Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

VI

– Милый, милый!

Серафима целовала его порывисто, глядела ему в глаза, откидывала голову назад и опять принималась целовать.

Они сидели поздним утром на террасе, окруженной с двух сторон лесом… На столе кипел самовар. Теркин только что приехал с пристани. Серафима не ждала его в этот день. Неожиданность радости так ее всколыхнула, что у нее совсем подкосились ноги, когда она выбежала на крыльцо, завидев экипаж.

– Сама-то давно ли вернулась? – спросил он после новых, более тихих ласк.

– Я уже три дня здесь, Вася! Так стосковалась, хотела в Нижний ехать, депешу тебе слать… радость моя!

Опять она стала душить его поцелуями, но спохватилась и поднялась с соломенного диванчика, где они сидели.

– Ведь ты голоден! Тебе к чаю надо еще чего-нибудь!

Степанида!

Она заходила по террасе около стола. Теплый свет сквозь наружные маркизы ласкал ее гибкий стан, в полосатом батистовом пеньюаре, с открытыми рукавами.

Волосы, заколотые крупной золотой булавкой на маковке, падали на спину волнистой густой прядью.

Теркин любовался ею.

Мысль его перескочила быстро к ярмарке, к номеру актрисы Большовой, где они, каких-нибудь пять дней назад, тоже целовались… Он вспомнил все это и огорчился тем, что укол-то совести был не очень сильный. стр.180

Его не бросило в жар, не явилось неудержимого порыва признаться в своем рыхлом, нечистоплотном поведении.

И на эту женщину, отдавшуюся ему так беззаветно, он глядел глазами чувственника. Вся она вызывала в нем не глубокую сердечную радость, а мужское хищное влечение.

Он тотчас же стал внутренне придираться к ней. Ее красота не смиряла его, а начала раздражать. Лицо загорелое, с янтарным румянцем, он вдруг нашел цыганским. Ее пеньюар, голые руки, раскинутые по спине волосы – делали ее слишком похожей на женщину, созданную только для любовных утех.

Горничной Степаниде, тихой немолодой девушке, Серафима отдала приказание насчет закуски и сейчас же вернулась к нему и начала его тормошить.

– Васюнчик мой!.. Пойдем туда, под сосны… Пока тебе подадут поесть… Возьми с собой стакан чаю… Там вон, сейчас за калиткой… На хвое как хорошо!..

Он принял ее слова за приглашение отдаться новым ласкам и не обрадовался этому, а съежился.

– Нет, – ответил он с неискренней усмешкой, побудем здесь… Эк тебе не сидится!

На террасе было очень хорошо. Ее отделял от опушки узкий цветничок. Несколько других дач, по одной стороне перелеска, в полуверсте дальше, прислонились в лощине к опушке этого леса, шедшего на сотни десятин. Он принадлежал казне, дачи были выстроены на свой счет двумя инженерами, доктором да адвокатом. Одного из инженеров перевели, – он уступил свою Теркину еще ранней весной. С тех пор Серафима жила здесь почти безвыездно, часто одна, когда он отлучался неделями. Зиму они проводили то здесь, то там: жили в Москве, в Нижнем, в Астрахани. Скитанье по гостиницам и меблированным комнатам менее ее тяготило, чем одинокое житье на этой даче, в нескольких верстах от богатого приволжского посада, где у нее не было никого знакомых. Ей сдавалось, что Теркин продолжает ежиться от их нелегального положения. Правда, он должен был разъезжать по своим делам; но ему, видимо, не хотелось устроиться домом ни в Москве, ни в одном из приволжских губернских городов. Он, конечно, боялся за нее, а не за себя. Эта деликатность стесняла ее. Муж ее не преследовал, – кажется, забыл и думать о ее существовании. стр.181

Его перевели куда-то за Москву. Их никто не беспокоил.

Она жила по своему гимназическому диплому. Нигде – ни в Москве, ни в других городах – он не выдавал ее за жену, и это его стесняло.

