Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

XII

Он стоял перед ней у тех самых сосен, где была вделана доска, и жал ее руку.

В другой она держала пучок трав и корешков.

– Простите, Бога ради, Калерия Порфирьевна: захотелось пожелать вам доброго утра.

Ее светлые глаза говорили:

"Что ж, я ничего, рада вас видеть".

– И вы меня извините, Василий Иваныч. Мы здесь по-деревенски. Я и волосы не успела уладить, так меня потянуло в лес.

– Вы что ж это собирали?.. Я сначала подумал – грибы?

– Нет, так, травки разные, лекарственные… Там, по летам, около Питера приучилась.

Ее худощавый стан стройно колыхался в широкой кофте, с прошивками и дешевыми кружевцами на рукавах и вокруг белой тонкой шеи с синими жилками. Такие же жилки сквозили на бледно-розовых прозрачных щеках без всякого загара. Чуть приметные точки веснушек залегли около переносицы. Нос немного изгибался к кончику, отнимая у лица строгость. Рот довольно большой, с бледноватыми губами. Зубы мелькали не очень белые, детские. Золотистые волосы заходили на щеки и делали выражение всей головы особенно пленительным.

Все ее целомудренное существо привлекало его еще сильнее, чем это было и вчера, и третьего дня, в тени и прохладе леса, на фоне зелени и зарумяненных солнцем могучих сосновых стволов.

– Рано встаете? – спросил он.

– И зимой, и летом в шестом часу… А здесь как хорошо!

– Угодно туда… подальше, еще правее?.. Я вам тропку укажу. стр.207

– Пойдемте, пойдемте… Там и трав должно быть больше.

Он не посмел предложить ей руку. Его волнение росло. Бесстрастно хотелось открыться ей, и жутко делалось от приближения минуты, когда она услышит от него, что он – вот такой, не лучше тех жуликов, которые выхватили у него бумажник у Воскресенских ворот в Москве.

Шли они медленно. Калерия нет-нет да и нагнется, сорвет травку. Говорит она слабым высоким голосом, похожим на голос монашек. Расспрашивать зря она не любит, не считает уместным. Ей, девушке, неловко, должно быть, касаться их связи с Серафимой… И никакой горечи в ней нет насчет прежней ее жизни у родных… Не могла она не чувствовать, что ни тетка, ни двоюродная сестра не терпели ее никогда.

– Как Симочка похорошела! – промолвила она точно про себя. – Вы пара, Василий Иваныч. Совет да любовь!

Он начал слегка краснеть.

– Вы нас осуждаете? – спросил он, прислонившись к дереву.

– За что, про что?

– Да вот за нашу жизнь.

– В каком смысле? Что вы, кажется, не венчаны? Значит, нельзя вам было. Господь не за один обряд милует… и то сказать! Знаете что, Василий Иваныч, она перевела дух и подняла голову, глядя на круглую шапку высокой молодой сосны, – меня, быть может, ханжой считают, святошей, а иные и до сих пор – стриженой, ни во что не верующей… Вера у меня есть, и самая простая. Все виноваты и никто не виноват, вот как я скажу. Для одних одно, для других другое, любовь там, что ли… такая, пылкая, земная… А ежели они не загубили своей совести – все к одному и тому же придут, рано или поздно. Жалость надо иметь ко всему живому… Кто и воображает, что он не живет, а пиршествует, и тот человек мучится. Разве не так, Василий Иваныч?

– Так, так!

Он глядел на нее, белую и стройную, в падающих золотистых волосах, и слезы подступали к глазам. В словах ее было прозрение в его душу, как будто она читала в ней.

– Калерия Порфирьевна! Матушка!.. стр.208

Слезы душили его. Она взглянула на него немного испуганно.

Теркин как стоял, так и рухнулся перед ней на колени и зарыдал.

Она не растерялась, только пучок трав выпал у нее из левой руки.

– Что вы, голубчик, Василий Иваныч?

Руки ее, с тонкими пальцами, красивые и гибкие, коснулись его плеч.

– Встаньте! Так не хорошо!.. Так только Богу кланяются.

