Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Осень выдалась удивительная.
Она утомляла зноем, не знавшим устали. Могуче уронив свои отягощенные плодами ветви, оцепенело стояли деревья, и от них, как от увядающих букетов, шли парные запахи нагретого солнцем свежего сена.
Дышали пряною одурью огороды. Терпкий аромат исходил из камня зданий.
Запахи вились, как мошкара, над всем, что жило. Умолкли птицы, затихли ветры, стояла знойная солнечная одурь. Земля не теряла тепла до рассвета. Багровая пелена день и ночь висела над горизонтом, будто далеко за морем что-то горело не сгорая.
По ночам с оглушительным треском лопались переспевшие дыни, и сырое месиво их семян разбрызгивалось с расточительной силой, смутно напоминая о счастливой поре плодосбора, любви, свадеб и предзимнего отдыха.
В домах пахло душистой сладостью винограда и инжира, и все ходили какие-то клейкие, сладкие, чуть хмельные от зноя.
Теперь, когда отцвели цветы, глаз радовали крыши хат. Ранние тыквы оранжевой и розовой окраски, ярко-желтые дыни, красные вязки перца, темно-кровавые пятна кизила, рассыпанного на холстинах, коралловые горки шиповника и тускло-синие – терна, зелено-желтые и черные вязки инжира и темно-коричневые комки гранатов украшали скаты кровель.
Крыши играли красками издалека, как палитра художника. Редкая кисть могла бы передать прелесть изобилия и красоту тонов, какими были увенчаны осенние жилища.
В начале сентября в «Первомайском» ждали нового пропагандиста, Юрия Поднебеско, недавно вернувшегося с курсов и с весны еще не бывавшего в своем колхозе.
Предполагалось, что он приедет по-воропаевски, то есть затемно, до начала работ, и Виктор Огарнов встал часа в три утра, чтобы встретить его и проводить в бригады.
Варвара еще спала на тюфяке, брошенном среди кустов сирени. Ее глухой храп навевал уныние. Отхрапев, Варвара быстро поднялась и, почесывая голову, прошлась по саду, освещенная луной.
– Говорят люди, луна холодит, ничего не холодит, – вяло произнесла она и устало подняла вверх руки, точно хотела сбросить с себя, как сорочку, тяготившую ее кожу.
– Отпусти ты меня за ради бога, Виктор, уеду я в Сибирь, что ли, – прошептала она, и звон ведер и плеск воды в кухоньке досказали, что она старательно обливается там водой, тяжело дыша и негодуя. – Заизюмилась я вся, – ворчала она, – три кило семьсот потеряла, это ж такое безобразие, ей-богу. Нашли какой рай! Была я белая, чистая, людям приятно взглянуть было, а сейчас… Виктор!.. Ты слышишь?
Ему не хотелось отвечать. Наощупь шевеля листву, брел предрассветный ветерок. Чуть-чуть посвежело. Чьи-то осторожные, скользящие по камню шаги будоражили собак на краю селения. Шаги поднимались по ступенчатой улице.
– Ты смотри – голая к людям не вылезь.
– А и вылезу, беды нет. Плевала я на твоих людей.
Кто-то уверенным движением толкнул калитку.
– Кто там? – спросил Огарнов, подтягивая трусы.
– Здорово, Виктор! – произнес знакомый голос, и высокая мальчишески-узкая фигура Юрия четко обозначилась на дорожке.
– Юрий? Варя, Юрка приехал! – крикнул неосторожный Огарнов; и, обгоняя его слова, полуодетая Варвара выскочила из-за крыльца и заплясала вокруг гостя.
Тот развел руками.
– Да одетая я, Юрочка, чего ты! – бесновалась она, одной рукой держа перед собой простыню, как заградительный щит, а другой обнимая Поднебеско. – Как Наташа, здорова? А дочка? Карточку не привез? Мудрило ты мученик! Тоже отец называется!
Смущенно теребя подбородок, Огарнов похохатывал, стоя поодаль.
– Отвык от Варвары? Она же скаженная, не перекуется никак. Ну, ты уж отпусти его, Варя, не срами. Беги лучше завтракать собери.
Защищаясь простыней от воображаемых взглядов Юрия, который глядел куда-то поверх ее головы, Варвара исчезла в хате.
