Текст книги "Василий Теркин"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

XXXIII

Чай они пили в каюте Теркина, напротив через узкий коридорчик.

Был уже десятый час в исходе. На таком же узком откидном столике у окна чайный прибор расползся беспорядочно.

Серафима сидела на кровати, облокотясь о кожаную подушку, Теркин – на стуле, против окна. Штора была спущена. Горела одна свеча. В каюте было душно.

Разговор пошел не совсем так, как она желала. Теркин все еще не рассказал ей подробно, с чем он возвращался от Усатина. В Нижнем они решили сейчас же переехать на чугунку, с пристани, и с вечерним скорым поездом дальше, в Москву, где она и останется, а он съездит еще раз в Нижний. стр.129

– У меня, – заговорил он, закуривая папиросу, там, по

Яузе, в сторону от дороги к Троице, намечено местечко. Ты московские-то урочища мало знаешь, Сима?

– Совсем не знаю. Даже в Сокольниках не была. Мы ездили в Москву зимой.

– Чудесное есть местечко… около Свиблова. На лодке можно спуститься по Яузе… Берега-то все в зелени.

Мне один человек уступит свою дачку… Ему как раз надо ехать на несколько недель в Землю Войска Донского.

– Найдем!.. По мне, пожалуй, хоть и под Нижним. Есть прекрасные места, туда по Оке, за Соляными амбарами.

– Нет, этого не нужно, Сима!.. Особливо во время ярмарки. Никакого нет резону там оставаться.

Он немножко нахмурил брови, но тотчас же его большие глаза, со слезой, улыбнулись, и он протянул ей руку.

– Ты уж доверься мне, – выговорил он, оглядывая ее и потом подхватил ее руку, она хотела что-то достать на столике, – и несколько раз поцеловал.

От этой ласки она трепетно прильнула к нему головой и тихо, чуть слышно сказала:

– Вася! как же ты… там в Сормове покончил?.. Ведь дело-то не ждет… Пароход твой, чай, давно готов?

– Готов, – небрежно выговорил Теркин.

– Сядь сюда… поближе ко мне!

Она усадила его рядом с собою, сама пододвинулась к подушке и оставила обе руки в его руках.

– Вот так. А то я тебя совсем не чувствую…

Он негромко рассмеялся и взял ее за талию.

– Должно быть, тот барин… там на низу… не при деньгах?

Теркин помолчал.

– Зачем нам с тобой, Сима, о делах перебирать!.. Это еще успеется. Какая тебе в этом сладость?..

– Нет!.. Ты напрасно, Вася! – Она выпрямила стан и поглядела на него вбок. – Все, что ты и твои заботы, планы – это и моя жизнь. Больше у меня нет никакой, да и не будет!

Ее голос, низковатый и слегка вздрагивающий, проникал в него и грел. Так может звучать только беззаветная любовь. стр.130

И чего ему скрытничать?.. Ведь это – самолюбие мужчины, не что другое… Не хочется сказать прямо: "Да, я потерпел осечку и денег у меня нет, и вряд ли я их добуду в течение августа".

У него всегда второе душевное движение лучше первого. И в эту минуту и во скольких случаях жизни он так вот и ловил себя и поправлял.

– Что ж! – вымолвил он, тряхнув головой. Лгать не хочу. Усатин теперь и сам так запутался, что дай Бог от уголовщины уйти.

– Как так?

Он рассказал ей просто, что видел и слышал от Дубенского и самою Усатина.

– Покачнулся, значит? – спросила она и опустила голову.

– Этого мало, Сима. Покачнулся не в одних делах… а в правилах своих. Это уж не прежний Усатин. Мне прямо посул сделал, чтобы я его прикрыл… дутым документом.

Он с большим оживлением рассказал и про "подход"

Усатина..

– Разумеется… ты отказался. Нешто ты пойдешь на это?.. Другие пойдут, а не ты.

Губы ее прикоснулись к его лбу.

И она подумала в ту же минуту:

"Не примет он наших денег. Будет доискиваться, не украли ли мы их у Калерии?"

Это ее смутило, но она не дала смущению овладеть собою и снова прижалась к нему.

– Вася!.. Беда не велика… Деньги найдутся.