Но в словах ее не слышалось никакого смущения женщины. Она не приняла этого ни на одну секунду за внезапный взрыв мужской страсти.

"Значит, он страдает, – сейчас же подумала она, душа у него болит!"

Теркин сдержал рыдания, схватил ее руку и поцеловал так порывисто, что она не успела отдернуть.

– Что вы! Господи! Разве я святая? Василий Иваныч…

– Вы не знаете, – с трудом стал он говорить, – знаете, чт/о меня душит.

– Встаньте, пожалуйста!

Он встал и отер лицо платком. Ресницы были опущены. Ему сделалось так стыдно, как он и не ожидал.

– Ну, что такое, голубчик? Вот присядем туда, вон видите два пня, нарочно для нас припасли.

Она говорила весело и мягко, сама взяла его под руку и повела.

В груди у него трепетали «бабочки», так он называл знакомое ему с детства ощущение, когда что-нибудь нравственно потрясло его.

– Успокоились? – все так же кротко спросила Калерия. -

Это ничего, что заплакали… Мужчины стыдятся слез… И напрасно. Да и передо мной?.. Я ведь уже Христова невеста.

Она чуть слышно рассмеялась.

– Калерия Порфирьевна, снимите с души моей камень!

Признание застряло у него в груди, но он встал, сделал несколько шагов и опять сел рядом с ней на широкий полусгнивший пень.

И довольно спокойно повинился ей, представил дело так, как решил; выгородил Серафиму, выставил стр.209 себя как главного виновника того, что ее двоюродная сестра задерживала до сих пор ее деньги.

– И только-то? – спросила Калерия.

– Мало этого? Ведь это к/ак честные люди называют… а?.. На ваши деньги я теперь разжился, в один какой-нибудь год, и до сегодня ни гугу? Ни сам вам не писал, ни на том не настоял, чтоб она вас известила, хоть задним числом, ни денег обратно не внес! Простите меня Христа ради! Возьмите у меня эти деньги… Я могу их теперь добыть, даже без всякого расстройства в оборотах…

– Василий Иваныч, – остановила его Калерия. Вы открылись мне… так сердечно!.. Прекрасное у вас сердце, вот что; но в такую вашу вину я не очень-то верю!

– Не верите?

– Видимое дело, вы ее, Серафиму, хотите выгородить.

Мне всегда было тяжко, что тетенька и Сима не жаловали меня… И я от вас не скрою… Добрые люди давно обо всем мне написали… И про капитал, оставленный дяденькой, и про все остальное. Я подождала.

Думала, поеду летом, как-нибудь поладим. Вот так и вышло. И я вижу, как вы-то сделались к этому причастны. Сима вам навязала эти деньги… Верно, тогда нужны были до зарезу?

– Действительно!

– И она и вы из любви так поступили… И что же потеряно? Ровно ничего. Ежели эти двадцать тысяч у вас в деле – я вам верю. Вы и документ выдали Симе, а она мне наверно предложит… Какие еще деньги остались – поделитесь… Мне не нужно таких капиталов сейчас. Это еще успеется.

– Значит, Серафима еще ничего не говорила с вами?

Он спросил это с сдвинутыми бровями и горечью в глазах. Ему гадко стало за Серафиму перед этой бессребреницей.

– Успеется, Василий Иваныч… Ведь я еще поживу у вас, если не станете гнать.

– Вы ей ничего не скажете про то, что сейчас было говорено… Калерия Порфирьевна, умоляю вас!

Стремительно схватил он ее руку и поцеловал.

– Что вы!.. У меня рук не целуют.

Щеки ее заалелись, и вся она трепетно подалась назад. стр.210

– Голубушка! Не говорите ей!

– Вот вы как ее любите!.. Люб/ите!.. Доведите ее до другой правды… А для этого, Василий Иваныч, не надо очень-то преклоняться перед нашей сестрой.

"Вот вы как ее любите!" – умственно повторил Теркин слова Калерии. Он совсем в ту минуту не любил Серафимы, был далек от нее сердцем, в нем говорила только боязнь новых тяжелых объяснений, нежелание грязнить свою исповедь тем, чего он мог наслушаться от Серафимы о Калерии, и как сам должен будет выгораживать себя.

