Текст книги "Восход"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
– Чего щупать-то, чего? – обидчиво запела женщина. – Разь на глаз не видать? Симентальская порода. Они сплошь ведерницы.
– Стельна, что ль? – деловито осведомился мужик.
– А как же? Четвертым. В само успенье как раз и жди.
– Кого больше приносила?
– Одних телок. Она у меня молодец. Ласкова, смирна – страсть. Стой, стой, матушка, стой, Суботушка. Дочку ее Дымку я на племя себе оставила. Огулялась. Вымнить начала… А эту куда же? По нашим временам две ни к чему. Еще комитет для бедных отберет. Мужик мой посоветовал, да и шабер тоже: продай, мол, добрым людям. Дай ей бог попасть в хороши руки!
Они уже начали говорить о цене. Вдруг женщина, глянув в сторону, заметно встревожилась, губы дрогнули. Она спрыгнула с телеги, чтобы заслонить корову собою.
К ним, слегка качаясь, подходил выпивший мужичонка. Был он в кепке, лихо заломленной на затылок, на ногах ничего – бос.
– Здорово, шабренка! – весело крикнул он, слегка икнув. – Опять продаешь свою нетелю третью неделю? Дураков не нашлось? Всучай, всучай добрым людям! Пущай мальчишка похлебает от нее гусино молочишко.
– Будет тебе, Фома! Сам ты нетеля, – полушепотом произнесла женщина. – Бога постыдись, – указала она в сторону пятиголового собора.
– Да вить третий год она ялова ходит. Пра. Всех быков обломала. Убегают они от нее. Жалко мне быков, а допрежь всего тебя, Авдотья. Зря на корову корм переводишь. В жир она пошла, твоя Суботка.
– Ну чего ты плетешь, чего?
– О плетне напомнила. Ведь она весь плетень у меня поломала. Что это такое? Красавица на плетень бросается? А кто, скажи, чинить будет?
– Сам ты, – уже рассердилась женщина, – сам ты спьяну на плетень лезешь.
– Чтой-та? – удивился мужик и вновь икнул от неожиданности.
Таким образом, походя ошарашив соседку Авдотью, он, довольный, подвел под такой случай житейское сравнение.
– Этта корова под стать другой моей шабренке, Марфе, – обратился Фома к покупателям и вновь икнул. – Хоть ты с ней, с Марфой, что хошь делай, а нет от нее в дом приплоду. Сама жирна, гладка, а что касательно ребятишков… Ну, хоша бы жукленка какого в подоле принесла. Пра-а. Вот и тут. Бя-а-ада! – Повернулся и пошел, напевая: – «И за день до покрова в лес ушел он по дрова, а его все нет».
Покупатели, прослушав Фому, пошли искать другую корову, а соседка посылала проклятия своему шабру.
Видимо, недружно они живут.
Мы еще побродили по конному и сенному рядам. Андрей подходил почти к каждому возу, рассматривал сено, нюхал, тер в руках, приценялся. Все равно не купил. Зато скажет куму Василию, что и почем на базаре.
Наше внимание привлекла еще одна картинка.
Возле длинных прясел, загороженные возами сена от ненужных глаз, орудовали два рослых мужика. Они стремились влить в рот костлявой кляче, которую забыла смерть, бутылку коричневой жидкости. Лошадь пятилась, переступала хрустящими ногами, видавшими много дорог, но крепко сжимала желтые огрызки зубов.
Мужики, судя по их расторопности, были выпивши. У одного из кармана вверх дном выглядывала бутылка.
Мы спрятались возле телеги с сеном, чтобы нас не было видно.
– Ты, говорю, палкой, прижми ей проклятый язык, палкой! – кричал один, держа наготове бутылку с жидкостью. – Не сладишь?
– Сатана, прости бог, да ветинар с ней и то не сладит. Хоть бы верхнюю губу взять в закрутку. Способленья нет. Ведь сдыхать бы кобыле, а она отсрочки смерти не понимат. Мы жисть ей продолжаем, а она в дурость… С таким супротивным карактером ее татары и на махан не возьмут. Бодрости ей до зарезу надо. Такую кто купит?
