Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

XXI

Ни одной минуты не смущала Теркина боязнь, как бы Серафима «не наложила на себя рук». Он спал крепко, проснулся в седьмом часу и, когда спросил себя: «как же с ней теперь быть?» – на сердце у него не дрогнуло жалости. Прощать ей он не хотел, именно не хотел, а не то, что не мог… И жить он с ней не будет, пускай себе едет на все четыре стороны.

Первая его забота была о Калерии. Наверно, ее лихорадит. Испуг, потрясение, да и рана все-таки есть, хотя и не опасная.

Тихо и поспешно он оделся, приказал заложить лошадь и, не спросив Степаниду, попавшуюся ему на заднем крыльце, как почивала «барыня», сейчас же послал ее узнать, встала ли Калерия Порфирьевна, не угодно ли ей чего-нибудь и может ли она принять его.

Серафима еще спала и проснулась не раньше восьми.

В комнату Калерии, где шторы были уже подняты, он вошел на цыпочках, затаив дыхание. Сердце билось заметно для него самого.

– Как вы себя чувствуете?

Он остановился у двери. Калерия уже сидела около туалетного столика, одетая, немного бледная, но бодрая.

– Пустяки сущие, Василий Иваныч… А Сима почивает? – спросила она шепотом. стр.249

– Кажется… Все-таки, – перебил он себя другим тоном, – нельзя же без доктора.

– Для кого? Для нее?

– Для вас, родная!

– Пожалуйста… Мне можете верить… Я немало, чай, ран перевязывала! Это – просто царапина. Еще бы немножко йодоформу, если найдется.

Она встала, подошла к нему и правой рукой – левая была на перевязи – взяла его за руку.

– В Мироновку-то, голубчик, привезти кого… Уж я не знаю: не поехать ли мне сначала в посад?

– С какой стати? Что вы! – чуть не крикнул Теркин. – Я поеду… сейчас же… Только в ножки вам поклонюсь, голубушка, – он впервые так ее назвал, – не ездите вы сегодня в Мироновку!

– Я пешком пойду!

– Не позволю я вам этого!

– Да полноте, Василий Иваныч, – выговорила она строже. – Я здорова! А там мрут ребятишки. Право, пустите меня в посад. Я бы туда слетала и в Мироновку поспела… – Она понизила опять звук голоса. Останьтесь при Симе. Как она еще будет себя чувствовать?

– Как знает!

– Василий Иваныч! Грех! Большой грех! Ведь она не вам хотела зло сделать, а мне.

– Вы – святая!

– С полочки снятая!..

Она тихонько усмехнулась.

– Я не могу за ней ухаживать, не могу! Это лицемерие будет, – с усилием выговорил Теркин и опустил голову.

– Знаете что… Прикажите меня довезти до Мироновки, а сами побудьте здесь. Только, пожалуй, лошадь-то устанет… потом в посад…

– Ничего не значит! Туда и назад десяти верст нет. У нас ведь две лошади!

– Я духом… Чаю мне не хочется… Я только молока стакан выпью.

Ему вдруг стало по-детски весело. Он точно совсем забыл, что случилось ночью и кто лежит там, через коридор.

– В посаде я мигом всех объезжу… Запишите мне на бумажке – что купить в аптеке и для себя и для больных. стр.250

И тут опять страх за нее кольнул его.

– Калерия Порфирьевна, – он взял ее за здоровую руку, – не засиживайтесь вы там… в избах… Ведь это заразная болезнь.

– Детская!

– Подумайте… сколько у вас впереди добра… к чему же так рисковать?

– Хорошо, хорошо!

– Ну, простите… Вам сюда подать молоко?

– Все равно!

И уходить ему не хотелось от нее.

Когда он очутился в коридорчике и увидал Чурилина, тревожно и преданно вскинувшего на него круглые, огромные глаза свои, мысль о Серафиме отдалась в нем душевной тошнотой.

– Стакан молока и хлеба подать барышне, сию минуту!

Он приказал это строго, и карлик понял, что ему следует "держать язык за зубами" насчет вчерашнего.

