Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

XXX

Грудь Сани заметно колыхалась и щеки пылали. когда Теркин вел ее усиленно к беседке.

– Милая моя барышня, вы меня искали?..

Беспокоились?

Под взглядом его больших глаз она еще сильнее смутилась; губы ее раскрывались в усмешку ласкового и точно в чем-то пойманного ребенка.

Ее послали узнать не о том, не приключилось ли чего с Василием Иванычем, а не вышло ли какой «каверзы» от этой дамы, не расстроилось ли дело продажи.

Лгать Саня не умела.

– Милый Василий Иваныч! – она взяла его за обе руки и отвела голову, чтобы не расплакаться. – Папа боится… и тетка Павла также… вы понимаете… Думают – что-нибудь эта дама насчет имений… вы понимаете…

Папу жалко… ему нужно продать.

– А вам самим жалко усадьбы, жалко парка?

– Да… жалко.

Слезинки задрожали на ресницах.

– И вы на меня смотрите как на хищного зверя какого? Возьмет да и пожрет ваше родное гнездо!

– Нет! Нет! – Саня начала трясти его за руки. Не думайте так! Вы добрый! Вы хороший!.. Они говорят: больше вас никто не даст. Но вы спрашиваете, жалко ли? Как же не жалеть! стр.454

– Сядьте, сядьте! – усаживал ее Теркин, не выпуская ее рук из своих. – Лгать не умеете! Милая… Вы ведь ребеночек. Дитятко! – так на деревне говорят. Не то что мы все, великие грешники!

– А я-то!

Этот возглас вырвался у Сани порывисто, вместе с движением головы, которую она еще сильнее отвернула, и одну руку высвободила, чтобы вынуть платок и утереть глаза.

– Вы-то?

– Да, я, я, Василий Иваныч… Вы со мной как друг обошлись… как старший брат… Думаете, я безгрешная, херувим с крылышками, а я гадкая!

– Ну, уж и гадкая!

– Гадкая!

Саня выдернула и другую руку и обеими ладонями закрыла лицо.

– Что же вы такое натворили?

– До вас мне не было стыдно… Я позволяла…

– Целовать себя? – подсказал Теркин, и его этот вопрос пронизал жутким ощущением… Ему не хотелось, чтобы она ответила: "да".

– Позволяла! – шепотом выговорила Саня, и слезы перешли в рыдания.

Сквозь них он различил слова:

– Будете презирать… Тетка Павла говорит: "развратная девчонка"… Неужели правда? Господи!

И у него навернулись слезы. Он не выдержал, схватил ее за руки, потом притянул к себе и горячо, долго поцеловал в лоб.

Рыдания прекратились; она только чуть слышно всхлипывала.

Ни одной секунды не подумал он: "Что ты делаешь?

Ведь ты судьбу свою решаешь, под венец хочешь вести этого "суслика"!"

"Суслик" стал ему в несколько минут еще дороже. Никакого прилива мужской хищности он не почуял в себе. Только бы утешить Саню и поставить на честный путь.

Она вся затихла, и в груди у нее точно совсем замерло. И так сладко было это замирание. Радость охватила ее оттого только, что "милый Василий Иваныч" знает теперь, в чем она гадко поступала, что он простил ее, не отвернулся от нее, как от развратной девчонки. Никакой надежды быть его невестой не стр.455 промелькнуло перед ней. Она забыла даже, как ее десять минут назад схватило за сердце от приезда нарядной красавицы.

Когда Теркин целовал ее в голову, он почувствовал, до какой степени она далека в эту минуту от всякого девичьего расчета… И он умиленно взял ее опять за руки, поднес их к губам и долго глядел ей в глаза, откуда тихо текли слезы.

– Дитятко! – повторил он мужицким звуком. Дитя малое… неразумное!.. Все это стряхнули вы разом… И следа не будет. Все уладим. Не разорять я ваше гнездо пришел, а заново уладить!

– Как? – спросила Саня и сквозь слезы улыбнулась ему.

– За собой оставлю… усадьбу и парк. Только это я вам на ушко говорю… Вам стоит сказать одно словечко. Вы ведь знаете, я мужичьего рода… По– мужицки и спрошу: люб вам, барышня, разночинец Василий Иванов Теркин… а? Коли не можете еще самой себе ответить, подождите.

