Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

XXXVI

Измученная, потная, непривычная ходить под верхом, лошадь спотыкалась о пни и кочки. Теркин нервно понукал ее, весь черный от дыма и сажи, без шапки, с разодранным рукавом визитки.

Весь вечер и всю ночь, не смыкая глаз до утра, распоряжался он на пожаре. Когда они с Хрящевым прискакали к дальнему краю соснового заказника, переехав Волгу на пароме, огонь был еще за добрых три версты, но шел в их сторону. Начался он на винокуренном заводе Зверева в послеобеденное время. Завод стоял без дела, и никто не мог сказать, где именно загорелось; но драть начало шибко в первые же минуты, и в два каких-нибудь часа остались одни головешки от обширного – правда, старого и деревянного – здания.

Перекинуло на еловый лес Зверева, шедший подковой в ста саженях от завода, в сторону заказника

Черносошных, стр.478 теперь уже компанейского. «Петьки» так он и не дождался.

Предводитель уехал в губернский город. На заводе оставался кое-кто, но тушить лесной пожар, копать канавы, отмахивать ветвями некому было.

Пришлось сбивать народ в деревушке верст за пять и посылать нарочных в Заводное, откуда, посуливши им по рублю на брата, удалось пригнать человек тридцать.

Что можно было сделать с такой командой?

Зверевский ельник отделяла от заказника порядочная полоса пашни, стоявшей в пару. Копать канаву не было надобности: пожар шел сначала только по верху, а не по земле. Перекинет – займется заказник, не перекинет

– пронесет беду.

Перекинуло к полуночи; ветер переменился, подуло с юго-запада прямо на опушку того места, где рос самый ядреный строевой лес.

Когда он увидал, как занялись первые деревья, он чуть не заплакал; потом стал метаться на лошади вдоль опушки, кричать на народ, схватил ветку березы и, сознавая, что это бесполезно, махал ею. Хрящев успокаивал его, распоряжался толково, без крика и брани, с ясным и более строгим лицом. Он был неузнаваем.

Уж отхватило с десятину и подошло к узкой просеке.

– Василий Иваныч! – предложил ему Хрящев, весь в копоти и дыме, под треском и гулом, – позвольте зажечь с этой стороны? Огонь огнем остановить – одно средство.

– Что вы, с ума сошли? – гневно крикнул он, поднимаясь в стременах.

Он и забыл, что к такому крайнему средству прибегают в лесных пожарах.

– Как угодно! Все равно займется!

И занялось. Он чуть не волосы на себе рвал, но потом вдруг успокоился и в подавленном настроении, близком к чувству потери близкого существа, ездил вдоль пожарища, сам не распоряжался, но и не сходил с седла ни на минуту.

Пожар то стихал, то опять занимался. Начала тлеть и земля. Пошел особый запах торфяной гари: огонь добрался до той части заказника, где наполовину рос черный лес и были низины.

Утром, в восьмом часу, продирался он сквозь стр.479 чащу, заскакивая, как в псовой охоте доезжачие, желая прервать путь огню. Тлела жирная земля и местами, где рос мелкий можжевельник и сухой вереск, занималась полосами пламени, чуть видного на дневном свете.

Теркин соскочил на лошади с полукруглого вала в плешку, покрытую мхом и хвоей. Густой дым скрывал змейки огня и тление низины. Он круто повернул лошадь – она фыркнула и не хотела идти дальше. Он ударил ее нагайкой и направил туда, где должны были рыть канаву под надзором Антона Пантелеича. И вдруг из-под копыт по сапогу его лизнул огненный язык – точно он выскочил из земли. Лошадь еще сильнее шарахнулась. Он повернул ее в другую сторону и только что доехал до дальнего края этой пространной колдобины, как там тоже занялось и под ногами лошади начало тлеть все сильнее и сильнее.

– Батюшка!.. Василий Иваныч.! Господь с вами! Сгорите! Сюда!