Он поглядел на нее быстро и отвел глаза.

Ему бы следовало сейчас же спросить: "Откуда же ты их добудешь?" – но он ушел от такого вопроса. Отец Серафимы умер десять дней назад. Она третьего дня убежала от мужа. Про завещание отца, про наследство, про деньги Калерии он хорошо помнил разговор у памятника; она пока ничего ему еще не говорила, или, лучше, он сам как бы умышленно не заводил о них речи.

То была в нем деликатность. Он так объяснял это. Но теперь приходилось сделать два-три вопроса, от которых не следовало бы отвертываться, если поступать по строгой честности.

– Видишь… – продолжала Серафима тихо, но тревожнее, чем бы нужно. – После отца осталось… больше, стр.131 чем мы с мамашей думали… И никакого завещания он не оставил.

– Не оставил? – переспросил Теркин и вскинул на нее глаза.

– Ей-же-ей!.. Никакого! – почти вскрикнула она и схватила его за руку. – Никакого завещания… Он при мне, еще тогда, как ты уехал к Усатину, велел подать шкатулку и рассказал…

Она как будто запнулась.

"А деньги Калерии?" – подсказал себе Теркин.

– Однако… выражал свою волю… устно или… оставил для передачи… твоей двоюродной сестре?..

– Вася! – еще порывистее перебила его Серафима и положила горячую голову на его левое плечо. Зачем ей деньги?.. Я уж тебе говорила, какая она… И опять же отец и к ней обращается.

– Значит, есть завещание?

– Нет, я тебе покажу… просто на пакете написано… И прямо говорится, чтобы она поделилась и с матерью, и со мною.

– Однако… капитал оставлен прямо ей… Стало, ее деньги были в оборотах отца, и он, как честный человек, не пожелал брать греха на душу.

– Вася! Милый! Зачем так ставить дело?.. Маменька и я вольны распорядиться этими деньгами, как нам совесть наша скажет… Мы не ограбим Калерии. Да она первая, коли на то пошло, даст нам взаймы.

– Это дело десятое, Сима!

И он почувствовал, что подается.

– Но я так, из рук в руки от тебя, одной тысячи не приму, пока ты к ней не обратишься… Да и то мне тяжко будет одолжаться из такого источника.

– Это почему?

На ресницах ее заблестели две крупные слезинки.

– Тебе стыдно… Ты гнушаешься. Источник нехорош!..

Спасибо!..

Она готова была разрыдаться.

– Сима! Разве я в таком смысле?.. Ты не понимаешь меня!

Его сильные руки обнимали ее… Она под его ласками утихла сразу.

– Нет!.. Позволь!.. Позволь!

Серафима вскочила, взяла дорожный мешок, торопливо отперла ключиком и достала оттуда пакет. стр.132

Теркин следил за ней глазами. Он не мог подавить в себе вопроса: какая сумма лежала там?

– Вот, милый, смотри… и подпись отца.

– Я читать не стану… Уволь… Я верю тебе.

Ее руки, вздрагивая, начали вынимать из пакета ценные бумаги.

"Стало, они печать-то сломали?" – спросил мысленно

Теркин, но не выговорил вопроса вслух.

Вся койка на том месте, где Серафима сейчас сидела, покрылась сериями, билетами и закладными листами.

– Тут с лишком на тридцать тысяч… Вася! Ты видишь… во всяком случае, останется еще, ежели и взять сейчас двадцать.

И, не давая ему говорить, она вынула две сумки из замши.

– Милый!.. Сделай ты мне одолжение… Уложим все это в сумки, разделим поровну и наденем на грудь. Мало ли чт/о может случиться в дороге… Этого-то ты мне не можешь отказать.

Она все так же порывисто накинула ему на шею одну из сумочек и стала складывать билеты.

Теркин глубоко вздохнул.

XXXIV

Сильнейший толчок разбудил его и заставил привскочить. Он спал крепко. Прошло более двух часов, как он вернулся от Серафимы с замшевым мешком на груди.

В первые три-четыре секунды он не мог определить, что это такое за толчок. Рука его потянулась к столику за спичками.

В каюте было совсем темно.