– Люб! – звонко откликнулась Саня и неудержимо засмеялась.

Этому смеху вторил и он, и его широкая грудь слегка вздрагивала, а на глазах навертывались слезы.

Оба они опять сели рядом, рука в руку.

– Если я вам люб, не нужно вам будет расставаться с родным гнездом.

Глаза Сани удивленно расширились.

– Как же не нужно? Вы, стало быть, не покупаете?

– Покупаю. Ах, простота вы младенческая!.. Не понимаете?

Глаза его пояснили ей то, чего он не досказал.

До ушей залила ей кровь пышные щеки; она вся рванулась, прошептала:

– Пустите, голубчик, Василий Иваныч! – и выбежала из беседки.

Он рук не удерживал, но вдогонку окликнул:

– Александра Ивановна!

Саня остановилась, вся трепетная.

– Уговор лучше денег! Никому ни гугу, пока я с папашей сам не переговорю… Может, ведь и коляску мне подадут.

Смущение Сани сменилось тихим смешком. Она подошла к нему, протянула руку и низко наклонила голову к его левому уху. стр.456

– Можно об одном спросить?

– О чем хотите, дитятко!

– Та дама… ваша знакомая или родня?

– Ту даму, – весело ответил Теркин, – вы больше никогда не увидите в жизни вашей!..

– Да?..

Ее губы чуть-чуть приложились к виску Теркина, и она еще быстрее, чем в первый раз, выбежала на аллею. Щеки горели огнем; в груди тоже жгло, но приятно, точно от бокала шампанского. В голове все как-то прыгало. Она не могла задержать ни одной определенной мысли.

И вдруг, около пятой или шестой липы, она встала как вкопанная. Холодок прополз по ней и отдался внутри. Все ей стало ясно. Это было предложение. И она дала согласие. Но как? Звонко, чуть не с хохотом, выпалила мужицкое слово: "люб".

– Ах, я несчастная!

Она схватилась рукой за ствол дерева: ноги у нее подкашивались.

Разве так дают свое согласие порядочные барышни?! Что он подумал?.. "Обрадовалась, матушка, что я тебя беру за себя. Ты нищей можешь остаться, а я хоть и разночинец, да миллионщик. Вот ты и закричала:

"люб", точно в лото самый большой номер тебе вынулся!"

– Господи! Господи! – шептала она растерянно.

Холодный пот выступил у нее на лбу, и даже в глазах у нее начало пестреть. Но это было не больше десяти секунд.

"Нет! Он не такой!" – радостно и убежденно вскричала она про себя и пошла скорой и легкой походкой к дому, не глядя перед собою.

– Александра Ивановна! Где вы пропали?

Ее остановил резкий мужской возглас. Первач преградил ей дорогу с руками, вытянутыми к ней. Он ими почти касался ее плеч.

– Николай Никанорыч! – громко выговорила она, на ходу уклоняясь от него. – Подите, скажите всем: Василий Иваныч что раз решил, того не изменит.

– Да что вы такая торжественная? Точно он вас чем осчастливил. Потеха!

– Он больше того сделал!.. Он меня от вас избавил…

Прощайте! стр.457

Мимо террасы, где еще сидели за чайным столом, Саня пробежала во флигель рассказать обо всем няне Федосеевне.

XXXI

XXXI

Тихое и теплое утро, с мелкими кудрявыми облачками в сторону полудня, занялось над заказником лесной дачи, протянувшейся за усадьбой Заводное. Дача, на версту от парка, вниз по течению, сходила к берегу и перекидывалась за Волгу, где занимала еще не одну сотню десятин. Там обособился сосновый лес; по заказнику шел еловый пополам с чернолесьем.

Часу в седьмом утра на одной из недавних просек, уже заросших травой и мелким кустарником, на широком мшистом пне с оголенными корнями присели два пешехода, бродившие по лесу с рассвета.

Это были Теркин со своим подручным, Хрящевым.

Они условились накануне чем свет встать, отправиться в заказник пешком, натощак, и никого в доме не будить. Вчера вотчина Черносошных с этим заказником перешла во владение компании, и вчера же обручили Теркина с Саней.

