Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

XVII

Саня слушала, как замирал удаляющийся гул голосов, под своим любимым дубком. Заря потухала.

За рекой поднималась дымка тумана. Оттуда тянуло запахом поемных лугов. Ей дышалось легко-легко, и голова была возбуждена. И не на тот лад, как всегда, после сиденья в комнате тети Марфы за лакомствами и наливками.

Сегодня все шло по-другому. К обеду приехали покупатели. Накануне были большие разговоры между отцом и теткой Павлой Захаровной. С ними запирался и Николай Никанорыч. Целую неделю она с ним не оставалась наедине, да его не было и в усадьбе. Только сегодня за обедом он совсем бесцеремонно касался ее ноги, а сам в это время смотрел на отца и продолжал разговаривать с покупщиком. В первый раз Сане сделалось ужасно стыдно: хорошо, что никто не заметил. Стыдно и как будто унизительно. В его обхождении с ней было что-то чересчур нахальное… Значит, он на нее смотрит точно на свою вещь…

Все равно она от него не уйдет… Захочет целоваться с ней – будет целоваться. Доведет ее до всего, что только ему вздумается.

А любит ли он ее? Может быть, только морочит, как дурочку? Он знает, что красив и должен нравиться.

Красив – да! Очень красив! Но почему же нынче за обедом тот приезжий покупатель, Василий Иваныч Теркин, – выговорила она мысленно, – казался ей не то что красивее, а интереснее? Нужды нет, что тетка Павла Захаровна говорила про него, что это какой-то «выскочка» мужичьего рода, что этакие зазнаются и надо им всегда "по носу давать"… Однако и тетка сидела тихонькая и оказывала ему всякое внимание; с него начинали обносить кушанья, отец беспрестанно угощал его вином, и все с ним обходились как с настоящим барином, даже почтительнее, чем с предводителем.

Держит он себя так приятно, и в глазах у него что-то есть особенное. К ней он за обедом обращался, стал ее сразу звать "Александрой Ивановной", точно будто давно знает ее имя и отчество. Выговор у него немножко простой, не совсем барский… Но это ей скорее понравилось.

И такой «богатей»! стр.406

Она подумала словами тети Марфы… Ворочает миллионами! И так про него говорит Николай Никанорыч.

На него Василий Иваныч как будто не очень ласково смотрит, а тетя перед ним рассыпается.

И выходит – он сильнее всех. Отчего? Оттого что у него деньги? Так ведь он не сам скупает леса, а для какой-то «компании». Ему доверяют такие дела. Стало, он – честный и умный.

Тетя Марфа говорила ей, что отцу "до зарезу" нужно продать лес, а может быть, пойдет в продажу и усадьба.

Кто же купит?.. Все он, все этот «выскочка», как называет его тетя Павла? Что же он будет делать с таким большим домом, если поселится здесь? Женится?

Пожалуй, уже женат? Кажется, нет: что-то она припоминает из рассказов Николая Никанорыча.

И выходит, что ей не придется жить здесь барыней. Вдруг как и ничего не останется от обоих имений?.. Неужели Николай Никанорыч от этого и стал так обращаться с нею? Давит ногу под столом, точно свою собственность, а смотрит совсем в другую сторону… Бесприданницы ему не нужно… Он может влюбить в себя и не такую дурочку, как она.

И опять вопрос зашевелился в ней: любит он или так только играет с нею, добивается чего-то?

Ей стало стыдно сильнее, чем за обедом, и как не бывало ни разу прежде, особенно после угощений в комнате тети Марфы. Сегодня она не выпила ни глотка наливки. Ведь она приучалась к сладкому хмелю. Нянька Федосеевна стала это замечать и еще третьего дня стыдила ее, что из нее хотят сделать «негодницу» и добиться того, чтобы отец выгнал ее… Она раскричалась на няньку и даже – в первый раз – затопала ногами. А вдруг как это правда?

Саня отошла от дерева и остановилась около запущенной куртины, где рос кустик белых маргариток.

Ей захотелось сорвать цветок. Это была садовая маргаритка, когда-то пересаженная из горшка; белые матовые лепестки шли продольными полосками с обоих краев, и желтый пухлый пестик круглился своей головкой.

– Любит, не любит! – стала выговаривать Саня и маленькими шажками прохаживалась взад и вперед вдоль куртины.