Мужчины присели на каменную ступеньку.
– Ну, как у вас? – спросил Поднебеско.
– Крутимся, – неопределенно ответил Виктор. – Воропаева видел?
– Не говорите мне про этого дьявола, убить его готова! – крикнула из дома Варвара. – Артист какой! Я б ему все в глаза высказала, да как начальством стал, и носа не кажет.
Юрий пообождал, пока Варвара откричится.
– Видеть не пришлось, а по телефону поговорили, – ответил он Огарнову. – Занят поверх головы, спать некогда.
– Что о союзниках слыхать? – спросил Огарнов. – Давеча Сергей Константинович побыл у нас, беседу такую вел, что англичане мудрят. По его словам, так будто выходит, что недовольны. Раскололось у них там дело, трещит по всем швам. Так или нет?
Поднебеско не был готов к ответу на этот вопрос, но знал, что пропагандист не имеет права уклоняться от какой бы то ни было беседы, и они заговорили о том, что всех беспокоило больше всего, – о судьбе победы.
Варвара в легоньком платьице, прилипающем к разгоряченному телу, вышла с подносом в руке.
– Уж ты, Юрочка, тоже начальником стал, о политике только и разговор.
Она ловко установила поднос на опрокинутое вверх дном ведро и присела на корточки, обняв руками свои могучие розовые колени. Юрий Поднебеско вздохнул.
– Ты расскажи-ка, что у него с Ленкой. Ты у нее квартируешь? За Воропаева по всем делам заступил? – захохотала Варвара, громко хлопая себя по коленкам от переполнявшего ее возбуждения.
– Пока живем у Елены Петровны, – ответил Юрий. – Мы ей, знаете, как благодарны. Я ведь на курсах был, а Наташе рожать надо – чорт знает какое тяжелое положение. Елена Петровна, ей-богу, как родной человек поступила: взяла к себе Наташу, приютила, свезла в родильный, привезла оттуда… Так помогла, так помогла!
– Чего же не помочь, если от этого польза, – сказала Варвара, хотя знала отлично, что Лена любила Наташу Поднебеско и помогала ей бескорыстно. – Я Ленку знаю, она молодец, своего не упустит. С Воропаевым у нее окончательно поломалось?
Поднебеско взглянул на Виктора, ища поддержки, но тот молчал, опустив голову.
– Не знаю я этого, Варя, не вникал, – ответил Юрий, выбрав на подносе самый крупный помидор, и, не соля его, откусил, как яблоко. – Одно скажу: Елена Петровна святая женщина… Это что, «чудо рынка»? Сладкий какой.
– Цимбаловский! – сообщил Виктор. – Хочет «победой» назвать. А мясо, мясо-то у него сочное какое!
– Такие святые только и смотрят, где бы мужика поймать, – сказала Варвара. – Я еще прошлой зимой ее интерес заметила.
Но тут Юрий, которого тяготил этот ненужный и противный разговор, остановил ее.
– Сынишка-то Витаминыча у нее, – сказал он, причмокнув губами.
– Как у нее? – в один голос спросили Огарновы.
– Да так, у нее. Витаминыч в городе комнатку получил и сынишку у себя, конечно, устроил, а на лето хотел его к Марье Богдановне отправить. А Елена Петровна не дала, к себе Сережку перевезла и сама за ним смотрит.
– Ну, это она восьмерки крутит, обходным маневром его берет, уж поверь мне, Юрочка! – и Варвара энергично потрясла Юрия за руку.
Сложная жизнь, начавшаяся у Лены, была совершенно непонятна Варваре, и ей легче всего было предположить, что за поступками Лены кроется нечто хищное, как было бы у нее самой.
Еще весною, вопреки собственному желанию заместив Корытова в районном комитете партии, Алексей Вениаминович сразу же точно и думать перестал об устройстве своего быта. Книги его на длинных прогнувшихся полках все еще стояли в доме Софьи Ивановны, в верхних комнатах, где теперь жили Поднебески. Иногда он приходил туда и часами просиживал за выписками или что-то переводил с английского Отношения его с Леной внешне остались прежними, а его продовольственными карточками по-старому ведала Софья Ивановна.
