Текст книги "Собрание сочинений. Том 2"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
В начале февраля на теплоход, отходящий с пристани одного из портов Кавказского побережья, в самый последний момент поднялась высокая красивая женщина в кожаном пальто со следами погон на плечах. В руках ее был небольшой легкий чемодан, точно она собралась в путь неожиданно. Вторые сутки дул норд-ост баллов до десяти, переход ожидался тяжелый, и пассажиров было немного.
Заняв место в каюте, женщина тотчас вышла на палубу, но, едва не свалившись под ударом ветра, быстро вернулась. Воздух, наполненный мелкими колючими камешками, клубился, вопя и стеная. Дышать этим скачущим воздухом было невыносимо трудно, он не проглатывался, а комками застревал в горле, грозя удушить.
Сняв в каюте кожанку и оставшись в отлично сшитом темнозеленом костюме с двумя полосками орденских ленточек на груди, пассажирка с книгой в руках вышла в салон. Ее приветствовали, подшучивая над отвагой, толкнувшей одинокую женщину на опасный рейс, она сдержанно ответила, что спешит по срочному делу, и, выбрав кресло поближе к отоплению, углубилась в книгу.
Она не взглянула на берег при выходе в море, не вышла из своей задумчивости и тогда, когда первые волны взорвались о борт корабля и борт, вздрогнув, отшатнулся от них.
Путешественники знакомятся быстро. Спустя час многие знали друг друга по имени и отчеству, говорили о шторме, качке, о средствах против морской болезни, о том, как кормят на теплоходе, придумывали игры и, слушая радио, громко высказывали свои мнения о международных делах.
Она одна не принимала участия в общей беседе. Ее красивое, но утомленное лицо выражало досаду. Она действительно боялась, что ее одиночество будет нарушено. Так вскорости и случилось. Сначала расторопный и чрезвычайно компанейский майор, а потом долговязый, нескладный лесовод из Сухуми, едущий с дочкой, подсели к ней и вовлекли в разговор.
Через несколько времени им удалось узнать, что она – врач, демобилизована, отдыхала в санатории и теперь едет проведать больного, которого давно не видела.
– Вам повезло с погодой! – захохотал майор, а лесовод посочувствовал:
– Переждали бы шторм, следующим рейсом прекрасно поехали бы.
Она покорно согласилась, что лучше бы переждать. Спустя несколько минут собеседники уже называли ее по имени и отчеству.
– Поторопились, поторопились, Александра Ивановна, – не зная, как он бередит ее душу своими разговорами, повторил лесовод. – Мы с Веткой, – так звал он дочку, имя которой было Елизавета, – мы с Веткой – другое дело: нам откладывать не приходится. – И тут же торопливо начал рассказывать, что подвернулось отличное предложение старого приятеля, Цимбала, и вот они с дочкой едут на разведку.
– Это, знаете, чудесно сказал Тимирязев: хвала тому, кто вырастит два колоса там, где рос один, – кажется, так, я уже забыл. Так вот, еду сажать дубы и кедры.
В нем, в лесоводе этом, ничего не было от творца и созидателя. Скорее всего долговязой, костистой и усохшей фигурой своей он напоминал кочевника, перекати-поле; но, значит, и до таких дошел зов земли, и они, усохшие, поднялись и ищут, где бы взрастить зерно своих еще не погасших призваний и надежд.
Майор же ехал через Одессу на Львовщину. Потеряв семью, он не имел никаких привязанностей, и никуда, кроме полей сражений, не тянуло его теперь. Выйдя в запас, он решил выбрать для жизни место, с которым было связано одно из самых чистых и благородных его воспоминаний, – деревушку в предгорье Карпат, где его знали и помнили как освободителя. Ему думалось, что там заново начнется его искалеченная войной жизнь.
А две женщины, мать и невестка, переезжали к сыну и мужу на Украину, где остался он работать после ранения.
Две семьи бакинских рабочих переселялись в Калининград.
Вихрь странствий, пронесшийся над страною, лег на румбы счастливых находок. Люди искали себе новых пристанищ и дел.