– Ты меньше болтай. Увидят, засмеют. Скажут: «Два больших дяди с одной дохлой кобылой не справятся…» Ты язык вытяни у нее, язык. Вытянул? Теперь палку сунь поперек рота…
– Да лей ты скорей! Опять брыкаться начнет. И что это с ней, родимец ее задери? У других лошади как лошади. Самогон прямо обожают, а наша – рыло в сторону.
– Те, которы лошади помоложе, – объяснил второй, – сызмальства привыкши. Они барду с винокуренного пытали.
– Вроде запах, что ль, у нее отбивает охоту?
– Запах! – передразнил мужик с бутылкой, нюхая из горлышка. – Блажит на старости лет.
– И то, больше ничего, – согласился второй, ловчась ухватить язык лошади, который в разговоре упустил. – Нам вот, мужикам, выходит, вроде не запах, а ей, видишь ли, запах. Какое благородство! Мы ведь, надо сказать, не карасин ей суем, а преподносим хлебный напиток. Должна она понять?
– Должна! – подтвердил мужик, крутя бутылку.
– А то ишь кака антилегенка.
Выбрав удачный момент, мужик, державший бутылку, ловко повернул и всунул ее в рот лошади. Коричневая жидкость отекла ей в нутро.
Сотворив такое благое дело, мужики, вытерев лбы, облегченно вздохнули.
– Слава богу, приняла.
– Распытает, еще попросит.
– Теперьче, пока у ней ходит по кишкам да печенке, а оттель до самых ног, польем еще одну. Тогда везти и продавать ее кому хошь. Весела будет без кнута.
Лошадь закусывала свежей, недавно скошенной осокой.
Мужики жевали зеленый лук.
Солнце светило ярче. Играла гармоника, ржали лошади.
Глава 26
– Мы что же, в самом деле к Шугаеву идем? – с некоторым испугом спросил Андрей и даже приостановился.
– Пошли, пошли, – взял его под руку Иван Павлович.
– Вроде как бы неловко, и мешок вот у меня.
– Музыка-то перестала играть? – спросил я.
Андрей снял мешок с покупками, прислонил его к уху.
На лице его сначала появилась улыбка, а затем смущение.
– Кажись, пищит? Послушай-ка, Петр Иванович.
– Пока дойдем, оно и пищать перестанет, – успокоил я его.
По дороге к дому, в котором квартировал Шугаев, Андрей несколько раз останавливался и вопрошал нас:
– Ужель к самому?
И, получив подтверждение, шествовал дальше.
Председатель уисполкома Шугаев Степан Иванович квартировал наверху двухэтажного дома. Занимал две комнаты и небольшую кухню.
Не успел я постучать в дверь, как она уже открылась. На пороге стоял сам Шугаев.
– Шаги, что ль, наши заслышал? – спросил я его.
– Из окна увидел.
Мы поздоровались, и он провел нас через кухню в свою комнату. Здесь ему был представлен Андрей, который как вошел, так и застыл возле двери комнаты.
– Знакомьтесь, Степан Иванович. Это председатель нашего села. Мужик-трудовик. Андрей Глазов. Мастер валяльного дела. Только очень робкий.
– Проходите, товарищ Глазов. Робеть нечего.
Но Андрей по-прежнему стоял у порога и во все глаза смотрел на Шугаева.
– В мешке-то валенки, что ль? – осведомился у него Шугаев.
Мы с Иваном Павловичем прыснули от смеха.
– Кладите мешок в угол. Давайте я помогу снять.
– Нет, нет, – выговорил Андрей. – Я сам. А то она…
И, не договорив, кто она, поскорее снял мешок. Снял, поставил в угол, нагнулся и прислушался.
– Не пищит? – спросил его Иван Павлович, на что Андрей замахал руками, и мы снова рассмеялись.
– Да что такое? – заинтересовался Шугаев. – Кто пищит? Котята?
– Нет, нет, – загородил Андрей мешок. – Не котята.
И, уже осмелев, заметил нам с упреком:
– Э-эх, вы-ы! Подведете… вот.