Кричал Хрящев, пеший, весь черный, в одной рубашке, с березовой обгорелой ветвью в руке. Он схватил лошадь под уздцы и сильно дернул ее. Не успела она перепрыгнуть через подъем почвы, как огненный круг замкнулся.

– Батюшка! Погибли бы! В мшару попали!

– Куда? – спросил Теркин растерянно и злобно.

– В мшару, Василий Иваныч! В такую низину… Торф тут под ногами. Сгорели бы дотла! Боже мой!

Хрящев почти плакал от радости.

– Спешьтесь вы! – упрашивал он. – Сейчас вот просека будет… А там успеют, Бог даст, окопать. Малый один толковый из Заводного. Я его в нарядчики произвел.

Теркин слез с лошади. Он очутился на полянке.

Саженях в ста видна была цепь мужиков, рывших канаву… Жар стоял сильный. Дым стлался по низу и сверху шел густым облаком, от той части заказника, где догорал сосновый лес. Но огонь заворачивал в сторону от них, дышать еще было не так тяжко.

– Ах, ручейка нет! – заговорил Хрящев, подсаживаясь на корточках к Теркину. – Умыться бы вам… родной! стр.480

Эта заботливость проняла Теркина. Он сейчас вспомнил, что ведь Хрящев спас его, пять минут назад.

– Антон Пантелеич! – Голос Теркина дрогнул. Без вас я б в мшаре-то погиб!

– На все произволение Божие!

– А небось ни один вон из тех православных не стал бы меня спасать. Ну, скажите, – голос его становился все нервнее, – вы, кому лес дороже не меньше, чем мне… разве они не скоты? Как они вчера повели себя?.. Только на деньги и позарились! А чтобы у них у самих на душе защемило, чтобы жалость их взяла – как бы не так! Гори, паря! По целковому – рублю получил – и похаживает себе вдоль опушки да лапкой помахивает, точно от мух… А чуть мы с вами отвернемся, так спину себе чешет. Один подлец даже курить начал. Я его чуть самого в огонь не бросил! Скоты! Скоты!

Непробудные!

Он не совладал с чувством и глухо зарыдал… Старая неприязнь к крестьянскому миру всплыла в нем и перемешалась с жалостью к тому лесному добру, что уже стлело, и к тому, что может еще погибнуть.

Раза два всхлипнул он и потом тихо заплакал.

– Самый-то лучший край отхватило!.. – силился он выговорить. – Сосны в два обхвата!.. Отстоял от дворянской распусты, так огонь донял. Да и огонь-то откуда? От завода Петьки Зверева… Он мог его и поджечь!

Страховую премию получит. Он теперь и на это способен.

И опять вернулся он к мужикам.

– Вон как копаются! Грядки под репу отбивают, как бывало на барском огороде. Словно мухи пьяные!.. Эх!..

Слезы он обтер рукавом и сосредоточенно и гневно поглядел еще раз в ту сторону, где работали мужики.

– Василий Иваныч, – особенно тихо, точно на исповеди, заговорил Хрящев, наклонившись к нему и держа за повод лошадь, – не судите так горько. Мужик обижен лесом. Поспрошайте – здесь такие богатства, а чьи? Казна, барин, купец, а у общины что? На дровенки осины нет, не то что строевого заказника… В нем эта обида, Василий Иваныч, засела, стр.481 все равно что наследственный недуг. Она его делает равнодушным, а не другое что. Чувство ваше понимаю.

Но не хочу лукавить перед вами. Надо и им простить.

Ничего не возражал Теркин. Простые, полные задушевности слова лесовода отрезвили его. Ему стало стыдно за себя. Хрящев указал на истинную причину того, что его возмутило до слез. Он радеет о родных богатствах… А кому ими пользоваться, хоть чуточку, хоть на свою немудрую потребу?.. Разве не народу?

Он быстро поднялся, нагнулся над Хрящевым, положил ему руку на лысую и влажную голову, всю засыпанную пеплом и черную, точно сажа.