– Не любит! стр.407

Она бросила оборванный цветок, сорвала другой и начала считать старательнее, делая чуть слышные придыхания:

– Любит, не любит!..

Ей еще стыднее и обиднее!.. Она наклонилась над кустом, где на стеблях сидело еще несколько цветков.

Может быть, всегда должно выйти: "не любит". Она стала пересчитывать лепестки. На одном цветке было четырнадцать, на другом – восемнадцать, на третьем – двадцать: все – четные числа.

– Какая я…

Как же можно гадать, если всегда четное число лепестков!.. Когда выдастся с нечетным числом – должно быть, это так же редко, как орех-двойчатка или пять лепестков на цветке сирени. Начать со слова "не любит" – выйдет непременно «любит», и наоборот.

Никогда еще она не чувствовала себя такой маленькой и беспомощно-глупенькой. Две слезинки заблестели на ресницах. Щеки заметно побледнели. Она была в ту минуту очень хорошенькая. Светлая шелковая кофточка, вся в сборках, по талии перехваченная желтым кожаным кушаком, шла к ней чрезвычайно. Ноги мелькали из-под синей юбки, в атласных туфлях с бантиками… Руки почти до локтей выходили из коротких рукавов с кружевцами.

Она сорвала еще цветок, но больше не ощипывала, а загляделась на свою ручку. Ей она показалась смешной, почти уродливой. Но гость – это она заметила – раза два кинул боковой взгляд на ее руки, когда она держала ими нож и вилку.

Голоса стали приближаться. Саня подошла к тому месту, где верхняя возвышенность парка начинала идти под гору, и, стоя за деревьями, глядела вниз.

Все четверо поднимались по одной из балок, не тропинкой, а прямо по склону пригорка между дубами, направляясь к тому месту, где она стояла.

Впереди шел Теркин, опираясь на палку с ручкой из слоновой кости. На его лицо падала тень от низкой черной шляпы. Она могла свободно смотреть на него и не быть замеченной.

Какие у него большие глаза! И совсем не такие, как у Николая Никанорыча. И борода славная… Немножко с рыжиной. Но это ничего!.. А ростом он чуточку ниже отца… И плечи широкие, весь стан – величавый. стр.408

Позади его Николай Никанорыч кажется жидким. И точно он у него на службе… Отец идет немного сбоку и что-то ему показывает. Лицо у него, как всегда, с достоинством; но перед гостем он – хоть и выше его – тоже старается.

Она так и выразилась мысленно: "старается".

Неужели это все одни деньги делают? А он поднимается по крутому склону большими шагами, грудь держит вперед, разговаривает свободно… Его молодой голос доносится до нее. У него такой вид, что не нынче завтра он должен стать хозяином всей этой усадьбы… Она теперь уверена, что иначе не может случиться.

Позади, как-то подскакивая, карабкается тот приказчик или землемер, что привез с собой Василий Иваныч, – она так назвала про себя Теркина, – пухленький и смешного лица… Он за столом ничего не говорил, а только поглядывал на всех своими веселыми мышиными глазками.

Если он землемер, так, значит, Николай Никанорыч – то же, что и он… А этот вроде управителя или приказчика. Тот – "ученый таксатор"; даже и тетка Павла так его называет.

Не все ли это равно?.. Саня не ответила себе на вопрос и так засмотрелась вниз на Теркина, что он увидал ее снизу, снял шляпу и крикнул:

– Как у вас здесь хорошо!.. Позвольте к вам взбежать.

И пустился бегом по спуску, прямо на нее.

XVIII

В беседке пахло цветом каприфолии. Растение вилось по переплету из березовых палок, и розовато-желтые лепестки и усики осыпали нежную зелень. Никогда еще так рано не цвело оно, как в этом году.

Они остались вдвоем. Иван Захарыч ушел показывать планы Хрящеву и увел с собой Первача.

Теркин сидел сняв шляпу, вполоборота к Сане, глядел на ее розовато-бледное лицо, на косу, заплетенную по-крестьянски, и на ее удивительные ручки. Он сам попросил позволения посидеть с ней. Саня застенчиво провела его в беседку.

– Там пахнет чудесно! – сказала она совсем по-детски. стр.409

И сам он начал как будто испытывать приятную неловкость и почему-то жалость к этой барышне-девочке.