Ему нужно было отвести душу в лесу. Хоть он и сказал Хрящеву: "произведем еще смотр заказнику", но Антон Пантелеич понял, что его патрону хочется просто «побрататься» с лесом, и это его особенно тронуло. Их обоих всего сильнее сблизило чувство любви к родной природе и жалости к вековым угодьям, повсюду обреченным на хищение.

Оба немного утомились, но ни голод, ни жара не беспокоили их.

Перед ними, через узкую прогалину, с тропкой вдоль ее, вставали могучие ели с синеющей хвоей. Иные, снизу обнаженные, с высохшими ветвями, казались издали соснами. Позади стены хвойных деревьев протянулась полянка, густо-зеленого цвета, а там, дальше, шли кусты орешника и рябины. Кое-где стройно и весело высились белые стволы берез. Вправо солнце заглянуло на прогалину, шедшую узкой полосой, и цвет травы переходил в ярко-изумрудный.

На нем остановился ласкающий взгляд умных и смешливых глазок Антона Пантелеича, он указал Теркину на эту полосу пухлым пальцем правой руки: стр.458

– Мурава-то какая, Василий Иваныч, точно совсем из другого царства природы! Что солнышко-то может выделывать… И какая это красота – ель!.. Поспорит с дубом… Посмотрите вот хоть на сего исполина! Что твой кедр ливанский, нужды нет, что не дает таких сладких орешков и произрастает на низинах, а не на южных высотах!

– На ель я сосны не променяю, – возразил Теркин и боковым приятельским взглядом поглядел на

"созерцателя".

– Ах нет! Не скажите, Василий Иваныч! Сосна, на закате солнца, тоже красавица, только ей далеко до ели. Эта, вон видите, и сама-то шатром ширится и охраняет всякую былинку… Отчего здесь такая мурава и всякие кусты, ягоды? Ее благодеяниями живут!.. А в сосновом бору все мертво. Правда, идешь как по мягкому ковру, но ковер этот бездыханный… из мертвой хвои, сложился десятками лет.

– Нужды нет, Антон Пантелеич! Сосна – царица наших хвойных пород… Дом ли строить, мачту ли ставить… Поспорит с дубом не в одной красоте, а и в крепости… Она по здешним местам – основа всего лесного богатства. И дрова-то еловые, сами знаете, не в почете обретаются.

– Знаю, знаю! И полагаю, что это предрассуждение…

Горят они слишком споро оттого, что в них смолы больше; но разве назначение таких вот великанов – топка? В них хватит жизни на век и больше. И все в тени их шатров цветет и радуется.

По краям просек и под их ногами, и вокруг елей, по густой траве краснели шапочки клевера, мигала куриная слепота, выглядывали венчики мелких лесных маргариток, и белели лепестки обильной земляники… Чуть приметными крапинками, точно притаившись, мелькали ягоды; тонкое благоухание подползало снизу, и слабый, только что поднявшийся ветерок смешивал его с более крепким смолистым запахом хвои.

Над их головами зашелестели листы одинокой осины, предвещая перемену в погоде. И шелест этот сейчас же распознал Хрящев, поднял голову и оглянулся назад.

– Наш приволжский тополь!

– Это осина-то? – спросил смешливо Теркин.

– В чем же она виновата, что ее с Иудой Искариотским повенчали?. А какой трепет в ней… Музыка! стр.459

И стройность! Не все же на хозяйский аршин мерить.

Эти слова могли показаться обидными Теркину. Хрящев даже покраснел и взглядом попросил в них извинения.

– Не обессудьте… Я от простоты.

– Понимаю! – благодушно откликнулся Теркин и положил ему руку на плечо. – В вас, я вижу, вся душа трепещет на лоне природы! И это мне чрезвычайно любо, Антон Пантелеич.

– Весьма счастлив! – с особенным вздохом и конфузливо вымолвил Хрящев, тотчас же смолк и прикрыл глаза.

Из чащи, позади их, в тишине, наступившей после мимолетного шелеста листьев осины, – такая тишь бывает перед переменой погоды, – просыпались нотки певчей птицы.

– Щегол!.. – чуть слышно произнес Хрящев.

– Щегленок? – переспросил Теркин.

– Он самый! А вот и пеночка отъявилась.

Дорогой до них не доходило пение и щебетание; а теперь в их ухо входил каждый завиток мелодии серебристым дрожанием воздуха.

Еще какая-то птица подала голос уже из-за прогалины, где все еще светлее изумрудов зеленела трава от закравшихся лучей.