– Спасибо, Антон Пантелеич! Это так!.. А все-таки надо их пришпорить.

– Все кончено!.. Верьте слову, дальше не пойдет огонь… Выхватило сотню-другую десятин. Дело наживное. Была бы только голова на месте да душа не теряла своего закона. Оставим лошадь здесь, стреножим ее. Сюда огонь не дойдет. Верьте слову!

– Верю! – вскричал Теркин и – не выдержал – поцеловал своего лесовода.

XXXVII

XXXVII

– Ты должна это сделать для отца твоего. Его приятель и сослуживец в таком положении. Ты хоть каплю имей дворянского чувства.

Павла Захаровна пропускала эти слова с усилием сквозь свои тонкие синеватые губы и под конец злобно усмехнулась.

Саню призвали в гостиную. В кресле сидела старшая тетка; младшая, с простовато-сладким выражением своего лоснящегося лица, присела на угол одного из длинных мягких диванов, обитых старинным ситцем.

С полчаса уже старшая тетка говорит Сане, настраивает на то, чтобы она подействовала на своего жениха. Когда ее позвали, она испугалась, думая – не вышло ли чего– нибудь? Вдруг как ее обручение нарушено? Отец в последние дни ходил хмурый и важный, все стр.482 молчал, а потом заговорил, что надо торопиться поправкой дома в той усадьбе, чтобы тотчас после их свадьбы переехать. Тетка Павла поддакивала ему и даже находила, что будет гораздо приличнее для Черносошных перебраться до свадьбы, а не справлять ее в чужом доме, где их держат теперь точно на хлебах из милости!

Василий Иваныч после пожара два раза ездил в губернский город и дальше по Волге за Нижний; писал с дороги, но очень маленькие письма и чаще посылал телеграммы. Вчера он только что вернулся и опять уехал в уездный город. К обеду должен быть домой.

Она так испугалась, что в первые минуты даже не понимала хорошенько, о чем говорит тетка Павла.

Теперь поняла. Предводителя Зверева посадили в острог. Его обвиняют в поджоге завода для получения страховой премии. "Вася", – она про себя так зовет

Теркина, – уже знал об этом и сказал ей перед второй своей поездкой: "Петьке Звереву я его пакости никогда не прощу: мало того что сам себе красного петуха пустил, да и весь заказник мог нам спалить".

И много потом говорил гневного о "господах дворянах", которые по всей губернии в лоск изворовались; рассказывал ей теплые «дела» в банке, где председатель тоже арестован за подлог, да в кассе оказалась передержка в триста с лишком тысяч.

Она не могла ему не сочувствовать… Что ж из того, что она дворянка? Разве можно такие дела делать – мало того что транжирить, в долги лезть, закладывать и продавать, да еще на подлоги идти, на воровство, на поджигательство? Этот Зверев и до подлога растратил сорок тысяч сиротских денег.

А вот от нее требуют, чтобы она «добилась» от своего жениха – шутка сказать! – внесения залога за Зверева. Почему же сам отец не вносит? Деньги у него теперь есть или должны быть. Они с ним товарищи, кажется, даже в дальнем родстве.

– Ты как будто все еще не понимаешь? – раздался более резкий вопрос Павлы Захаровны. – Что же ты молчишь?

– Я не знаю… тетя. Василий Иваныч сам…

– Сам!.. Как ты это сказала? Точно горничная стр.483 девка – Феклуша какая-нибудь или Устюша. Он в тебя влюбился, а ты сразу так ставишь себя. Значит, тебе твой род – ничего: люди твоего происхождения!.. Вот и выходит…

Павла Захаровна не договорила и махнула рукой. Сестра ее поняла намек, и ей стало жаль Санечку – как бы Павла чего-нибудь не «бацнула» по своей ехидности.

Она грузно поднялась, подошла к ней, обняла ее и начала гладить по головке.

– Милая моя! Как же ты так на себя смотришь? У тебя амбиции нет, маточка. Жених тебя обожает, и ты слово скажи – сейчас же тебе все предоставит, хоть птичьего молока.