Серафима недавно, перед тем как он собрался в Нижний, а она к своей матери, сказала ему в шутливом тоне:

– Вася! Ты все еще за меня смущаешься?.. Что я, Анна Каренина, что ли? Супруга сановника? Какое кому дело, венчаны мы или нет и что господин Рудич – мой муж?.. Коли ты в закон вступить пожелаешь, – когда разбогатеем, предложим ему отступного, вот и все!

Он тогда ничего ей не ответил, ни в шутку, ни серьезно; но теперь она ему как-то особенно резко казалась ничуть не похожей на жену всем своим видом и тоном. И он не мог освободиться от этих ненужных и расхолаживающих мыслей.

Вместе с Степанидой что-то принес для стола карлик, в серой паре из бумажной материи, очень маленький, с белокурой большой детской головой, безбородый, румяный, на коротких ножках, так что он переваливался с боку набок.

Ему было уже под тридцать. Звали его Парфен Чурилин. Теркину он понравился в Казани, в парикмахерской, и он его взял себе в услужение. Серафима его не любила и скрывала это. Она дожидалась только случая, чтобы спустить «карлу». Кухарка уже донесла ей, что он тайно "заливает за галстук", только изловить его было трудно.

– Чурилин! Как изволите поживать? – обратился к нему Теркин, державшийся с ним всегда шуточного тона.

– Слава Богу, Василий Иваныч. Благодарю покорно.

Голос у карлика был не пискливый, а низковатый и тусклый, точно он выходил из большого тела.

Чурилин поставил на стол прибор, причем его маковка пришлась в уровень с бортом, приковылял к Теркину, еще раз поклонился ему, по-крестьянски мотнув низко своей огромной головой, и хотел приложиться к руке.

– Не надо! – выговорил Теркин и отдернул руку.

В преданность карлика он верил и чувствовал к нему нечто вроде ласковой заботы о собачке, которая с каждым днем все больше привязывается к хозяину. стр.182

– Ступай, неси судок, да не растеряй пробки!

Серафима намекала на то, что накануне у него выпала пробка из бутылочки с уксусом. Чурилин, и без того красный, еще гуще покраснел. Он был обидчив и помнил всякое замечание, еще сильнее – насмешку над его ростом. В работе хотел он всегда отличиться дельностью и все исполнял серьезно, всякую малость. И это Теркину в нем очень нравилось.

– Такой карпыш, – говаривал он, – а сколько сериозу!

Для него все важно!

Степанида и Чурилин еще раз пришли и ушли. Теркин крикнул даже:

– Довольно! Нечего больше таскать!

Когда они остались вдвоем с Серафимой и она стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: "как веселился он у Макария?"

Он стал рассказывать довольно живо про театр, про "Марию Стюарт", про встречу с Усатиным и

Кузьмичевым, но про встречу с Большовой умолчал, и сделал это уже без всякого колебания.

"Стоит в этом каяться!" – окончательно успокоил он себя.

Разговор с Кузьмичевым он передал подробно; не скрыл и того, что был у судебного следователя по делу о Перновском.

Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.

– Ты почему же мне никогда не говорил про это, Вася?.. – спросила она его спокойно, совсем не тоном упрека.

– Почему?.. Да не пришлось как-то!.. Право слово,

Сима!.. Все это вышло как раз перед нашей встречей. До того ли мне было!

– Разве мы мало провели времени на «Сильвестре», перед тем как тонуть?..

Этот вопрос вышел у нее уже тревожнее.

– Или, быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья… И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про историю моего исключения из гимназии…

Из этой истории Серафима знала далеко не все: ни его притворного сумасшествия, ни наказания розгами в селе Кладенце.

– Конечно, конечно! стр.183

Глаза ее потускнели. Она потянулась к нему лицом и поцеловала в лоб.

– Только вот что, Вася, – продолжала она потише и вдумчивее, – как бы тебе не впутаться в лишнюю неприятность… Кузьмичев один в ответе.

– Да ведь он и не выгораживает себя.

– Ну, так что ж?..

– Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея – это первым делом; а вторым – я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно… Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.