Но сейчас же догадался он, что стряслась беда.

На палубе и по всему корпусу парохода возрастающий шум; где-то затрещало; крики и беготня; режущее шипение паров.

"Тонем!" – мгновенно решил он, встал на ноги, успел зажечь свечу и натянуть на себя пиджак. Он спал в жилете и одетый, прикрываясь пледом. Под подушкой лежал его бумажник. Он сунул его в боковой карман и ощупал замшевую сумку.

"Здесь!" – радостно подумал он и, ничего не захватив с собою, рванулся из своей каюты. стр.133

Он уже переживал минуты настоящей опасности и знал, что не теряется. В голове его сейчас же становилось ясно и возбужденно, как от большого приема хины.

Надо спасти себя, Серафиму и деньги, а на все прочее добро махнуть рукой… С ним был чемодан и мешок… С нею также.

Он уже сообразил, – на это пошло пять секунд, что удар нанесен каким-нибудь встречным пароходом, что ударило в носовую часть и наверно проломило ее. Каюты пассажиров второго класса наверно уже затоплены. Может взорвать и паровик.

– Серафима Ефимовна! Серафима Ефимовна!..

Он стучал в дверку ее каюты и тряс ее за ручку.

– Ты, Вася? – спросонья откликнулась она.

– Тонем! Выбегайте! Коли раздеты, все равно!..

Он поглядел влево, где была дверь на палубы. Тот край парохода еще не затонул.

В их коридорчике пассажиров, кажется, не было.

На палубе гам возрастал. Пронеслись над ним слова в рупор: – Что ж вы, разбойники! Наутек? Спасай пассажиров!

Черти! Слышите аль нет?..

Теркин соображал так же ясно и возбужденно, – а руками продолжал трясти ручку двери, – что пароход, налетевший на них, уходит, пользуясь темнотой ночи, и так у него закипело от этой подлости, что он чуть не выскочил на палубу.

Серафима отомкнула задвижку. Она была полуодета, с расстегнутым лифом пеньюара.

– Что такое?

В полутемноте он не мог разглядеть ее лица, но голос не выдавал большого переполоха.

– Спасаться надо, Сима! Вот что…

– Тонем?

– Наскочил пароход!..

Она начала хватать платье, мешок.

– Ничего с собой не брать! – почти грозно крикнул он и потянул ее за руку. – Мешок на тебе… тот… замшевый?

– На мне, – ответила она перехваченным звуком, но он почуял, что она в обморок не упадет и будет его слушать.

– Как же, Вася, весь багаж погибнет?

Он даже ничего не ответил и потащил ее за собой. стр.134

В его голове уже всплыла совершенно отчетливо фигура спасательного обруча с названием парохода, который он вчера видел на корме. Всего один такой обруч и значился на "Сильвестре".

Первым движением Теркина было броситься к корме и схватить обруч… Он сделал это в темноте, держась другой рукой за руку Серафимы.

На верхней рубке капитан, спросонья выскочивший в одном белье из своей каюты, его помощник, рулевые – метались, кричали в рупор, ругались с пассажирами.

Вода хлынула через пролом в каюты второго класса и затопила правую часть палубы, проникла и в машинный трюм.

В темноте народ бегал, ахал, бранился скверными словами; татарки ревели; какой-то купец вопил благим матом:

– Голубчики! Православные!.. Отпустите душу на покаяние! Тысячи не пожалею!

– Катер! – крикнул сиплым надорванным звуком кипитан.

О нем в первые минуты все забыли, но Теркин вспомнил. Накануне он, ходя наверху, подумал: "Еще слава Тебе, Господи, что один катер имеется; на иных пароходах и того нет!"

И все, как ополоумевшее стадо, бросились к катеру, подтянутому у одного из бортов кормовой части.

Одними из первых подбежали к нему Теркин и

Серафима.

Теркин впоследствии не мог бы рассказать, как этот катер был спущен на воду среди гвалта, давки и безурядицы; он помнил только то, что ему кого-то пришлось нечаянно столкнуть в воду, – кажется, это был татарчонок музыкант. В руках его очутился топор, которым он отрубил канат, и, обхватив Серафиму за талию, он хотел протискаться к рулю, чтоб править самому.