В доме Теркину не сиделось. Он понукал кучера поскорее закладывать, потом узнавал, подают ли Калерии

Порфирьевне молоко; когда к крыльцу подъехало тильбюри, он сам пошел доложить ей об этом и еще раз просил, с заметным волнением в лице, "быть осторожнее, не засиживаться в избах".

Калерия уехала и, садясь в экипаж, шепнула ему:

– Пожалейте ее, голубчик… Совет да любовь!

Любимая ее поговорка осталась у него в ушах и раздражала его.

"Совет да любовь! – повторял он про себя. – Нешто это возможно?.."

Он уже не скрывал от себя правды. Любви в нем не было, даже просто жалости, как ему еще вчера сказала Серафима на террасе… Не хотел он и жалеть… Вся его страсть казалась ему чем-то грубо-плотским.

"Все такие – самки и больше ничего"…

И чего он ждал? Почему не уехал с Калерией? Зачем поддался ее просьбам? Ведь он мог бы домчать ее до деревни и сейчас же назад, и отправиться в посад на той же лошади… Сегодня сильной жары не будет. Только бы ему не видеться до вечера с Серафимой.

Не хотел он этого не потому, что трусил ее. Чего ему ее трусить? Но он так стал далек от нее, что не найдет в себе ни одного доброго слова, о каком просила его Калерия. Притворяться, великодушничать он не стр.251 будет. Если б она и разливалась, ревела, кляла себя и просила пощады, – и тогда бы сердце его не раскрылось… Это он предчувствовал.

Степанида показалась перед ним, когда он хотел подниматься наверх.

– Барыня вас просят, – проговорила она шепотом.

– Хорошо, – ответил он и тотчас не повернул назад, а взбежал к себе, подошел к зеркалу и поправил щеткой волосы.

Ему хотелось поглядеть себе в лицо – нет ли в нем явного расстройства. Он желал войти к ней вполне овладев собою. Лицо было серьезное, немного жесткое, без особенной бледности или румянца. Он остался им доволен и медленно спустился по ступенькам лесенки.

Серафима ходила по спальне в своем батистовом пеньюаре и с фуляром на голове. В комнате стоял дорожный сундук с отомкнутой крышкой.

– Василий Иваныч, – встретила она его окликом, где он заслышал совсем ему незнакомые звуки, – вы меня вчера запереть хотели… как чумную собачонку… Что ж! Вы можете и теперь это сделать. Я в ваших руках. Извольте, коли угодно, посылать за урядником, а то так ехать с доносом к судебному следователю… Чего же со мной деликатничать? Произвела покушение на жизнь такого драгоценного существа, как предмет вашего преклонения…

Лицо ее за ночь пожелтело, глаза впали и медленно двигались в орбитах. Она дышала ровно.

– Серафима Ефимовна, – ответил он ей в тон и остался за кроватью, ближе к двери, – все это лишнее, что вы сейчас сказали… Ваше безумное дело при вас останется. Когда нет в душе никакой задержки…

Одним скачком она очутилась около него, и опять порывистое дыхание – предвестник новой бури – пахнуло ему в лицо.

– Без нравоучений!.. Я за тобой послала вот зачем: не хочу я дня оставаться здесь. Доноси на меня, вяжи, коли хочешь, – наши с тобой счеты кончены…

И так же порывисто она подбежала к столу, вынула из ящика пакет и бросила на стол, где лежали разные дамские вещи.

– Вот Калерькины деньги, не надо мне… Сколько истрачено из них – мы вместе с тобой тратили… И вексель твой тут же. Теперь тебе нечего выдавать стр.252 документ, можешь беспрепятственно пользоваться. Небось! Она с тебя взыскивать не будет! Дело известное, кто в альфонсы поступает…

Он не дал ей договорить, схватил за руку и, задыхаясь от внезапного наплыва гнева, отшвырнул от стола.

Еще один миг – и он не совладал бы с собою и стал бы душить ее: до такой степени пронизала его ярость.

