Текст книги "Восход"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Глава 20

– Слышу, там Иван Павлович пришел, – навострила ухо Василиса.

– Зови его сюда, – обрадовался я.

Василиса ушла. Лена испуганно заявила:

– Пойду. Пусти меня. Я боюсь.

– Не пойдешь. Иван Павлович очень хороший человек. Ты его еще не видела, он тебя тоже. Правда, откуда-то он узнал, что есть тут у меня девушка Лена, бывшая моя невеста…

– Бывшая? – тихо повторила Лена.

– И он хочет ее повидать.

– Зачем?

– Ну, зачем? Может, погоревать: почему, мол, Лена бросила такого его друга, красавца? И за что я в немилость впал?

– Да ну тебя… перестань… Что ты еще хотел сказать?

– На всякий случай вот что. Если он спросит тебя… Да нет, я вас познакомлю…

– Не хочу, – она капризно передернула плечами.

– Руку-то подашь ему? Вернее, он тебе подаст. Назовет свое имя. А ты что?

– Что я?

– Тоже должна свое назвать. Так полагается по-городскому.

– Хорошо, назову.

– Только не брякни ему – Лена.

– А как же?

– Как?.. Назовись Фекла, – придумал я быстро.

Лена усмехнулась, показав свои ровные зубы. Это она-то Фекла?!

– Да, – повторил я. – Фекла. Если спросит, как по отцу, тут сама придумай. Хотя бы… Емельяновна. Ну, это не важно. Я сам еще не знаю, как тебя по отчеству.

– А Василиса не подскажет?

– Василиса? Я ей шепну, не выдаст секрета.

– Да зачем ты выдумал все?

– В жмурки поиграем. Потом глаза развяжем.

На сцене послышались шаги и хлопанье досок.

– Теперь я тебя, – прошептала она, быстро обняв.

В двери показался Иван Павлович с мучными пятнами на плечах френча.

– Ты где тут, Петр, завяз?

– Здесь, здесь, Ваня, – ответил я, успев получить от Лены быстрый удар по своевольной моей руке.

– Что тут, кладовая?

– Пещера. Лезь, ногу не сломай.

Иван Павлович сошел, сначала уставился на окно, спросил:

– Почему стекла зеленые?

Я ответил, что от старости цвет лица меняют не только люди, но и стекла. Ведь им, стеклам, не менее тридцати лет.

Он сначала осмотрел верстак, потом картины, портреты, перебрал миниатюры в черных узорчатых рамочках. Удивленно уставился на Льва Толстого, а тот, в свою очередь, на предчека.

Мы с нетерпением ожидали, когда же Иван Павлович обратит внимание на картину. И вот постепенно обводит он взглядом пейзажи, разные фрукты, цветы и наконец-то взглянул на картину. Взглянул – и чуть не отдавил Лене ногу, извинившись, не замечая ее. Он смотрел безмолвно и долго, а я наблюдал за его лицом. Видимо, от сильного напряжения у него навернулись на глаза слезы.

Солнце вновь взглянуло в окно, и на картине все заиграло. Иван Павлович достал платок, протер глаза и, посмотрев на меня как бы невидящим взглядом, снова уставился на картину. Он заходил к ней то с одной стороны, сбоку, то с другой.

Я отошел к порогу двери, где стояла Василиса. Успел шепнуть ей о Лене и подсказал, кем она приходится ей, Василисе. Сторожиха понятливо кивнула головой. А Иван Павлович, не обращая ни на кого внимания, ни о чем нас не расспрашивал. Чувствовалось – эта картина пробудила в нем то же самое, что и во мне.

Василиса ушла. Она что-то решила приготовить нам.

Оставив Ивана Павловича одного перед картиной, я подошел в угол, к столику, где Лена рассматривала миниатюрные портреты в черных тяжелых рамочках.

Лена стояла к окну боком. Солнце освещало ее слегка вьющиеся на висках волосы. Когда она брала следующую рамочку с портретом, я исподтишка посматривал на нее. Замечая мои косые взгляды, она тоже быстро устремляла на меня свои острые глаза. А я делал безразличный вид и усердно рассматривал портрет какого-нибудь генерала или дородной помещицы с мрачным лицом.

Она, к моему конфузу, конечно, догадывалась, что я не столько интересуюсь этими диковинками в рамках, сколько любуюсь ею самой. Догадывалась, но хитрила и как бы совсем была к тому безразлична.

А яркое солнце освещало не только ее лицо, прозрачные волосы, но и шею, покрытую едва видимым пушком, и ожерелье из каких-то зеленых камешков.