Пароход, проломивший им нос, утекал предательски.

Капитан, вместо того, чтобы воспользоваться минутой и на всех парах подойти как можно ближе к плоскому берегу, продолжал ругать в рупор утекавший пароход, который наконец остановился, но саженях в тридцати.

Вся правая половина была уже затоплена. И катер не мог отчалить сразу: запутался за какой-то канат. стр.135

В него все еще прыгал народ, обезумевший от страха, но многие падали мимо, в воду.

Теркин не помнил и того, когда именно, сейчас же или минуты через три-четыре, катер накренило и половина спасавшихся попала в воду.

С этой минуты все у него осталось в памяти до мелочей.

– Вася!.. Я здесь!.. – раздалось около него.

Его руки точно каким-то чудом охватили стан

Серафимы. Она вся вздрагивала, держась за его плечо, приподнялась в воде и крикнула:

– Плывем!..

Спасательный снаряд был еще на нем. Оба они умели плавать; он даже славился еще в гимназии тем, что мог доплывать без усталости до середины Волги.

– На тебе мешок? – спросил он, овладев собой окончательно.

– На мне!..

Платье мешало им, прилипло к телу, тянуло на дно, но их подхватила обоих разом могучая страсть к жизни; они оба почуяли в себе такую же могучую молодость и смелость.

Позади раздавались крики утопавших, Теркин их не слыхал. Ни на одно мгновение не заговорило в нем желание броситься к тем, кто погибал, кто не умел плавать. Он спасал Серафиму, себя и оба замшевых мешка. Подруга его плыла рядом; он снял с себя обруч и накинул на нее. В обоих чувство жизни было слишком цепко. Они должны были спастись и через три минуты находились уже вне опасности. До берега оставалось десяток-другой саженей.

– Вася!.. Милый!.. – повторяла Серафима, набираясь дыхания.

Ее руки и ноги усиленно работали, голова поднималась над уровнем воды, и распустившиеся волосы покрывали ей почти все лицо. Они были уже в нескольких аршинах от берега. Их ноги начали задевать за песок.

Можно было идти вброд.

– Милый!.. Ты со мной!.. И деньги не пропали… Твои теперь деньги!.. Слышишь, твои!..

Она глубоко вздохнула, и враз они стали на ноги. Но вода была им по пояс.

Сзади слышались крики и удары весел о воду. стр.136

XXXV

Густое облако разорвалось вдоль, и через узкую скважину выглянул месяц.

Впереди, невдалеке от низменного берега, чуть-чуть отделялись от сумрачного беззвездного неба стены обгорелого собора с провалившимся куполом. Ниже шли остатки монастырской ограды. Теркин и Серафима, все мокрые и еще тяжело дышащие, шли на красный огонек костра. Там они обсушатся.

– Робинзоны? А? Сима? – спросил на ходу Теркин.

Серафима рассмеялась. Все это было так ново. Могли погибнуть и не погибли. Деньги целы и невредимы. И костер точно для них кто-то разложил. Давно ей не было так весело. Ни одной минуты не пожалела она о всех своих туалетах, белье, вещах. Теперь это все затоплено. Пускай! Дело наживное.

– Да, Вася!.. Ты – Робинзон! Я – Пятница! – выговорила она и вздрогнула.

– Что, лихорадит? – спросил он заботливо.

– Побежим!

Они пустились бежать. Спасательный обруч она бросила, как только вышла на берег. И Теркина начинала пробирать дрожь. Платье прилипло еще плотнее, чем в воде. В боковом кармане визитки он чувствовал толстый бумажник, в нем лежали взятые на дорогу деньги и нужные документы. И к груди, производя ощущение чесотки, прилипла замшевая большая сумка с половиной всей суммы, спасенной ими обоими.

Пробежались они с четверть версты.

Вот они и у костра. Его пламя вблизи лизало яркими языками рогожные стенки шалаша. Около костра, спинами, сидело двое.

– Бог помочь, ребята! – крикнул Теркин.

Сидевшие у костра обернулись.

Один – старичок, крошечного роста, сморщенный, беззубый, в низкой шляпенке, отозвался жидким голоском:

– Откуда Бог несет?