Задерживаясь у них в доме, он охотно оставался ужинать или пить чай, но ночевать всегда уходил в город, в свою новую комнату, где, кроме походной кровати и небольшого стола, не было никакой мебели.
Сейчас он не ощущал потребности в собственном доме, потому что весь район стал по существу его домом. Он устраивал совещания в совхозе Чумандрина с таким же удовольствием, как в совхозе Цимбала. Он не любил собирать людей в райкоме, а приглашал их каждый раз в новые места. Иные заседания бюро райкома он проводил даже в колхозных парторганизациях, приводя в ужас инструкторов из области и вгоняя низовых секретарей в священный трепет.
В начале лета он «оседлал» совхоз Цимбала и покинул его только после того, как уверился, что новое дело пошло, Засуха бросила его в верховья рек, в глухие горные ущелья, где строились водохранилища, в колхозы, в школы, где подрастали нужные ему люди. Он как бы собирал сейчас урожай с самого себя.
Он просыпался в «Новоселе», в полдень беседовал на виноградниках «Первомайского» или «Микояна», ранний вечер проводил в «Третьем Интернационале», «Счастливом» или «Красноармейском», а ночью его видели на приемочном складе чумандринского совхоза, беседующим с виноделами.
В рыболовецкой артели осталась недочитанная им книга, у Марьи Богдановны – недописанная статья, у Цимбала – забытое полотенце. Он жил всюду. Никто не мог сказать, где он встретит или завершит день. Его ждали сразу во всех местах, и везде он был нужен.
Председатель районного исполкома, хитроватый орловец Андрей Платоныч Сухов, привык в былые времена по утрам звонить Корытову и неестественно-елейным голосом произносить:
– Доброе утречко, Геннадий Александрович! Благослови, владыко, начати день. Директивок никаких нет?
Теперь Сухов видел или, вернее, слышал Воропаева по телефону раз двадцать на день, но уже о директивах не спрашивал, все было ясно и так. Сговорившись глубокою ночью о завтрашних планах и установив, кто из них где будет, Воропаев и Сухов легко находили друг друга по телефону или мчались навстречу друг другу верхами, на таратайках, грузовиках и «вездеходах», чтобы, потолковав с четверть часа, вновь разъехаться на сутки и больше.
– А что я слыхал, Юра, – сказал Виктор Огарнов, – будто Воропаев на школу сейчас навалился? Выпускники мне рассказывали.
– Задумал он большое дело: специалистов создавать на месте, из своей молодежи. Цимбала, Широкогорова, Городцова возил к ним с докладами, сам выступал. Молодежь здорово ухватилась за его мысль. Сам подумай: на кой мне шут ехать в какой-нибудь случайный вуз, чтобы, окончив его, направиться на работу в чужую область?
– Это-то верно, да какой же выход?
– Цимбал выделил у себя стипендию, Широкогоров берет к себе практикантов.
– Юрочка, Цимбал где сейчас? – спросила из комнаты Варвара.
– Новый масличный совхоз «Пионер» ему поручили. Взвился старик!
– От выдвижения все молодеют, – отозвался Виктор. – Ну и как же со стипендиями?
– Выпускники ухватились за воропаевский проект. Еще бы! Цимбал к себе троих берет. Городцов тоже троих. Колхоз специальный стипендионный фонд выделил.
– Вот бы тебе, Юра, воспользоваться…
– Мне? – рассмеялся Поднебеско. – Мне теперь ни за что не вырваться.
Юрий не стал рассказывать о том почти пугающем его внимании, с которым Воропаев следил за докладами своего молодого выдвиженца. Появившись в середине доклада, он молча выслушивал робкое повествование Юрия и удалялся, не сказав ни слова, а затем, дня через два, поймав его где-нибудь наедине, изображал ему, как он выглядел и какую несусветную чушь нес, в то время как следовало говорить иначе, – и повторял доклад Юрия с таким блеском, что тот слушал, кусая губы.
– Он из меня все жилы повыдергивает, а отпустить не отпустит, – произнес он не столько с сожалением, сколько с гордостью.
Пока позавтракали и наговорились, совсем рассвело. Осенняя заря на юге длится долго и незаметно переходит в утро.
