Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

XIV

Он так быстро пошел к своей квартире, что попал совсем не в тот переулок, прежде чем выйти на площадь, где стоял собор. Сцена с этим «Петькой» еще не улеглась в нем. Вышло что-то некрасивое, мальчишеское, полное грубого и малодушного задора перед человеком, который «как-никак», а доверился ему, признался в грехах.

Ну, он не хотел его «спасти», поддержать бывшего товарища, но все это можно было сделать иначе…

"По-джентльменски? – спросил он себя – и тотчас же ответил: – Впрочем, я не джентльмен, а разночинец, и не желаю оправдываться". Теркин перебрал в памяти обе половины их разговора, до и после прихода таксатора. С первых слов начали они «шпынять» друг друга. «Петька» оказался таким же стр.393

"гунявцем", каким обещал сделаться больше десяти лет назад. Не обрадуйся он приезду «миллионщика» Теркина – он бы не послал за ним экипажа; пожалуй, не принял бы. Да и как он его встретил? В возгласе: "скажите, пожалуйста!" – звучало нахальство барчука. "Скажите, мол, пожалуйста, Васька Теркин, мужицкий подкидыш – и в миллионных делах! Надо ему дать почувствовать, кто он и кто я!" И это за десять минут перед тем, как, чуть не на коленях, молил о спасении, признавался в двойном воровстве!.. Где же тут смысл? Где хоть крупица достоинства?.. Не будь «Петька» таким гунявцем – и все бы иначе обошлось!

"То есть как же иначе? – опять спросил он себя и уже не так быстро ответил: – Будь у него совсем свободных сорок тысяч в бумажнике… разве он отдал бы их Звереву?"

"Нет!" – решил он, чувствуя, что не одно личное раздражение продолжает говорить в нем, а что-то иное. Обошелся бы мягче, но не дал бы. В нем вскипело годами накопившееся презрение к беспутству всех этих господ, к их наследственной неумелости, к хапанью всего, что плохо лежит, – и все это только затем, чтобы просаживать воровские деньги черт знает на что. Никого из них он не спасет. Скорее поможет какому-нибудь завзятому плуту, способному что-нибудь сделать для края.

И никакой жалости ни к кому из них он не имеет и не желает иметь. Они все здесь проворовались или прожились, и надо их обдирать елико возможно. Вот сейчас будет завтрак с этим Низовьевым. Кто он может быть? Такая же дрянь, как и Петька, пожалуй, еще противнее: старый, гунявый, парижский прелюбодей; на бульварах растряс все, что было в его душонке менее пакостного, настоящий изменник своему отечеству, потому что бесстыдно проживает родовые угодья – и какие! – с французскими кокотками. Таких да еще жалеть!

У ворот квартиры, на завалинке, сидел Чурилин и вскочил, завидев Теркина.

– За вами послали лошадь, Василий Иваныч, доложил он, снимая шапку.

– Накройся! – строго крикнул ему Теркин.

Ему сделалось противно видеть лакейское усердие карлика. И сам-то он не превращается ли в барина выскочку? стр.394

На крыльце его встретил приказчик Низовьева – долговязый малый, видом не то дьячок в штатском платье, не то коридорный из плоховатых номеров.

"И народ-то какой держит! – подумал Теркин, – на беспутство миллионы спускает, а жалованье скаредное!"

– Павел Иларионыч сейчас вот за вами фаэтон отправили, – сообщил и приказчик, низко поклонившись крестьянским наклонением головы. И говор у него был местный, волжский.

– Дожидаются меня завтракать? – спросил Теркин.

– Стол накрыт. Пожалуйте.

Из передней он услыхал голоса направо, где поместился

Низовьев, узнал голос таксатора и не вошел туда прямо, а сначала заглянул в свою комнату. Там Хрящев смиренно сидел у открытого окна с книжкой.

В зальце был приготовлен стол на несколько приборов.

Хрящев встал, и они заговорили вполголоса:

– Имел беседу с господином таксатором, но патрона его еще не видал.

– И как вам показался этот Первач?

– Особа ловкая и живописная, Василий Иваныч.

– Вы с нами будете завтракать?

– Может быть, господину Низовьеву это не покажется?

– Это почему?.. При нем таксатор, а при мне лесовод… и мудрец, – прибавил Теркин и ударил Хрящева по плечу.