«Вот и я буду искать своего места в жизни, где тронусь в рост, как тот колос, о котором говорил лесовод, – грустно думала Александра Ивановна. – Впрочем, кто знает… Кто-то хорошо сказал, что счастье – это побочный продукт, – его получают, когда стараются добыть нечто совсем другое…»
Вечером, как только темнота скрыла картину моря и толчки волн стали ощущаться сильнее и резче, пассажиры разбрелись по каютам, а Горева, лесовод с дочкой да два кавказца остались в салоне. Тоска ненастной ночи здесь переносилась как-то спокойнее.
Кавказцы с самого утра пили вино и пели, обнимая друг друга. Они начали пить и петь сразу же после завтрака и продолжали это занятие до позднего вечера, равнодушные ко всему, кроме бесконечной песни, с которой никак не могли справиться, – то ли у нее и впрямь не было конца, то ли они не находили его.
В середине ночи корабль раза два подбросило с такой силой, что распахнулись двери нескольких кают, заплакали проснувшиеся дети, на палубе послышались голоса матросов и в полутемном баре снова зажглись лампы.
Но Александра Ивановна сидела не шелохнувшись.
– Ничего страшного, как вы думаете? – шопотом спросил ее лесовод.
Она очнулась от раздумья, как от дремоты.
– Должно быть, нет. Иди ко мне, Веточка, посиди со мной, – и она укутала девочку краем пушистого белого платка.
– Вы где остановитесь? – спросил лесовод.
– Не знаю. Вероятно, найдется гостиница.
– Давайте с нами. Вместе сгрузимся, подвезем вас.
– Нет, нет, спасибо.
Странная поездка, против которой так восставал ее разум, которой так противилось ее самолюбие, подходила к концу. Трудно объяснить, как все это вышло. Увидев в расписании рейсов название города, где жил Воропаев, она не могла больше бороться с собой и поехала, не дожив срока в санатории и ничего не сообщив о своем приезде.
Что ее ждет? Страшно почувствовать себя лишней там, где недавно была необходимой, но пройти стороной, не попытав еще раз судьбу, еще страшнее.
Писем от Воропаева она так и не получала. Не знал ничего о нем и Голышев, с которым она поддерживала переписку.
Все это было очень тревожно.
«А вдруг его нет уже в живых?.. Вдруг я найду только клочок земли, где лежит его тело?..»
Но мысль о том, что Воропаев мог погибнуть, к счастью, никак не укладывалась в ее голове и скоро исчезла, оставив лишь две робкие слезинки на щеках.
Так, со слезами, она и уснула в кресле.
На рассвете корабль осторожно вошел в маленькую гавань с глиняного цвета водой. Вдали, на мокром молу, видны были толпы народа и вереницы грузовиков, но берег, полузакрытый космами дождя, казался необитаемым.
Горева сошла по мокрому и скользкому трапу с задранными вверх ступеньками, когда схлынул поток пассажиров.
Милиционер показал ей дорогу к райкому.
На грязной мостовой плескался в лужицах ветер, шумели и гнулись столетние деревья, но после моря непогода на берегу казалась почти приятной.
Воропаева в райкоме не оказалось. Секретарша сказала, что Воропаев нездоров и лежит у себя.
– Это далеко?
Женщина указала ей на двухэтажный дом через улицу.
– Четвертый номер. Дверь не заперта. Ему сейчас понесут почту.
– Спасибо.
Выйдя на улицу, она ощутила в руках чемодан и, не зная, что с ним делать, остановилась, но, решив не возвращаться, поднялась на второй этаж, чувствуя слабость в коленях, – должно быть, море все же измотало ее всерьез.
Приоткрытая дверь сразу бросилась ей в глаза. Она вошла.
Из темной прихожей она увидела часть большой комнаты, походную кровать у стены и его, облокотившегося на подушку.
Лицо Воропаева совсем не изменилось, оно было только гораздо бледнее, усталее, сосредоточеннее.
Детский голосок выводил какую-то тихую песенку за стеной.
Подняв глаза от бумаг, он ждал, кто войдет.
– Юрий? – спросил он, закашлявшись. – Ты?
– Нет, это я, – тихо сказала она и остановилась у двери, глядя на него и не видя, а только слыша и чувствуя, как сквозь сон.