– И ты Кузьмичеву пообещал место?

– Счел это порядочным поступком.

– Да не ты ли говорил как-то, что он хороший малый, но с ленцой?

– У меня будет исправен!

Она замолчала; он видел, что в ней женская

"беспринципность" брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону "купецкого расчета" и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным "жохом".

– Эх, Сима! – вырвалось у него. – Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!

– Понимаю! – порывисто крикнула она. – Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы – женщины

– трусихи!.. За тебя же боюсь…

И она бросилась его целовать, не дала ему доесть куска. Он должен был отвести ее рукой и чуть не подавился.

VII

– Закормила ты меня, Сима! Кажется, я злоупотребил этим варенцом…

Теркин бросил на стол салфетку и весь потянулся.

– Курить хочешь? Спички есть? Я сейчас принесу…

– Есть, есть!..

Откинувшись на спинку соломенного кресла, он прищурил глаза и ушел взглядом в чащу леса за частокол цветника. стр.184

– Экая здесь у нас благодать! – выговорил он тронутым звуком. – А? Сима!..

– Да, милый.

– Ты поддакиваешь, а сдается мне, без убеждения.

– Почему же?

– Не больно ты, Сима, охотница до лесных-то дебрей. Да и насиделась, бедная, в этом захолустье. А меня хлебом не корми, только пусти в лес. Не знаю сам, право, что ближе моей душе: Волга или лес.

Он раскрыл глаза, – они глядели своими большими темными зрачками, – и ласкал ими стройные, крупные стволы сосен, выходивших из поросли чернолесья: орешника и кустов лесных мелких пород.

– Для этого надо родиться, – тихо ответила Серафима, но не начала жаловаться на скуку, хотя частенько скучала тут, на этой опушке, в его отсутствие.

Ему бы хотелось поговорить на свою любимую тему; он воздержался, зная, что Серафима не может войти в его душу по этой части, что она чужда его бескорыстной любви к родной реке и к лесному приволью, где бы он их не встречал. – Что же ты про матушку-то свою не скажешь мне ничего? Как живет-поживает? Чем занята? Она ведь, сколько я ее по твоим словам разумею, – натура цельная и деятельная.

– Да чт/о, Вася… – Серафима точно прервала себя и присела к нему поближе. – Мама ведь опять к старой вере повернула.

– Чего повертывать? Она и всегда была в ней.

– Они с отцом и со мною, – прибавила она, улыбнувшись, – в единоверии состояли. Ты знаешь?

– А теперь?

– Прежде они ведь беспоповской веры были… Вот старая-то закваска и сказалась. От одиночества, что ли, или другое что… только она теперь с сухарниками держится.

– С кем? – переспросил Теркин.

– С сухарниками… Потеха! Это, видишь, такие же беспоповцы… Только у них беглых попов нет… Надоела возня с ними… Дорого стоят, полиция травит, и безобразие от них идет большое.

Теркин слушал с интересом и то и дело взглядывал на Серафиму. Она говорила с веселым выражением в глазах, и ее алый рот складывался в смешливую мину. стр.185

– Что же это значит – сухарники?.. Я в толк не возьму…

– Погоди, Вася! Я тебе объясню… только все это со стороны – просто потеха!..

– Почему же потеха? – строже спросил он. – Каждый по– своему верит. Лучше это, чем никакого закону не знать и никакого предела для того зверя, который в нас сидит.

– Милый! Да ты послушай и говори потом… Разве это не жалко: мать – умная женщина, всегда была с царем в голове – и вдруг в такое изуверство удариться!

И, не давая ему возразить, она опять с насмешливой миной заговорила быстро:

– Сухарники они вот почему. От какого-то старца – там где-то на Иргизе или где в другом месте, уж не знаю, – их начетчик получил мешочек с сухарями. Ими он причащал. Попов, мол, беглых не наберешься, и поверье, мол, такое – и сие во спасение…

– Что ж эти сухари-то обозначают?

– Запасные, видишь, дары… Как это называется -

– А-а! И потом что?