– Подлая, подлая женщина! – с трудом разевая рот, выговорил он и весь трясся. – Ты посмела?..

– Что посмела? Альфонсом тебя назвать?.. А то кто же ты?

– Ты же меня подтолкнула… И ты же!..

Он не находил слов. Такая «тварь» не заслуживала ничего, кроме самых мужицких побоев. И чего он деликатничал? Сам не хотел рук марать? И этого она не оценит.

– Ежели ты сейчас не замолчишь, – крикнул он, я тебя заставлю!

В одно мгновение Серафима подставила свое лицо

– Бей!.. Бей!.. Чего же ждать от тебя, мужицкого подкидыша…

Она могла обозвать его одним из тех прозвищ, что бросали ему в детстве! В глазах у него помутилось… Но рука не поднялась. Ударить он не мог. Эта женщина упала в его глазах так низко, что чувство отвращения покрыло все остальное.

– Рук о тебя марать… не стоит, – выговорил он то, что ему подумалось две минуты перед тем. – Не ты уходишь от меня, а я тебя гоню, – слышишь – гоню, и счастлив твой Бог, что я тебя действительно не передал в руки прокурорской власти! Таких надо запирать, как бесноватых!.. Чтоб сегодня же духу твоего не было здесь.

Все это вылетело у него стремительно, и пять минут спустя он уже не помнил того, что сказал. Одно его смутно пугало: как бы не дойти опять до высшего припадка гнева и такой же злобы, какая у нее была к Калерии, и не задушить ее руками тут же, среди бела дня.

Он вышел, шатаясь. Голова кружилась, в груди была острая, колющая боль. И на воздухе, – он попал на крыльцо, – он долго не мог отдышаться и прийти в себя. стр.253

XXII

В господских комнатах дачи все было безмолвно. Пятый день пошел, как Серафима уехала и взяла с собою

Степаниду. Ее вещи отвезли на подводе.

Со вчерашнего дня карлик Чурилин поджидает возвращения «барина». Теркин заночевал в посаде и должен вернуться после обеда. «Барышня» в Мироновке. Она тоже раньше вечера не угодит домой.

Чурилин теперь один заведует всем. Кухарка у себя на кухне, в особом флигельке. Он даже и постель стелет Калерии Порфирьевне. Сегодня он стола не накрывал к обеду; к шести часам он начал все готовить к чаю, с холодной закуской, на террасе, беспрестанно переходя туда из буфета и обратно. Ему привольно. Нет над ним недружелюбного глаза Серафимы

Ефимовны. Дождалась она того, что ее «спустили». Он про себя перебирает все, что случилось на даче, но не болтает ни с кем. Кухарка, должно быть, проведала что-нибудь от Степаниды и начала его расспрашивать. Он ни нес зарычал:

– Бабьи пересуды! Ничего я не знаю!.. И ты не судачь!

Кухарка, женщина простая и боязливая, стала его бояться. Он теперь первое лицо в доме, и барин его любит.

Чурилин в радостном возбуждении так и катается по комнатам; потный лоб у него блестит, и пылающие пухлые щеки вздрагивают.

От душевного возбуждения он не устоял – выпил тайком рюмку водки из барского буфета. Он это и прежде делал, но в глубокой тайне… Своей «головы» он сам боялся. За ним водилось, когда он жил в цирюльне,

"редко да метко" заложить за галстук, и тогда нет его буйнее: на всех лезет, в глазах у него все красное… На нож полезет, как ни что! И связать его не сразу удастся.

Он поставил на стол бутылку с хересом и графинчик водки, отошел от стола шага на два, полюбовался, как у него все хорошо стоит, и его потянуло выпить рюмку… Не поддался он искушению… Несколько раз возвращался на террасу с чем-нибудь… Но все уже приготовлено… Самовар поставлен на крыльце кухни.

– Подлость! – вслух выговорил Чурилин, зажмурил глаза и укатил с балкона. стр.254

Василий Иваныч его так «уважает» и полное ему доверие оказывает, а он будет водку воровски пить, да еще «нарежется», когда теперь-то и следует ему

"оправдать" себя в глазах такого чудесного барина.