Другой был паренек лет семнадцати, в рваном полушубке, но в сапогах. Его круглое белое лицо, еще безбородое, краснело от пламени костра. Он что-то палочкой переворачивал по краям костра, где уже лежала зола. стр.137

– Присесть можно? – спросил Теркин. – А, православные?

– Нешт/о!.. Садись…

– Вы, никак, рыбаки? – спросил он старика.

– Займаемся по малости.

Теркин посадил Серафиму. Свою визитку он сбросил и повесил ее на угол шалаша.

Оба они, все еще веселые и возбужденные, начали греться. От них пошел пар. Рыбаки оглядывали их: старик – исподлобья, парень – во все глаза; он даже перестал переворачивать то, что лежало под золой.

– Небось картошку печете? – спросил Теркин, угадав то, что делает парень.

– Нешто, – прошамкал старик. – А вы откуда будете?

– Потонули, дедушка. С парохода! – звонко ответила

Серафима и рассмеялась.

Она сидела боком к костру, вытянув ноги. Туфли удержались на ее ногах; она их сняла и поставила на золу.

– Ишь ты! – вымолвил старик.

Теркин начал рассказывать, как на них налетел пароход и они пошли ко дну, как спаслись вплавь.

– Пресвятая Богородица!

Старик перекрестился.

– Значит, как есть?.. Все потравили, ваше степенство? – спросил паренек.

Теркин понял, что тот принимал его за купца.

– Как есть, – повторил он. – А картошка-то, малый, у тебя, поди, готова? Вот барыню-то угостил бы!..

– С нашим удовольствием, – добродушно ответил парень.

Через полчаса Серафима спала в шалаше, под визиткой

Теркина, высохшей у костра. Он сам сидел, прикрывшись рогожей, и поддерживал огонь.

Мужиков не было видно. Парня он услал в город Макарьев. Развалины его монастыря и ярмарочные здания виднелись отсюда. Город лежит позади, и его не видно было. Теркин узнал от рыбаков, что в городе "настоящей гостиницы" нет, а только постоялые дворы.

Даже свежей булки трудно достать иначе, как в базарные дни, когда их привозят из-за Волги, из Лыскова, где живет и "все начальство". Но паренек оказался шустрый. Теркин дал ему мелочи, – карманные его деньги, точно чудом, не выпали из панталон, стр.138 и наказал: найти ямщика с тарантасиком или с тележкой почище, и приехать сюда, и захватить, коли не добудет попоны или ковра, хоть две рогожки, прикрыть барыню. Парень, – его звали «Митюнька», обещал все это доставить "в наилучшем виде" и к рассвету.

Старичок пошел к лодке улаживать снасть. И ему Теркин сунул в руку двугривенный.

С теплом большая истома стала разбирать его у костра. Но он боролся с дремотой. Заснуть на берегу в глухом месте было рискованно. Кто знает, тот же беззубый мужичок мог вернуться и уложить их обоих топором.

Да и паренек, кто его знает, мог привести с собою из города пару молодцов, тоже не с пустыми руками.

Курить было нечего. Папиросница осталась в каюте. На душе у него младенчески тихо и ясно. Он даже не особенно рад своему спасению. Ему теперь кажется, что он должен был во всяком случае спастись. Такой пловец, как он!.. Удар пришелся по носовой части, каюта не была сразу затоплена.

Да, но Серафима?.. Его находчивости обязана она тем, что лежит теперь в шалаше и спит детским сном.

Спокойно, самоуверенно мысли о превосходстве мужчины проникали в его голову, Где же женщине против мужчины!.. Ехала бы она одна? И деньги потеряла бы. Наверно!.. Без платья, без копейки, без паспорта…

Должна была бы вернуться к мужу, если б осталась в живых.

"Без паспорта, – мысленно повторил он. – А по какому виду будет она теперь проживать? Ну, на даче можно неделю, другую протянуть. Дать синенькую местному уряднику – и оставят тебя в покое. Но потом?"

Ему неприятно, что такие житейские вопросы

("каверзные", – выговорил он про себя) забрались в него. Он не мог отдаться одной радости от сознания, что она жива, спасена им, лежит вон в шалаше, что ее судьба связана с его судьбой, и никому не принадлежит она, кроме него.