– Дайте мне честное слово.

– Обещаюсь. Довольно и этого.

Калерия встала. Поднялся и он.

– Голубчик, Василий Иваныч, спасибо вам большое. Мне вас Господь посылает, это верно. Вы меня поддержите в моих мечтаниях. Знаете, на те деньги, какие свободны, – всех мне пока не надо, – ежели я кое-что затею, вы не откажетесь добрый совет дать?.. Так ведь? Вы – человек бывалый. Только, пожалуйста, чтобы промежду нас как будто ничего и не было. Серафима когда заговорит со мною о деньгах, мне с какой же стати вас выдавать? Это дело вашей совести… И ее я понимаю: ей обидно было бы, что вы передо мной открылись. Ведь так?

– Так, так!

– Дайте срок! Придет время, и она поймет, сколь это в вас было выше всякого другого поведения. С вами она должна дойти до того, что и у нее Бог будет!..

– Простите! Отнял у вас утро! И травки ваши растеряли из-за меня… Погуляйте!..

Полный радостного волнения, Теркин еще раз пожал руку Калерии и быстро-быстро пошел в чащу леса.

Он не хотел, чтобы ее видели с ним, если б они вернулись вместе к террасе.

ХIII

Степанида в праздничном ситцевом платье, – в доме жила гостья, – и в шелковом платке, приотворила дверь темной спальни.

– Изволили кликать? – спросила она от двери.

– Который час?

Серафима чувствовала, что давно пора вставать. стр.211

– Девять пробило, барыня.

Разговор их шел вполголоса.

– А Калерия Порфирьевна?

– Э! Они чуть не с петухами встают. Никак, ходили гулять в лес. Теперь уже оделись и книжку читают на балконе.

– В лес ходила? Одна?

Вопрос заставил Серафиму подняться с постели.

– Не видала, барыня.

– Василий Иваныч дома?

– Нет, их что-то не видать. Только они никуда не уезжали: Онисим дома.

Степанида догадывалась, что барыня, с тех пор, как приехала "их сестрица", что-то не спокойна, и готова была всячески услужить ей, но нашептывать зря не хотела.

– Поскорее раскрой ставни и дай мне умыться.

Одна Серафима не привыкла ни умываться, ни одеваться. Она торопила горничную, нашла, что утренний пеньюар нехорошо выглажен; волосы она наскоро заправила под яркую фуляровую наколку, которая к ней очень шла; но все-таки туалет взял больше получаса.

– Барышня пила чай? – спросила она, когда была уже совсем готова.

– Никак нет-с.

– Вы не предлагали?

– Они попросили молока и кусочек черного хлеба. Самовар готов… Прикажете подавать?

– Подавайте… да надо же подождать немножко Василия Иваныча, если он не вернулся.

Проходя коридорчиком мимо комнаты, где стоял буфетный шкап, Серафима увидала Чурилина. Карлик чистил ножи, поплевывая на них.

Это ее остановило.

– Чурилин! – сердито окликнула она его.

Он поклонился ей низким поклоном своей огромной головы.

– Что это за гадость! Как ты чистишь ножи?.. Плюешь на них.

Она говорила ему «ты» нарочно, хотя и знала, что он взрослый.

Чурилин зарделся и стал учащенно мигать желтыми ресницами.

– Я, Серафима Ефимовна, завсегда… стр.212

– Чтобы этого не было!

В дверях она обернулась.

– Василий Иваныч у себя?

– Они еще не приходили.

– В лесу гуляют?

– Не могу знать.

Карлик сжал губы и забегал глазами. Он зачуял, что барыня выспрашивает у него про барина, стало быть, насчет чего-нибудь беспокоится. Если бы он и знал, то не сказал бы, когда и с кем Василий Иваныч ходил в лес. Между ним и обеими женщинами – Степанидой и барыней – шла тайная борьба. К Теркину его привязанность росла с каждым днем.

– Не могу знать! – не воздержалась Серафима и передразнила его.

Карлик, с пылающими щеками, начал тереть суконкой ножик и, только что Серафима скрылась, плюнул опять на лезвие.