После осмотра парка и всех строений усадьбы у него было такое чувство, точно он у пристани и его вводят во владение родовым имуществом.

Дом был запущен; в верхнем этаже штучный паркетный пол вынут в нескольких комнатах; мебели – никакой, стены облупились; да и в нижнем этаже, кроме кабинета хозяина, все остальное пахнет дворянской грязцой и скудостью. Но парк наполнил его стародавним чувством, которое заново воскресло и еще ярче, чем на колокольне села Заводного, когда он по приезде туда лазил на нее, о вечернях.

И теперь, около этой миловидной свежей девушки, законной наследницы этого имения, уже обреченного на продажу, ему захотелось поскорее стать собственником усадьбы, не допускать других покупщиков. А вместе с тем как бы и совестно было перед нею…

Глаза его с тихой улыбкой любовались ее головой и станом, и он хотел бы поговорить с ней как можно мягче, поскорее вызвать в ней искренность Ему ее тетки, отец, этот шустрый и плутоватый таксатор весьма и весьма не нравились, и она среди них казалась ему горлинкой в гнезде воронов или нетопырей.

– Чудесный у вас парк…

– Да, – вдыхая в себя, сказала Саня, как делала всегда и в институте, когда бывала чем-нибудь стеснена.

Но тотчас же ей стало ловко с ним, и она, обернув к нему голову, спросила:

– Вы у нас все это купить хотите, Василий Иваныч?

"Василий Иваныч" прозвучало для него с ласкою вздрагивающего голоска. Губы своего рта она раскрывала как-то особенно мило.

– А вам жалко будет?

– Разумеется, жалко.

– Не знаю. Папаша все равно хочет продать.

– Да? – грустно переспросила она.

Ему показалось, что на ресницах ее слезинки.

"Зачем я ей это рассказываю? – остановил он себя. -

Бедняжка!"

– А вы для себя? – спросила она повеселее.

– То есть как для себя?

– Будете здесь жить… Вы женаты? стр.410

– Нет.

Она совсем обернулась к нему, и ручки ее упали на колени своеобразным движением.

– Вас всякий бы принял скорее за женатого. А я…

Досказать ей сделалось стыдно.

"Какие я… глупости! Разве можно?" – подумала она, зная, что вот-вот покраснеет.

– А вы?..

– Ах нет! Ничего!..

Обе ручки протянулись к нему.

– Василий Иваныч! Право, я не то хотела сказать.

– Да вы еще ничего не сказали. Ежели я для вас женатым не смотрю, значит, еще не так постарел… тем лучше.

Ему хотелось пошутить с ней и утешить ее как можно скорее.

– Видите ли, – он пододвинулся к ней, – я покупаю леса от имени общества.

– Какое это общество? Я ведь ничего не понимаю.

– Компания по лесной части. Я – ее главный директор.

– А говорят, что вы главный миллионщик?

Смех ее, высокий и дробный, задрожал в теплом вечернем воздухе и отдался в груди Теркина.

Он протянул ей руку.

– Хорошая вы барышня! Так у вас все как на ладоньке.

"Нет, не все, – поправила она про себя, – если б он знал!"

– Так вы не миллионщик?

– Какое… Большими делами заведую, это точно, но капиталы не мои.

– Стало быть, компании понадобились наш дом и парк? И она даст цену больше других? – Саня добавила грустно: – Вот папа и отдаст.

– Сказать вам всю правду, Александра Ивановна? Мне самому очень по душе ваш парк и все положение усадьбы. Давно я их знаю. Еще как деревенским мальчишкой с отцом в село Заводное попал.

Глаза ее широко раскрылись.

"Тетка Павла правду говорила; он – из мужиков".

Теркин подметил ее взгляд.

– Вы хитрить не будете, барышня. Наверняка при вас… был обо мне разговор. Тетенька-то, та… сухоруконькая… чай, разночинцем величала? стр.411

– Разночинцем… Это что такое?

– Н/ешто вы не знаете этого слова?

– Нет, что-то не припомню. Я ведь мало книжек читала. Кажется, это значит – недворянин.

– Именно… Из податного состояния. Только нынче все к одному знаменателю подводится.

– К одному знаменателю! Как это хорошо вы сказали! Как в задачах!