Чувствую только, как краска заливает щеки и волнение охватывает до лихорадочной дрожи… Нет во мне ни тяжести, нет ничего. Становлюсь как бы невесомым. Будто внезапно появились у меня крылья, и я, как это бывает во сне, парю над полями, лесами и селами. Сердце играет, во мне все поет, слышится чудесная, неземная музыка…

– Что это?.. Нет, нет… Глупость… Отвернись… Что ты?..

– Что ты, колдун, там шепчешь? – обернулась ко мне Лена.

В глазах пошли круги, в горле застряло сухое, колючее. Мне казалось – она не догадывалась. Это бы хорошо, но лицо мое выдавало меня. И я еле прошептал:

– Ничего.

Она странно улыбнулась мне, приблизилась и, посмотрев в сторону Ивана Павловича, едва слышно, обдав меня теплым дыханием, произнесла:

– Не тревожься…

Это было то самое слово, которое она сказала тогда, когда я сидел у нее утром на кровати. Она лежала, спала, а я гладил ее щеки, не осмеливаясь поцеловать их. Я волновался тогда так же, как и сейчас. Она проснулась. Мать топила печку, не видела нас, и Лена сказала: «Не тревожься», – и провела по моей спине теплой ладонью.

Тогда меня это успокоило. А теперь?

– Не буду тревожиться, – собирая рамки с портретами в стопу, сказал я. Помедлив, добавил: – Никогда.

На момент она словно замерла, потом строго шепнула:

– И не надо.

Что мне ответить на это? А Иван Павлович все еще смотрит на картину и ничего не слышит, ни о чем не догадывается, что у нас тут происходит.

Охладев, я пробурчал сердито:

– И не будет.

Она посмотрела на меня, чуточку пригнулась, заглядывая в глаза, и, прищурив свои, насмешливо протянула:

– Не за-га-ды-вай.

«Сгорел», – решил я.

Щипнул ее выше локтя и получил удар за это по руке. Я окликнул Ивана Павловича:

– Друг! Ваня! Присох?.. Очкнись.

Он вновь протер глаза и, не обращая внимания на Лену, которая отвернулась к окну, спросил:

– Что же это, Петр?

– Как что? Картина.

– Все понятно. Это, прямо скажу… так просто.

– Вот-вот. Придумай картине название. Я тоже буду придумывать. И эта девушка… – указал я на Лену. – Кстати, Ваня, из тебя кавалер никудышный. Если ты влюблен в свою…

– Петра! – чуть не закричал Иван Павлович и погрозился.

– Не выдам, Ваня. Люби на здоровье свою Зою… но…

– Зачем? Что ты меня перед девушкой конфузишь? Это нехорошо. Ведь и я тебя могу… Ведь и у тебя тут есть какая-то Лена. А кому до этого дело?

Отомстив мне в самый раз, Иван Павлович рассмеялся. Какой довольный был его смех. А я притворился обозленным. Мне будто обидно стало перед девушкой.

– Врешь, Ваня, никакой Лены у меня тут нет.

– Зато была.

– Была, да сплыла. Я все-таки вас познакомлю. Это племянница Василисы.

– Будем знакомы, – он подал Лене руку и назвал себя. Лена сконфузилась и молчала.

– Ваня, она стесняется своего имени… И верно – какая несправедливость! Ну, скажи, как тебя зовут, – и я подмигнул Лене.

– Фе-фекла, – еле слышно прошептала Лена и отвернулась к окну.

Я заметил, как вздрагивают ее плечи от смеха, а было похоже, будто девушка плачет с досады.

– Фекла-а? – удивился Иван Павлович. – Это старушечье имя. Поп у вас в Горсткине, наверно, саботажник. Лучше не мог выбрать. Может быть, отчество хорошее?

– Емельяновна, – быстро подсказал я, чтобы не утруждать Лену.

– И отчество неподходящее. Мучное какое-то. «Мели, Емеля, твоя неделя».

Вошла Василиса и позвала нас к столу. Славная старуха уже успела сготовить завтрак, поставить самовар, наварить яиц и всему придать праздничный вид.

– Садитесь, гости дорогие.

Василиса называла каждого из нас по имени и отчеству, а когда глянула на Лену, я быстро подсказал:

– Приглашай свою племянницу Феклу Емельяновну.

– Садись, Феклуша, садись! – И Василиса фыркнула.

Разговор перешел на то, как мы нашли в этом доме картины. Особенно говорили про полотно, которое нас всех поразило.

– Мы возьмем все картины в город, – решил Иван Павлович.

