать нечего. Обойдемся без твоей подмоги.
Но кто-то крикнул за Белякова:
– Никуда он не уйдет! Он человек честный, только с дуринкой.
Беляков замолчал. На смену ему появился другой, уже из русских. Он сидел на передней парте. Встал, вышел к столу. По облику он не похож был на зажиточного. Узкое, изможденное, в морщинах лицо, небольшая клинышком бородка, глаза тусклые под черными косыми бровями.
– Все это хорошо, согласны. Замолот так замолот. Не у нас одних он будет. И хлебные излишки, знамо дело, придется сдать на элеватор По монопольным ценам. Зря тут Беляков расстроился. Он богаче многих. У него и посева ржи десять тридцаток. Еще останется у него и по вольной цене продать, и променять на товар у спекулянтов. Зря он. И другие пущай не мыслят. Я только об одном. Чтобы и городские товары из Москвы аль Пензы были по твердым ценам.
«Старая песнь», – подумал я.
– А то что ж, мы по шесть рублей пуд хлеба отдаем, а за аршин ситца чуть не двадцать!
– Больше! – крикнул кто-то.
– Но ведь это же опять у спекулянтов!
– А с ними надо вести борьбу.
– Расстреливать на мосте! – поддержали его.
– А если рабочий?
– То дело другое. Рабочий последние брюки продает.
Спор разгорался. Наболевшие вопросы. Больше всего кричали о соли, о керосине. Соли многие не видели более года. За стакан соли платили на базаре по полсотне рублей. Но не у всех были деньги. Вместо керосина приспособили лампадки с конопляным маслом и разные коптилки. О сахаре говорить нечего. Появился невесть откуда в таблетках, словно лекарство, сахарин. А вместо чая заваривали вишневый или малиновый лист. Чаще всего пахучую траву душицу.
Но бесхлебной бедноте жилось еще хуже. Выданную комбедом муку они мешали с сухой толченой лебедой, а если не было лебеды, то с конским щавелем, с кислицей или с толченой же березовой корой. Вот только теперь, когда кое-кто уже успел намолотить ржи и намолоть, пекли хлеб уже без всякой примеси, без овсяной мякины и просяной шелухи. Но без соли.
Мануфактура и обувь волновали меньше. Носили самотканые посконные рубахи, вместо штанов – крашеные широкие порты, да еще с карманами, или же выменивали у красноармейцев на яйца, масло, на молоко поношенное обмундирование.
Уж кому-кому, а нам, уездным работникам, побывавшим в селах и деревнях, все это знакомо.
Когда вдосталь накричались, начадили крепким самосадом, устали, да и подошло время идти на тока, председатель Никишин объявил:
– Теперь давайте составлять замолотные группы. Вот тут у меня есть наметка, кто с кем пойдет и к кому.
Получилось двадцать с чем-то групп.
– А есть желающие из зажиточных присоединиться к группам? На правах ревизора?
Некоторое время молчали. Первым отозвался Яков:
– Приключи меня к двум группам. Только не по нашей улице.
– Еще кто?
– Ну, я пойду.
Это неожиданно вызвался Беляков. А за ним еще десять человек.
– Сегодня и начнем, – объявил Никишин.
– Подожди начинать, – остановил его Яков. – Чем замолачивать будете?
– Цепами. Или цепы не дадут?
– Обожди, обожди. – Яков встал. – Я вот что хочу сказать, граждане. Цепами мы до покрова не управимся и сколько народу задержим!
– Чем же? – спросил уже Михалкин.
– В Шереметьеве я у свата вчера был. Там конную молотилку для этого в ход пустили.
– Как же так? – спросил Никишин. – Обмолотят крестец – и веять? А молотилке в это время стоять?
– Не так совсем, а вот как. Сразу берут по десять снопов у десяти хозяев, накладывают на телегу и везут к конной молотилке. Пропускают через барабан, отгребают из-под решетника невейку прямо к веялке. А пока веют да взвешивают зерно, вторая телега подъехала. Зерно взвешивают. Весы большие установили, как в куйецких амбарах…
– Постой, постой, Яков! Но ведь как же учесть, у кого больше замолоту, у кого меньше? Ведь снопы-то вязкой неодинаковы, а есть и с травой, – уточняет для народа Никишин.