– Так, значит, сынок Алексея Вениаминовича, говоришь, у Лены? – ласково улыбаясь, спросил Виктор, мысли которого все еще витали вокруг воропаевской жизни. – Смотри, какая оказалась!
– Дали б, между прочим, ей какую ни есть стипендию, пускай бы уж с глаз его долой уехала, – покровительственно заметила Варвара.
– Елена Петровна так сначала и думала – уехать, – ответил Юрий, – а потом перерешила. Куда, спрашивается, ехать и зачем? Все ее уважают, всем она известна, да и Воропаева жалко. Знаешь, Варя, сердце кровью обливается, когда я вижу, как он поутру забегает к Сережке, Возьмет мальчика за руку и ходит с ним по садику, рассказывает, чем будет сегодня занят, кого увидит, что сделает.
– Мальчишка на него похож? – заинтересовалась Варвара.
– На него. Чудной такой, резвый, газеты Софье Ивановне каждое утро читает, с Танюшкой песни поет. Души не чает в отце. И Алексей Вениаминович теперь совсем другой стал, мягче, ласковей, не то что раньше. Живет только по-цыгански, и чем тут делу помочь – не знаю.
– Сам виноват, – вставая и потягиваясь, сказала Варвара. – Ты о чем, Юрочка, будешь сегодня беседовать?
– О развитии одногектарничества хотелось бы, Варя.
Варвара широко раскрыла глаза, что, по ее мнению, делало ее неотразимой.
– Ах ты, милый мой, одногектарницу ему надо! – жеманно пропела она. – Приходи ко мне в звено, я тебя научу, с чего начинать, – она ласково потрепала Юрия по щеке. – Твой Воропаев не так бы поступил!
Юрий, никогда не умевший определить, серьезно или шутя говорит Варвара, заинтересовался.
– Ну, а как? Скажи, скажи, я тебя прошу.
– Он бы с одной какой-либо начал. Ну, скажем, с меня. Да не моргай, ну тебя! – крикнула она Виктору. – Какой ревнивый стал, подумаешь! Вот он начал бы с меня – и давай улещать: ты такая, ты сякая, в тебе резервы есть, – и до того он меня этим довел бы, что я два гектара взяла бы, не то что один, и пошла бы – чуб батогом, усы до плеч – по звеньям, всех своих конкурентов подначивать. А вечером он бы обя-за-тельно обо мне доклад сделал. Э-эх! – вскрикнула она озорно. – Интересный все-таки мужик этот Воропаев! Не будь у меня Виктора, я б его обломала на веники. Честное слово! Ну, как вы – не знаю, а мне пора.
Варвара убежала, и Виктор с Юрием тоже стали собираться в правление.
Беседа, которую Юрий намеревался провести минут в двадцать пять, сильно затянулась. Движение одногектарниц было не простым делом. Оно требовало от колхозниц отличного знания виноградарства, чем могли похвалиться еще очень немногие. Сбор винограда в «Первомайском» шел зигзагами. Лучшее звено Людмилы Кашкиной, на которое возлагались большие надежды, второй день отставало, хотя сбор шел еще выборочно и не приобрел напряженных темпов.
Юрий решил отправиться к Людмиле Кашкиной и пробыть на ее участке до полудня.
Виноградники «Первомайского» сбегали тремя широкими холмами к самому морю. Это были те самые виноградники, которые прошлой зимой штурмовал Воропаев.
Сбор уже начался. Сухое, с приятным ветерком, утро ему благоприятствовало. Резчицы винограда, в больших соломенных брилях и колпаках из виноградных листьев, в белых и розовых майках и кофточках, сновали в междурядьях.
Резная листва винограда, кое-где тронутая багрянцем и золотом, обрамляла девушек, как самые красивые свои плоды. Тусклыми каплями солнца светились гроздья ягод. Вокруг озабоченно гудели пчелы. В воздухе пахло сладким соком раздавленного винограда.
Все, чего ни касался взгляд, удивляло красками, которых было слишком много на каждой вещи, но ярче и прекраснее всего были фигуры девушек. Юрий пожалел, что среди них нет Наташи.
Подносчицы, неся на головах корзины и решета с только что срезанным виноградом, звонко перекликались между собой.