– А большую поместим в Нардоме, – подсказал я.

Нет-нет да и взглянет Иван Павлович на Лену. Видимо, он только начал ее как следует рассматривать. Меня это забавляло и льстило. Как же, мой друг кое-что понимает в красоте. Его Зоя тоже прекрасна. Лена повеселела, щеки налились румянцем. Мы сидели рядом, словно жених и невеста. Василиса все улыбалась.

Отведя от Лены взгляд, он сказал:

– Итак, Петра, сегодня едем.

– Пора, пора. Я больше двух недель мотаюсь по уезду. Отдохнуть надо, отоспаться.

– Спать мало придется. Скоро созывается совещание комитетов бедноты.

Улучив момент, когда Василиса заговорила со своей «племянницей», я знаками спросил Ивана Павловича, как дело с Егором и Ванькой. Усмехнувшись, он на понятном нам языке принялся рассказывать:

– Наши друзья отправились в город. Поклажу всю взяли. Грузновато было. Особенно у малого.

– Дождь не промочит на улице? – спросил я.

– Они, как и раньше, в объезд.

– А если купаться вздумают?

– Брында в воду не полезет.

Я приподнял брови от удивления. Ваня кивнул. Значит, Брындин снова приезжал.

– Кстати, Ваня, ты хорошо рассмотрел библиотеку? – И я подмигнул ему.

– Нет. А что там?

– Пойдем, такие книги покажу! – обещал я. – Мы сейчас придем, – сказал Василисе и Лене.

В спальне, где стояли шкафы с книгами, я, прикрыв дверь, тихо спросил Ивана Павловича:

– Ты знаешь, кто эта девушка?

– Конечно, знаю. Какая она интересная! Ну и племянница!

– Да, брат Ваня, вот какие бывают у сторожих племянницы.

После некоторого раздумья Иван Павлович заметил:

– Знаешь, Петр, эта Фекла в чем-то схожа с той, которая на картине.

Я тоже заметил. Зато он не схож с ним.

– Это кто он, с кем с ним?

– Который идет ей навстречу.

– Не понимаю. С кем же не схож?

– Да со мной, друг Ваня, со мной.

Он посмотрел на меня с удивлением, и лицо его широко расплылось.

– Ты все-таки покажешь мне Лену?

– Не терпится тебе.

– Может быть, нарочно зайдем к ним на дом?

– Она сама сюда придет.

– Это как же так – сюда придет?

– Очень даже просто. Придет – и вся недолга.

– Тогда не забудь, познакомь.

– Второй раз, что ль, знакомить?

Снова уставил на меня Иван Павлович свои пронизывающие глаза и не понимал, что я ему такое говорю.

– То есть как второй раз?

– Ваня-а, э-эх-ма-а! А ведь та девушка, Феколка… – кивнул я на дверь.

– Что Феколка? При чем тут Василисина племянница?

– Она такая же ей племянница, как я тебе двоюродная тетка. Это и есть… Лена!

Моего друга словно ветром шибануло. Он отступил и растерялся.

– Лена?!

– Пойдем, пойдем. Только не зови ее Леной.

– Убил ты меня, Петр, прямо убил. Ну, разыграл, как в пьесе. А верно, в такую как не влюбиться! – И тепло посмотрел на меня. – Как же она сюда попала?

Я ответил как. Иван Павлович был в восхищении.

– Смелая девушка. И вот ее, такую, хотели выдать замуж за хромого негодяя? Ну-ну, порядки. Мы ведь у него нашли во ржи в сусеке пять обрезов и патроны. В другом сусеке в овсе два мешка сахарного песку, мешок соли. Разной мануфактуры несколько тюков и еще черт-те знает что. Вяленой воблы сколько, мыла, ниток, кожи! Магазин, как говорил Егор. Он, Егор-то, и помог в обыске. Знал, где что лежало.

– Выходит, услужили друг другу… Значит, Брында приезжал?

– Это я ему наказывал приехать. Арестованных доставили к Гурьеву. Проводи сейчас свою… Феклу и иди к Андрею. Я потом зайду на вашу квартиру.

Взяв по нескольку книг из библиотеки, мы вошли в кухню.

Василиса принесла желтый кувшин с клубникой. Оказывается, пока мы были в библиотеке, они набрали ягод.

– Это на дорогу. – Василиса поставила кувшин на стол.

– Спасибо, – поблагодарил Иван Павлович. – Товарищей угостим в городе.

Вскоре Иван Павлович встал и начал прощаться с Василисой, благодарить ее. Лене он долго жал руку и улыбался.