– Не хочу наобум говорить, Василий Иваныч, а сдается мне – снегирь.

Она вскоре смолкла, но пеночка разливалась и где-то очень близко.

Никогда еще в жизни не было Теркину так глубоко спокойно и радостно на душе, как в это утро. Пеночка своими переливами разбудила в нем не страстную, а теплую мечту о его Сане. Так напевала бы здесь и Саня своим высоким вздрагивающим голоском. Стыдливо почувствовал он себя с Хрящевым. Этот милый ему чудак стоит доверия. Наверное, нянька Федосеевна – они подружились – шепнула ему вчера, под вечер, что барышня обручена. Хрящев ни одним звуком не обмолвился насчет этого.

– Антон Пантелеич! – с опущенной головой окликнул

Теркин.

– Ась?

– Птицы поют и у меня на душе…

– Лучше всего это, Василий Иваныч. стр.460

– И вы небось знаете, по какой причине?

Он весело подмигнул ему.

– Ежели позволите… Лгать не буду… Еще вчера…

– Федосеевна, поди, не утерпела?

– Так точно. Позвольте от всего сердца и помышления пожелать вам…

Хрящев протянул ему ладонь. Теркин крепко пожал.

– Победу полную одержали. Во всех статьях… Виват! Небось будущий тестюшка ваш спасовал, а кажется, довольно высоко себя ставит… судя по обхождению…

– А вы скажите-ка мне, Антон Пантелеич, только без утайки, – вы небось думаете, что я тестюшку-то поддел, по-делецки: сначала руки дочери попросил; а, мол, откажешь – не куплю у тебя ни одной десятины.

– Ни Боже мой!.. Конечно, такой подход был бы, пожалуй, и самый настоящий, ха-ха! – На глазах Хрящева показались слезинки смешливости. – Но вы не такой… Вы, как на Оке говорят… там, в горбатовской округе, вы боэс! Это они, видите, «молодец», "богатырь",

"боец" выговаривают на свой лад…

– Спасибо!

Теркину заново приятно стало оттого, что он сначала заключил предварительную сделку с Иваном Захарычем, а потом уж попросил руки дочери… Тот было хотел поломаться, но как-то сразу осекся, начал что-то такое мямлить, вошла Павла Захаровна – и все было покончено в несколько минут.

– Тайна! – выговорил Хрящев, опустив обе руки. – Как и все! – прибавил он и смолк.

Ничего ему не сказал и Теркин. Оба сидели на мшистом пне и прислушивались к быстро поднявшемуся шелесту от ветерка. Ярко-зеленая прогалина начала темнеть от набегавших тучек. Ближние осины, березы за просекой и большие рябины за стеной елей заговорили наперебой шелковистыми волнами разных звуков. Потом поднялся и все крепчал гул еловых ветвей, вбирал в себя шелест листвы и расходился по лесу, вроде негромкого прибоя волн.

Птицы смолкли. Но сквозь гул от налетевшего ветра тишина заказника оставалась все такой же, и малейший сторонний звук был бы слышен.

– Тук! – раздалось около них в двух саженях. стр.461

– Шишка упала с ели, – шепотом сказал Хрящев и поднялся.

– Айда, Антон Пантелеич! – крикнул Теркин. Пожалуй, еще дождь хлынет; а мне хочется вон в тот край.

Они пошли молча, бодрым, не очень спешным шагом.

Солнце совсем спряталось, и все разом потемнело.

XXXII

XXXII

С четверть часа шли они «скрозь», держались чуть заметной тропки и попадали в чащу. Обоим был люб крепнувший гул заказника. С одной стороны неба тучи сгустились. Справа еще оставалась полоса чистой лазури.

Кусты чернолесья местами заслоняли им путь. На концах свислых еловых ветвей весенняя поросль ярко-зеленым кружевом рассыпалась по старой синеющей хвое.

Птицы смолкли, чуя возможность дождя, а то и бури.

Один только дятел тукал где-то, должно быть, далеко: звуки его клюва доносились отчетливо и музыкально.

– Старается старина! – вдумчиво выговорил Хрящев, отстраняя от себя ветви орешника и низкорослого клена, которые то и дело хлестали их обоих по плечам и задевали за лицо. – Ишь как старается! Мудрейшая птица и пользительная. Знаете, Василий Иваныч, дятлы и дрозды – это указатели добра и зла в жизни природы.