"Ну, нет!" – убежденно подумала Саня и без всякой досады. Ее то и влекло к жениху, что он с характером, что у него на все свои мысли и свои слова.

– Колокольчик!..

Саня рванулась от тетки Марфы к дверям и, проходя мимо Павлы Захаровны, торопливо шепнула:

– Тетя, я скажу, если вам и папе угодно…

– То-то! И не с глазу на глаз, а теперь, здесь… Слышишь?

– Хорошо!

В гостиную она привела Теркина прямо из передней.

Он прошел бы к себе во флигель умыться, но она ему на ухо шепнула:

– Пожалуйста!.. Милый!.. Для меня!

Он с недоумением поглядел на нее, но не возражал больше. Из города вернулся он недовольный – это она сейчас же почуяла. Наверное и там к нему с чем-нибудь приставали. Точно он в самом деле какой миллионщик; а у него своих денег совсем немного – он ей все рассказал на днях и даже настаивал на том, чтобы она знала, "каков он есть богатей".

Одного взгляда на Павлу Захаровну достаточно было, чтобы распознать какой-то семейный «подход». Она поздоровалась с ним суховато, к чему он уже привык. Марфа при сестре только приседала и омахивалась платком. В гостиной было очень душно.

Саня усадила его на тот же диван, где сидела Марфа, только на другом конце. стр.484

– Вы прямо из города? – спросила она его, и ее тон сейчас выдал ее.

– Оттуда, – ответил Теркин спокойно.

– Про Петра Аполлосовича ничего нового не слыхали?

– Ничего!.. Я по своим делам.

Он начал понимать.

– Его посадили!

Саня выговорила это вполголоса, отвернувшись к нему от тетки Павлы.

– Значит, за дело!

Протянулась пауза. Саня в спине своей чувствовала понукающий взгляд Павлы Захаровны.

– Он ведь ваш товарищ был в гимназии? – заговорила

Саня и не докончила.

Взгляд Теркина смутил ее, и она начала краснеть.

– Был, – ответил он менее спокойно, оглядел всех и остановил взгляд на Павле Захаровне.

– Пожалейте его!.. Он в остроге сидит!.. Милый!

Стремительно выговорила это Саня и поникла головой под его плечом.

Теркин увидал в дверях Ивана Захаровича, почему-то в длинноватом парадном сюртуке, доверху застегнутом.

"Подстроили Саню!" – подумал он шутливо, но ощутил в то же время досаду на свою невесту за такую подстроенную сцену.

Иван Захарыч мог слышать последние слова дочери. У него в лице и выражение было такое именно, что он слышал их и ждет, какой эффект произведет просьба Сани на его будущего зятя.

Бесцветные глаза на этот раз как будто даже заискрились. В них Теркин прочел:

"Посмотрим, мол, какие ты шляхетные чувства выскажешь. Тянешься на линию землевладельца и чуть не важного барина, а поди, остался как есть кошатником и хамом!"

Внутри у него защемило. Он встал, немного отстранив рукой Саню, подошел к дверям и поздоровался с Иваном Захарычем молча, пожатием руки.

– Саня просит Василия Иваныча, – начала тетка Павла бесстрастно и веско, – помочь своему товарищу стр.485 по гимназии, Петру Аполлосовичу, в теперешней беде.

– Василий Иваныч, – отозвался Иван Захарыч, кажется, не в особенно приятельских чувствах к своему товарищу. Пожалуй, и не знает до сих пор, в каком он положении.

– Слышал сейчас, – ответил Теркин немного резче и заходил по комнате в другом ее углу. – То, что я сказал Александре Ивановне, то повторяю и вам, Иван Захарыч: должно быть, не зря арестовали Зверева и в острог посадили. Особенно сокрушаться этим не могу-с, воля ваша. Разумеется, от тюрьмы да от сумы никому нельзя открещиваться… Однако…

Он хотел сказать: "заведомым ворам мирволить не желаю", но вовремя воздержался. Зверев сам ему открыл о своей растрате. Было бы «негоже» выдавать его, даже и в таком семейном разговоре. Слышал он еще на той неделе, что Зверева подозревают в поджоге.