– Нынче две силы…

– Одну я знаю, – перебила Саня.

– Какую?

– Деньги! Вот вы приехали сюда, – можете все купить. И все перед вами должны прыгать.

– Да ведь коли капиталы-то не мои!.. Есть и другая еще сила.

– Какая же?

– Ум, талант!..

– Ах да!

И она не могла сдержать быстрого взгляда на него.

– Это верно, – вслух выговорила она полушепотом, – вы умный.

– Я не к тому это сказал, чтобы выставляться перед вами. А так, к слову. С вами – вы увидите – я сразу нараспашку. Вы думали небось про то, что зовется судьбой?

– Как это?

– Ну, хоть так, как барышни думают. Растет девочка, станет девицей, а потом или завянет…

– Вот как мои тетки!

– Или встретится с суженым. Иногда бывает, что встреча-то за несколько лет. И то, что западет в душу, кажется недосягаемо, и вдруг судьба именно это и посылает.

– Вы о ком же говорите, Василий Иваныч?

– О себе. Только я не про свою суженую. Кто она – я еще не знаю. А вот я к чему это. Крестьянским мальчишкой я влез на колокольню и оттуда облюбовал вот ваш парк и дом. Он мне тогда чертогом казался. Так захотелось, чтобы и у меня было точно такое угодье. И завидно стало до боли: вот, мол, господа владеют какими чудесными вотчинами и не чувствуют цены добра своего. Я не мог тогда и мечтать о том, чтобы когда-нибудь такая усадьба досталась мне. А судьба свою линию вела. Попадаю именно сюда, как директор лесной компании. Правда, стр.412 капиталы не мои, но захоти я оставить усадьбу Ивана Захарыча за собой – это исполнимо!

– Лучше вы купите, лучше вы! – Саня захлопала руками. – Мы в то имение переедем. Вы будете наш сосед. Это чудесно!

– Да ежели и компания сама прихватит это имение, все равно по летам жить надо здесь же. Вот судьба-то как свою линию ведет, барышня!..

Теркину стало детски радостно оттого, что он с ней разговорился. Он ни секунды не подумал о том, уместно ли ему так откровенничать с простоватой барышней, которая все могла разболтать отцу и теткам.

XIX

– Вы все еще здесь?

Оклик Первача заставил обоих встрепенуться.

Таксатор стоял у входа в беседку, улыбался и поправлял цветной галстук. Его светлый пиджак, скроенный очень узко, выставлял его талию. Соломенная шляпа была надета немного набекрень.

– Да, мы здесь, – отозвался суховато Теркин и взглядом спросил его: что ему нужно?

– А меня Иван Захарыч и Павла Захаровна послали отыскать вас и просить чай кушать. Александра Ивановна, – обратился он к Сане с усмешкой, которая не понравилась Теркину, – вам не будет ли свежо? Солнце садится, а вы в одной легкой кофточке.

– Мне ничего! Мне отлично! Здесь даже душно немного!

– Вы позволите присесть? – спросил Первач больше

Теркина, чем Саню, тоном человека, желающего и подслужиться, и соблюсти свое достоинство.

– Места много, садитесь.

Теркин вспомнил, что за обедом он подметил, как Саня вдруг покраснела и взглянула исподтишка на Первача, а он в ту минуту как бы нарочно смотрел в другую сторону, и подумал: "Между барышней и этим ловкачом, кажется, шуры-муры".

Теперь ему присутствие Первача, прервавшего их милый разговор, сделалось вдруг особенно противно.

– Василий Иваныч, вы как предполагаете: заночевать здесь? Комната вам приготовлена во флигеле, где стр.413 и я живу. И для добрейшего Антона Пантелеича найдется место.

– Это кто Антон Пантелеич? Ваш землемер? Он ведь землемер? – живо спросила Саня.

– Какой же он землемер? – брезгливо перебил Первач. -

Просто нарядчик.

– Нет-с, – оттянул Теркин и бросил взгляд на Первача. -

Антон Пантелеич – агроном с отличными познаниями.

По лесоводству – дока.

– Конечно, конечно, он много знает практически, – заметил Первач.

– Да и обучен достаточно. И вообще, личность очень своеобразная и достойная уважения.

– Он славный! – вскричала Саня. – Похож на батюшку… в штатском платье.