– Хорошая у тебя племянница, – похвалил Иван Павлович и, держа кувшин с клубникой, добавил: – Береги ее, Василиса.

– И так уж берегу, – хитро ответила Василиса, – вот как берегу. Она ведь сирота после сестры, – добавила сторожиха, – всяк ее обидеть может.

– Не давай в обиду такую красавицу. Мы ей жениха в городе подыщем. Комиссара какого-нибудь.

Поговорив еще с Василисой, Иван Павлович вышел. А через некоторое время вышли и мы с Леной. На прощанье Василиса печально мне наказывала:

– Почаще наведывайся, Петя.

– Скоро за картинами и книгами приедем, – обещался я.

– Может, и еще что найдете, – вздохнула она, посмотрев на Лену.

– Может, найдем, – согласился я. – Очень большое тебе спасибо за все. Большое. Мы тебя не забудем, отблагодарим. Охраняй этот дом. Тебя мы назначим заведующей. Скоро дом и сад перейдут в комитет бедноты. Федя будет тебе помогать во всем. И эта вот племянница.

Василиса засмеялась.

– Ох, озорники. Самого чеку провели. Ай, грех вам.

Еще раз крепко пожав доброй сторожихе руку, я с чувством грусти расстался с ней.

После большого дождя было свежо, хорошо. Пыль прибита. Шумел легкий ветер в саду.

Мы спускались по густой аллее вниз, к речушке.

Лена была задумчива. Она шла, опустив глаза, и молчала. Молчал и я. То волнение, которое испытал я, находясь в комнате перед картиной, уже погасло, и только чуть еще где-то глубоко в сердце тлел уголек.

Мне было жаль сейчас идущую рядом Лену. Конечно, во всем-то виноват я, и только я. Надо было выбрать время, чтобы приехать к ней. Несколько раз я из города ездил в свое село через Горсткино. Ехал улицей, смотрел на их избу, и так хотелось завернуть, остановиться, чтобы хоть глянуть на Лену. Нет. Мимо. Мешала обида. Вспоминалось все, что случилось в день престольного праздника петрова дня в их избе. Голос Федоры гудел тогда – и вот сейчас гудит – в моих ушах: «Это саму хорошу сестру – да выдать за такого? Ба-а-атюш-ки!.. Нет, нет и нет».

– Нет – и не надо, – вдруг сказал я вслух.

Лена, услышав бормотание, крепче прижала мою руку к себе и тихо спросила:

– Ты куда меня ведешь?

– Я тебя веду?.. Подожди-ка, Лена, где мы?

Рядом стоял полуразрушенный шалаш. Вокруг него густая крапива, дикая заросль шиповника.

– Это ты меня куда-то завела, – сказал я Лене. – Пойдем обратно. Я доведу тебя до моста, а там пойдешь в одну сторону, а я в другую.

– Нет, пойдем вместе. А раз ты завел меня сюда, побудем тут. Вон, видишь, скамейка.

Она указала на кусты сирени, где сквозь прогал, поросший травой, виднелось что-то похожее на скамейку. Если бы она не указала, я ни за что бы не заметил. Поэтому спросил ревниво:

– Ты, видать, Лена, бывала тут?

– Бывала. А что?

– Да так я… просто спрашиваю. Откуда мне знать… Ты – здешняя, – забормотал я, пробираясь за ней между кустами сирени и желтой акации.

– Не обожгись, – предупредила Лена, когда проходили мы по крапиве с желтым мохнатым цветеньем.

– Сама не обожгись, – отозвался я.

– Тебе жалко, что ль, меня? – обернулась она, выходя на заросшую полянку, полную цветов и трав.

– Как тебе сказать? Чуть-чуть совесть имею.

– Ишь совестливый нашелся, – ответила она, не глядя.

Посредине полянки, обросшей вокруг кустарником, холмик. Здесь раньше, вероятно, была клумба и совсем недавно собирались тут гости помещика. Вот полуразвалившаяся беседка с дырявой крышей.

Как тут тихо и уютно! И какой отсюда вид на крайние избы села! Оно стоит справа от нас, а прямо в гору идет дорога на большое село Михайловку, где мы с Гавриловым организовали Народный дом. Левее – Бодровка с её водяной мельницей, прудом, с длинными в один ряд улицами. Там, на горе, имение Климова.

Всюду были эти крупные и мелкие имения, хуторские поместья, усадьбы. Сидели в них дворяне, владели землей, держали в руках мужиков, жили в свое удовольствие.