– А ты сам покажи, – сказал Иван Павлович Андрею и пояснил Шугаеву: – На базаре он всякого добра накупил. В приданое дочери… И еще одну чудесную штучку приобрел. Да такую, какую ты, Степан Иванович, в жизни не видел.
– Покажи, Андрей, – попросил Шугаев. – Что за штучку ты купил на базаре?
– Ругаться или смеяться не будете?
– Ругаться не будем, а если весело, посмеемся.
– Э-эх, вы! – снова упрекнул нас Андрей. – Вот что я купил, Степан Иванович. – И Андрей, открыв мешок, сначала вынул зеркало с амуром, которое с большим интересом рассмотрел предуисполкома и похвалил, затем, осмелев, достал и часы.
– Ба-ба-ба! – воскликнул Степан Иванович. – Они, надо полагать, с музыкой?
– Д-да, пищат, – ответил Андрей и сам засмеялся. Он уже освоился.
Видимо, у Андрея, как и у некоторых, было о Шугаеве другое представление. Шугаев слыл строгим человеком.
Его именем запугивали. Этим занимались больше всего те, у которых была на то причина.
А Шугаев по натуре добрейший человек. У него веселый, живой характер, он любил шутку. Широкий открытый лоб, пышные усы, статен, широкоплеч, одет всегда хорошо, по-городски.
Честен, неподкупен, не любил подхалимов, терпеть не мог разгильдяев или людей двуликих, храбрых на словах, но отлынивающих на деле.
Особенно не терпел он левых эсеров. Шугаев и Жильцев просто не выносили друг друга.
Шугаев был замечательным организатором всей партийной и советской работы в уезде. И никто не мог предположить, что у него было закончено только четыре класса.
Но пятнадцать лот работы на Путиловском заводе дали ему больше, чем университет.
Мы, молодежь, любили Шугаева. Он служил нам хорошим примером во всех отношениях.
Шугаев был неравнодушен к детям. Своих детой у него не было. Он настоял на открытии детского дома для сирот.
– Что ж, Андрей, – обратился Иван Павлович к нашему другу, – заведи свою машинку, похвались Степану Ивановичу.
– А я не умею, – сознался Андрей.
– Давайте, я одолею, – попросил сам Степан Иванович.
Он нашел внутри часов ключ, завел и, когда часы заиграли, поставил их перед нами на стол.
Мы с удовольствием прослушали музыку. А часы играли не что иное, как «Коль славен наш господь в Сионе».
– Чу-удесная машина, – похвалил Степан Иванович. – Прелесть, как чисто выводит! Подпевать хочется. Я ведь когда-то на правом клиросе пел. Сам батюшка хвалил меня. Люблю попеть и сейчас.
И, к удивлению Андрея, председатель уисполкома очень мягким тенором запел свою любимую песню, которую мы от него слышали не раз в свободные минуты при хорошем настроении или во время поездок в дороге.
Колокольчики мои, цветики степные,
Что глядите на меня, темно-голубые,
И о чем грустите вы, в день веселый мая,
Средь некошеной травы головой качая?..
Андрей совсем осмелел. Он от восторга всплескивал огромными ручищами, хлопая себя по ляжкам, и опять вопрошал, но уже самого Степана Ивановича:
– Ужели это вас я вижу, товарищ Шугаев?
– Могу документ показать, товарищ Андрей, – смеялся Шугаев.
– Зачем документ? Вот ужо в селе буду рассказывать, какой вы… Не поверят.
– Что ж так?
– А так. У нас Митенька и Лобачев черт знает что про тебя болтают.
– Не знаю таких, – усмехнулся Степан Иванович.
Андрей опешил.
– Лобачева не знаешь? Ну-ну!
И он очень красочно рассказал, как Лобачев прятал свой хлеб в навоз, и про Гагарина рассказал, и священника расписал во всех красках.
Я заметил, как с лица Степана Ивановича постепенно сходила улыбка.
Вскоре Андрей заторопился, уложил в мешок часы, зеркало.
– До свиданьица, Степан Иванович, – радостно произнес он, – мне ведь пора к дому.