– Я хотел было ему представиться в ваше отсутствие,

Василий Иваныч, да думаю: не будет ли это презорством?

– Очень уж вы скромны, Антон Пантелеич! – громче выговорил Теркин, оправляя прическу перед дорожным зеркалом. – Как вы сказали… презорство?

– Так точно. Старинное слово. Предки наши так писали и говорили в прошлом веке.

– А я думаю, что этого самого презорства теперь развелось и не в пример больше, чем тогда было.

– Надо полагать, Василий Иваныч, надо полагать.

Короткий, жидкий смех Хрящева заставил и Теркина рассмеяться.

– Так смотрите, Антон Пантелеич, выходите завтракать.

Я вас представлю господину Низовьеву. стр.395

– Очень хорошо-с… Большой барин из Парижа не взыщет… Одеяние у меня дорожное.

Теркин затворил за собою дверь в залу и у двери в переднюю увидал таксатора.

– А я к вам, Василий Иваныч… Завтрак готов.

– За мной задержки не будет. Можно к Павлу Иларионовичу?

– А он к вам шел… Сейчас я ему скажу.

Первач отретировался, и к Теркину через минуту вышел Низовьев.

Он ожидал молодящегося франта, в какой-нибудь кургузой куртке и с моноклем, а к нему приближался человек пожилой, сутулый, с проседью; правда, с подкрашенными короткими усами на бритом лице, – но без всякой франтоватости, в синем пиджаке и таких же панталонах. Ничего заграничного, парижского на нем не было.

– Весьма рад, – заговорил он с легкой картавостью и подал Теркину руку.

Вежливость его тона пахнула особым барским холодом.

– Спасибо за гостеприимство, – сказал Теркин, чувствуя, что имеет дело с барином не такого калибра, как «Петька» Зверев. – А ежели не поладим, Павел

Иларионович?

– Мне останется удовольствоваться беседой с вами.

– Вы с своим поваром ездите?

– Нет, мне приказчик приготовляет. Милости прошу. Николай Никанорыч, – обратился он к таксатору, – прикажите подавать!

Когда Первач вышел в переднюю, Теркин наклонился к

Низовьеву и потише сказал:

– Со мной лесовод… Вы позволите и ему позавтракать с нами?

– Сделайте одолжение… Мне Николай Никанорыч говорил. Вы – у себя дома.

Низовьев обезоруживал своей воспитанностью, и неприятно-дворянского в нем ничего не сквозило. Да и по виду он был более похож на учителя или отставного офицера из ученых.

"Ужели он женолюб?" – подумал Теркин и никак не мог пристегнуть к нему какую-нибудь парижскую блудницу, требующую подношений в сотни тысяч.

– Антон Пантелеич! – позвал он Хрящева. стр.396

Тот вышел, стыдливо обдергивая борты своего твидового пальтеца.

– Имею честь кланяться, – выговорил он, скромно не подавая руки. – Антон Пантелеев Хрящев.

– Весьма рад, – повторил Низовьев, ласково ему поклонился и протянул руку. – Вы, я слышал, видели мою дачу?

– Точно так.

– И, смею надеяться, нашли ее в порядке?

– В изрядном порядке. Василий Иваныч сам вам сообщит.

Первач объявил, что кушанье сейчас подадут. Водка и закуска стояли на том же столе. Низовьев сам водки не пил, но угощал гостей все с той же крайней вежливостью. При нем и у таксатора тон сделался гораздо скромнее, что Теркин тотчас же отметил; да и сам Теркин не то что стеснялся, а не находил в себе уверенности, с какой обходился со всяким народом – будь то туз миллионщик или пароходный лоцман. Антон Пантелеич оставался верен себе: так же говорил и держал себя; такая же у него была усмешка глаз и губ, из-под которых выглядывали детские, маленькие, желтоватые зубы. Прислуживали приказчик и кучер.

За первым блюдом деловой разговор еще не завязался, и

Теркин тотчас распознал в парижском барине– лесовладельце очень бывалого человека, превосходно усвоившего себе приемы русских сделок.

XV

После завтрака Первач и Хрящев остались в зале. Деловой разговор патронов подходил к концу в комнате

Теркина.