– И это продумали. Снопы берутся подходящие друг к другу, а травянистые совсем не берут. Иной раз и минуют гумна два, коль снопы с травой или мелкие. Выбирают под стать. И дело идет дружно. Меряют на круг. Замолоченное разделяют на десять частей. Положим, сто снопов на телеге дали пять пудов. Стало быть, каждые десять снопов дают полпуда. Это к примеру. Так и пишут за хозяином. А там уж арихметика пойдет. Вон как. А тоже три дня маялись вручную да чуть не подрались. На ток не пускали, как вон погрозился нам Ефим Панкратыч.
– Ничего я не погрозился, Яков Петрович, а погорячился.
– Тогда ин так.
Встал Никишин, что-то шепнул Михалкину и обратился к Якову:
– А ведь это хорошо догадались шереметьевцы.
– Замечательно, – отозвался Михалкин. – У вас конная молотилка есть?
– Даже две, – ответил Никишин.
– Как две? А у попа еще третья.
– Поп не даст. Он уже молотит свою. У него телег сто с лишним. И рожь непроломна.
– Попросим батюшку, – молвила женщина, – чай, поступится.
Никишин усмехнулся.
– Умолим его. Только вот молотилку надо будет перевозить на другой ток. Потеряем два дня.
– Чего ее перевозить! Прямо на поповском току и пустить. Дня три сам подождет.
– Может, он и задавальщиком к барабану станет?
– Во имя Христово, – добавил кто-то, – потрудится для православных.
Послышались смех, шутки. Развеселились даже сумрачно настроенные. Михалкин со своей трубкой-самоваром – а она действительно похожа на самовар, так как в нее на дно для фильтра наливается вода, – подошел ко мне.
– А ведь это дело. Старик-то прав. Надо позвонить в уисполком. Пусть и в других местах так наладят.
– Очень даже хорошо, Михалкин. Позвоню Шугаеву.
А Никишин уже что-то записывал, высчитывал. Когда окончил подсчет, спросил:
– Граждане, как с зерном поступать будем? На руки каждому его долю сдавать или в гумазейный мирской амбар?
– А это кто как хочет.
Но послышались и другие голоса:
– Что там по полпуду? Каждому и отвешивать.
– Время только терять.
– Сыпать в гумазейный и записывать чья.
– А оттуда на мельницу. Вдовам и сироткам выдать мукой.
Дружный народ мордвины. Только расшевели их. И все – зажиточные и комитетчики – договорились ссыпать замолоченный хлеб в одно место.
– А там увидим, – сказал Яков. – Вон учителям несладко живется. Им выдать. Правда, что ль? – обратился он к заведующему школой.
– Учительство, кроме благодарности, ничего вам не скажет.
– Итак, граждане, – объявил Никишин громко, утвердительно, – мы решили замолот производить на трех молотилках. Завтра до обеда пустим одну, а после обеда еще две. Давайте наметим, кого куда.
И начали намечать, кого куда и чьих лошадей для этого взять.
Зажиточные ушли, ушел и Яков с Ефимом Панкратовичем. Остались комитетчики. Было уже сумеречно. Зажгли лампу.
– А куда солому? – спросил кто-то из членов комитета.
– Школе на топку, – ответил Никишин.
– Можно и нам идти? – спросил один. – А то бабы ругаться будут.
– Идите. Но завтра с утра ты, Егоров, ты, Ванюшин, и ты, Степкин, готовьте комбедовскую молотилку. Установите ее возле мельницы.
Мы долго еще совещались и очень устали.
В окна дул прохладный ветерок. С улицы донеслись звуки гармоники и песни на мордовском языке.
Вдруг раздался телефонный звонок. Никишин снял трубку, с силой подул в нее, потряс.
– Барсаевский волсовет… Да, это я, председатель… Здорόво, товарищ Боркин!.. Ничего, было совещание. Все уладилось хорошо… Проведем, проведем… Недели полторы?.. Нет, мы надумали замолот производить конными молотилками… А так вот. Дня на три, не больше… И в деревнях тоже будем. Там есть конные… Где нет, цепами… Наземов и Михалкин? Оба тут… Наземова? Сейчас.
И кивнул мне на телефон, передавая трубку.
– Что, соскучился? Никишин все тебе сказал… По десять снопов с десяти дворов… А там подсчитаем. Три молотилки… Слушаю, говори.