Он привязался к Теркину, как собака. Прогони его сейчас – он не выдержит, запьет, может, и руки на себя наложит. Всей душой стоял он за барина в истории с Серафимой Ефимовной. Кругом она виновата, и будь он сам на месте Василия Иваныча, он связал бы ее и выдал начальству… "Разве можно спущать такое дело бабе? – спрашивает он себя уже который раз с той ночи и отвечает неизменно: – Спущать не следует".

Вместо того чтобы повиниться и вымолить себе прощение, она – на-ко, поди! – начала какие "колена выкидывать"! И уехала-то "с форсом", к Калерии

Порфирьевне не пошла, не просила у нее прощения, а та разливалась-плакала, – он видел в дверь, как та за нее же убивалась.

Он припрятал кинжал, который барин вырвал в ту минуту из рук Серафимы Ефимовны, и у него было такое чувство, точно он, именно он, Чурилин, имеет против нее самую главную улику и может всегда уличить ее. Барин про кинжал так и не спросил, а на лезвии кровь запеклась, кровь барышни.

"Барышня" наполняла его маленькое существо умилением. Он ее считал «угодницей». С детства он был очень богомолен и даже склонен к старой вере. Она для него была святее всякой «монашки» или простой

"чернички".

Ему хотелось проникнуть в то, что теперь происходит или может произойти «промеж» Василия Иваныча и

Калерии Порфирьевны. За барина он ручался: к своей недавней «сударке» он больше не вернется… Шалишь! Положим, она собою «краля», да он к ней охладел. Еще бы – после такого с ее стороны "невежества".

Этакая шалая баба и его как раз зарежет. Удивительно, как еще она и на него самого не покусилась.

Чего бы лучше вот такую девушку, как Калерия Порфирьевна, взять в "супруги"?

Карлик замечал, что у барина к ней большое влечение.

От его детских круглых глаз не укрылось ни одно выражение лица Теркина, когда он говорил с Калерией, брал ее руку, встречал и провожал ее… Только он не мог ответить за барина, какое влечение имеет он к ней: "по плоти" или "по духу". стр.255

Она сама Христовой невестой смотрит, и не к замужеству ее тянет. Однако почему бы ей и не стоять пред аналоем с таким молодцом и душевным человеком, как Василий Иваныч? Если бы он, Чурилин, мог этому способствовать, – сейчас бы он их окрутил, да не вокруг

"ракитова куста", как было дело у барина с Серафимой

Ефимовной, а как следует в закон вступить.

Волновался он и насчет того, как барышня сама себя чувствует и понимает здесь, на даче… Ей, должно быть, жутко. Она ведь барину совсем чужая. Из-за нее случилось такое дело. И выходит, на посторонний взгляд, точно она сама этого только дожидалась и желает его довести до точки, влюбить в себя и госпожой Теркиной очутиться.

"Не таковская!" – задорно повторял про себя Чурилин, и если б кто из прислуги, кухарка или кучер, сказали при нем что-нибудь в этом роде, он драться полезет.

"Нет, не таковская!" И ему приятно было ручаться за нее, верить, что Калерия Порфирьевна не чета той, "бесноватой".

Но коли она не имеет никаких видов на барина, здесь ей из-за чего же заживаться? Выходит не совсем как бы ладно. Она – девушка посторонняя, а барин – молодой, да еще красивый мужчина. Ежели ее что удерживает – так мироновские больные ребятишки и жалость к Василию Иванычу. Не желает она его оставить в большом расстройстве. В Мироновке двое, никак, умерло из ребятишек; поди, затянется… А она не таковская, чтобы бросить или испугаться. И все одна. Из посада доктор приезжал; однако не остался там ночевать, прислал фельдшера, да и тот, – Чурилин это слышал, как Калерия Порфирьевна сокрушалась, – норовит, как бы ему "стречка задать".