– Так как же, Василий Иваныч, прикажете распорядиться насчет вашего ночлега?

Взгляды Сани и Теркина встретились. Она чуть заметно смутилась и отвела голову, но так, чтобы ее лицо не видно было Первачу.

– Вам разве нужно опять в город? – выговорила она.

– Нет… особенно я не тороплюсь. Только зачем же стеснять ваших?

– Ничего!.. Ничего!.. Няня Федосеевна вам отлично постелет. Николай Никанорыч, скажите, пожалуйста, тете

Марфе Захаровне, что Василий Иваныч останется ночевать… Ведь да?

– Благодарю вас.

– А чай? – спросил Первач, видимо желая уйти вместе с ними.

– Мы сейчас… Здесь так славно!

– Идите, идите, Николай Никанорыч!

Первач взглянул на Саню с особого рода усмешечкой, встал и в дверях беседки сказал Теркину:

– Все будет исполнено… Вас ждут.

Пока его шаги хрустели по дорожке, оба молчали.

– Александра Ивановна! – окликнул Теркин вполголоса.

– Мы с вами хоть и без году неделю знакомы, а я вас о чем спрошу… Можете и не отвечать.

– О чем, о чем?

Саня вся зарделась и правой рукой стала теребить конец своей косы, перекинутой на плечо.

– Этого… таксатора вы как находите?

– Николая Никанорыча? стр.414

– Да, Николая Никанорыча.

– Он очень милый.

– Ну, вот и нехорошо. Вы это сказали так… для отвода.

– Красивый. С ним весело.

– И только?

Теркин поглядел на нее вбок.

– Я не знаю.

– Ну, простите. Я ведь не инквизитор какой. А только этот франтоватый и ученый брюнет кажется мне… есть такая поговорка русская, коренная, да при барышне не пристало.

– Скажите.

– Не пристало. Смысл такой, что пальца ему в рот не клади. Эта пословица годится и для барышень.

Иван Захарыч, кажется, вполне в него уверовал.

– Да, кажется.

– И тетенька, та – главная. Она ведь у вас, сдается мне, н/абольшая в доме. Как бишь ее зовут?

– Павла.

– Так и она его одобряет?

– Я думаю.

Сане становилось неловко от вопросов Теркина. Он это сейчас же заметил.

– Александра Ивановна, вы не подумайте, что я вас пытать хочу.

– Как пытать?

– Допрашивать, значит. Я по душе с вами… вы видите. Одно я вам скажу: вашего папеньку я не обижу и не воспользуюсь его нуждой. Прошу вас верить, что я не паук, развесивший паутину над всеми вашими угодьями.

Зачем он это говорил? Послушай его кто-нибудь из доверителей – членов компании – про него сказали бы, что он способен размякнуть около каждой юбки, удариться в чувствительность перед смазливой барышней, только бы она его сочла благороднейшей души мужчиной.

Пускай!.. Ему жаль эту девочку больше, чем ее отца. Его положением он не воспользуется с бездушием кулака, но и не имеет к нему ничего, кроме брезгливо– презрительного чувства за всю эту землевладельческую бестолочь и беспутство.

– Нас ждут к чаю, – напомнила Саня и встала.

Она все еще была смущена. Почему же она не защитила Николая Никанорыча? Ведь он ей нравится, стр.415 она близка с ним. Такие «вольности» позволяют только жениху. А сегодня он ей точно совсем чужой. Почему же такой хороший человек, как этот Василий Иваныч, и вдруг заговорил о нем в таком тоне? Неспроста же? Или догадывается, что между ними есть уже близость, и ревнует? Все мужчины ревнивы. Вот глупости! С какой стати будет он входить в ее сердечные дела?..

– Пожалуйте!..

Теркин предложил ей руку. Саня не ожидала этого, и настроение ее быстро изменилось. Ей так вдруг сделалось тепло и весело под боком этого рослого и красивого человека. Он, конечно, желает ей добра, и если бы они хоть чуточку были подольше знакомы, она бы все ему рассказала и стала бы обо всем советоваться.

Они проходили мимо куста сирени. На макушке только что зацвели две-три кисти. Сирень была белая.

– Ах, я и не видала нынче! Василий Иваныч, вы большой, – достаньте мне вон ту кисть, самую верхнюю.

– Извольте!..

– Чудо как пахнет!