– Ты?.. Шура моя… – спросил он совсем без голоса.
– Да, я.
Она пересекла комнату и, как была, в пальто, осторожно присела на край его кровати.
– Шура… боже мой! Как же ты, какими судьбами?..
– Своими, Алеша, – она улыбнулась, не зная, что сказать дальше. – Ну, а ты как тут… в своем раю?
Он ничего не ответил ей. Его речью был взгляд. Он глядел в нее, как в себя, и ей было страшно, что же увидит он там. И вдруг глаза его медленно, робко осветились такой непритворной радостью, что она поняла – все хорошо.
Тогда она склонилась к нему и поцеловала его в бледные, ставшие какими-то детскими губы и почувствовала, что на ее голову осторожно опустилась неспокойная и сильная рука старшего.
Июнь 1945 – апрель 1947
Труженики мира
Роман
Предисловие
1
Мы знаем три романа, написанных П. А. Павленко: «Баррикады», «На Востоке» и «Счастье». У каждого из этих романов своя судьба, но все они посвящены большим темам и представляют собою узловые моменты в творчестве выдающегося писателя. Он обладал великолепным талантом рассказчика-новеллиста, и талант этот с годами раскрывался все более и более ярко. Как новеллист начал он свой путь художника и жанра новеллы не оставлял никогда. Но с первых шагов в литературе и до конца своей жизни Павленко тянулся к роману, как к форме, позволяющей вмещать многое и говорить одновременно о самых разных вещах, для которых рамки рассказа узки и ограничены. Его всегда влекли к себе широкие картины и большие характеры, а для них рассказ слишком краток и лиричен, они требуют места и размаха.
Поэтому-то почти сразу по окончании работы над рукописью «Счастье» Павленко взял решительный курс, на новое большое произведение. В его письмах того времени (1947 год) есть характерные признания: «Хочу написать большой роман «Моя земля», туда войдет и строительство Ферганского канала». «Зимой сяду за роман «Моя земля». Рисуется он мне очень ярко, а как выйдет – не знаю». Весной 1948 года он вновь возвращается к этой теме: «Мысли о романе ползают по мне, как москиты. И то, и се, и чорт его знает что. Хочу писать, как графоман. Но что писать? От жадности не знаю, на чем остановиться».
Повидимому, это были не только смутные мысли: он тогда уже знал, «на чем остановиться», потому что уже подбирал материалы для будущего произведения. Даже по скупому списку книг, который обозначен в его письмах той поры, можно судить, как широко задуман был новый роман, какое разнообразие тем должен был он охватить. Среди этих тем была, между прочим, тема Ватикана. Павленко начал собирать и материалы по важнейшим международным событиям 1939 и 1940 годов. И, далее, он говорил в июле 1948 года: «Я что-то пишу, черкаю, выбрасываю…»
В нем жил уже и развивался замечательный замысел эпической книги, которая должна была превзойти по своему охвату исторического и современного материала все его предыдущие романы. Мы находим в его январских записях 1950 года следующие строки:
«… Я в этом году работаю вяло. Завалили меня рукописями всякие молодые гении. Пытаюсь быстренько сделать книжечку «Живая Италия», а потом вплотную сяду за роман… Роман, который был бы по самой теме не только русским или узко советским, а коммунистический, международный роман… роман великих восстаний, бунтарств, мучений и геройств».
И в ноябре того же года, беседуя со студентами Литературного института, он, между прочим, сказал:
«Я считаю одним из счастливейших воспоминаний мое пребывание на Ферганском канале. Там все было великолепно, как в эпоху завершенного коммунизма. И я так жалел, что я не музыкант, чтобы передать это все в звуках, что я не поэт, чтобы воспеть это дело. Конечно, лучше было бы работать, как прозаику, но я не сделал этого, потому что думал, что нужно быть всем вместе – и поэтом, и прозаиком, и музыкантом, – настолько это было великолепно, многокрасочно.
…Я здесь видел живую силу народа, сконцентрированную на моих глазах и показывающую, что будет делаться в дальнейшем…»
В яркости этих отрывочных высказываний, этих размышлений вслух чувствуется страстное желание писателя поднять громадную тему и в то же время – сомнение в своих силах. «Надо иметь не просто талант, а нечто высшее, чтобы оказаться способным по-настоящему раскрыть жизнь народов и показать их замечательных вождей. А как же взять на себя смелость приняться за работу, посильную гению?!»