Крупные помещики обитали в губернских городах, в своих домах, имениями заведовали управляющие, на хуторах – старосты. Они всем правили, а сам помещик редко бывал в своем имении. Доходы ему доставляли управляющие, которые и из народа выжимали пот, и обжуливали самих помещиков, если те были неопытны.

Со временем такой управитель, обобрав помещика, приводил его хозяйство в разор, а затем скупал земли за бесценок и сам становился помещиком. Да еще каким! Уж его-то не обманешь…

И редко кто из деревенского люда помышлял, что можно прогнать помещика, отобрать землю, разделить ее. Такой мысли раньше почти не было у простого, забитого народа в глухих селах и деревнях. Считалось – и попы это утверждали в церквах, – землю дворянам давали цари и царицы за какие-то заслуги. Дарили на веки вечные вместе с крестьянами. Самую лучшую землю в тысячах десятин. И все это охранялось правительством, войском, приставами, земскими начальниками, урядниками, стражниками…

Оказалось – дело не так обстояло крепко. Настало время – дружная революция, а не отдельные мужицкие бунты свергли весь старый строй, земля перешла к обездоленным мужикам. Теперь он ей хозяин, а помещиков будто и не бывало в природе.

– Не обжегся? – спросила Лена, утоптав траву и пробуя скамейку, вернее – доску, прибитую к двум тумбам.

– Кажется, начинаю… обжигаться.

Она посмотрела на меня, склонив голову набок, что к ней очень шло, усадила рядом и погрозилась пальцем:

– Ох ты какой!

– А какой?

– Словечка просто не скажешь.

Она обняла меня, поцеловала и вдруг… заплакала.

Все помутилось в моей голове. Я начал что-то лепетать несвязное, утешать ее, гладить ее руки, лицо, плечи. И скоро глаза застлала мгла. Только звон в ушах да запах сирени.

– Ведь ты сам виноват, сам. Ну, скажи.

– Конечно, сам, – все еще слыша биение своего и ее сердца, ответил я, кладя ей голову на колени.

– А помнишь лес? На опушке с тобой сидели.

– Помню, Лена.

– Эх, жалела я тогда!

– О чем же?

– Да ты поднялся… а я хотела сказать… «посидим еще», а не посмела… О-ох, как бы хорошо было!

– Леночка… Не знал я, не думал.

Смотрю то на небо, где недвижно висят курчаво-белые облака, то на лицо Лены, на ее синие глаза, которые уже смеются, на чуть крутой лоб, на сережки в маленьких ушах и на выбившиеся из-под косынки легкие кудри.

– Как не хочется отпускать мне тебя, редкозубый.

– Твоя Федора…

– Не говори про нее…

– Она сказала, что я похож на… барана.

– Ох, ты вон что? Может, правда? Ну-ка, нет ли у тебя рогов?

И она принялась ворошить мне волосы, трепать их и несколько раз дернула до боли.

– Не было и вовек не будет! – отрезала она решительно.

Помолчав, тихо продолжала:

– А его я не любила… Окрутили они меня. И надежды на тебя не было. Я и подумала: есть кто-то у тебя в городе. А вот явился… И все во мне поднялось. Поэтому и прибежала… Да разь я тебя на кого променяю?.. Только ты зря тогда, в сенях, говорил мне при всех такое… Зачем?..

– Прорвалось, Лена. После мне легче стало. Я ведь уже навсегда выбросил тебя из своего сердца.

– Бессовестный… какой ты. Стихи пишешь? – вдруг вспомнила она.

– Пишу, Лена.

– Для кого?

– Для нее.

– Что-о? – дернула она меня за волосы.

– Для газеты! – приподнялся я, радуясь, что она меня приревновала хоть к газете.

– Вот тебе, вот, вот! – трепала она меня за уши. – О-ох, кажись, я дура…

И тихо жарким шепотом, закрыв глаза:

– Ну, все равно…

Мы вместе рвали цветы. Их было много. Садовых, полевых. И шиповник шел в букеты, хотя он и кололся.

Мы отошли друг от друга, и, когда набрали по букету, я окликнул:

– Лена!

– Что?

– Как там на картине?

Она весело засмеялась, распустила волосы, сняв косынку, и, легкая, устремилась ко мне с букетом по густой траве.

И ветер кстати подул, и солнце засверкало ярче, бросая лучи на ее смеющееся лицо. И мы теперь, как на той картине, встретились, обнялись, и… явственно послышалось пение какой-то веселой птицы вот здесь, в гуще наклонившейся над нами сирени.