Людмила Кашкина, коротенькая, крепко сбитая девушка с фигурой «кулачком», налепив на облупленный носик папиросную бумажку, в бумажной треуголке на голове, в голубой майке и трусах на табачного цвета теле, была похожа на коренастого мальчугана. Она была в том отличном настроении, которое охватывает молодое существо в дни спортивных соревнований, когда ничуть не стыдно бегать в трусах и майке под тысячами взглядов и когда молодое тело резвится без стыда, выражая себя в самых красивых, не будничных движениях.
Она бежала навстречу Поднебеско, как бы позируя перед солнцем, разбросав руки крыльями и шаловливо следя за своей необычайной, напоминающей самолет, тенью. Ей было девятнадцать лет, и она страшно себе нравилась, уверенная, что нравится всем на свете.
– Хороший в этом году кларет, – сказал Огарнов, кивая на куст с крылатыми, рыхлыми гроздьями янтарно-желтых красивых ягод. – На славу удался.
Поднебеско молча согласился с ним; он еще был не тверд в мастерстве виноградарства.
– Нынче все удалось, – уклончиво заметил он. – Это что у тебя? – спросил он подбегающую Кашкину. – Председатель считает, что кларет.
– Кларет-то кларет, только с него толку нет, – сверкнув крупными зубами, ответила Кашкина. – Вот хорошо, что вы до меня прибыли, – она взяла Юрия за кожаный пояс и подергивала, точно проверяя, не туго ли затянут. – Я уж сама хотела итти к вам. Пойдем, поглядите, какие наши порядки, – и за пояс потащила его к весам, стоявшим внизу, у шалашика.
Жалоба Кашкиной состояла в том, что виноград с ее участка, занятого преимущественно мускатами, но имевшего и другие сорта, принимался весовщиком как мускат, и, таким образом, все другие сорта обезличивались.
У Вари Огарновой основной – педро-хименес, так они, черти драные, и алеатико и каталон – все под одно название помечают!
Виноградники «Первомайского» образовались в свое время из маленьких частных хозяйств, где было всего понемногу, и сортовая пестрота, раньше не имевшая значения, теперь вредила делу: колхоз сдавал виноград на выработку сортовых вин.
Приемщик, старый виноградарь, с лицом, натруженным, как мозоль, досадливо отвергал жалобы Кашкиной, а она, вынув из-за выреза взмокшей от пота майки сырой и желтый клочок бумаги – схему размещения сортов по колхозному массиву, шумно доказывала ему, что приемку следовало организовать иначе и что даже самые звенья лучше бы создать по сортовому признаку.
Юрий и Огарнов присели у шалашика, раздумывая, как бы на ходу исправить допущенные ошибки.
– Ты что же, Виктор, до сих пор не обратил внимания на ее жалобы? Отстает, а права.
Виктор виновато пожал плечами. Он не успел еще как следует вникнуть в дело, полагаясь на опытных стариков.
Приемщик, чувствуя себя виноватым больше всех, старался показать, что он ошибся нечаянно.
Пальцы старика скользили по светло-красным в тени гроздьям розового муската, на солнце кажущимся почти черными, перебирали мелкие розовато-серые, пепельные ягоды пино-гри, ласкали фиолетовый мальбек и черно-синие, толстокожие, похожие на четки, собранные в кулак, ягоды кабернэ. Он улыбался, глядя на них. Ему не хотелось расставаться с ними, ему было жаль, что они уйдут от него.
– Сорок пять лет займаюсь виноградом, – сказал он, как бы прося извинить его за это. – Ну, и умное же растение, ей-богу, только что языка нет.
Он осторожно взглянул в сторону Поднебеско, не смеется ли он. Но Юрий внимательно его слушал.
– И хорошо, брат, что языка нет. А то бы тебе такое услышать!.. – грубовато посмеиваясь, сказал Огарнов.
Дело, однако, требовало срочного разрешения, и Юрий, не зная, что предпринять, надумал сейчас же съездить к Широкогорову. То обстоятельство, что он являлся всего-навсего пропагандистом, не спасало его, по воропаевским законам, от ответственности за неудачи и недоразумения, свидетелем которых он являлся.