За нее Чурилин почему-то не боялся, что она может опасно заболеть. Неужли Бог допустит, чтобы такая душа вдруг «преставилась» – в награду за ее христианское поведение?..

Уедет Калерия Порфирьевна – и барин здесь дня не выживет, дачу сдаст, все перевезет в посад и пойдет кататься по Волге; может, и совсем переберется из этих краев…

Будет ли его брать с собою или скажет:

"Чурилин, ты мне, брат, не нужен. Я теперь сам бобылем стал: ищи себе другого барина!" стр.256

Внутри у карлика захолодело. Он кинется в ноги Василию Иванычу, – пускай возьмет, хоть без жалованья, только бы не гнал его.

Незаметно для себя его большая голова дошла до такого ужасного вывода. Неужели Серафимой

Ефимовной и держалась вся здешняя жизнь и его служба, а барышня, при всей своей святости, принесла разгром?

Этот вопрос захватил его врасплох, и так ему стало жутко – впору пробраться на балкон и отхлебнуть из графинчика: авось отойдет.

Но он воздержался во второй раз и побежал в кухню узнать, как самовар, раздула ли кухарка уголья как следует; она – рохля, и у нее всегда самовар пахнет.

Только что он перебежал к крылечку кухни, как со стороны парадного крыльца заслышался негромкий шум экипажа.

Чурилин бросился туда встречать барина. Это он особенно любил: тянулся к крылу тильбюри, принимал покупки, начинал громко сопеть.

И барин, и кучер были оба в пыли. Теркин прикрывался холщовой крылаткой. Лицо у него показалось Чурилину строже обыкновенного; но он спросил его довольно мягко:

– Барышня еще не воротилась?

Особенно звонко выпалил Чурилин:

– Никак нет, Василий Иваныч.

Пакетов и коробок никаких не было.

Теркин спустился с подножки и сказал кучеру:

– Хорошенько проводи!

О лошадях он всегда заботился, и за эту черту Чурилин «уважал» его, говаривал: "скоты милует", помня слова Священного писания.

– Умыться прикажете? – спросил он.

– Еще бы!

Он силился стянуть с барина полотняный плащ и побежал вперед с балкона. Ему хотелось сегодня усердствовать… Будь он посмелее, он вступил бы с барином в разговор и постарался бы выведать: почему у него вид "смутный".

Должно быть, та «бесноватая» что-нибудь натворила; пожалуй, скандал произвела?

Умывался Василий Иваныч один, но на этот раз он допустил его до рукомойника, и Чурилину было так стр.257 отрадно, стоя вровень со столиком, поливать ему голову.

– Так и к обеду не бывала Калерия Порфирьевна? – спросил Теркин, когда карлик подавал ему полотенце.

– И к обеду не бывали.

– А как слышно: все забирает там?

– Доподлинно не слыхал, Василий Иваныч.

Он знал, что вчера еще умерла девочка, но не хотел смущать барина.

– Ты не врешь?

– Ей-ей!

"Ложь во спасение!" – подумал Чурилин и доложил, что самовар готов.

XXIII

В лице Калерии проступала сильная усталость. Теркин взглядывал на нее тревожно и боялся спросить, как «забирает» в Мироновке.

Калерия выпила чашку, отставила и лениво выговорила:

– Совсем не хочется пить.

Голос у нее звучал гораздо ниже обыкновенного и с легкой хрипотой.

– Уходите вы себя, голубушка, – порывисто выговорил он и еще тревожнее оглядел ее.

– Нет, сегодня у меня не особенно много было дела… Теперь лучше идет.

– Однако сколько снесли на погост?

– Всего трое умерло… Вчера одна девочка… Так жалко!

Она сдержала слезы и отвернулась.

– Обо мне что… – начала она, меняя тон, – здесь у меня другое на душе.

– Об нас сокрушаетесь небось? Так это напрасно! Чего разбирать, Калерия Порфирьевна? Никто ни в чем не виноват! Каждый в себе носит свою кару и свое оправдание.

С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до стр.258 одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, – он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.