– До свиданья, Андрей, – подал ему Шугаев руку. – Передай бедноте и середнякам поклон от меня. И еще вот что, Андрей: помогай в селе комитету бедноты. Сам ты середняк, стало быть стоишь за Советскую власть. А если обижать тебя будут, прямо ко мне обращайся. Вот скоро будет совещание комитетов бедноты, приезжай. А пока помогай вывозить хлеб на станцию для питерских рабочих. Будешь помогать, товарищ Глазов?
– Буду, вот те Христос, буду!
Придерживая левой рукой мешок, Андрей хотел перекреститься, но, не найдя икон в углу, махнул рукой.
Попрощались и мы с Андреем. Едва он ушел, как раздался стук в дверь. Вошли Брындин и Филипп.
Больше всего я обрадовался Филе. Мы долго жали друг другу руки. За это время Филя заметно похудел. Щеки на его продолговатом белобрысом лице совсем ввалились.
– Ты что такой страшный?
– После расскажу. Да тебе ли не знать? Ему, – он кивнул на Шугаева, – ты все рассказал?
– Пока не успел.
И мы вчетвером поведали Шугаеву обо всем, что произошло в Горсткине.
– Много людей знает об аресте этой шайки?
– По-настоящему, кроме нас, об аресте Васильева, Тарасова, Климова и бодровского эсера знают сторожиха Василиса да Федор. А об аресте Полосухина и Жукова теперь, конечно, знает все село. Но будут считать, что арестовали за спекуляцию и сокрытие хлеба. Обыски делали в домах и на мельнице.
– Та-ак… – задумчиво произнес Степан Иванович. – И ты ясно слышал, что они называли седьмое число?
– Очень ясно, – ответил я.
– А-а… месяц?
– Что месяц? – не понял я.
– Как что? В году двенадцать месяцев. В каждом есть седьмое число.
– Вот про это я, Степан Иванович, не знаю, – усомнился я, – и они не говорили. Я почему-то решил, что в июле.
– Решать за них нечего. Надо точно узнать.
Шугаев обратился к Брындину:
– Предварительный допрос был?
– Ждали Ивана Павловича. Он всегда первый допрашивает.
Брындин помолчал и горестно вздохнул, но во вздохе слышался упрек, недовольство.
– У него этот… как его… сиволагишный… Фу, черт, не выговоришь.
– Ладно, ладно, – понял Иван Павлович и усмехнулся, – к кому какой подход. А тут и без подхода ясно.
– Многое не ясно, – задумчиво произнес Шугаев. – Допрос в первую очередь и начнете с этого. То есть установите число. И про месяц не забудьте. Потом – кто еще с ними по уезду и городу… Про Жильцева как бы к слову намекните, что и он, мол, уже здесь и во всем сознался. Выдал, мол, вас.
– Понятно, – сказал Иван Павлович. – Тоже психологический подход. – И он взглянул на Брындина.
– Тьфу! – плюнул великан.
Степана Ивановича почему-то заинтересовал Тарасов.
– Как по-твоему, этот помещик из самых активных в их банде? Верно ли, что он культуру насаждал среди сельских? Правда, что у него богатая библиотека, которую надо бы давно изъять?
Мне пришлось рассказать поподробнее о Тарасове, о его библиотеке, которая не изъята по моей вине, про спектакли в его доме. Я обрисовал Тарасова таким, как он мне представлялся.
– Всему виною его зять Васильев, – сказал я. – Он устраивал в его доме сборища, а Тарасов ни черта в этом не понимал. Но факт налицо… Явочная квартира.
– Вы с ним разберитесь. Если так, подумаем, может быть, его можно использовать во внешкольном подотделе. Пусть собирает книги по уезду. Но, конечно, под твою ответственность. Ясно? Безвредных людей, кто бы они ни были, мы карать не будем. Согласен, Петр? А использовать их культуру надо.
– Хорошо, – обрадовался я мудрому решению Шугаева.