С цены, какую Низовьев назначил своей даче – еще в письме из Парижа, – он не желал сходить. В

Васильсурске он удачно запродал свою партию строевого леса и так же выгодно запродал партию будущей навигации. Теркину досадно было на себя, что он сам оттянул сделку и не окончил ее тремя неделями раньше, когда Низовьев еще не знал, какие в нынешнем году установятся цены на лесной товар.

– В вас, почтеннейший Василий Иваныч, – говорил

Низовьев, тихо улыбаясь, сквозь дым папиросы со стр.397 слащавым запахом, – мне приятно было видеть представителя новой генерации деловых людей на европейский образец. Вы берете товар лицом. Мне нет надобности продавать дачу за бесценок. Если она не найдет себе такого покупателя, как ваша компания, на сруб у меня ее купят на двадцать процентов дороже.

– На сруб? – вырвалось у Теркина. – Уж и то прискорбно, что господа лесовладельцы, принадлежащие к дворянскому сословию, выказывают такое равнодушие к своим угодьям.

– Это камешек и в мой огород?

Низовьев прищурил свои подслеповатые, умные глаза.

– Извините за откровенность! Ведь вы, коли не ошибаюсь, желаете совсем отделаться от ваших лесов и перевести капитал за границу?..

– Может быть… Разве это преступление?

– С известной точки, да.

– Ой-ой! Как строго! Вы, как говорят московские остряки, – патриот своего отечества?

– Хотя бы и так Павел Иларионович! я выразился сейчас, что прискорбно видеть это; но, как представитель компании, я должен радоваться. По крайности, промысловые люди взялись за ум и хотят сохранить отечеству такое благо, как леса Поволжья.

– Именно. Вам, промысловым людям, как вы изволите называть, надо благословлять эту неспособность русских землевладельцев держать в своих руках хозяйство страны… Было время – и я мечтал служить отечеству.

"А теперь ты в француженок всаживаешь миллионы", – добавил мысленно Теркин и начал бояться, как бы раздражение не начало овладевать им.

Низовьев сделал жест рукой, в которой была папироса.

– Признаюсь, – продолжал он медленнее и с блуждающей усмешкой, – только дела заставляют меня возвращаться на Волгу и вообще в Россию.

– А то совсем пропадай она, эта Россия? – спросил

Теркин с вызывающим жестом головы.

– У кого больше веры в нее, тот пускай и действует. Вот, например, в лице вашем, Василий Иваныч, я вижу что-то новое. Люди, как вы, отовсюду выкурят таких изменников своему отечеству, как мы, грешные.

Сдержанный смех докончил его фразу. стр.398

Теркин услыхал в ней скрытую иронию.

"Ладно, – подумал он, – в инвалиды записываешься, а на дебоширство с француженками хватает удали!"

– Всякому свое, Павел Иларионыч, – сказал он несколько бесцеремоннее и, на особый лад взглянув на Низовьева, подумал: "мы, мол, знаем, каков ты лапчатый гусь". – Нашему брату, разночинцу, черная работа; господам – сниманье сливок…

– Сливки! Сливки!.. Это не великодушно, Василий Иваныч. Насчет сливок, – и он подмигнул Теркину, вам некому завидовать.

Тон этих слов показывал, что Низовьев намекает на что-то игривое. Губами он перевел, точно что смаковал, и в глазах явилась улыбка.

"Это еще что? – спросил про себя Теркин. – К чему он подъезжает?"

В таком тоне он не желал продолжать разговора. За всю зиму женщины точно не существовали для него. Он не бегал от них, но ему сдавалось, что они потеряли над ним прежнюю силу. Балагурства скоромного свойства он никогда особенно не любил. Еще менее с таким

"тайным развратником", каким считал Низовьева.

– Нам где! – ответил он, однако, в игривом же тоне. – Мы – лыком шитые простецы.

– Будто?

Низовьев наклонился к нему и стал говорить тише:

– У вас были встречи с пленительными женщинами… И одна из них до сих пор интересуется вами чрезвычайно.

– Уж не в Париже ли?.. Так я там не бывал.

– Не в Париже, а на Волге… Прежде чем я имел удовольствие сегодня познакомиться с вами, я уже знал, что вы – человек опасный.

Низовьев погрозил указательным пальцем.

Этот оборот разговора Теркин начал принимать за «финты», за желание отделаться от более обстоятельного обсуждения цены.

– Не понимаю! – выговорил он и пожал плечами.