В окно гостиной Серафима увидала белый чепец и пелеринку Калерии. Та сидела боком у перил и читала, низко нагнув голову.

Не могла она не остановиться и не оглядеть Калерии.

Ничего не было ни в ее «мундире», ни в ее позе раздражающего, но всю ее поводило от этой "хлыстовской богородицы". Не верила она ни в ее святость, ни в ее знания, ни во что! Эта «черничка» торчит тут как живой укор. С ней надо объясняться, выставлять себя чуть не мошенницей, просить отсрочить возврат денег или клянчить: не поделится ли та с нею после того, как они с матерью уже похозяйничали на ее счет.

Вчера несколько раз на губах ее застывало начало разговора о деньгах, и так ничего и не вышло до возвращения Теркина из посада. Самая лучшая минута – теперь, но Василий Иваныч может прийти с прогулки… А при нем она ни под каким видом не станет продолжать такой разговор.

И где он застрял? Пожалуй, ходили вместе утром рано, пока она, "как простофиля", спала у себя.

Кровь заиграла на загорелых щеках Серафимы.

"Неужели он обманул ее и уже винился перед этой фальшивой девулей?"

– Давайте самовар! – крикнула она так, что Степанида услыхала и пошла прямо на террасу.

– А! Сима! С добрым утром!

Калерия встала и подошла поцеловать ее. стр.213

Привета "с добрым утром" она тоже не любила, находила его книжным, приторным.

– Спасибо! Извини. Я заспалась. Чай сейчас будем пить… Васи ждать не станем. Где-то он запропастился.

Калерия взглянула из-под тугого навеса своего белого чепца и спросила:

– Еще не вернулся Василий Иваныч из лесу?

– А ты его не видала?

Вопрос свой Серафима выговорила со страхом, как бы голос ее не выдал.

– Да мы утром походили вот тут. Я травок пособирала.

Василий Иваныч в ту сторону пошел… Так это давно было… в начале восьмого…

Глаза Калерии спокойно глядели на нее своими светлыми зрачками, и рот тихо улыбался.

Она не сочла нужным скрыть, что они виделись. Можно его только запутать, если он сам на это намекнет при Серафиме. О том, как он перед ней повинился, она не скажет, раз она дала ему слово, да и без всякого обещания не сделала бы этого. У него душа отличная, только соблазнов в его жизни много. Будет Серафима первая допрашивать ее об этом – она сумеет отклонить необходимость выдавать Василия Иваныча.

– А, вот что!

Горло у Серафимы сейчас же сдавило.

Подали самовар. Она заварила чай и нервно переставляла чашки.

– Какую это ты книжку читаешь, Калерия?

– Для тебя мало занятную. По медицинской части.

– Отчего же для меня незанятную? Ты меня такой дурой считаешь?

– Господь с тобой! А книжка-то специальная… по аптекарской части.

– Ну, ладно…

Голова Серафимы уже горела. Стало быть, они гуляли в лесу. Наверно, Вася не выдержал, размяк перед нею, бухнул ей про все, а после начал упрашивать, чтобы она все скрыла, не выдавала его.

Коли так было, она не будет унижаться, допрашивать: ни Калерию, ни его. Не хотел соблюсти свое достоинство, распустил нюни перед этой святошей – тем хуже для него. Но ее они не проведут. Она по стр.214 глазам его, по тону сейчас расчует: вышел ли между ними разговор о деньгах или нет.

– А! Вы здесь! – раздался голос Теркина сзади из гостиной.

"Не вернулся балконом, а дорогой, чтобы шито-крыто было", – быстро сообразила Серафима, неторопливо приподнялась и встретила его у дверей.

Он молча поцеловал ее в лоб.

"Покаялся!" – точно молотком ударило ее в темя.

– Вы с Калерией уже гуляли? – спросила она вслух, возвращаясь к столу.

Лица ее он не мог видеть. Голос не изменил ей. Теркин поглядел на Калерию и вмиг сообразил, что так лучше: значит, та на вопрос Серафимы ответила просто, что гуляла с ним по саду. Она ему дала честное слово не говорить о его признании. Он ей верил.