Широкогорова в совхозе, однако, не оказалось.
Он выехал в колхоз «Микоян» по телефонной просьбе Воропаева. Третьего дня Городцов устроил громкий скандал в райземотделе, обвинив его работников в дармоедстве, а вчера грозился пришибить районного агронома «за правый уклон». Длинные заявления работников райземотдела и Городцова лежали у Сухова. И хотя дело не представляло особого интереса и казалось обычной склокой, Воропаев хотел докопаться «до корешков» и просил Широкогорова, бывшего в большой дружбе с Городцовым, дознаться, из-за чего же собственно заварилась каша, что было первопричиной драки.
Колхоз «Микоян» расположился в долине с высокими краями, как в глубокой миске. Это было место теплое и безветренное. Здесь могли удаваться самые требовательные сорта винограда и лучшие табаки, но хозяйство колхоза все еще не являлось передовым по подбору культур. Табачный массив был занят «американом», а не «дюбеком», а виноградники пестрели дешевыми сортами.
Приусадебные участки были здесь так крохотны, что, как говорили колхозники, «теленку негде пыль с носу стереть», и под огороды пришлось отвести большой кусок земли, подготовленный для винограда. Птицеферма, созданная усилиями пожилых колхозниц, «сидела на шее» у парников.
В беспокойном мозгу Городцова зародилась идея «перешерстить» все хозяйство, и он сообщил колхозному собранию план его перестройки. Из шестнадцати сортов винограда он оставлял только девять, с мускатами и токаями во главе, остальное безжалостно выкорчевывал; «американы» с нового года намерен был заменить «дюбеками», огороды же предлагал полностью ликвидировать, засадив площадь масличными розами, а птицеферму упразднить. Райземотдел усмотрел в действиях Городцова нездоровую левизну и запретил перестройку, Городцов ринулся в контратаку, обозвав земотдельщиков «шалтай-болтаями» и перестраховщиками.
Все это Широкогоров узнал в первые же четыре часа по приезде в колхоз, сидя на плоской земляной крыше городцовского домика, стоящего, как командный пункт, вверху деревни.
– Н-но! – зычным артиллерийским голосом говорил Городцов гостю, обозревая с крыши долину. – Н-но! С курями надо сообразоваться согласно обстановке. В той зоне куры, в той – гуси, индейки, на все своя география имеется. Наша география требует уклониться от кур. Кура у нас большой цены не имеет.
– Свежие яички – прелесть, – осторожно ввернул Широкогоров. – Тем более что с коровами у нас плохо, свиней же и вовсе держать негде. Как же колхознику без курочки? Есть-то ведь надо. Без огородов, конечно, нельзя.
– Даю свое «опровержение ТАСС», – не отступал Городцов, любивший официальные обороты речи и государственный стиль разговора. – Какие, я вас спросю, огороды? Помидор, кабачки? То ж, милые мои, не Орел, не Рязань, а называется – юг, субтропики. Дайте мне южный сортимент. У меня ж не картофельный профиль, исходя из научных данных.
Привыкнув на войне разносить в щепы сотни домов и раскидывать десятки мостов, Городцов легко относился к словам «выкорчевка», «перепашка», «переплантаж». Он мыслил взрывами. Плантаж почвы под виноградники взрывным методом привлекал его, как нечто родное. Он хотел бы все тут взорвать, что было старым, ненужным, пережившим себя, – жалкие огороды, кур, дешевые сорта винограда, – и перевести хозяйство на самые передовые культуры, достичь полного процветания, которое было вполне осуществимо, если взяться за дело всерьез.
Медлить он не желал. Промедление считал гибелью.
– Я на бога возлагаться не буду, – трубил он, поглаживая жесткие усы, – я сам себе бог по научным данным. Табак, виноград, розы – и за три года я кладу в банк миллион рублей. Звеньевые за один табак по сорок тысяч положат, за розу – по двадцати. Куры мне тогда нипочем. Сдам розовый лепесток – каких хочешь гусей понавезу.
Возражения отскакивали от него, как от заговоренного, и в конце концов Широкогоров вынужден был ознакомиться с его планом реконструкции виноградников.