– Вася! Ты точно сказку слушаешь… Ха-ха!

– Вовсе нет, Сима… Это очень занятно. Я всегда про раскол люблю узнавать.

– Охота!.. Так вот, видишь, старец-то, как помирать стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется, мужику… фамилию я забыла… И начал этот мешок с сухариками переходить из рук в руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние– то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом на новые кусочки и сушили.

– Вот оно что!

– И кому удавалось захватить этот самый мешочек, тот делался столбом благочестия и выше всякого наставника… Вот теперь там, у нас, мешочек хранится у одной старой хрычовки…

– Серафима! Почему же хрычовки?

– Да потому, что я ее знаю. Еще девочкой ее видала… Старушенция-то в девах пребывает… Зовут ее Глафира Власьевна. Простая мещанка; торговлишка была плохенькая, а теперь разжилась. И как бы ты думал… Все их согласие перед ней как перед идолом преклоняется… В молельне земные поклоны ей… стр.186

– И мать твоя также?

– И она!.. Ну как же не жалко и не обидно за нее?.. Я было пробовала стыдить ее, так она, кажется, в первый раз в жизни так рассердилась… Просто вся затряслась… А ты послушай дальше, какие штуки эта баба-яга выделывает…

Серафима встала и начала ходить по террасе, заложив руки за спину. Теркин следил за ней глазами и оставался у стола.

– Что ж делать!.. – выговорил он с жестом головы. – Как ты сказала, Сима: старые дрожди всплыли… Вероятно, и то, что она тайно считала переход в единоверие изменой и захотела загладить вину и за себя, и за мужа.

– Уж не знаю, Вася; но вот ты сейчас увидишь, до какого безобразия и шутовства это доходит… Как подойдет Великий пост и начнется говенье, у них на каждый день полагается тысячу поклонов…

– Тысячу! – вскричал Теркин.

– А ты как бы думал? И каких! Не так, как у никонианцев (она произнесла это слово, нахмурив нарочно брови), а как следует. Маменька называет: "с растяжением суставов". Понимаешь? ха-ха!..

– Понимаю. Для них это не смешно.

– Ведь она не молоденькая… Ты вот какой у меня богатырь… А положи-ка ты в день тысячу земных поклонов, перебери на лестовках-то, сколько полагается, бубенчиков…

– Каких таких?

– Зарубочек… Ты видал раскольничьи лестовки?

– Как же… У нас в Кладенце тоже ведь беспоповцы…

Чуть ли не по беглому священству.

– Кладут они поклоны… Совсем разомлеют, спину отобьют… Соберутся к исповеди… и причастия ждут… Наставник выйдет и говорит: "Глафира, мол, Власьевна которым соизволила выдать кусочки, а которым и не прогневайтесь…" И пойдут у них вопли и крики… А взбунтоваться-то не смеют против Глафиры

Власьевны. Одно средство – ублажить ее, вымолить на коленях, чрез всякие унижения пройти, только бы она смиловалась…

– Неужели и мать твоя таким же манером?

– Она у ней и днюет, и ночует. И меня хотела вести туда, да я прямо отрезала ей: "уж вы меня, маменька, от этих благоглупостей освободите". стр.187

– Неужели так и сказала: "благоглупостей"?

– Так и сказала.

– Напрасно.

– Что это, Вася! Ты сегодня точно нарочно меня дразнишь! С какой стати!.. Ты, сколько я тебя понимаю, так далек от подобного дремучего изуверства…

– Это дело ее совести.

Теркин тоже встал, отошел к перилам и сел на них.

– Да ведь досадно и больно за мать!.. Помилуй, она теперь только и спит и видит, как бы ей от Глафиры мешочек достался, когда та умирать станет. Она уж начала ей подарки делать, начетчиков и уставщиков угощает, наверно и денег дает… Я побаиваюсь, чтобы они и совсем ее не обработали… На мельнице арендатор – тоже беспоповец и в моленной у них один из заправил… Хоть ты бы когда заехал, вразумил ее!..