Серафима чуть не выгнала Калерии, когда та пришла к ней, вся в слезах, со словами любви и прощения… И его она в первый день принималась несколько раз упрашивать за свою "злодейку".

– Неужели так все у вас и порвано? – спросила Калерия и поникла головой.

Ей заметно нездоровилось.

– Я готов исполнить что нужно… позаботиться о судьбе ее.

– Эх, голубчик! Это на вас не похоже. Ведь она не за деньги сошлась с вами.

– Я этого не говорю!

– Бросите вы ее… она погибнет. Помяните мое слово.

– Что ж мне делать? – почти крикнул он и встал со стула. – Я не могу напускать на себя того, чего нет во мне. Ну любил и привязался бы, быть может, на всю жизнь… На женитьбу пошел бы раньше. Но одной красоты мало, Калерия Порфирьевна. Вы говорите: она без меня погибнет! А я бы с ней погиб… Во мне две силы борются: одна хищная, другая душевная. Вам я как на духу покаюсь.

Он круто повернулся и опять подсел к ней. Ему вдруг стало легко и почти радостно от этих слов. Потребность новой исповеди перед ней назрела. Ничего уже он не боялся, никакой обмолвки…

– Погиб бы я с ней! У Серафимы в душе Бога нет!.. Я и сам в праведники не гожусь… Жил я вдалеке от помыслов о Божеском законе… На таких, как вы, мне стыдно смотреть… Но во мне, благодаря Создателю, нет закоренелости. И я почуял, что сожительство с Серафимой окончательно превратило бы меня в зверя.

– Как вы жестоки к ней! – тихо вырвалось у Калерии.

– Нет, ей-ей, не жесток!.. И верьте мне, родная, я не хочу прикрывать таким приговором собственную дрянность. Она кричала здесь: "все мужчины – предатели!"

В том числе и я, первый… Что ж… Ко мне она прилепилась… Плотью или сердцем – это ее дело… Я не стану разбирать… Я ей был дороже, чем она стр.259 мне, – каюсь. И стал я распознавать это еще до приезда вашего. На ярмарке, в Нижнем, встретился я с одной актрисой… когда-то ухаживал, был даже влюблен. Теперь она совсем свихнулась и вдобавок пьянчужка, по собственному сознанию, а с ней у меня чуть не дошло…

Он остановился и покраснел. Это признание вылетело у него легко, но тотчас же испугало… Ему совестно было поднять глаза на Калерию.

– Вот видите, Василий Иваныч… Вы повинились ли ей?

– Нет, скрыл, и это скверно, знаю! Но тогда-то я догадался, что сердцем моим она уже не владеет, не трогает меня, нет в ней чего-то особенного, – он чуть было не обмолвился: "того, что в вас есть". – Если б не ее ревность и не наш разрыв, я бы жил с ней, даже и в законном браке, без высшей душевной связи, и всякому моему хищничеству она стала бы поблажать. Вас она всегда ненавидела, а здесь впервые почуяла, что ей нельзя с вами тягаться.

– В чем, голубчик?

Щеки его запылали. Он смешался и мог только выговорить:

– Ни в чем нельзя… кроме чувственной прелести. А прелесть эта на меня уже не действовала.

Он смолк и глубоко перевел дух. Калерия, бледная и с поблеклым взглядом, вся сгорбилась и приложила ладонь к голове: ей было не по себе – в голове начиналась тяжесть и в ребрах ныло; она перемогалась.

– Любовь все может пересоздать, Василий Иваныч… Как умела, она любила вас… Пожалейте ее, Христа ради! Ведь она человек, а не зверь…

– Я ей простил… Да и как не простить, коли вы за нее так сокрушаетесь? Вы! Не меня она собралась со свету убрать, а вас! Ее ни прощение, ни жалость не переделает… Настоящая-то ее натура дала себя знать. Будь я воспитан в строгом благочестии, я бы скорее схиму на себя надел, даже и в мои годы, но вериг брачного сожительства с нею не наложил бы на себя!