– Да, мы с Калерией Порфирьевной уже виделись.

Свободно протянул он ей руку, пожал и привел к столу.

Он это сказал также просто. Да и почему же ему бегать от Калерии? Серафима в собственном интересе должна воздержаться от всяких новых допытываний.

– Налей мне покрепче, Сима! – прибавил он другим тоном и снял с головы шляпу.

"Каялся, каялся!" – уверенно повторяла про себя Серафима, и ее руки вздрагивали, когда она наливала ему чай. Внутри у нее клокотало. Так бы она и разорвала на клочки эту Калерию!

Скажи та что-нибудь слащавое и ханжеское – она не выдержит, разразится.

Ноздри вздрагивали, и в глазах заискрились огоньки.

Теркин косвенно взглянул на нее и зачуял возможность взрыва.

– Дивное какое утро!.. И в лесу благодать какая! Дух от сосен! Я в ту сторону, в крайний угол леса, прошел. Вы много трав понасбирали, Калерия

Порфирьевна?

– Нет, лень разобрала… Так захотелось побродить.

"Ну да, ну да, замазывайте, заметайте след! – думала

Серафима, продолжая разливать чай. – Стакнулись проводить меня, как полудурью. Не понимаю я!.."

Рука с чайником дрогнула у нее, и она пролила на поднос. стр.215

– Ах ты, Господи! – вырвалось у нее.

– Торопишься очень! – выговорил Теркин и усмехнулся.

– Хорошо, хорошо!

Серафима еле сдерживалась. Она была близка к истерическому припадку и закусывала себе губы, чтобы из ее горла не вылетел хохот или крик.

– А я должен в посад на целый день, – продолжал Теркин, прихлебывая чай.

– Дело? – спросила Калерия.

Она как будто не замечала нервности Серафимы.

– Да… Оно и кстати, Калерия Порфирьевна, вы с Симой побудете… Вам ведь обо многом есть перетолковать… Мне что же тут между вами торчать?

Можно бы этого и не говорить, но так вышло.

– Какие же у нас секреты? – возразила Серафима и поставила чайник на конфорку.

– Все, чай, есть!

Калерия обернула голову в сторону Теркина и тихо улыбнулась ему.

Этой улыбкой она как бы хотела сказать:

"Уж вы не смущайтесь, я вас не выдам".

Он допил свой стакан и начал прощаться с ними.

XIV

На дачу Теркин нарочно вернулся позднее.

Внизу уж не было света. На крыльцо выскочил Чурилин и в темноте подкатил как кубарь к крылу двухместного тильбюри, на котором Теркин ездил или один, или с кучером.

Он передал карлику разные пакеты и сам вскочил прямо на первую ступеньку подъезда.

– Калерия Порфирьевна почивают? – спросил он Чурилина.

– Так точно.

– И барыня также?

– И они у себя в спальне. Свету не видел сквозь ставни.

"Ну, и прекрасно", – подумал Теркин и приказал кучеру, вышедшему из ворот:

– Онисим! Подольше надо проваживать Зайчика. Он сильно упрел… стр.216

К себе он пришел задним крыльцом и отпустил Чурилина спать.

"Конечно, – думал он и дорогой и наверху, собираясь раздеваться, – они перетолковали, и Калерия не выдала меня".

Это его всего больше беспокоило. Неужели из трусости перед Серафимой? Разве он не господин своих поступков? Он не ее выдавал, а себя самого… Не может он умиляться тем, что она умоляла его не "срамить себя" перед Калерией… Это – женская высшая суетность… Он – ее возлюбленный и будет каяться девушке, которую она так ненавидит за то, что она выше ее.

"Да, выше", – подумал он совершенно отчетливо и не смутился таким приговором.

Перед ним встал облик Калерии в лесу, в белом, с рассыпавшимися по плечам золотистыми волосами. Глаза ее, ясные и кроткие, проникают в душу. В ней особенная красота, не "не плотская", не та, чт/о мечется и туманит, как дурман, в Серафиме.

"Дурманит?" – и этого он не скажет теперь по прошествии года.