– Нет, Сима, – серьезно и веско сказал Теркин, – я в эти дела вмешиваться не буду. Мать твоя вольна действовать, как ей совесть указывает. По миру она не пойдет… У нас есть чем обеспечить ее на старости.

– И опять же, Вася, она и меня без всякой надобности смущает.

– Чем же? Ведь ты в их согласие не поступишь!

– Не этим, конечно… А насчет все той…

Она запнулась.

– Кого? – недоумевал Теркин.

– Да Калерькиной доли!..

Теркин поморщился.

– Зачем ты, Сима, так называешь Калерию

Порфирьевну? Это для тебя слишком… как бы помягче выразиться… некрасиво.

– Ну, хорошо, хорошо! Ты ведь знаешь, что мать была на моей стороне и не допускала, чтобы то, что отец оставил, пошло только ей.

– А теперь, выходит, стала по-другому думать?

– Все из-за святости! Хочет в наследницы к Глафире попасть! Удостоиться быть хранительницей мешочка с сухарями!

– Сима! Так неладно… говорить о матери, которая в тебе души не чаяла. Я ее весьма и весьма понимаю. Она ушла теперь в себя, хочет очиститься от всякой греховной нечистоты, от всякого суетного стяжания. Сухарики или другое что, но это протест совести, и мы должны отнестись к нему с почтением. Тут не одно суеверие… стр.188

Глаза Серафимы сверкнули. Она остановилась прямо к нему лицом и вскинула по воздуху правой рукой.

– И все это не то! Она и на Калерию-то виды имеет. Надо, мол, ее ублажить, поделиться с ней по– божески, тронуть ее христианской добродетелью и привлечь к своей вере.

– Что ж, каждый фанатик так поступает и чувствует.

– Ты сам говоришь: фанатик!

– Фанатизм-то, умные люди писали, – верх убежденности, Сима!

– Ах, полно!

Она подошла к нему, опустила на его плечо обе руки, поцеловала его в лоб и затуманилась.

– Да что ж ты так волнуешься? – спросил он довольно ласково.

– То, Вася, что я не хотела нашу встречу расстраивать… и думала отложить неприятный разговор до завтра. А к этому подошло…

– Какой еще разговор?

– Я здесь письмо нашла, когда вернулась. От нее.

– От кого?

– Да от Калерии же. Изволит извещать о своем приезде.

– Вот как!

Теркин поднялся и отошел к ступенькам террасы.

– Сима! – окликнул он. – Покажи мне это письмо, если там особых тайн нет.

– Изволь! Хоть сейчас! Лучше уж это поскорее с плеч спустить!

Она побежала в комнаты.

VIII

Между краснеющими стволами двух сосен, у самой калитки, вделана была доска для сиденья. Теркина потянуло туда, в тень и благоухание.

Он быстро спустился с террасы, пересек цветник, вошел в лес и присел на доску. Серафима его увидит и прибежит сюда. Да тут и лучше будет говорить о делах – люди не услышат.

Это была его первая мысль, и она его ударила в краску. стр.189

Сейчас же недовольство, похожее на нытье зубов, поднялось у него на сердце. То, что и как ему говорила Серафима, по поводу этого письма Калерии, ее тон, выражение насчет матери – оставили в нем тошный осадок и напомнили уже не в первый раз тайное участие в ее поступке с двоюродной сестрой.

Чего же выгораживать себя? Он – ее сообщник. Она ему отдала две трети суммы, завещанной стариком

Беспаловым своей племяннице. Положим, он выдал ей вексель, даже настоял на том, зимой; но он знал прекрасно, откуда эти деньги. Имел ли он право распорядиться ими? Ведь она ничего не писала Калерии. Целый почти год прошел с того времени, и он не спросил Серафимы, знает ли Калерия про смерть дяди, писала ли ей она или мать ее?

Какого же еще сообщничества?

Его глаза затуманенным взглядом остановились на фасаде дачи, построенной в виде терема, с петушками на острых крышах и башенкой, где он устроил себе кабинет. Ведь здесь они не живут, а скрываются. И дела его пошли бойко на утаенные деньги, и та, кого считают его женой, украдена им у законного мужа.