План был тщательно продуман. Токайские и мускатные сорта путем отводков занимали позиции изгоняемых саперави, рислинга и кабернэ. Жилища колхозников одевались вьющимся виноградом. Палисадники превращались в розариумы. Одна из узких балочек становилась водохранилищем.
– Ну, а уж если!.. – Городцов с такой силой втянул в себя воздух, что седой пух на голове Широкогорова, как дымок, качнулся в сторону говорившего. – Если и вы против меня, тогда на стрельбу прямой наводкой перехожу. Хочу свою пятилетку иметь, не можете мне отказать. Хочу, чтобы «Микоян» был краснознаменным колхозом. Ансамбль пляски краснознаменный, а почему-то колхозов ни одного нету. Должны! Что? Должны быть! Как так!
– Я вам говорю!.. – буйствовал он все яростнее, хотя Широкогоров ему не противоречил.
– Мы на войне чего достигли? Невидимую цель изучали. Сна, бывало, лишаясь, все в уме прикидывали, как там и что. А тут я, как этот, как ящер, ей-богу, – вдаль не дают глянуть. Я прямо вам скажу – мое коммунике с вашим не сойдется. Дайте мне показательный вид, вот чего я хочу.
– Да я ведь не возражаю, – улыбался Широкогоров. – Я бы и сам все тут вверх ногами перевернул. Правы-то вы правы, да не слишком ли торопитесь?
– Кто рысью, а кто галопом. На основании своих данных. Так лучше дело пойдет.
Так как Широкогоров не имел возможности развить свои взгляды, беседа сама собой закончилась ничем, и они договорились о том, что встретятся у Воропаева.
Когда Широкогоров вернулся к себе и, бранясь, рассказал Юрию о затеях Городцова, тот прежде всего огорчился, что не присутствовал при их беседе. Ничего так не презирал Воропаев в своих работниках, как неосведомленность, и всегда требовал, чтобы они шли навстречу событиям, а не поджидали их у своего стола.
«Вы обязаны знать настроения прежде, чем они сформулируются в умах», – говорил он.
Юрий опоздал. Событие само подкатилось к нему, как неразорвавшаяся бомба.
– Я поеду к Городцову, разберусь в его наметках, подготовлю к докладу свои соображения как работник райкома.
Но Широкогоров уговорил его не ездить, убеждая, что он уже сам во всем разобрался.
– Городцов перегнул, и здорово перегнул. Огороды ему помешали, подумаешь! Я, конечно, понимаю, откуда это идет: жить торопится.
– А где-то в существе вопроса есть зерно истины?
– Есть-то есть, но… прав ли он? Отвлеченно – да. Прав. Но с практической точки зрения – он левак. – А это осуждается. За огороды боремся, а он… Не прав, конечно.
Юрию было неловко взглянуть в глаза Широкогорову.
– То, что хорошо вообще, не может быть плохо в частности, – робко возразил он, еще не умея спорить с этим авторитетным стариком. – Тут два вопроса: один – перегиб с огородами, другой – идея показательного колхоза, и это, по-моему, верная идея. Вопрос только в том, быть ли таким колхозом «Микояну». Давайте продумаем, Сергей Константинович.
Старик сдвинул брови и покачал головой.
– Да, да, да, – сказал он. – Идея верна. Абстрактно. По практически это чертовски трудно осуществить. А? Как вы считаете?
– Трудно, но думать же об этом когда-нибудь надо. Конечно, кур следует защитить. И огороды тоже. Народ у нас сейчас питается неважно. Но, с другой стороны, пересортировать виноградники тоже пора.
– Этот Городцов – неглупый хозяин, – и Широкогоров хитро улыбался своими детскими глазами. – «Микоян» – лучшее место в нашем районе, между прочим. Дознался же, эдакий жох!
– Недаром колхозники окрестили его «скорпионом», – сказал Поднебеско. – Жаден, завистлив, улыбается только, когда ругает. Мне секретарь их партийной организации рассказывал, что Городцов, когда в первый раз в море выкупался, даже рассмеялся от удовольствия. «Толковый фактор! говорит. Здорово освежает – примечу».
– Еще не ввел морские купанья по графику для пользы дела?
– Введет. А его, между прочим, любят.