В дальнейшем я только поддакивал или говорил «нет».
А говорил он на понятном только нам языке. О том, что во время заседания уисполкома из Волчьего Врага привезли трех человек. Один из них председатель комитета бедноты, а два наши уездные уполномоченные – Бахтиаров и Красичков. Они сильно избиты. Волчий Враг, как и Поляны, эсеровская волость. Туда лучше не заявляться. В Волчьем Враге эсеров развел бывший председатель земской управы Тимошин, а в Полянах – Жильцев.
Жильцев-то и начал. Вместо того чтобы послать, как ему предлагал Шугаев, нескольких милиционеров в Волчий Враг и арестовать там кулаков, Жильцев поступил наоборот. Он раскричался, забегал из угла в угол и грозился арестовывать не кулаков, избивших уполномоченных, а председателей комитетов бедноты и продотрядчиков.
Жильцев сбросил с себя маску. Пошел в открытую. Напомнил о восстании левых эсеров в Москве, об организации бывших офицеров в Моршанске. Намекнул въявь, что и в нашем уезде скоро вспыхнет восстание и власть перейдет в руки подлинного народа.
– Пора добром сдать власть! – кричал Жильцев.
– Кому? Может быть, тебе? – перекричал его Шугаев. – Тебе, клоуну?
– За мной народ! – грохотал Жильцев, держась за бряцающую на колесиках саблю.
– Кулачье за тобой! – крикнул ему Боркин. – Ваш заговор известен. Твои молодчики пойдут в трибунал. Не пора ли и тебе к ним?
– Брындин, бери его!
– На стол револьвер! – прокричал Брындин и двинулся на Жильцева, который пятился к двери.
Вдруг Жильцев выхватил наган и выпалил в люстру. Огонь погас.
– Это для начала! – взвизгнул он и исчез через соседнюю комнату…
– Петр, – продолжал Иван Павлович, – на всякий случай будьте с Михалкиным наготове. Там, в Барсаевке, числится отряд ЧОНа. Чтобы все были начеку. Установите дежурство. В случае чего, ждите звонка. Если начнется заваруха, то с вечера или перед утром. Жильцев пока скрылся. Будем его искать. Все!
Я повесил трубку, сел, молча закурил. У меня тряслись руки и, видимо, побледнело лицо.
– Что с тобой? – спросил Михалкин. – Случилось что-нибудь?
– Может случиться, друг.
И я вкратце передал Михалкину и Никишину наш разговор с Боркиным. Посвятил Никишина в раскрытый заговор, в закончившиеся допросы и в то, что все дело передано в губвоентрибунал.
Этой же ночью, выставив дежурных в помещении волости и отрядив пять подвод к волсовету, Никишин послал вестовых собрать отряд ЧОНа – часть особого назначения. Чоновцы явились быстро.
Были здесь и пожилые, и раненые, но уже поправившиеся, а больше всего молодежь. Все они прибыли с винтовками.
Никишин, начальник отряда ЧОНа, по-мордовски, а я по-русски объяснили им, в чем дело.
– Товарищи, – говорил Никишин, – будьте во всякое время готовы. Почистите винтовки. Пока никому ничего не говорить! Кулачья у нас хоть отбавляй. Левых и правых эсеров тоже.
– А как завтра с молотьбой? – спросил Егоров.
– Молотьба обязательна. Как расставлены силы, так и действовать.
– У меня брательник просится в отряд, – сказал Ванин.
– Надо принять. Пусть завтра придет, выдадим ему винтовку. Ты обучай его. Только без выстрелов.
– Знаю, я же был ефрейтором, – похвалился Ванин и расправил усы.
– Товарищ Никишин, по тревоге нам верхами на лошадях тронуться или на телегах?
– Тогда увидим. Может быть, верхом, а можно и на телегах. Ну, по домам. Завтра за работу. Может быть, в эти дни ничего не случится.
– Кто же враг? – спросил Егоров.
Отвечать взялся я. Мне это лучше известно…
Мы отпустили отряд. С ним пошел Никишин, а мы с Михалкиным решили пройти промяться – по улице до реки.
На улице так светло, хоть книгу читай. Вот какая луна!