"Воровская жизнь!"

Эти два слова выскочили в его голове сами собой, как ясный отклик на тревогу совести.

"Да, воровская!" – повторил он уже от себя и не стал больше прибегать ни к каким «смазываниям» – так он называл всякие неискренние доводы в свое оправдание.

"Надо очиститься – и сразу!" – решил он без колебаний, и такое быстрое решение облегчило его, высвободило сразу из-под несносной тяжести.

В дверях террасы показалась Серафима. Она торопливо оглянулась вправо и влево, не нашла его, прищурилась, ища его глазами в цветнике.

Ее гибкий стан стал пышнее, волосы, закинутые на спину, давали ее красоте что-то и вызывающее, и чрезвычайно живописное. В другое время он сам бы бросился к ней целовать ее в искристые чудные глаза.

В ту минуту он нисколько не любовался ею. Эта женщина несла с собою новую позорящую тревогу, неизбежность объяснения, где он должен будет говорить с нею как со своей сообщницей и, наверно, выслушает от нее много ненужного, резкого, увидит опять, стр.190 в еще более ярком свете, растяжимую совесть женщины.

И едва ли не впервые сознал он, что красота еще не все, что чувственное влечение не владеет им всецело.

– Где ты? – окликнула Серафима со ступенек террасы.

– Здесь, на завалинке! В лесу!

– Отличное место!

Она скоро подошла, легко скользя подъемистыми ногами, в атласных туфлях, по мягкой хвое, поцеловала его в волосы.

– Подвинься! Будет места и на двоих.

Двоим было так тесно, что ее плечо плотно уперлось в его грудь.

Он опустил глаза и проговорил очень тихо:

– Нашла письмо?

– Вот оно.

Она держала письмо в левой руке, высвободила правую и развернула листок, в осьмушку, исписанный крупным, разгонистым, скорее мужским почерком.

– Хочешь, прочту? – спросила она.

– Зачем! Я сам.

Руки Калерии он до тех пор не видал. Разбирал он ее свободно. Серафима положила голову на его левое плечо и следила глазами вдоль строк, перечитывая письмо уже в четвертый раз.

– Видишь, Вася, от великих-то идей сестрица грамотности все-таки не добыла. Пишет "пуститься в путь" без мягкого знака в неопределенном наклонении.

– Ах, Сима!

Теркин мотнул головой.

"Этакая у женщин злоба!" – подумал он.

Замечание Серафимы было слишком уж невеликодушно. Придираться к ошибке, да еще к такой мелкой и в письме, где он с первых же строк распознавал отличного «человека»! Калерия писала просто, без всяких подходов и намеков, извещала о своей поездке на Волгу. Оказывалось из этого письма, что тетка написала ей о смерти старика Беспалова несколько месяцев позднее. Она, должно быть, со стороны слышала, что ей достались какие-то деньги, бывшие в делах у дяди после отца; но она на этом не останавливалась, как на главном содержании своего письма. Скорее, она мечтала стр.191 о чем-то, завести что-то такое на родине, для чего надо бы раздобыться небольшим капиталом. Ей очень хотелось навестить и тетку, – той она писала в один день с Серафимой. Видно было, что ей известна история двоюродной сестры; и опять-таки никаких нескромностей не было в письме, ни фраз дешевого либеральничанья.

Теркин ожидал чего-нибудь слащавого, поучительного и вместе с тем на евангельский манер – и этого не оказалось. Так могла писать только искренняя, добродушная женщина, далеко не безграмотная, хотя и не твердая в мягких знаках.

Он довольно долго читал все четыре страницы и на некоторых строках останавливался. За ним нетерпеливо следила Серафима.

– Значит, – выговорила она, поднимая голову с его плеча. – Калерия Порфирьевна пожалует сначала сюда, а потом последует к мамаше.

– Может, завтра будет в Посаде, коли выехала в тот самый день, как назначила себе.

– И вдруг здесь плюхнется гостить! – вырвалось у Серафимы.