Лицо его досказало: "да и нет у меня ни охоты, ни времени переливать из пустого в порожнее".

– К нам в Васильсурск пожаловала с одним из лесопромышленников… прелестная женщина. – Низовьев стал жмуриться. – Если не ошибаюсь, ваша хорошая знакомая.

– Кто же это? стр.399

В вопросе Теркина заслышалась уже явная неохота продолжать такой разговор.

– Серафима Ефимовна… Рудич!.. Ведь вы ее знаете?

– Знаю, – ответил Теркин, не меняясь в лице и очень сухо.

Он никак не ждал этого. Имя Серафимы не смутило его. Ему было только неприятно, что деловой разговор переходил во что-то совсем "неподходящее".

– Приехала она с очень курьезным господином. Фамилия его – Шуев… племянник миллионера, сектант, из той секты, – Низовьев сделал характерный жест, – которая не желает продолжения рода человеческого… И он, несмотря на это обстоятельство, безумно влюблен в госпожу Рудич и кротко выносит все ее шуточки. Вероятно, в сералях так достается от султанш их надзирателям. Тут надзиратель – в роли чичисбея. Носит розовые галстучки, душится. У этих господ лица такие, что трудно определить их возраст… Кажется, он еще молодой человек.

– И она его обрабатывает? – спросил Теркин с брезгливой усмешкой.

– Я в это не входил, Василий Иваныч. Знаю лишь то, что эта прелестная женщина, с изумительным бюстом и совсем огненными глазами – таких я не видал и в Андалузии, – искала на съезде лесопромышленников не кого другого, как вас!..

– Меня?

– Без всякого сомнения. Имел ли я право сказать, что вы снимаете сливки, ха-ха!? И это не мешает вам прибирать к рукам наши родовые угодья… Второе менее завидно, чем первое. Вы не находите?

Любитель женщин все яснее выступал перед Теркиным, и ноты, зазвучавшие в его картавом голосе, раздражали его.

– Я, право, не знаю, что вам сказать, Павел Иларионыч…

А за то какую жизнь ведет теперь эта особа, и кто при ней состоит, я не ответчик.

– Но кто же это говорит, добрейший Василий Иваныч, кто же это говорит! Прошу вас верить, что я не позволил бы себе никаких упоминаний, если б сама

Серафима Ефимовна не уполномочила меня, в некотором роде…

Он как бы искал слов.

– Уполномочила? – переспросил Теркин.

– Разве вам так неприятно выслушивать?.. стр.400

– Мне?.. Нисколько!..

По глазам Низовьева Теркин хотел угадать, знает ли он что-нибудь про их прошедшее.

– Сколько я мог понять, Серафима Ефимовна остановилась в Васильсурске только затем, чтобы найти вас.

– Почему же меня?

– Она, вероятно, узнала, что вы стоите теперь во главе лесопромышленной компании, и предполагала, что вы пожалуете на наш съезд "леших"…

– Вот как!..

На Теркина начала нападать неловкость, и это его сердило. С какой стати подъехал к нему с подобными расспросами этот женолюб?..

– Если вам неприятно, – продолжал Низовьев еще мягче, – я не пойду дальше…

– Мне безразлично!

– Будто? Ах, какой вы жестокий, Василий Иваныч!..

Безразлично – от такой женщины, как госпожа Рудич!.. Да этаких двух во всей русской империи нет… Я был просто поражен… Так вы позволите досказать?

– Сделайте милость.

– Серафима Ефимовна почтила меня своим доверием, услыхав, что с вами я буду иметь личное дело, и не дальше, как через несколько дней. От меня же она узнала, где вы находитесь… Признаюсь, у меня не было бы никакого расчета сообщать ей все это, будь я хоть немножко помоложе. Но я не имею иллюзий насчет своих лет. Где же соперничать с таким мужчиной, как вы!..

И Низовьев шутливо опустил голову; сквозь его деликатно-балагурный тон прокрадывалось нешуточное увлечение женщиной с "огненными глазами". Теркин распознал это и сказал про себя: "И на здоровье! пускай обчистит его после французской блудницы".

В зале стенные часы с шумом пробили три часа.

Он вынул свои часы и тем как бы показал, что пора перейти опять к делу.