Дремота опять подкралась к нему, и «каверзные» вопросы уходили…

Ему представились, всплыли внезапно, как всегда в полузабытье, обе «рожи» мужиков: круглые щеки «Митюньки», с козырьком фуражки, переломленным стр.139 посредине лба, и морщинистое маленькое лицо старика, в низкой шляпенке, с курчавыми седеющими волосами, в верблюжьем зипуне.

Они – мужики настоящие, заволжские. И ему приятно, что к ним он не почувствовал жуткого недоверия, не съежилось его сердце, как всегда бывает с ним от прикосновения простого народа, особливо на Волге. Эти же рыбаки дали им с Серафимой обогреться, накормили картошкой. Митюнька побежал в город, добудет лошадей.

"Все мужики!" – тихо, улыбаясь, выговорил Теркин, щуря глаза на огонь.

И ему вспомнилась сказка Салтыкова о двух генералах, попавших на необитаемый остров.

"Ну, нет, я бы нашелся, – уверенно подумал он. Во мне не барская, а крестьянская кровь небось!.. Избу срубим, коль на то пошло!"

Глаза его начали слипаться. Дрова потрескивали.

XXXVI

Извозчичья пролетка остановилась, не доезжая

Воскресенских ворот, у правого тротуара, идущего вдоль Исторического музея, в Москве.

Теркин выскочил первый и высадил Серафиму.

Только вчера «обмундировались» они, как шутя отзывался Теркин. Он купил почти все готовое на Тверской и в пассажах. Серафима обшивалась дольше, но и на нее пошло всего три дня; два платья были уже доставлены от портнихи, остальное она купила в магазинах. Ни ей, ни ему не хотелось транжирить, но все-таки у них вышло больше шестисот рублей.

– Вот эта? – спросила Серафима и указала свободной рукой на часовню.

День стоял очень жаркий, небывалый в половине августа. Свету было столько на площадке перед Иверской, что пучки восковых свеч внутри часовни еле мерцали из темноты.

– Эта самая, – ответил Теркин.

Серафима никогда не бывала тут или если и проезжала мимо, то не останавливалась. Она всего раз и была в Москве, и то зимой.

Тогда она в «это» не входила. Родители не наказывали ей ставить свечу, и мать, и отец даже стр.140 в единоверии «церковным» святыням не усердствовали.

И Теркин сегодня утром, – они стояли на Мясницкой в номерах, – немало удивился, когда Серафима сказала ему:

– Прежде всего заедем к Иверской.

Правда, они собрались осмотреть Кремль, Грановитую палату и дворец, пройтись назад Александровским садом и завтракать у Тестова, но об Иверской, для того, чтобы прикладываться к иконе, речи не было.

В Теркине в последние годы совсем заглохли призывы верующего. Больше пяти лет он не бывал у исповеди. Его чувство отворачивалось от всего церковного. Духовенства он не любил и не скрывал этого; терпеть не мог встретить рясу и поповскую шапку или шляпу с широкими полями.

Когда, в первый вечер их знакомства, Серафима дала ему понять, что она ни к православию, ни к расколу себя не причисляет, это его не покоробило. Напротив!

Сегодня приглашение поклониться Иверской удивило его, но не раздражило.

"Что ж, – подумал он тотчас же, – дело женское! Столько передряг пережила, бедная!.. От мужа ушла, чуть не погибла на пароходе, могла остаться без гроша…

Все добро затонуло. Вот старые-то дрожди и забродили…

Все-таки в благочестивом доме воспитана"…

Ему даже это как будто понравилось под конец. Натура Серафимы выяснялась перед ним: вся из порыва, когда говорила ее страсть, но в остальном скорее рассудочная, без твердых правил, без идеала. В любимой женщине он хотел бы все это развить. На какой же почве это установить? На хороших книжках? На мышлении? Он и сам не чувствует в себе такого грунта. Не было у него довольно досуга, чтобы путем чтения или бесед с «умственным» народом выработать себе кодекс взглядов или верований.

Так он ведь мужчина; у него всегда будет какой ни на есть "царь в голове", а женщина, почти каждая, вся из одних порывов и уколов страсти.