Вдруг ему послышались шаги на нижней площадке, под лестницей.

"Так и есть! Она!"

Теркин стал все сбрасывать с себя поспешно и тотчас же лег в постель.

Только что он прикрылся одеялом, дверь приотворили.

– Это ты? – выговорил он как можно тише.

– Я!.. – откликнулась Серафима и вошла в комнату твердой поступью, шурша пеньюаром.

– Ты еще не ложилась? – спросил он и повернул голову в ее сторону.

– Ко мне не рассудил вернуться, – начала она возбужденно и так строго, как никогда еще не говорила с ним. – Боишься Калерии Порфирьевны? Не хочешь ее девичьей скромности смущать… Не нынче завтра пойдешь и в этом исповедоваться!..

– Сима!

Он больше ничего не прибавил к этому возгласу.

– Что ж! – Серафима сразу села на край постели в ногах. – Что ж, ты небось станешь запираться, скажешь, что между вами сегодня утром никакого разговора не вышло, что ты не покаялся ей?.. Я, ты стр.217 знаешь, ни в одном слове, ни в одном помышлении перед тобой неповинна. Не скрыла вот с эстолько! – и она показала на палец. – А тебе лгать пристало? Кому?

Мне!.. Господи! Я на него молюсь из глупейшей любви, чтобы не терпеть за него, не за себя, унижения, чуть не в ногах валялась перед ним, а он, изволите видеть, не мог устоять перед той Христовой невестой, распустил нюни, все ей на ладонке выложил, поди, на коленях валялся: простите, мол, меня, окаянного, я – соучастник в преступлении Серафимы, я – вор, я – такой– сякой!.. Идиотство какое и подлость…

– Подлость! – повторил Теркин и хотел крикнуть: «молчи», но удержался.

– А то, скажешь, нет? Ты мне вот здесь слово дал не соваться самому, предоставить мне все уладить.

– Я тебе слова не давал!

– Ха-ха!.. Теперь ты и запираться начал… Отлично!

Превосходно! Ты этим самым себя выдал окончательно!

Мне и сознания твоего не надо больше! Все мне ясно. С первых ее слов я увидала, что вы уже стакнулись. Она, точно медоточивая струя, зажурчала:

"Что нам, сестрица, считаться, – Серафима передразнивала голос Калерии, – ежели вы сами признаете, что дяденька оставил вам капитал для передачи мне, это уж дело вашей совести с тетенькой; я ни судиться, ни требовать не буду. Вот я к тетеньке съезжу и ей то же самое скажу… Сама я в деньгах больших не нуждаюсь… А в том, что я желала бы положить на одно дело, в этом вам грешно будет меня обидеть". Небось скажешь, ты не повинился ей? И она, шельма, раскусила, что ей тягаться с нами – ничего, пожалуй, и не получишь. Ты ей, разумеется, документ предложил, а то так и пароход заложишь и отдашь ей двадцать тысяч. Меня она ничем не уличит. Завещания нет; никто не видал, как папенька распорядился тем, что у него в шкатулке лежало.

– Серафима! – остановил ее Теркин и приподнялся в кровати. – Не говори таких вещей… Прошу тебя честью!.. Это недостойно тебя!.. И не пытай меня! Нечего мне скрываться от тебя… Если я и просил Калерию Порфирьевну оставить наш разговор между нами, то щадя тебя, твою женскую тревожность. Пора это понять… Какие во мне побуждения заговорили, в этом я не буду каяться перед тобой. Меня тяготило… Я не вытерпел!.. Вот и весь сказ! стр.218

– Да на тебя точно туман какой нашел… Из-за чего ты это делал? Ну, хотел ты непременно возвратить ей эти деньги – ты мог потребовать от меня, чтобы я выдала ей сейчас же вексель, пока ты не добудешь их. Ведь на то же и теперь сойдет… Что она потеряет?.. Деньги были в верных руках, проценты мы ей заплатим. Еще она спасибо нам должна сказать, что мы в какой-нибудь банк не положили, а он лопнул бы… Нынче что ни день, то крах!.. Так нет! – почти крикнула Серафима и всплеснула руками. – Скитское покаяние он приносил хлыстовской богородице!