ХVI

– Три часа? – спросил Низовьев. – Вы на меня не будете в претензии, Василий Иваныч, за этот перерыв в нашем деловом разговоре? Разве для вас самих безразлично стр.401 то, как относится к вам такая пленительная женщина?

– В настоящий момент… довольно безразлично…

Глаза Низовьева замигали, и его всего повело.

– Это не… depit amoureux… вы понимаете?

– Извините, по-французски я плоховато обучен…

– Раздражение влюбленного человека. Временная обида, под которой тлеет иногда страсть и ждет взрыва.

"Ах ты, старая обезьяна!" – выбранился мысленно Теркин.

– Ничего такого во мне нет… Госпожу Рудич я действительно знавал…

– Довольно близко? – полушепотом подсказал Низовьев.

– Ежели она сама изливалась вам…

– Нет! Нет! Ничего я фактически не знаю о ваших прежних отношениях. Серафима Ефимовна дала мне только понять… И я был весьма польщен таким доверием.

Низовьев подался несколько и протянул вперед руку.

– Василий Иваныч!.. Забудьте на минуту, что мы с вами совершаем торговую сделку… Забудем и разницу лет. Можно и в мои года сохранить молодость души… Вы видите, я умею ценить в каждом все, что в нем есть выдающегося. Кроме ума и дельности в вас, Василий Иванович, меня привлекает и это влечение к вам такой женщины, как Серафима Ефимовна.

Теркин чуть заметно повел плечами.

– Вы, я вижу, несколько замкнуты и даже суровы. Конечно, вы меня совсем не знаете… Да к тому же я для вас продавщик, а вы представитель общества, желающего у меня купить возможно дешевле. Условия не особенно благоприятны для более интимной беседы… Я постарше вас, мне и следует быть смелее.

– При чем же тут смелость, Павел Иларионыч?

– А как же?.. Вы надо мной подсмеиваться будете…

Вероятно, уже и теперь это делаете про себя… называете меня старым сатиром… Сердечкиным? Что ж!.. Для меня Серафима Ефимовна была… как вам сказать…

Извините за французское слово… une revelation…

Откровение… неожиданная находка… Я просто был поражен, когда увидал такое существо… и где же? – в Васильсурске, на съезде лесопромышленников, стр.402 и каких типов, и в сопровождении господина Шуева!..

Этот чичисбей из сектантов… вы помните, я сейчас упоминал о нем… Мое изумление было еще сильнее, Василий Иваныч, когда я узнал, что Серафима

Ефимовна – из семьи староверов, с низовьев Волги. И вдруг такая прелесть!.. Я уже не говорю о красоте…

Туалеты, тон… И что-то… этакое свое, бытовое… так ведь нынче любят выражаться… Самородок – и какой!

Низовьев совсем зажмурил глаза, вскинул руками и подался назад головой… Губы его выпятились…

Слушая его и глядя на эти «фасоны» стареющего женолюбца, Теркин испытывал смесь брезгливости с тайным торжеством мужского тщеславия… Богатый барин, проживший полсостояния на женщин в таком городе, как Париж, по всем статьям – знаток и ценитель – и говорит о Серафиме как о жемчужине… Она захватила его в каких-нибудь два-три дня. Будь он, Теркин, на его месте, он ни за что бы не выдал себя, не согласился бы играть роль не то наперсника, не то парламентера, да еще отправляясь улаживать дело на несколько сот тысяч.

– Вы нешто имели продолжительные беседы с госпожой

Рудич? – помягче спросил он Низовьева и взглянул на него с усмешкой.

– Мы вдруг стали друзьями… с той минуты, как она узнала, что я еду сюда и вы меня ждете. Видите ли, Василий Иваныч, моя миссия была для меня довольно тяжелая. Хе-хе!.. Вы понимаете… Есть такие встречи… Французы называют их… удар молнии… Особенно когда чувствуешь временную пустоту… после сердечных огорчений. Ведь только женщине и дано заставлять нас страдать. Я приехал в очень-очень подавленном настроении, близком к меланхолии…

– И госпожа Рудич некоторым образом спасла?

– Не говорите так! Вы – неблагодарный!

Неблагодарный! В ней до сих пор живет такое влечение к вам… Другой бы на моем месте должен был радоваться тому, что он находит в вас к Серафиме Ефимовне; но мне за нее обидно. Она не посвятила меня в самые интимные перипетии своего романа с вами. С какой смелостью и с каким благородством она винила себя! И конечно, для того, чтобы поднять на пьедестал вас, жестокий человек!.. стр.403

– В чем же она винила себя?