Глава 21

Андрей готовил телегу. Держа колесо за обод, он орудовал помазком и вприщурку посматривал на меня. Уж очень хитро он прищуривался.

«Знает или нет, – подумал я, – что случилось за это время?»

Потом внезапно он спросил:

– Да ты спал ли, пропадущий?

– А то как же!

– По глазам вижу – не спал. Иди в сарай, там сено, и отоспись.

– Мы втроем поедем, дядя Андрей. Иван Павлович с нами.

– Тоже поди не спал? Ладно, придет – и он поспит.

Андрей ловко смазал колесо, затем ось. Я помог ему надеть колесо и, передвинув подпорку под задком телеги, снять заднее колесо. Чужого дегтя Андрей не жалел, смазывал про запас. Ехать не близко.

Он оглянулся и тихо, не сразу спросил:

– Много чего нашли?

– Это чего такого нашли? Не понимаю.

– Ладно, раз тайна, не говори. Хотя я вроде могила. Э, а вон и они, гляди-ка, идут.

От моста в горку поднимались Алексей с Иваном Павловичем. Шли они медленно, устало, как с пашни. На одежде и брюках у них мучные пятна.

– Ты здесь? – как бы удивился Иван Павлович.

– Где же мне быть?

– Давно?

Я понял, почему такой вопрос задал Иван Павлович, и, оглянувшись на Алексея, соврал:

– Уж часа два.

Иван Павлович погрозил мне пальцем. Его не проведешь.

Он рассмеялся, а Алексей не понял, что у нас за разговор, и ему дела нет до нас. Он был задумчив, лицо злое. Попался ему на дороге чурбачок, он, вместо того чтобы поднять, отшвырнул его в сторону. А чурбачок пригодился бы в хозяйстве.

Из окон изб уже смотрели на нас люди. Больше всего женщины. Мужчины стеснялись. Да их и мало в селе осталось. Один на войне, а те, которые дома, ушли после дождя на покос.

Между избой Алексея и избой соседа в сточной канаве валялась огромная свинья. Полное ей было удовольствие! Она тяжело переваливалась с боку на бок, блаженно стонала, то жмурясь, то открывая оплывшие жиром, узкие щелки глаз.

Наседки с подросшими цыплятами бродили возле изб и сердито копались в земле, разыскивая корм.

Мы сели на крыльце Алексеевой избы. Здесь прохладно. Кругом акация. Самодельный стол для прочности вкопан ножками в грунт. Как и скамейки вокруг стола, его смастерил Алексей.

– Катя, собери нам, – крикнул Алексей.

Екатерина из окна видела, что мы пришли. Однако спросила:

– Чего собрать-то?

– Погуще да похолоднее. Квас там, помни в него картошки. Огурцов натри, луку порежь. Аль сама не знаешь? Воблы не забудь.

– Да все знаю, – засмеялась Екатерина.

Помолчав, Андрей с удивлением воскликнул:

– А? Ты подумай-ка! Вот родственник, вот своячо-ок!

– Сколько у него намеряли? – спросил Иван Павлович.

Сто шестьдесят пудов. Ведь пол-то в амбаре двойной был.

– Двойной?!

– Ну да! Жулик скрозь. Мельница с подсосом, а амбар с подсусеком. Это мы уже без тебя такую механику открыли. Мужик из Андреевки смекнул. «Что-то, говорит, пол в сусеке шибко высок. Гляди! – Он ткнул палкой в рожь. – Вот дно, а вот, – вынул палку и приставил ее снаружи к стенке сусека, – вот где здесь кончается. Беспременно тут ехидство». А Егор слышит, и хоть бы что. Пересыпали рожь в другой сусек, вскрыли половицу, а там, под ней, еще рожь. Выгребли тридцать мер. Спрашиваю я: «Егор, своячок, что у тебя опять, чудо-юдо рыба кит?» А он мне: «Это я, Алексей, на семена. Вдруг будет голодный год».

– А как его брат Ефрем? – спросил Иван Павлович.

– Кривой дьявол-то? Хапать тоже мастер! С избытком живет. Вот он, сосед мой. Гляди, вон свинья. Это не моя, а его. И не одна.

– У него тоже надо бы обыск, – подсказал Иван Павлович.

– Сделаем на днях. Амбар-то его на огороде. Под жестью, как у Егора. Только одного боязно…

– Чего, Алексей?

– Петуха пустит.

– Под свой амбар?

– Он и за своим не постоит, коль такое дело. А вот, опасаюсь, когда хлеб ссыплем в мирской амбар, может спичку с керосиновой тряпкой подкинуть внутрь. Он рисковой мужик. Вся порода у них воровская. Э-эх, да что говорить, вредные люди.