– Позвольте спросить, – продолжал он, подходя ближе к Ивану Захарычу, – по какому же делу он попал в острог?

– Донесли… будто он поджег завод для получения страховой премии.

Иван Захарыч повел плечами.

– И вы не считаете его на это способным? – спросил в упор Теркин.

– Не считаю-с!.. Дворянин может зарваться, легкомысленно поступить по должности… Но пускать красного петуха…

– Вы такой веры?.. Ну, и прекрасно. Но опять что же я-то могу во всем этом? Мы были товарищи, но вам ведь неизвестно, в каких мы теперь чувствах друг к другу. Довольно и того, что от него нашему обществу убыток нанесен с лишком в десять тысяч рублей. А не заключи мы с вами как раз перед тем сделки – вы бы пострадали. Будь это за границей, против него помимо уголовного преследования начали бы иск. А я – представитель потерпевшей компании – махнул рукой, хотя, каюсь, сгоряча сам хотел начать расследование – почему это завод загорелся точно свеча, когда работы в нем никакой не было! Как же прикажете ему помогать?

– Залог внести, очень просто, – отвечала тетка Павла. стр.486

– Для сохранения его достоинства? – почти гневно вскричал Теркин. – Почему же господа дворяне не сложатся?

– Я бы внес, – выговорил обидчиво Черносошный и поднял высоко голову, – но у меня таких денег нет… Вы это прекрасно знаете, Василий Иваныч. Во всяком случае, товарищ ваш осрамлен. Простая жалость должна бы, кажется… Тем более что вы при свидании обошлись с ним жестковато. Не скрою… он мне жаловался.

Следственно, ему обращаться к вам с просьбою – слишком чувствительно. Но всякий поймет… всякий, кто…

– Белой костью себя считает! – воскликнул Теркин и, проходя мимо Ивана Захарыча к двери, бросил ему: – Извините, я сказал, что умел; а теперь мне умыться с дороги нужно.

Глаза Павлы Захаровны уставились на Саню, сидевшую в стесненной позе, и говорили ей:

"Радуйся, милая, за хама идешь. Дворянина ты и не стоишь".

XXXVIII

XXXVIII

На широкой немощеной улице ветер взбивал пыль стеной в жаркий полдень. По тротуару, местами из досок, местами из кирпичей, Теркин шел замедленным шагом по направлению к кладбищенской церкви, где, немного полевее, на взлобке, белел острог, с круглыми башенками по углам.

Он пошел нарочно пешком из своей въезжей квартиры.

Вчерашнее объяснение с семейством Черносошных погнало его сегодня чем свет в город. За обедом разговор шел вяло, и все на него поглядывали косо; только Саня приласкала его раза два глазами.

С нею он погулял в парке и сказал ей, когда они возвращались на террасу:

– Вы, Саня, не думайте, что у вашего жениха хамские чувства; только я не жалую, чтобы мне в душу залезали.

Саня только вздохнула и ничего не промолвила. Она стояла за него, но боялась высказываться – как бы "не наговорить глупостей".

Всегда утром при пробуждении совесть докладывает, стр.487 в чем он провинился. Сильно не понравилось ему самому, как он повел разговор в гостиной; едва ли не сильнее недоволен он был, чем своей встречей и перебранкой с

Петькой Зверевым, здесь в городе, на его – тогда еще предводительской – квартире.

И однако он ничем тогда не загладил своего мальчишества и обидчивой резкости и просто «озорства», каков бы ни был сам по себе Петька.

Как-никак, а тот первый повинился ему. Ну, он расхититель сиротских денег, плут и даже поджигатель; но разве это мешало ему – Ваське Теркину – тому товарищу, пред которым Петька преклонялся в гимназии, быть великодушным?..