Река Ворона, перепруженная за Барсаевкой для водяной мельницы и для стойла скота, была так ярка от луны, будто зеркало, в которое светила лампа – «молния». Поверхность реки тиха и ровна. Лишь изредка послышится всплеск. Это играют рыбы, и тогда на поверхности идут кольцами тонкие круги волн. Там снова всплеснется в реке, иногда так хлопнет по воде, будто кто ударил лопатой.
– Хорошо, Михалкин?
– Я люблю по ночам рыбу ловить бреднем.
– А я люблю купаться. Вода теплая. Бывало, пригоним стадо, а после ужина идем на пруд. Он большой у нас. Рыбы много. И вот идет купанье. Потом на улицу. И спать не хочется. А придешь и только уснешь, мать будит. Ох, как не хочется вставать пастухам на заре!
На улицах в разных концах гармошка, песни. Вот совсем близко от нас. Поют стройно, плавно, протяжно.
– Послушай, Михалкин, хорошо ваши мордовские девки поют.
– Не жениться ли ты вздумал на мордовке? – спросил Михалкин.
– А что ж! Если бы не мысли об учении, женился б.
– Брось думать об учении. Давай, я тебе такую мордовку пригляжу, э-эх! Не мордовка, а сахарна морковка.
Вот черт Михалкин. Сосет себе трубку, опершись о перила моста, и болтает невесть что.
Спали мы спокойно, на сене. Утром встали. Самовар на столе, сахару и чаю мы захватили с собой. На сковороде хозяйка внесла нам жареной свинины с картофелем, по два яйца.
Хозяин Яков заявил за чаем, что он согласен быть «старостой» тока. Это нам очень понравилось. Распорядитель обязательно нужен. Мы пошли на ток, к первой молотилке.
Глава 33
– А правда, Михалкин, красиво всходит солнце?
Михалкин задумчиво шагает по огородной меже мимо поповского сада.
Солнце только что взошло. Золотистые лучи просквозили яблони, вишни и сливы. Это большой сад. Он простирается от двора почти до гумна. Огорожен крепким плетнем, возле которого растет жгучая крапива. На длинных веревках по саду бегают два пса.
Мы идем вдоль сада. Смотрим на сливы разных сортов, на румяные яблоки, на гроздья китаек. Эти китайки будут висеть до первого мороза. А ударит мороз – они становятся сладкими, рассыпчатыми. Самое время из них варить варенье.
Священник уступил комбеду конную молотилку на три дня.
Миновав сад, мы вышли на поповское гумно. На гумне четыре большие, высокие клади ржи. Стоят неподалеку друг от друга.
Мы вышли на большой, гладко выбитый ток. Здесь уже народ. Припрягают лошадей к приводам молотилки, убирают солому и мякину, устанавливают веялку.
– Здорόво, Яков! Ты уже тут? – спросил Михалкин нашего хозяина дома.
– Разь обещал, надо. А вот комитетчики плохо собираются, – пожаловался Яков.
– За снопами поехали?
– Три подводы.
Подумав, Яков нерешительно заявил:
– Никишин распорядился брать по десять снопов от каждого гумна…
– И что же?
– Для подсчету легче брать по крестцу. В телеге пять крестцов. Выйдет как раз с пяти хозяев. Лошадь довезет семьдесят снопов. Дело вернее будет. Ведь на десятине каждый знает, сколько у него телег. А молотить для замолота что десять, что четырнадцать снопов – одинаково.
– Понял, понял, – догадался Михалкин. – Значит, сначала мы узнаем замолот с одного крестца, потом перемножим на пять. Это уже выйдет замолот с телеги…
– А дальше, – продолжил Яков, – замножим со всей десятины. Предположим десятина дала урожай двадцать телег. И множь на двадцать.
– Ясно как божий день.
– Так что я самовольно отменил приказ Никишина.
– Правильно поступил, дядя Яков. Ты ведь старшой по замолоту.
– Как бы этому старшому по шапке не влетело.
– А ты картуз надень, – посоветовал Михалкин и шутя ударил Якова по старому картузу на голове.
Подошел еще народ. И все к нам. Интересно же, о чем толкуют эти люди. Но Яков сердито приказал:
– Становитесь на свои места. Вон Ефим расстановит – кому где. Снопы уже везут. Сейчас пустим машину.
Встретив подводу со снопами, Яков показал, куда ей свалить снопы поближе к молотилке.