На паперти часовни в два ряда выстроились монахини.

Богомольцы всходили на площадку и тут же клали земные поклоны. Серафима никогда еще в жизнь свою не подходила к такому месту, известному стр.141 на всю Россию. Она не любила прикладываться когда мать брала ее в единоверческую церковь, и вряд ли сама поставила хоть одну свечу.

Ему не хотелось допытываться, почему она захотела быть у Иверской. Ведь не из одного же любопытства!..

На паперти она не делала поклонов и даже не перекрестилась, но проникла в часовню и там опустилась на колени.

Теркин оставался у паперти.

Молча поднялись они к Никольским воротам под руку.

В Кремле пробыли они больше часа, осмотрели соборы, походили и по Грановитой палате; во дворец их не пустили.

В двенадцатом часу возвращались они пешком по главной аллее Кремлевского сада. Им обоим хотелось есть. Кремль оставил в них ощущение чего-то крупного, такого, что не нуждается ни в похвалах, ни в обсуждении.

Вся внутренность Успенского собора стояла еще у Серафимы перед глазами: громадный, уходящий вверх иконостас, колонны, тусклый блеск позолоты, куда ни кинешь взгляд, что-то «индийское», определила она, когда вышла на площадь к Красному крыльцу. Грановитая палата ее немного утомила и не прибавила ничего нового к тому, с чем она выходила из Успенского собора.

– Так мы "под машину"? – спросил ее Теркин.

Они уже миновали темный проход под мостом, ведущий от Троицких ворог к башне «Кутафье», направляясь к Тестову.

Он прижимал локтем ее руку и заглядывал ей под шляпу, такую же темную, с большими полями, как и та, что погибла со всем остальным добром на пароходе

"Сильвестр".

У него на душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он «русак». Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро. Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку. стр.142

Вот сейчас будут они сидеть в трактире, в общей зале, слушать «машину», есть расстегаи на миру: смотри, кто хочет.

– Под машину! – задорно повторила Серафима и остановила его перед большими воротами. – Погляди,

Вася, какая эта Москва характерная! Прелесть!

И так им обоим сделалось молодо, что они готовы были пуститься назад по липовой аллее в горелки.

Снизу от экзерциргауза грузно скакал с форейтером зеленый вагон конки, грохотал и звенел, так же задорно и ухарски, как и они оба чувствовали себя в ту минуту.

– А позавтракаем, – подхватил Теркин, – сейчас сядем на конку и в Сокольники. Видишь, вон станция.

Завтрак их "под машиной" затянулся до третьего часа. Было все так же жарко, когда они, пройдя подъезд, остановились у станции поджидать вагона к Сухаревке и дальше до Сокольников.

На Теркине был светлый пиджак нараспашку. В правом боковом кармане лежал бумажник с несколькими нужными письмами, одной распиской, книжкой пароходных рейсов его «Товарищества» и рублей до четырехсот деньгами.

Еще у Тестова Серафима заметила ему:

– Вася, смотри, как у тебя бумажник отдулся.

– Ничего! – небрежно заметил он. – Я еще не помню, чтобы меня обокрали. А я ли не езжал!..

Подполз вагон снизу. Дожидалось несколько человек.

Только что Теркин вошел в вагон и Серафима за ним следом, как их спереди и сзади стеснили в узком проходе вагона: спереди напирал приземистый мужчина в чуйке и картузе, вроде лавочника; сзади оттеснили

Серафиму двое молодых парней, смахивающих на рабочих.

– Что вы толкаетесь!.. С ума сошли! – крикнул Теркин.

Чуйка пролезла мимо него на заднюю площадку.

– Садись! Место есть! – сказал Теркин Серафиме и почему-то инстинктивно схватился за боковой карман.

Бумажник его выхватили.

– Держи!.. Жулики! Бумажник! – крикнул он тотчас же и бросился из вагона. стр.142

Вышла суматоха. Многие видели, как два парня побежали на Тверскую. Чуйка исчезла, должно быть, юркнула в ворота дома Московского трактира.

– Городовой! – крикнул Теркин, не растерявшись.

Городового близко не оказалось.