– Как так? – с тихим смехом спросил Теркин.

Он пробирался впереди.

– Который ствол дятел обрабатывает – тот, стало, обречен на гниение, на смерть… Дрозд также тычет да тычет себе, улавливая чужеядных мурашек. Истребляет орудие смерти. По-нынешнему – микробов… Хорошо бы таких людей иметь на виду… Бьет кого примерно, тот, значит, душу свою давно продал духу тьмы.

– Как будто мало пресмыкается по свету рабов и прихлебателей около властных мерзавцев и распутников, бросающих им подачку!

– Это точно. И по ним можно диагноз свой поставить, по-медицински выражаясь. Но те сами вроде стр.462 песьих мух или жуков, питающихся навозом и падалью. А эти – чистые птицы, долголетние и большого разума. Дрозд умнее попугая и стал бы говорить промежду собою, если б он с первых дней своего бытия с людьми жил в ежедневном общении.

Теркин опять рассмеялся и даже мотнул головой.

За чащей сразу очутились они на берегу лесного озерка, шедшего узковатым овалом. Правый затон затянула водяная поросль. Вдоль дальнего берега шли кусты тростника, и желтые лилиевидные цветы качались на широких гладких листьях. По воде, больше к средине, плавали белые кувшинки. И на фоне стены из елей, одна от другой в двух саженях, стройно протянулись вверх две еще молодые сосны, отражая полоску света своими шоколадно-розовыми стволами.

– Антон Пантелеич! – вскрикнул Теркин – они оба стали у воды. – Что я вам говорил! Гляньте-ка сюда! Сосны! Какая краса! Всю картину озарила!

Хрящев прищурился и долго глядел молча.

– Не спорю! Вроде столпов эллинского храма… Однако на ель и кедр не променяю.

– Кто-то и порубочку произвел… только хозяйственную.

Теркин указал на не доложенную до полной меры сажень дров.

– Лесник на зиму приготовил, – заметил Хрящев, воззрившись. – Полсажня срубил, не ведая, что хозяева будут новые. И дрова-то ольховые, – не больно поживился.

Оба разом усмехнулись и пошли вдоль берега к тому месту, где перешеек разделял два озерка. Место выдалось особенно милое, – точно ландшафт, набросанный мастером, воспитавшим свой талант и уменье на видах русской лесной природы.

Дальнейший конец второго озерка, в виде четырехугольника, весь сплошь зарос зеленью, и только ее резкий цвет и матовость не позволяли впасть в обман и принять ее за мураву.

– Плесень-то, плесень! – громко заметил Теркин. – Что твоя ботвинья!

– Плесень, – повторил за ним Хрящев и, взявшись рукой за мясистый добрый подбородок, усмехнулся. Вы скажете – умничает Антон Пантелеич, все под видом агрономии в ученые метит. Плесень, известное дело. И с ботвиньей сходство немалое. А тут целое стр.463 море низших произрастаний. И какая в них найдется красота, ежели под стеклышком рассматривать…

Взгляды их встретились. Теркин с благодушным любопытством слушал своего лесовода и думал под его негромкую, немного слащавую речь:

"А разве он не прав, чудак-созерцатель? Урок мне отличный преподал, не желая умничать, а только любя правду. Ботвинья – для нашего брата, дешевого остроумца; плесень – для того, кто на обухе рожь молотит; а для него – чудо!"

Он уже запомнил теплое восклицание Хрящева: "все чудо!" – где прорвалось его отношение к жизни всего сущего.

Последнюю полоску света заволокло; но тучи были не грозовые, темноты с собой не принесли, и на широком перелеске, где притулились оба озерка, лежало сероватое, ровное освещение, для глаз чрезвычайно приятное. Кругом колыхались нешумные волны леса, то отдавая шелковистым звуком лиственных пород, то переходя в гудение хвои, заглушавшее все остальные звуки.

И среди этой музыки не переставал проноситься один лишь птичий звук:

– Тю-ить! Тю-ить! Тю-ить!..

Помнил его Теркин с детства самого раннего. Наверное знал мальчиком, какая птица издает его, но теперь не мог сказать. Это его как будто огорчило. Спрашивать у Хрящева он не захотел. Ему уже больше не говорилось… Весь он ушел в глаза и слух.