Лошадей к приводу запрягли. На шкив молотилки и на маховое колесо надели погон. Женщины стали на свои места. Кто – подавать снопы к барабану на полок, кто – их подтаскивать. Опробовали веялку. Установили весы.
Здесь же были и некоторые из хозяев, у которых взяли снопы. Вот старик Минаев. Его крестец тут, на току. Михалкин, видимо, знает старика.
– Дядя Петр, не боязно – свою рожь спутаешь с чужой?
– Вся одинакова. Коль замолот – так для всех. Самому хочется знать, какой урожай даст десятина.
– А сам ты как думаешь?
– Вкругах пудов по семьдесят. Может, у кого и больше.
Прислушиваясь к их разговору, я в это время смотрел на поповские клади. Одна из них почата для молотьбы. Я прикидывал – сколько же телег в каждой и сколько всего.
– Михалкин, никак не угадаю, сколько телег в этих кладях.
Мне за него ответил старик Петр:
– С десятины священник снял по двадцать пять телег. А урожай десятина даст ему смело сто пудов. Вот и помножай. Пятнадцать десятин на двадцать пять телег.
Я перемножил.
– Триста семьдесят пять телег.
– Теперь – сколько зерна всего будет? Помножь на четыре пуда с каждой телеги.
Я нашел прутик от метлы и на току перемножил поповское зерно.
– Полторы тысячи пудов, – объявил я с каким-то даже испугом.
– А может, и больше, – равнодушно заметил старик.
Возле молотилки о чем-то вдруг суматошно, ералашно загалдели в несколько голосов.
– Станови-ись! Пуща-ай! Погоняльщик!
Это прокричал опытный задавальщик. Он был в выпуклых очках. Ему обещали полпуда ржи за день работы.
Погоняльщик, расторопный малый, взмахнул бичом, щелкнул в воздухе, гикнул на лошадей, а один из мужиков подошел к маховому колесу, сдвинул его с мертвой точки, и маховик пошел все быстрее и быстрее. Сначала загудел, потом завизжал зубастый барабан; задавальщик, перекрестившись, пустил первый разрезанный сноп. С гулом, ухнув, проглотил барабан сноп и выбросил солому на длинную решетку, сквозь которую осыпалось верно.
– Давай! Давай! – послышался оклик задавальщика, которым он подгонял всех и особенно бодрил себя.
Мякинная пыль поднялась возле барабана, окутала веялку.
Три воза снопов были обмолочены. На смену им привезли еще три от других хозяев. Секретарь комбеда записал в тетрадку, сколько «потянул» первый замолот. Рожь высыпали в глубокую телегу на полог. Туда же пойдет следующая.
Пришел с других токов Никишин. Там тоже наладили молотилки, и издали был уже слышен гул барабанов.
Михалкин рассказал Никишину о том, что придумал Яков. Никишин одобрил и послал парня, чтобы передал старшому тока – брать из кладей по четырнадцать снопов.
Солнце взошло довольно высоко, с полей подул прохладный ветер. Невдалеке расстилались яровые поля. Овсяные, серебристые, уже поспели, и их вот-вот надо убирать; просяные, с желтыми кистями, шелестели от ветра. Поспела чечевица, цвели подсолнухи. Все это зрело и обещало неплохой урожай.
Только надо вовремя убирать. Убирать, а народу в селах мало. Кто на войне, кто инвалиды, кто скрывается – дезертир. Остались женщины, подростки да старики. А дороги каждые рабочие руки. Лето, видимо, будет дружное, а на некоторых полосах еще рожь не скошена. Косить некому. Комитеты бедноты не могут охватить всю работу. В иных селах комбеды из вдов и солдаток создали группы, чтобы работать вместе. Кто косами косить, кто серпами жать.
Это были группы по совместной уборке урожая. Первым положил начало Федя, предкомитета Горсткинского волсовета.
«Что ж, – думаю я, глядя, как задавальщик ловко задает в барабан ржаную розвязь, – нынче это группа по уборке урожая, а завтра, может быть, уже товарищество по совместному севу озимых. А там пойдет и пойдет – вплоть до артельного дела или до коммуны, как это уже есть в селе Калдусах и других селах. Артельное дело для мужиков привычное. Что будет дальше – жизнь покажет. „Придут новые времена, будут новые песни“, – говорил Степан Шугаев».