Теркин схватил ее руку, – она уже сняла с нее перевязку,

– и придержал ее в своих руках.

– Калерия Порфирьевна! Н/ешто мне не страшно было каяться вот сейчас? Ведь я себя показал вам без всякой прикрасы. Вы можете отшатнуться от меня… Это выше сил моих: любви нет, веры нет в душу той, стр.260 с кем судьба свела… Как же быть?.. И меня пожалейте! Родная…

Губы его прильнули к прозрачной руке Калерии. Рука была горячая и нервно вздрагивала.

– Не целуйте!.. Голубчик! Василий Иваныч… За что? Да и боюсь я…

– Чего?

– От меня еще прикинется к вам болезнь… Знаете… сколько ни умывай руки… все есть опасность… Особенно там, в избах.

И, спохватившись, как бы не испугать его, она заговорила быстрее. Он заметил, как она коротко дышала.

– Скорблю я за вас, милый вы мой Василий Иваныч. Вас я еще сильнее жалею, чем ее. То, что вы мне сейчас сказали, – чистейшая правда… Я вам верю… Господь вас ведет к другой жизни, – это для меня несомненно… Вы меня ни за ханжу, ни за изуверку не считаете, я вижу. Во мне с детства сидит вера в то, что зря ничего не бывает! И это безумие Серафимы может обновить и ее, и вашу жизнь. Известное дело… Любви два раза не добудешь… Но какой? Мятежной, чувственной вы уже послужили… Серафима еще больше вашего… Я об одном прошу вас: не чурайтесь ее как зачумленной; когда в ней все перекипит и она сама придет к вам, – не гоните ее, дайте ей хоть кусочек души вашей…

Она хотела еще что-то сказать, отняла руку и опять прошлась ею по лбу.

– Нездоровится вам? – испуганно спросил Теркин.

– Устала… Нынче как-то особенно…

– Уходите вы себя! – почти со слезами вскричал он и, когда она поднялась с соломенного кресла, взял ее под руку и повел к гостиной.

– Василий Иваныч!

Они остановились.

– Вы не бойтесь за меня! Нехорошо! Я по глазам вашим вижу – как вы тревожитесь!..

– Воля ваша! В Мироновку завтра вас не пущу.

– Увидим, увидим! – с улыбкой вымолвила она и на пороге террасы высвободила руку. – Вы думаете, я сейчас упаду от слабости… Завтра могу и отдохнуть…

Там, право, это… поветрие… слабеет… Еще несколько деньков – и пора мне ехать. стр.261

– Ехать? – повторил Теркин.

– Как же иначе-то?.. Ведь нельзя же так оставить все. Серафима теперь у тетеньки… Как бы она меня там ни встретила, я туда поеду… Зачем же я ее буду вводить в новые грехи? Вы войдите ей в душу. В ней страсть-то клокочет, быть может, еще сильнее. Что она, первым делом, скажет матери своей: Калерия довела меня до преступления и теперь живет себе поживает на даче, добилась своего, выжила меня. В ее глазах я – змея подколодная.

Она чуть слышно рассмеялась.

Будь это два года назад, Теркин, с тогдашним своим взглядом на женщин, принял бы такие слова за ловкий "подход".

В устах Калерии они звучали для него самой глубокой искренностью.

– Бесценная вы моя! – вскричал он, поддаваясь новому наплыву нежности. – Какая нам нужда?.. У нас на душе как у младенцев!..

Говоря это, он почувствовал, как умиленное чувство неудержимо влечет его к Калерии. Руки протягивались к ней… Как бы он схватил ее за голову и покрыл поцелуями… Еще одно мгновение – и он прошептал бы ей: "Останься здесь!.. Ненаглядная моя!.. Тебя Бог послал быть мне подругой! Тебя я поведу к алтарю!"

– Что это какая у меня глупая голова!.. – прошептала вдруг Калерия, и он должен был ее поддержать: она покачнулась и чуть не упала.

"Господи! Заразилась!" – с ужасом вскричал он про себя, доведя ее до ее комнаты.