– Еще б не любить! Вывел колхоз на первое место, все знамена и премии захватил, почет всем добыл… Так поддержим идею?.. Собственно идея-то моя, давнишняя, но перебил, перехватил, подлец, и ничего не скажешь. На глазах увел идею – и прав. Вот она, жизнь! А вы, – он щелкнул пальцами, – молодец, не постеснялись меня поучить, близорукого. «Счастлива та земля, которая примет к себе такого мужа, – продекламировал он по-актерски, – неблагодарная, если его от себя отстранит, несчастная, если его потеряет!»
– Это откуда?
– Из Цицерона.
– Должен сознаться, и понятия не имею.
– А я нарочно такое выискал, чтобы и мне было чем вас поучить.
Юрий покраснел и, смущенно отмахиваясь от похвал, заторопился к Воропаеву.
Жизнь Лены после ее бурного объяснения с Воропаевым шла прежней колеей. Теперь она не только не хотела изменить ее, порвав с окружающими ее людьми, но, наоборот, старалась связать себя с ними узами, которых ничто бы не смогло нарушить в дальнейшем. Как ни странно, но разрыв с Воропаевым принес ей облегчение. Правда, образовалась пустота, но эту пустоту ей хотелось немедленно чем-то заполнить, как большую, ничем не обставленную комнату. Так молодые отводки, когда нож садовника отделит их от материнского корня, энергично бросаются в рост. Катастрофа преображает их. Беззаботность, с которой они пользовались энергией куста-матери, сменяется бешенством самоукрепления. Никогда после они не проявят столько ухищрений, как сейчас, когда, предоставленные самим себе, они стоят перед тем: быть им или не быть?
Так случилось и с Леной. Воропаев приучил ее о многом думать и многого добиваться своими собственными усилиями. Она была сейчас переполнена смутными надеждами так же, как и он по приезде сюда, когда, измученный ранами и болезнью, бездомный, растерянный, но одержимый страстью к жизни, он бросался грудью на препятствия, как только они появлялись перед ним хотя бы издали.
Горе, которое принесла ей любовь к Воропаеву, вызвало у нее яростное желание во что бы то ни стало крепко удержаться на ногах, когда были потеряны надежды на счастье.
Дом ожил. Дух деятельности вновь заклубился в маленьких комнатах. Наверху поселились Поднебески. Внизу шумели Таня и Сережа.
В один из субботних вечеров, после чая, когда впору было расходиться по домам, залаяла собака и кто-то постучал в ворота камнем.
Дети уже спали, Софья Ивановна и Наташа возились с бельем, а Лена, занятая мытьем чайной посуды, не сразу сообразила, что стучат к ним. Но стук повторился, и Юрий, сидевший ближе всех к выходу из беседки, пошел к воротам, на ходу успокаивая овчарку.
– А-а-а!.. Вот желанный гость! Пожалуйста, пожалуйста! – тотчас раздался его голос, заскрипела калитка, и шаги неизвестного гостя зазвучали по утрамбованному двору.
Это не мог быть Воропаев – на него ни одна собака не лаяла, а Найда узнавала издали, но Лена встревожилась. Заслонив глаза от лампы, она вгляделась в темноту. У беседки появилась Аня Ступина.
Лена, привязавшаяся к ней под влиянием воропаевских рассказов, сейчас не обрадовалась гостье. Ей почему-то подумалось, что Аня пришла по поручению Воропаева и, значит, с ним что-то случилось.
– Аннушка, милая, откуда ты? – только и нашла она что сказать вместо приветствия.
– Не ругай, что я так поздно, – смущенно ответила Ступина, торопливо сообщая, что райком комсомола назавтра командирует ее к Цимбалу. Какое-то совещание или чей-то доклад – она сама хорошо даже не знает, но в общем удобнее переночевать в городе, чтобы выехать раньше.
– Садитесь, Аня, садитесь, – воодушевленно хозяйничал Юрий, поглядывая на Лену и стараясь понять, что могло ее расстроить. – Опанас Иванович знает, куда за вами прислать?
– Знает. Я его видела в райкоме.
– Алексей Вениаминович не собирается завтра к Цимбалу? – продолжал расспрашивать Юрий, очень ревновавший Воропаева к людям.