Привезли еще три телеги снопов. К задавальщику подходят Михалкин с Яковом. Сквозь рев барабана, окрики погоняльщика не слышно было, что сказал Михалкин задавальщику. Михалкин снял с себя пиджак, остался в гимнастерке и стал на место задавальщика. Тот передал ему очки, которые Михалкин протер о гимнастерку и надел.
Незагруженный барабан загудел сильнее, затем, блестя зубьями, завизжал во всю силу.
– Давай! – крикнул Михалкин.
Не только мне, но и всем было интересно, справится Михалкин не со своим делом или только решил похвалиться. Но вот Михалкин пододвигает к себе разрезанный сноп, подхватывает его левой рукой, встряхивает и равномерно пропускает в зубастую пасть.
С глухим ревом выбрасывается на ту сторону солома, ложась на длинную решетку. Еще сноп, за ним и еще. Михалкин уже покрикивает. Видимо, раньше был задавальщиком. Как он ловок, Михалкин, как гибок! Тонкая, сухопарая фигура его слилась с барабаном, вросла в работу. Снопы то и дело идут к нему с разрезанными поясками, и он берет их не глядя.
Молодец, Михалкин! Не ударил лицом в грязь. Иные думали: «Ну, стал батрак Михалкин комиссаром – и поди забыл крестьянскую работу». Вот тебе и забыл!
Он пропустил все три воза снопов. Лишь когда привезли еще три, он уступил место первому задавальщику, который уже успел покурить возле кадки с водой.
– Получилось? – спросил меня Михалкин, отирая пот и пыль с лица.
Глаза его сияли. Работа как бы отблагодарила его. А главное, он увидел, как с восторгом и удивлением смотрят на него люди. Ведь знают, что у него правая рука перебита в локте.
– Здόрово получилось, – подтвердил я.
Отвеянную рожь по отдельности от каждых трех телег взвешивали, ссыпали в глубокую телегу. Секретарь комбеда записывал, и в общий амбар повезли уже второй воз ржи. У веялки сменялись женщины, чередуясь с другими. Мякину грудили за током на луговине, солому отвозили на луговину, в особый омет.
После обеда люди, передохнув, – а некоторые успели искупаться, – снова принялись за молотьбу.
За обедом у Никишина мы подсчитали, что замолот проведен почти у ста домохозяев.
– Большая разница в группах по замолоту? – спросил Никитин секретаря комбеда.
Тот вынул тетрадь. Разницы почти никакой. Рожь приблизительно одинакова. Травянистая не в счет. Ее решили не обмолачивать.
– Стоит ли проводить время с остальной рожью? спросил Никишин. – В среднем сколько дает крестец?
– В среднем дает тридцать фунтов. Значит, телега из пяти крестцов даст без малого четыре пуда. Немного меньше, немного больше – дело в фунтах.
– Нет, замолот надо довести до конца, – сказал я.
– Вот что, – вступился Михалкин, – тут такая арифметика, впору позвать учителя.
– Это верно, – согласился секретарь. – Ведь мы, товарищ Никишин, после замолота будем объявлять результаты?
– Не только результаты, но и сколько оставить ржи каждому домохозяину по норме и сколько причитается излишку для сдачи государству.
– Не миновать учителя попросить.
Учитель, словно почуял, что он тут нужен. Вошел и, поздоровавшись, сел за стол.
– Андрей Александрович, мы только что говорили о вас. Помогите нам разобраться с замолотом.
И Никишин начал объяснять механику дела.
– Из общего урожая надо оставить на каждого едока по пуду в месяц, учесть, сколько этих едоков в семье да сколько оставить на семена, на фураж скоту и сколько останется излишку.
– Что ж, это не так трудно высчитать, – сказал учитель. – Дадите замолотный список, количество членов семьи, скота, озимого сева. Для остальных обществ мне придется попросить учительниц.
– Мы сегодня соберем всех, у кого был замолот, и пригласим учительниц, – сказал Никишин.
– Товарищ Никишин, а что, если вызвать сюда к вечеру председателей комбедов из Тележкина, Митрофанова и Ширяева? – сказал Михалкин. – Ваш опыт будет для них инструкцией.
– Правильно, – подтвердил Никишин. – Могут прибыть и председатели волисполкомов. Это теперь самое важное дело. Я им позвоню.