Замедленным, немного усталым шагом держались они левой руки. Там, по их соображениям, шла новая просека, проведенная недавно таксатором Первачом.

– Тю-ить, тю-ить, тю-ить! – пускала все оттуда же неизвестная Теркину птица.

Он шел опять впереди. Нога его попадала то на корни, то на муравьиные шишки. Кусты лиственных пород все густели.

– Антон Пантелеич! – окликнул он Хрящева, пробиравшегося осторожно.

– Здесь.

– Не сбиться бы нам?

– Помилуй Бог, Василий Иваныч!

Из-за колючих ветвей лесного шиповника, покрытого цветами, выглянуло широкое лицо Хрящева. В одной руке он держал что-то блестящее. стр.464

– Что это у вас? – спросил Теркин.

– Карманный компас, никогда не расстаюсь. Мы идем правильно. Вот север. Усадьба лежит па юго-востоке.

Выйти нам надо на северо-запад.

Ветер притих, а небо все еще оставалось сереньким, с разрыхленными облаками, и между ними бледная лазурь проглядывала там и сям.

Лес поредел. Под ними зачуялся покатый подъем. На небольшой плешинке выделялось округлое место, обставленное матерыми елями, похожее на шатер.

– Не угодно ли отдохнуть?.. Вон там… в гнезде?

Они присели на самой средине, где совсем плоский пень столетней ели, почернелый и обросший кругом папоротником, служил им покойным диваном.

– Я такие места гнездами называю, Василий Иваныч, – отозвался Хрящев своим особым тоном, какой он пускал, когда говорил по душе. – Вот, изволите видеть, под елями-то, даже и в таких гнездах, всякий злак произрастает; а под соснами не было бы и на одну пятую. Рябина и сюда пробралась. Презорство! Зато и для желудка облегчительна… И богородицыны слезки!

Он говорил это вполголоса, как бы для себя.

– Чего-чего вы не знаете, Антон Пантелеич! А поглядишь на вас спервоначалу – как прибедниваетесь! Ну, вот былинка! – Теркин сорвал стебелек с цветом и подал Хрящеву. – Я ее с детства знаю и попросту назову, а вы, поди, наверное и по-латыни скажете…

– Уж эту-то не назвать, Василий Иваныч!.. За что же меня обучали на счет общества?

– Однако как?

– Leontodon taraxacum.

– Вот я не знаю. И не слыхал даже. А я три речи Цицерона в гимназии знал наизусть, и на какой они мне шут?

– Все нужно, Василий Иваныч.

Над самыми их головами жалобно протянулся птичий крик высоко в небе.

– Ястреб? – вопросительно сказал Теркин.

– Ждет бури… только бури-то не будет, – с капелькой яда выговорил Хрящев, особенно не любивший хищников.

Они сидели тут молча, среди сильного гула хвои и густой травы, каждый в своих мыслях.

В лесу совсем смолкло. Зачирикали и залились птицы. Небо над ними голубело. Минут через пять стр.465 вдали где-то, не то сзади, не то сбоку, начало как будто хрустеть.

Хрящев уже прислушивался к этому звуку, когда Теркин окликнул его.

– Не узнаете? – спросил Хрящев и подмигнул.

– Порубка?

– Никак нет. Это – Топтыгин Михаил Иваныч.

– Медведь?

– Он, он!..

Глазки Хрящева ласково заискрились.

– В какую же сторону ломит?

Теркин подавил в себе беспокойство и желание встать.

– Как будто вот сюды, в эту сторону… Да ведь он не тронет. Только его не замай. Он теперь сытый… Идет побаловаться чем-нибудь к опушке… Зверь мудрейший и нрава игривого… Травоядный! Грызун, по-ученому.

Спокойно и достолюбезно вымолвил Хрящев последние слова. Теркин вытянул ноги, подложил под голову обе руки и, глядя в ленту неба, глядевшую вниз, между высоких елей, сладко зевнул и повернулся к своему подручному.

– Тайна все, в нас и вокруг нас, так ведь, Антон Пантелеич?

– Тайна! – с замедленным вздохом выговорил Хрящев и тоже прилег на мураву.

Веселая птичка пустила опять над ними свое: тюить, тю– ить, тю-ить!