"Душонка-то у меня, видно, мелка!" – вырвалось у него восклицание под конец утренних счетов с совестью.

И тотчас же приказал он закладывать, а в девятом часу был уже в городе.

Узнал он от хозяев, что предводителя держат чуть не в секретной, что следователь у них – лютый, не позволял Звереву в первую неделю даже с больной женой повидаться; а она очень плоха. Поговаривали в городе, будто даже на себя руки хотела наложить… И к нему никого не пускали.

Надо было начать с визита следователю. Не раньше десяти тот проснулся. Теркину пришлось долго и убедительно рассказывать, кто он, и выгораживать всякую возможность стачки с подсудным арестантом.

– Положим, мы с ним вместе учились; но ведь он своим пожаром спалил у компании лесу с лишком на десять тысяч.

Этот довод подействовал на следователя больше всего остального.

– Так что же вас побуждает видеться с ним?

Из жалости или великодушия? – спросил он не без язвы.

– По человечеству! – выговорил почти смущенно

Теркин.

В следователе он увидал полнейшую фактическую уверенность в том, что Зверев поджег свой завод. Он ничем не проговорился, смотрел вообще «нутряком» с порядочной долей злобности, но по его губам то и дело скользила особого рода усмешка. стр.488

Записку тюремному смотрителю Теркин, однако, добыл от него. Следователь, провожая его до двери, сказал ему:

– Вы теперь его не застанете…

– На допрос приведут? – спросил Теркин.

– Нет! Я разрешил ему побывать у больной жены; но к часу своего обеда он должен быть в остроге.

И вот он идет туда пешком, и жалость не покидает его. Поговорка, пущенная им в ход вчера в объяснении с Черносошным: "от тюрьмы да от сумы не открещивайся"

– врезалась ему в мозг и точно дразнила. Со дна души поднималось чисто мужицкое чувство – страх неволи, сидения взаперти, вера в судьбу, которая может и невинного отправить в кандалах в сибирскую тайгу.

Справа, около самого тротуара, проплелась в клубах пыли одноконная городская долгушка.

Теркин поднял голову равнодушным жестом и остолбенел.

Лицом к нему сидел сгорбившись Зверев, в арестантском халате и шапке без козырька; по бокам два полицейских с шашками и у обоих револьверы.

Теркин хотел крикнуть, и у него перехватило в горле.

Зверев узнал его и тотчас же отвернулся… Облако пыли скрыло их.

Сермяжный халат всего больше поразил Теркина. Первое лицо в целом уезде и – колодник еще до суда. Может быть, и понапрасну заподозрен в поджоге? Растрата по опеке еще, кажется, не обнаружена. В сермяге!

Искренно порадовался он за Петьку, что улица была совсем пустая. Только вправо, туда к выезду в поле, тащилась телега, должно быть, с кулями угля.

До самого острога не покидало его жуткое чувство – точно саднило в груди, и ладони рук горели; даже в концах пальцев чувствовал он как будто уколы булавки.

Не больше пяти минут взяло у него с того места, где он увидал долгушку, до ворот острога. Инвалидный солдатик грузно ходил под ружьем, донашивая свое кепи, и служитель сидел на скамье под навесом ворот. стр.489

Теркин предъявил ему записку к надзирателю и всунул рублевую бумажку. Тот снял шапку и тотчас же повел его.

В острог попадал он в первый раз в жизни. Все тут было тесно, с грязцой, довольно шумно, – начался обед арестантов, и отовсюду доносился гул мужских голосов.

– Они кушают, – сказал ему тот же старший сторож, остановившись перед дверью камеры, помещенной особенно, в темных сенцах, и звонко щелкнул замком.

Теркин вошел вслед за ним. Сторож захлопнул дверь, но не запер ее.