И все-таки не эти опасения стали решающим итогом упорных размышлений взыскательного писателя над замыслом романа. Перевесило желание войти в этот мир богатейших творческих возможностей, и 21 декабря 1950 года, за шесть с половиной месяцев до своей безвременной кончины, П. А. Павленко писал:
«Я сел за роман и на все плюнул… Боюсь, что взвалил на свои плечи тяжесть не по своим силам – роман-то тяжел, сложен! Ну, да ладно, была – не была».
Работа захватила его. В мае 1951 года в одном из писем он говорил: «Я весь в романе, в рассказах, как в стружке, – только вот беда: ни романа, ни рассказов…»
Но это было временное настроение – на столе уже лежала рукопись, на заглавном листе которой значилось; «Труженики мира» – роман, книга первая «Моя земля».
И вот эта книга перед нами.
Взятая из литературного наследства П. А. Павленко, она печатается сейчас в таком виде, в каком лежала на рабочем столе писателя. Окончательный ли это вариант первой книги? Возможно, но рукопись была еще в работе, и такова уж судьба всех оставшихся неоконченными произведений – мы можем только строить различные предположения относительно того, как повел бы свой роман автор дальше, какие изменения счел бы он нужным внести в его композицию, в характеристики героев, в стиль повествования.
Шероховатость отдельных фраз, беглость в языке некоторых диалогов, порой излишнее роскошество пейзажей говорят о том, что иные страницы не дошли до последней отделки, но общая композиционная слаженность изложения, сила изобразительности, яркость и законченность сцен трудовых подвигов таковы, что книга имеет полное право предстать сейчас перед читателем и быть обсуждаема, как первая часть нового и большого произведения выдающегося мастера советской прозы.
2
В этой книге много самых разнохарактерных действующих лиц, она густо заселена людьми, как и все книги Павленко – писателя, для которого интерес к истории был интересом к живым людям, ее деятельным участникам и свидетелям.
Можно смело сказать, что роман «Труженики мира», задуманный в нескольких томах, по времени должен был охватить целое десятилетие – с 1939 по 1949 год, потому что его герои, встретившиеся впервые перед началом второй мировой войны, должны были дожить до послевоенных конгрессов сторонников мира.
В первой книге романа, носящей название «Моя земля», Павленко изображает народную стройку в Узбекистане, которая шла в дни, когда фашисты уже развязали мировую войну и вторглись в Польшу. «В сущности, – пишет Павленко, – в мире шли две войны. На одной войне убивали, жгли города, выгоняли детей из домов в поля, на другой, бескровной, войне строили, созидали, растили людей».
Эта мысль составляет, мне кажется, основную идею первой книги романа.
С точки зрения изобразительной, такие сцены, как «насаживание кара-буры» – закладка слоеного каменного пирога в речное русло, танцы перед строителями, отдыхающими вечером у реки, показ героической работы Дусматова, написаны с большой силой, с лирической взволнованностью и заставляют вспомнить лучшие сцены из «Счастья», скажем, такие, как сцена ночной авральной работы на винограднике…
Пафос строительства здесь важен не только сам по себе.
На первых же страницах романа появляется группа героев-иностранцев: молодой испанец Хозе, сражавшийся под Мадридом и под Уэской, шуцбундовец, инженер Зигмунд Шпитцер, участник венского восстания 1934 года, доктор Горак, чех, перешедший в американское подданство, корреспондент американской газеты, и Вацлав Войтал, чешский коммунист, оказавшийся в Москве в дни, когда Гитлер захватил Чехословакию… И вот эти люди, ставшие в Советском Союзе свидетелями всенародной стройки, невольно обращаются мыслью к жизни своих угнетенных, захваченных врагами стран, и эти их горькие воспоминания об Испании, о Вене, о Праге постоянно подчеркивают контраст между двумя мирами.