Своей крошечной ручкой она поднесла ему кисть к носу. Его потянуло поцеловать пальчики, но он удержался.

– Чудесно! – отозвался он. – И как жаль, что такой сад в забросе. Вы что же, барышня, не занимаетесь цветами?

– Я?.. Не умею.

– А научить некому?

– Некому.

– В большое равнодушие впали господа к своим угодьям.

Саня промолчала.

– Василий Иваныч! у вас хорошие глаза?

– Ничего! Не пожалуюсь.

– Пожалуйста! Вот в этой кисти… Поищите мне цветок в пять лепестков.

– А вы загадали, поди?

– Да!..

Теркин тихо рассмеялся и начал искать. Саня следила глазами. Она загадала: "дурной человек Николай Никанорыч или нет"; если дурной – выищется цветок в пять лепестков.

– Извольте!

– Нет, не может быть?.. стр.416

– Смотрите.

Лепестков было пять.

– Ах! – почти вскрикнула Саня, и румянец залил ее даже за уши. – Идемте. Нас ждут!..

XX

Карлик Чурилин, стоя у дверей, спросил:

– Ничего еще не прикажете?

– Ступай!.. Завтра разбудить меня в шесть часов.

– А господина Хрящева?

– Его не нужно. Он рано просыпается.

– Покойной ночи.

Комната была просторная, в три окна, выходивших в садик прямо из передней, где на «ларе» постлали Чурилину. Внизу же ночевал и Хрящев. В мезонине флигеля жил Первач.

Теркин оглядел стены, мебель с ситцевой обивкой, картину над диваном и свою постель, с тонким свежим бельем. На ночном столике поставили графин и стакан.

Пахло какими-то травами. За постелью дверь вела в комнату, где ему послышались мягкие шаги.

– Антон Пантелеич?.. Вы тут? – окликнул он.

Ему никто не ответил. Но дверь скрипнула, и просунулась голова в ночном чепце.

– Чего не угодно ли?

Голос был еще не старый. В просторной комнате от одной свечи было темновато. Лица он сразу не мог рассмотреть.

Но тотчас же сообразил, что это, должно быть, ключница или нянька.

– Войдите, войдите, матушка! – пригласил он ее очень ласково.

Вошла старушка, с бодрым, немного строгим лицом, в кацавейке, небольшого роста, видом не старая дворовая, а как будто из другого звания. Чепец скрывал волосы. Темные глаза смотрели пытливо.

– Мы с вами соседи?

– Так точно. Я вот тут. Только вы не извольте беспокоиться. Меня не слышно. А может, чего вам не угодно ли на ночь? Кваску или питья какого?

– Спасибо! У меня таких привычек нет.

Спать ему не хотелось. Он посадил ее рядом с собою на диван. стр.417

– Утром рано изволите просыпаться? У нас господа – поздно. Кофею угодно или чаю?

– Чайку соблаговолите.

– Очень хорошо.

Тон у нее был особенный – вежливый, без подобострастия или наянливости.

– Вы не нянюшка ли барышни, Александры Ивановны? – спросил Теркин и пододвинулся к ней.

– Вынянчила, сударь, и не ее одну, а и маменьку их.

Губы ее, уже бесцветные, чуть-чуть вздрогнули.

– Славная барышня!

– Понравилась вам? Совсем еще малолетняя… Не по летам, а по разуму. Ее-то бы и надо всем поддержать и наставить, а вместо того…

Она не договорила.

В ее голосе заслышалась горечь.

– Вы меня не осудите, батюшка, – начала она полушепотом и оглянулась на дверь в переднюю. – Я ведь день-деньской сижу вот здесь, во флигеле. И Саню-то не вижу по целым неделям – в кои-то веки забежит. Чуть не так скажешь – сейчас: "ах, няня, ты ворчунья!" А у меня душа изныла. Вас имею удовольствие видеть в первый раз и почему-то заключаю, что вы – человек благородный.

Эти выражения показались Теркину странными.

– Вы, матушка, из старых дворовых?

– Нет, сударь, – почти обидчиво ответила Федосеевна. -

Я никогда в рабском звании не состояла. К родителям

Санечкиной маменьки я поступила в нянюшки по найму.

Папенька мой служил писцом в ратуше, умер, нас семь человек было.