За столиком, в узкой, довольно еще чистой комнате, Зверев, в халате, жадно хлебал из миски. Ломоть черного хлеба лежал нетронутый. Увидя Теркина, он как ужаленный вскочил, скинул с себя халат, под которым очутился в жилете и светлых модных панталонах, и хотел бросить его на койку с двумя хорошими – видимо своими – подушками.

– Василий Иваныч! Ты! – глухо воскликнул он и сразу не подал Теркину руки.

– Здравствуй, брат! – с невольной дрожью выговорил

Теркин и также невольно протянул к нему обе руки.

Они обнялись.

Зверев был красен. На глаза навертывались слезы.

– Ешь! Ешь!.. Ты голоден… Я посижу, – сказал Теркин.

Первой мыслью Зверева при входе Теркина было: "вот, друг любезный, пожаловал на мой срам полюбоваться".

Но когда тот обнял его, он сразу размяк.

Послушно присел он к столу и доел похлебку, потом присел к Теркину на койку, где они и остались. В камере было всего два стула и столик, под высоким решетчатым окном, в одном месте заклеенным синей бумагой.

Говорить про свою вину Зверев упорно избегал, только два раза пустил возглас:

– В поджигатели произвели!

Он полон был не того, что ему предстоит, а негодования на прокурора и следователя, которые «извели» стр.490 его жену. Когда он был посажен в острог, она в тот же день заболела.

– Не верю я докторам, – шептал он Теркину на ухо. – Они дурачье, олухи, шарлатаны. Толкуют: невропатия, астма какая-то. А я вижу, что она себя опоила чем-то. И не сразу… а, может, каждый день подсыпает себе в их лекарства.

И вот сегодня только допустили его побывать у нее.

– Мерзавцы!.. Крапивное семя!

Он не выдержал и стал всхлипывать:

– Краше в гроб кладут. Как бросилась ко мне!.. И сейчас же обомлела. Столбняк! Не доживет до субботы…

Любовь какая, Вася! Понимаешь ты! Кабы ты видел ее! Первая женщина в империи!

Его охватила струя мужского самодовольства, сознания, что из любви к нему женщина отравляется. О том, что из– за нее, для ее транжирства, он стал расхитителем и поджигателем, – он не тужил.

– Для какого черта, – крикнул он и заходил по камере, – для какого черта он меня в колодники произвел, этот правоведишка-гнуснец! Что я, за границу, что ли, удеру? На какие деньги? И еще толкуют о поднятии дворянства! Ха-ха! Хорошо поднятие! Возили меня сегодня по городу в халате, с двумя архаровцами. Да еще умолять пришлось, чтобы позволили в долгушке проехать! А то бы пешком, между двумя конвойными, чтобы тебе калачик или медяк Христа ради бросили!

Губы его брызгали слюной и болезненно вздрагивали.

Он опять присел к Теркину, весь как-то ушел в плечи и одну ладонь положил ему на колени.

– Кто старое помянет… Ты знаешь!.. Тогда ты со мной форсить начал, Василий Иваныч… Ну, поквитались!..

От моего ельника и у тебя выдрало сколько десятин. Я тебе мстить не хотел. Извини, брат! Да ведь это не твое собственное, а компанейское… Ну, и то сказать, и попросил я у тебя тоже здорово – сорок тысяч. Имел резон отказать. Только уж очень ты… тогда…

Зверев тряхнул головой и замолчал.

– Петя! – тихо и робко выговорил Теркин. – Тебя под залог выпустят? стр.491

– Мало ли что! Десять тысяч заломил правоведишка! У кого есть нынче такие деньги? Все прожились! Все прогорели! Вся губерния не лучше меня грешного. А в банке-то каких делов наделали!..

– Слушай! Заяви следователю, что я внесу.

– Что?..

Краска залила сразу лицо Зверева. Он откинулся корпусом в сторону и, заикаясь, выговорил:

– Ты – зря? Грешно!.. Лежачего не бьют!

– Не зря, а вправду.

– Нет?!

С нервным криком он вскочил, схватил за руку Теркина и стал целовать.

XXXIX