До захода солнца была пропущена для замолота рожь половины общества. Завтра будут замолачивать у остального населения.
Почти стемнело. На току шла уборка.
Мужики не расходились по домам. Им было интересно, сколько же покажет замолот и как будет производиться подсчет. Ждали, что скажет Никишин. Наконец Никишин объявил:
– Хотя по вашему обществу замолот окончится только завтра, сегодня, кто желает узнать результат, пусть придет в школу. Можно идти хоть сейчас. К нам приедут из Тележкина, Митрофанова и Ширяева брать с нас пример.
Это польстило мужикам и бабам. Как же, Барсаевка покажет пример. Значит, они молодцы, опередили. И комиссия из уезда приехала к ним первым. И вот идет молотьба на конных молотилках, а не цепами.
Иные уже говорили, что хорошо бы на этих машинах артельно произвести всю молотьбу.
Переговариваясь, шел народ в школу.
Проходим мимо церкви. Огромная колокольня, видимая на большое расстояние со всех сторон. Внизу протекает река, окаймленная ивами и ветлами. Не в пример избам, церковь окружена кустами сирени, липой, березками, а по углам соснами. Вот ведь кто-то позаботился все же обсадить церковь деревьями, а мужики редко кто воткнет ветловый кол перед домом.
Народ остановился возле школы на луговине. Многие улеглись, тут же и зачадили.
Мы с Михалкиным прошли к директору в комнату. Там три учительницы. Одна пожилая, седая, с глубокими морщинами на лице. Видимо, много она потрудилась в школе. Вторая из учительниц ее дочь, третья – дочь попа.
Разговор мой с ними клеился плохо. У Михалкина с директором дело шло лучше. Мне хотелось присоединиться к ним, но неудобно оставить учительниц. Ведь к ним редко кто приезжает из уездного отдела народного образования. Разве заглянет инструктор. Повернется и уедет.
Но разговор нашелся. И как раз по линии моего внешкольного дела. С осени решено начать ликвидацию неграмотности. Об этом извещены все школы. Циркуляр был от нас и копии от губвнешколпода. Эта нагрузка не всем учителям нравилась. В волостных советах кончились запасы бумаги. Писали отношения и справки зачастую на березовой, липовой коре.
– По старым азбукам учите, – говорю я учительницам. – Пока новых не напечатали. А писать на школьной доске. Может быть, сохранились где-нибудь грифельные доски.
Неохотно записывались в школы ликбеза пожилые женщины. Неграмотных мужчин было гораздо меньше.
Зато с большой охотой записывались солдатки и девки в возрасте невест. Это понятно. Не скоро допросишься кого-либо написать на фронт письмо мужу или жениху. А тут как-нибудь, пусть коряво, а напишет несколько нескладных слов сама.
Мы постановили начать занятия с октября, но в некоторых селах начали учиться раньше. Так сильна была жажда одолеть таинственную грамоту.
В Барсаевке тоже происходили вечерние занятия, а по воскресеньям и с утра.
Не глохла жизнь в деревне во время войны. Наоборот, громкие читки в школах и избах, как и школы ликбеза, становились все шире. И не только учительство занималось с неграмотными, а были привлечены все грамотные. Часто сын или дочь учили мать, отца, брат – сестру, да соседей кстати прихватывали.
Я объяснил учительницам, в чем будет заключаться их помощь комитету бедноты.
Пришли остальные мужики, с ними Никишин и счетовод. В школу принесли стол, скамьи. В это время подъехали три подводы: из Тележкина, Митрофанова и Ширяева.
– Товарищи! – начал Никишин. – По всей стране и по нашей местности сейчас производится пробный замолот ржи. Почему? А потому, чтобы весь новый урожай взять на учет. Заранее выявить излишки и сдать их для голодающих рабочих, для нашей Красной Армии. Сдать по твердой, а не по спекулятивной цене. Вы зададите вопросы: а будет ли соль, керосин, мануфактура? Ответ один. Что будет, то будет. Но время у нас тяжелое. Дело стоит так, что не о соли и керосине идет речь, а о спасении страны от врагов, о защите Советской власти, которая дала нам землю. Нет теперь ни помещика Подлайчикова, ни графа Шереметьева, ни Чернышева.