– А-а, – протянул Теркин, – понимаю. К питомице вашей привязались, потом и дочь ее вынянчили?

– Так точно. Позвольте ваше… имени и отчества вашего не имею чести знать.

– Василий Иваныч.

– Дошло и до меня, Василий Иваныч, что вы покупаете всю вотчину.

– Пока еще об одной лесной даче идут переговоры.

– Все, все хотят они спустить, – она кивнула головой туда, где стоял большой дом. – Сначала это имение, а потом и то, дальнее. Старшая сестрица отберет все у братца своего, дочь доведет до распутства и вы гонит… стр.418 иди на все четыре стороны. Вы – благородный человек, меня не выдадите. Есть во мне такое чувство, что вы, Василий Иваныч, сюда не зря угодили. Это перст Божий! А коли нет, так все пропадом пропадет, и Саня моя сгинет.

Через полчаса он уже узнал про мать Сани, про «ехидну-горбунью», про ее злобу и клевету, про то, как Саню тетка Марфа приучает к наливке и сводит "с межевым", по наущенью той же горбуньи. Мавра

Федосеевна клялась, что ее барыня никогда мужу своему не изменяла и что Саня – настоящая дочь Ивана Захарыча.

– Каждое после обеда, батюшка, толстуха угощает их с тем прохвостом, – она так звала Первача, – и когда он ее загубит, ехидна-то и укажет братцу – вот, мол, в мать пошла, такая же развратница; либо выдаст за этого межевого, – они вместе обводят Ивана Захарыча.

Да и не женится он. Не к тому дело идет. К одному сраму!..

– А сама Александра Ивановна, – спросил Теркин, – он ей приглянулся, н/ешто?

– И-и, сударь, ведь она еще совсем птица.

– Птица! – повторил он с тихим смехом.

– Поет, прыгает… кровь-то, известное дело, играет в ней.

Кто первый подвернется… Я небось вижу от себя, из своей каморки… что ни день – они ее толкают и толкают в самую-то хлябь. И все прахом пойдет. Горбунья и братца-то по миру пустит, только бы ей властвовать. А у него, у Ивана-то Захарыча, голова-то, сами, чай, изволите видеть, не больно большой умственности.

"Что же я-то могу сделать?" – подвертывался ему вопрос, но он его не выговорил. Ему стало жаль эту милую Саню, с ее ручками и голоском, с ее тоном и простодушием и какой-то особенной беспомощностью.

– Простите меня, Василий Иваныч, почивать вам мешаю. Может, Господь вас послал нам как ангела– избавителя. Чует мое сердце: ежели благородный человек не вступится – все пропадет пропадом. Думала я к предводителю обратиться. Да у нас и предводитель-то какой!.. Слезно вас прошу… Покойница на моих руках скончалась. Чуяла она, каково будет ее детищу… В ножки вам поклонюсь.

Мавра Федосеевна привстала с дивана и хотела опуститься на колени. Теркин удержал ее за обе руки и потом потрепал по плечу. стр.419

– Спасибо за доверие. Жаль барышню! Этого ловкача межевого можно сократить. Я еще побуду у вас…

– Не осудите меня, простите за беспокойство.

Он проводил ее до двери и сказал вслед:

– Покойной ночи! Еще раз спасибо!

В постели он лежал с открытыми глазами, потушил свечу и не мог сразу заснуть, хоть и много ходил за целый день.

"Ангел-избавитель!" – повторил он, улыбаясь в темноте.

Он – скупщик угодий, хищник на взгляд всякого бывалого человека!

Федосеевна говорила правду. Эта горбунья – в таком именно вкусе, да и та чувственная толстуха. Первача он подозревал в сильной жуликоватости. Отец – важное ничтожество… Если милая девушка действительно жертва злобности этой ехидной тетки, отчего же и не спасти ее?

Но как?

Правду говорил он Сане про судьбу. Что она выделывает? Васька Теркин, крестьянский мальчишка, лазивший на колокольню, безумно мечтал о том, какое счастье было бы обладать усадьбой и парком на том берегу Волги, и может купить теперь и то, и другое, в придачу к лесной даче.

Почему же нет? Компания одобрит всякое его действие.

В три-четыре года он с ней сквитается. Парк – его, дом – его. Но неужели он в этаком доме поселится один?

На этом вопросе он заснул.