А он продолжал:
– Конечно, самый опасный из них Васильев. Он птица покрупнее, чем Жильцев. Жильцев – местный авантюрист, а белогвардеец Васильев, я уверен, имеет разветвленную связь с уездами. И не только с уездами, но с губернской буржуазией. Все они теперь до времени опираются на левых эсеров. Но это ширма для них. Восстановить старый, монархический порядок при помощи интервентов – вот их цель.
Словно занавес открывал перед нами Шугаев. Как он все это обобщил! Выходило ясно и правдиво. «Да, – подумал я, глядя на него, – Шугаев для нашего уезда просто клад. Он годен на бόльшую работу, чем у нас, но он прислан из Петрограда сюда, в свой уезд, – и это хорошо. Очень хорошо».
– Еще имейте в виду: если в нашем городе готовится восстание, ему надо позволить дозреть… Но это отнюдь не местное только восстание. Какой им смысл, подумайте? Что ж, они свою эсеровскую власть утвердят в одном уезде? Да их сразу задавят. Видимо, готовится что-то большее, а что, где, когда – пока неизвестно. Возможно, начнется на местах, а закончится в центре. Мы должны смотреть не только с бугорка нашего уезда, а по всему пространству. Мы взяли власть в свои руки и обязаны ее беречь как зеницу ока, крепить, как гранитную скалу, от всех врагов.
Филя, как и мы, слушал с большим напряжением Шугаева, но, видимо, в чем-то он не был с ним согласен. У него одно на уме. И когда умолк Шугаев, Филя, поправив косынку на глазу, с негодованием воскликнул:
– А что нам с этим Жильцевым цацкаться, чего дознаваться? Улики налицо? Взять и арестовать его! А то пока се да то, он смоется или раньше начнет. Вы думаете, он не знает, ему не донесли, у него нет людей?
Вот какую речь произнес мой друг Филя и вновь поправил косынку. Брындин улыбнулся Филе. Он был на его стороне.
Шугаев терпеливо прослушал Филю. Он его уважал за простоту, храбрость и решимость.
– Нет, Филипп, – начал он, – арестовывать мы его пока не будем. Не горячись! Никуда он не смоется. Если арестуем, тогда этим все и ограничится. Он же авантюрист подкованный. Никого из своих он не выдаст. Хоть убей, а промолчит. И останутся после него, как после скошенной полыни, корешки. А эти корешки снова еще гуще прорастут.
– Понятно, – сдался Филя, уразумев, что сравнение Жильцева с полынью, зловредной травой, очень верное.
– Нет, не все еще тебе понятно. Может быть, и всем вам. Вот арестуй его, так не только наши эсеры завопят «за что» да «почему», но и губернские. У них же пока своя чертова организация. И будет Жильцев в глазах не только эсеров, но и кулацкого населения этаким великомучеником. Безвременный арест нам расплодит уйму врагов.
– А если сбежит? – не утерпел Брындин. – Кто будет отвечать за него!
– Ты первым будешь отвечать. А за тобой и все мы. Значит, надо усилить наблюдение за каждым его шагом. Это, конечно, труднее, чем вести дознание… Все ли ребята верные, которым поручено за ним наблюдать?
– Мы еще их проверим, – утихомирился и Брындин.
Степан Иванович медленно шагал по комнате. Несмотря на свое кажущееся спокойствие, он сильно волновался, то и дело поправлял галстук и пальцами откидывал волосы назад. И всем нам тоже было не по себе. Каждый из нас испытывал щемящее чувство, будто под нашими ногами тлеют половицы. Слышен запах гари, но огня пока нет. А когда вспыхнет – неизвестно.
Спокойнее всех держался Брындин. Этот удалой кулачный боец плохо разбирался в тонкой политике, но хорошо знал цену своей физической силе. Возможно, он и революцию воспринимал как кулачный бой. С одной стороны враждебная стенка, с другой – стенка советская. Кто кого? То ли они нас, то ли мы их.
Степан Иванович остановился перед Филей.
– Филипп, какая твоя сейчас обязанность?
– Знаю, Степан Иванович. Надо подготовить гарнизон.