Слово «плюхнется» заставило его поморщиться.

– Как же нам ее не принять? – спросил он серьезно, и по его глазам Серафима увидала, что он совсем не в таких чувствах, как она.

– Мне пускай, – только где же мы ее поместим?

– А наверху? Там ведь есть целая комната.

– Наверху – ты…

– Что ж из этого?

Взгляд его договорил: "неужели ты не понимаешь, как мне не нравится твое поведение?"

Теркин встал, отстранил ее слегка плечом и отошел к следующему стволу.

– Нешто это удар грома, что ли, приезд Калерии Порфирьевны?.. К нему надо было готовиться. Да, судя по ее письму, она совсем не такая особа, чтобы бояться от нее каких-нибудь каверз.

– В тихом омуте…

– Полно, Серафима! Это наконец некрасиво! На что ты злишься? Девушка нас любит, ничего не требует, хочет, видимо, все уладить мирно и благородно… а мы, – я говорю: мы, так как и я тут замешан, – мы скрыли от нее законнейшее достояние и ни строчки ей не написали до сегодня. Надо и честь знать. стр.192

Пальцы правой руки его нервно начали отковыривать кору сосны.

Серафима тоже поднялась. Ее глаза заблестели. На щеках явилось по красноватому пятну около ушей.

– Так, по-твоему, выходит, – начала она глухо, как будто у нее перехватывало в горле, – мы обязаны ей в ножки хлопнуться, как только она вот на эту террасу войдет, и молить о помиловании?

– Повиниться надо, первым делом!

– Глупости какие!

– Не глупости, Серафима, не глупости! – голос его звучал строже. – Это дело нашей совести попросить у нее прощения; мать твоя, наверно, так и поступила; но тут я замешан. Я сознательно воспользовался деньгами, взял их у тебя, выдал документ не ей, не Калерии Порфирьевне, а тебе, точно ты их собственница по праву. Беру всю вину на себя… и деньги эти отдам ей, а не тебе, – не прогневайся!

– Где ты их возьмешь? Есть ли они у тебя вот в настоящую минуту?.. Из десяти с лишком тысяч, чт/о у меня на руках остались, одной трети даже нет. – Додадим!

– Додашь три-четыре тысячи, а не двадцать!.. Что ты хорохоришься, Вася! У тебя капитала нет, и все твои новые дела держатся пока одним кредитом!

– Мало ли что! Заложу «Батрака». Он у меня чистый… Предложу пока документ. Не бойся, тебя не выдам; прямо скажу ей, что ты, по доброте ко мне, ссудила меня.

– Чужими деньгами!.. Не хочу я этого! Ни за что! Чтобы Калерия сочла тебя за какого-то темного афериста и меня же стала жалеть да на благочестивую жизнь сбивать?.. Ты не имеешь права так грязнить себя перед ней… И все из-за чего? Из какой-то нелепой гордости! Это фордыбаченье называется, а не честность! Мамаша тоже от себя подбавит. Разрюмится над Калерией, повинится ей, чтобы ей самой легче было свое скитское покаяние приносить… Потом у Калерии выманит тысчонку-другую на какую-нибудь богадельню для беспоповских старух, выживших из ума!.. В вас изуверство, а не любовь. Не умеете вы любить! Вот что!

Грудь ее пошла волнами, руки выделывали круги в воздухе, волосы совсем распустились по плечам.

– Сима! – сказал Теркин строго, стоя все еще у дерева. -

Совести своей я тебе не продавал… Мой долг стр.193 не только самому очиститься от всякого облыжного поступка, но и тебя довести до сознания, что так не гоже, как покойный батюшка Иван Прокофьич говорил в этаких делах.

– Не бывать этому! Не бывать! Я не позволю тебе срамиться перед Калерькой!

Не желая разрыдаться перед ним, Серафима побежала к террасе и не заметила, как выронила из рук письмо Калерии.

Теркин увидал это, тихо подошел, поднял, сел опять на доску и стал вчитываться в письмо – и ни разу не взглянул вслед своей подруге.