– Не смей ее так называть!

– А-а!.. Вот оно что! Как только увидал эту кривляку, так и преисполнился к ней благоговения!.. Скажите, пожалуйста!

Серафима резко поднялась, отошла к окну и раскрыла его. Ее душило.

– Ты не понимаешь! Душа моя – для тебя потемки!

Обидно за тебя, Серафима!

– А за тебя нет? – Она опять подошла к кровати и стала у ног. – Помни, Вася, – заговорила она с дрожью нахлынувших сдержанных рыданий, – помни… Ты уж предал меня… Бог тебя знает, изменил ты мне или нет; но душа твоя, вот эта самая душа, про которую жалуешься, что я не могу ее понять… Помни и то, что я тебе сказала в прошлом году там, у нас, у памятника, на обрыве, когда решилась пойти с тобой… Забыл небось?.. Всегда так, всегда так бывает! Мужчина разве может любить, как мы любим?!

Ему стоило протянуть ей руку и сказать ласково: "Сима, перестань!.." Он молчал и головой обернулся к стене.

– Но только знай, – вдруг громким и порывистым шепотом заговорила Серафима, – что я не намерена терпеть у нас в доме такого царства Калерии

Порфирьевны. Пускай ее на Волгу едет и лучше бы сюда не возвращалась; а приедет да начнет опять свои лукавые фасоны – я ей покажу, кто здесь хозяйка!

Дверь хлопнула за Серафимой, ступеньки лестницы быстро и дробно проскрипели, и все замерло в доме.

Теркин лежал в той же позе, лицом к стене, но с открытыми глазами. Мириться он к ней не пойдет. Ее необузданность, злобная хищность давили его и возмущали. Ни одного звука у нее не вылетело, где бы сказались понимание, мягкая терпимость, желание стр.219 слиться с любимым человеком в одном великодушном порыве.

"Распуста", – повторил он про себя то самое слово, какое пришло ему недавно в лесу, после первой их размолвки. Он не станет прыгать перед ней… Из-за чего? Из-за ее ласк, ее молодости, из-за ее брильянтовых глаз?..

Кто же мешал ей поддаться его добрым словам? Он того только и добивался, чтобы вызвать в ее душе такой же поворот, как и в себе самом!.. У нее и раньше была женская "растяжимая совесть", а от приезда Калерии она точно «бесноватая» стала.

Сон не шел. Теркин проворочался больше получаса, потом вытянул ноги, уперся ими в нижнюю стенку кровати и заложил руки за голову.

Кровь отливала от разгоревшегося мозга. В комнату в открытое окно входила свежесть. Он подумал было затворить, но оставил открытым.

Мысли заплетались в другую сторону. Деловой человек, привычный к постоянному обдумыванию практических действий и сложных расчетов, помаленьку начал пробуждаться в нем.

А ведь Серафима-то, пожалуй, и не по-бабьи права. К чему было «срамиться» перед Калерией, бухаться в лесу на колени, когда можно было снять с души своей неблаговидный поступок без всякого срама? Именно следовало сделать так, как она сейчас, хоть и распаленная гневом, говорила: она сумела бы перетолковать с Калерией, и деньги та получила бы в два раза. Можно добыть сумму к осени и выдать ей документ.

И то сказать, женщина все отдала ему: честь свою, положение, деньги, хоть и утаенные, умоляла его не выдавать себя Калерии, не срамиться, – и он не исполнил, не устоял перед какой-то нервической блажью…

"Блажь!" – повторил он мысленно несколько раз, готовый идти дальше в своих холодящих выводах, и резко прервал их.

Сцена в лесу прошла передним вся, с первого его ощущения до последнего. Лучше минут он еще не переживал, чище, отважнее по душевному порыву. Отчего же ему и теперь так легко? И размолвка с Серафимой не грызет его… Правда на его стороне. Не метит он в герои… Никогда не будет таким, как Калерия, но без ее появления зубцы хищнического колеса стр.220 стали бы забирать его и втягивать в тину. Серафима своей страстью не напомнила бы ему про уколы совести…

С этим он заснул.