– И усилить обучение. Поручи это Михалкину. Сделайте это так, чтобы не сразу бросилось в глаза. Выделите роту подготовленных для отправки на чехословаков и дайте им понять, что не нынче-завтра им отправка на фронт. Пусть будут в боевой готовности. И еще роту или извод из комсомольцев вместе с партизанами надо срочно подготовить. Им осторожно внушите, что есть, мол, слухи, будто в одной из волостей готовится кулацкая шумиха против комбедов. Чтобы они тоже были готовы. Боков еще не приехал? Нет? Переговори с Орловым. Привлеки завженотделом Ксению Теплову. Она заведует оружием ЧОНа. Установите на телефонной станции ночное дежурство. На базаре ничего приметного нет? Ребята наши ходят?
– Ходят, – ответил Брындин. – Никаких слухов.
– Да-а, вот что! – Шугаева вдруг осенила новая мысль: – А что, если тебе, Филипп, поближе стать к Жильцеву?
– Ка-ак? – опешил, а вернее, не понял Филя. – Как быть поближе к Жильцеву.
– Ну как, как! Словом, сдружиться с ним.
Филя воспринял это как явную над ним насмешку. Филя и Жильцев – друзья! Иногда любил Степан Иванович «отливать пули». То шутя, а то и всерьез. Но сейчас от такой насмешки Филя побледнел. Он принялся ходить по комнате.
– Если я не справляюсь, снимайте с работы, – сердито сказал он. – Назначьте на мое место офицера из белопогонников. А я только отделенным был на фронте. Образования не имею. И заключил, почти угрожающе: – Возьму да махну к Чапаю!
– К Чапаю? – удивился Степан Иванович.
– Да, к нему.
– К Чапаю и без тебя найдутся люди. А что тебе говорю, это всерьез. Знаю, как вы грызетесь с Жильцевым, знаю, что он зовет тебя несоленым лаптем, а ты его – желтой собакой в очках. Но тут дело такое, Филипп. Нужно себя перебороть. Войди к нему в доверие. Заведи дружбу. Что, Филипп, молчишь?
– Я его вот этими руками… задушу! – И Филя заскрипел зубами.
Степан Иванович похлопал Филю по спине.
– Вполне верим тебе. И у Брындина взаймы силы не одолжишь. Но это будет… анархизм. Ты знаешь, что такое анархизм?
– Слыхал, – мрачно ответил Филя. – Кричат тут двое: «Анархия – мать порядка»! А какой черт порядок, если власти не будет?.. Ну ладно, Степан Иванович, обдумаю.
– Только не много думай. Вообрази, ты идешь в разведку…
– Бывал в ней, – вконец согласился Филя.
Солнце уже сходило с полдня. Базар, который был виден из окна квартиры, все еще шумел, и голоса доносились сюда. Но подводы одна за другой начали разъезжаться. Это отбывали приезжие из дальних сел и деревень.
– А что, товарищи, не сходить ли нам к Гурову в гости? – предложил Степан Иванович, когда мы ему досказали еще кое-какие подробности.
Особенно потешил Шугаева Филя своей ловлей в «ердани» бодровского председателя.
– Зачем к Гурову? – спросил Иван Павлович.
– Навестим хромого старика. Потом заглянем в его ведомство. Узнаем, как и что. Посмотрим на врагов Советской власти воочию, – пояснил Шугаев.
– Что же, дело, – согласился Иван Павлович.
– Ты как, Петр, желаешь глянуть на своих знакомых?
– Согласен, – ответил я.
– Ну, пошли!
Вошла Марья Васильевна. Она услышала последнее слово.
– Это куда пошли? – спросила она.
– В тюрьму, Машенька! – порадовал ее муж.
– Да вы что, с ума спятили? За что же?
– За грехи наши.
– Самовар готов. Чай подаю.
– В тюрьме Гуров напоит. Да ты, Маша, не волнуйся, скоро вернемся. Долго нас держать не станут.
Минуя базар, мы окольными улицами вышли к зданию тюремной конторы. Здание хорошо памятно мне еще с осени прошлого года, когда наш отряд освобождал из тюрьмы большевиков, арестованных земской управой.
Тогда в числе заключенных был и Степан Иванович Шугаев.