Вопрос соскочил с языка Теркина против воли: он втягивался в разговор о Серафиме.

– Ах, Боже мой! Чуть не в уголовном преступлении. Она говорит, что вы, если б хотели, могли выдать ее… Она этого никогда не боялась. Пред благородством вашей натуры она преклоняется. Ей нужно ваше… прощение. И кажется, не в том, в чем женщины всего чаще способны провиниться. Не правда ли? Не в измене или охлаждении?.. Отчего же вам хоть на это не ответить прямо? Ни измены, ни охлаждения вы не знали?

"Это правда, – подсказал себе Теркин. – Когда же она изменяла?"

– Или, быть может, излишняя скромность мешает вам быть откровенным? Я не берусь проникнуть в вашу душу, Василий Иваныч; но если в вас нет затаенной страсти, то вряд ли есть и равнодушие… Буду чудовищно откровенен. Равнодушию я бы обрадовался, как манне небесной.

– Хитрить мне с вами не из чего, Павел Иларионыч, – заговорил Теркин уже гораздо искреннее, но все-таки несколько суровым тоном, – я бы желал одного, чтобы эта особа успокоилась сама. Никакой злобы я к ней не имею… Все прошедшее давно забыл… и простил, коли она заботится о прощении. Все люди, все человеки. И я тоже не святой…

– Но если б Серафима Ефимовна пожелала лично выразить вам…

– Это совершенно лишнее, – отозвался Теркин, нахмуря брови.

– Вы боитесь за себя?

Низовьев спросил это, глядя на него боком и с двойственной улыбкой.

– За себя? Не думаю, чтобы это было для меня… слишком опасно… Знаете, Павел Иларионыч, на старых дрождях трудно замесить новое тесто.

– Какое неизящное сравнение.

– Не обессудьте. Мы – простецы. Зачем же Серафиме

Ефимовне, – он в первый раз назвал ее так, самой ставить себя в неприятное положение, да и меня без надобности пытать?

– И вы позволяете мне ей сообщить ваш ответ?

– Сделайте милость, раз она об этом просила. стр.404

– Василий Иваныч! благодарю вас за такой искренний ответ.

Глаза Низовьева стали влажны.

– Вам же лучше! – не удержался Теркин.

Но радость Низовьева была так сильна, что он ничего не заметил на этот нескромный возглас, вздохнул и сказал еще раз:

– Благодарю вас.

– А тот?.. чичисбей… как вы его называете… Так при ней и состоит? И ей не зазорно?

В вопросах Теркина звучало более удивление, чем насмешка.

– Это так… Для курьеза… От скуки!.. Я понимаю ее, Василий Иваныч… Она близка к перелому, когда женщина делается беспощадной… жестокой…

– И вы хотите ее примирить?..

– Хочу! Хочу!.. И вы меня воскресили!

Оба стояли друг против друга в позе людей, покончивших полюбовно важное дело.

– На здоровье! – воскликнул Теркин. – Но позвольте, Павел Иларионыч, мы совсем отдалились от нашего главного предмета.

– Какого? Цены моей лесной дачи? Да стоит ли к этому возвращаться? Вам угодно иметь скидку?

Извольте.

"Вот оно что! – сказал себе Теркин, и краска заиграла на его щеках. – Ты пошел на скидку оттого, что я тебе свою бывшую любовницу уступил! Нет, шалишь, барин!"

Резко меняя тон, он отодвинулся назад и выговорил громко, так что его могли слышать и в зале:

– Нет, зачем же, Павел Иларионыч? Стоять на цене так стоять… Для меня дело – прежде всего. Не угодно ли вам поехать со мной в дальний край дачи; мы вчера не успели его осмотреть… Коли там все в наличности, я буду согласен на вашу цену.

И глазами, глядя на Низовьева почти в упор, он добавил:

"Я не таковский, чтобы мне куртаж предлагать из-за женского пола".

Тотчас после того он подошел к двери, растворил ее и крикнул:

– Антон Пантелеич! извольте послать за ямскими лошадьми и собирайтесь с нами смотреть дачу.

Низовьев смущенно промолчал. стр.405