– Караулы ставьте на ночь, – подсказал предчека.

– Бедноте из этого хлеба выдать или подождать?

– Обязательно из этого. И не зерном, а мукой.

– Это правда. Мукой. Сразу на всех мельницах пустим.

После молчания он спросил:

– В город-то их отправили?

– Не задержали. Брындин повез.

– Под соседа Ефрема в случае чего я мину подставлю.

– Мину? – переспросил Иван Павлович.

– Ее самую, если он, рыжий, покажет свой норов при обмере хлеба. Мы его тогда прямой дорогой к Егору. Ему бы и так там быть, а уж тут добавка.

– В чем дело?

– В том, что у него в бане аппарат на два постава. Один гонит, а для другого квасится. Три керенки за бутылку. Из пуда-то сот на восемь выходит чистоганом. Вон как. В три раза больше, чем за пуд муки.

– Куда же он сбывает?

– На станцию Ванька возил, а в город – баба его. И свои сельские берут. И в Петлино в чайную доставляет. Хороший самогон, не то что у Андрея в бидоне. У Ефрема котлы двойные, паром выпаривает. Не пригорает. Механи-ка.

…Хорошо спать на душистом сене в сарае! Никакими словами не передашь аромат свежего сена, смешанного с разными цветами. Тонкие, нежные запахи белой кашицы кажутся легкими, как пух; едва уловимы запахи бархатной ромашки, терпки – травы душицы и пьянящи – тысячелистника. Особый аромат исходит из мелкого седого полынка. Душистые травы несъедобны, но как приятно заварить в кипятке овсюг, тимофеевку, белую петрушку или медовый клевер и пить настой!

Даже зимой, особенно в мороз, аромат сена чувствуется издали, напоминая о лете.

Мне снилось, будто иду я в обнимку с Леной по большой степи. Ей конца нет. Всюду высокая трава, а в той траве необыкновенные цветы, которых и в природе не встретишь. Чудесные цветы плывут нам навстречу, кланяются и улыбаются, словно живые. Это знакомая степь. Она сразу за нашим селом. Здесь мы, ребятишки, собирали ягоды, а после дождя – пахучие грибы, растущие в темно-зеленой траве.

На пути глубокий овраг с выступающими коричневыми глыбами камня-железняка. Нам надо в лес, что виден отсюда. Обходить овраг далеко, а спускаться по камням страшно. На дне журчит ручей.

И вдруг я чувствую, что в силах перелететь через овраг. Да, перелететь. У меня руки – крылья. Стоит только поглубже вздохнуть, расширить легкие – и, плавно махая руками, поднимешься над оврагом.

– Летим, Лена!

У нее букет цветов. Она что-то отвечает, кивает головой. Отдает мне букет. Здесь желтая, как пламя, степная кашица, цветущие косматики, белый ковыль и синяя мятная душица. По краю фиолетовые колокольчики.

Прячу цветы за пазуху и, взглянув на Лену, раскидываю руки. Вобрав в грудь воздух, бросаюсь над бездной. Лечу. И как только меня начинает тянуть вниз, я вновь глубоко вбираю воздух, и вновь поднимаюсь, и опять лечу-плыву.

Вот и край оврага. Но мне хочется лететь и над степью. В сладостном томлении, с замиранием сердца поднимаюсь все выше и выше… Мне видны с высоты леса, села, реки.

Вдруг наплыл туман, мгла. Я над каким-то неведомым селом, над высокой колокольней. Дышать становится труднее.

Снова набираю в легкие воздух, но отяжелели ноги, тянут вниз. И тут вспоминаю о Лене. Где же она? Полетела ли за мной? Да знает ли она, что человек при сильном желании может летать?

Где же Лена? Почему я не оглянулся на нее, когда полетел?

И тут я почувствовал, что оглянуться не могу. И вернуться назад не могу. Если бы я повернул, то мое тело отяжелело бы и упал бы я в каменную пропасть оврага. Ужас охватил меня. Я не чувствую в себе прежней крылатой силы. Едва дотянул во мгле до какой-то копны и опустился.

Начал осматриваться. Все здесь чужое, незнакомое, дикое. Да это ведь во сне! Ведь мне часто снится, будто летаю. Ущипну себя – и проснусь. Нет, не чувствую боли. Значит, во сне. Сплю, сплю.

– Крепко спит, – слышу над собой чей-то голос.

Открываю глаза. Это Григорий-матрос. А за ним моя мать. Она грустная. Подходит и говорит:

«Умаялся, Петя? Вставай».

«Сейчас, сейчас, мама. Мне недолго».

Опять голос Григория:

«Ехать пора».

Хлопает меня по плечу.

«Ты что, умер?»

Будто встаю и вспоминаю Лену.

«Нет, не умер. Я… летал».

«Летал?»

«Через овраг».

И Григорий, и мать, и еще кто-то громко смеются.

«Где Лена?!» – кричу я в испуге.

«Да тут я, тут!»

…Сонные видения отошли прочь. Только сильнее запах сена.

– Дру-уг!

Это уже голос Ивана Павловича.

– Ну и спать ты здоров!

Ни оврага, ни колокольни… Протираю глаза, слышу:

– Двое суток не спал, пропадущий.

– Где Лена? – спрашиваю, все еще не зная, проснулся я или нет?

– Да тут я, тут. Пришла тебя проводить.

– Через овраг перелетела?

– Что?

– Через овраг перелетела?

– Да я по мосту перешла.

– Лена?! – вскочил я. – Ты?

И сон смешался с явью.

На меня смотрит Екатерина. Глаза у нее хорошие.

– Чайку на дорожку! – говорит она. – Елька, погляди, самовар небось готов. Неси на крыльцо…

Андрей набил полную телегу сеном, расстелил полог, высоко устроил место для сиденья нам. Осматривал всю повозку. Как-никак, а ехать порядочно.

Скоро все мы сидели за столом. Пришли Федя и сторожиха Василиса.

Чай разливала Лена. И было как в далекие дни, когда мы с тем же Андреем заезжали по дороге из города к Лене и нас поили чаем. Так же, как и сейчас, Лена разливала чай, и так же, как тогда, я взглянул на ее руки. На безымянном пальце у нее то же самое серебряное кольцо, и рука до локтя в загаре и чуть покрыта золотисто-русым пушком.

Мы молча переглядывались, а Иван Павлович, перехватывая наши взгляды, едва заметно улыбался.

Андрея нелегко было оторвать от чая, да еще с клубникой, но в самоваре уже пусто. Вытерев усы, Андрей строго сказал:

– Пошел запрягать!

Когда было все уложено и лошадь запряжена, мы начали прощаться. Иван Павлович, Федя и Алексей что-то напоследок обсуждали. Екатерина с Василисой ушли на огород набрать для нас огурцов, и мы с Леной остались вдвоем. Говорить, казалось, было не о чем, а говорить хотелось, и о многом. Лена кивнула на открытую дверь избы, пошла туда, я за ней. Там, оглянувшись на окно, она украдкой быстро обняла меня сильными, крепкими руками.

– Не будешь сердиться? – спросила она.

– Почему, Лена, у тебя слезы на глазах?

– Глаза на мокром месте. – И утерлась концом косынки.

– Я на тебя совсем не сердился, а только обиделся.

– Не надо обижаться.

– И тебе не надо сдавать. А то опять они, как ты говоришь, «околдуют».

– Теперь уж нет… Ну, на прощанье, Петя…

С улицы раздался голос Ивана Павловича:

– Петра-а, ты скоро там?

Лена слегка оттолкнула меня, прищурилась и сказала тихо:

– Не расстраивайся.

– Приедешь в город?

– Может, когда на базар вместе с Анной.

Вышли в сени, потом на крыльцо. Здесь уже при всех я подал руку Лене, попрощался.

Екатерина с Василисой принесли мешочек огурцов, зеленого луку и уложили в передок телеги. А когда мы отъехали, все они долго-долго махали нам руками, будто невесть каких дорогих гостей провожали.

А я видел только Лену.

Горсткино постепенно скрывалось из глаз. Лишь вдали в жарком мареве виднелись помещичий дом, сад, мельница Егора, пятиглавая церковь и еще мельницы по другую сторону дороги.

Жара усиливалась. Солнце пекло немилосердно, лошадь с рыси перешла на вялый шаг.

По обе стороны потянулись поля. То ржаные, над которыми дымилась пыль, то яровые – овес, просо, чечевица и подсолнухи.

Андрей и Иван Павлович сидели рядом, о чем-то беседовали, а я думал о Лене.

Судя по широкой меже, потянулись поля другого села. Мы приближались к нему. Это большое волостное село Петлино, которое объединяло шесть деревень. В нем две церкви – православная и единоверческая. Село богатое, базарное. Оно последнее на подъезде к городу и живет городом. Обитают здесь мясники, в большинстве торговцы. Они издавна скупают по деревням скот, режут и продают в городе на базаре или возят на станцию.