Все участники стройки, начиная с Дунана Дусматова и Амильджана Шарипова и кончая корреспондентом Березкиным, Азаматом Ахундовым и Ольгой Собольщиковой, – созидатели-новаторы; мы узнаем в них те же черты, какие так привлекали в героях «Счастья»: упорство характера, душевную широту, целеустремленность поступков.
Название романа может быть, конечно, истолковано очень просто. «Труженики мира – это советские люди, которые во имя мира, ради мира преобразовывают природу моей родной земли», – так мог бы сказать автор. Но он бы этим не ограничился, потому что тогда герои-иностранцы повисли бы в воздухе: не принадлежа к главной теме, они скользили бы в повествовании эпизодическими лицами, а между тем это не так. Они предназначены для больших действий, и они тоже входят в основную тему.
Прочтя первую книгу в том виде, в каком она лежит перед нами, и дополнив ее соображениями автора о том, как он дальше собирался двигать роман, мы можем сказать, что название «Труженики мира», несомненно, относится не только к советским людям и иностранным коммунистам, а и к тем «простым людям» разных стран, которых в романе сейчас еще нет, но которые должны были появиться на его страницах в следующих книгах.
И вот эти-то герои, простые люди и великие деятели, явились бы перед нами борцами за мир, подлинными «тружениками мира», изменяющими природу всех вещей в мире во имя мира и счастья народов на всей земле.
Таков, мне кажется, замысел всего романа, который был задуман художником как эпическое повествование о сложной и трагической истории Европы и Азии целого десятилетия.
Не только грандиозные мирные стройки, не только поля зримых сражений, где рвутся снаряды и грохочут танки, но и поля невидимых битв, идеологических атак, – таков тот плацдарм, где развертывалась бы деятельность героев романа. Содержание «Тружеников мира» определяется столкновением идей, которое так блистательно привело и приводит к торжеству коммунизма над черными замыслами мирового фашизма.
Роман «Труженики мира» был задуман как эпопея о судьбах многих народов, о судьбах человечества. Не для того Павленко, писатель большого размаха, вызвал своих героев к жизни, чтобы только соединить их интимными, лирическими отношениями. Ясно, что дело не только в том, что зрелище народной стройки избавляет Ольгу Собольщикову от душевного потрясения, и не в том, что тоскующий по родине испанский коммунист Хозе успокоит свою тоску нежной дружбой с милой русской девушкой… Мы чувствуем: им обоим суждены большие испытания, сверхчеловеческая борьба и радость победы; через их судьбы и судьбы их спутников по жизни раскроется рост нового, неизвестного Европе человеческого достоинства и нравственного величия.
3
Последняя фраза в рукописи романа звучит так: «Как мог он забыть ее? Как мог он не протянуть рук к этой маленькой гордой жизни, которая так робко тянулась к нему?»
Речь идет о встрече в новогоднюю ночь Хозе Мираля с Ольгой Собольщиковой на улице в Москве. На этом кончается первая книга романа. Что же дальше?
О дальнейшем говорит набросок, сделанный рукой автора, набросок краткий, но имеющий первостепенное значение для понимания последующего развития романа. На листочке из блокнота написано:
ХОД СОБЫТИЙ.
Мобилизация.
Все разъезжаются.
Доктор Горак в Москву, Хозе Мираль, Шпитцер тоже. Войтал больной остается в семье С. Л. Что делать?
Ольга работает в Фергане.
Шура устраивается медсестрой на Финский фронт и уезжает с С. Л.
1941 ГОД.
Москва. Радио. Пленные. Встречи с зарубежниками.
Доктор Горак в Лондоне. Его обзоры. Хозе Мираль где-то в Европе. Он иногда приезжает в Москву и бывает у Ольги. Мюллеры работают в 7 отделе. Войтал неизвестно где? У Ольги ребенок от Хозе Мираля. Ольга, раненая, попадает в плен в лагерь. Спасает ребенка. Мертвую Шуру препарируют под мощи святой.
Ольга у итальянских партизан на севере.
Сражается. Встречается с Хозе. Разлука. Второй ребенок от него.
ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД.
Доктор Горак, встретив Хозе Мираля, вспоминает об Ольге. Где она? Люди, едущие на конгресс. Их биографии. А она живет в Таганроге с двумя детьми, работает в школе.
Тоже едет на конгресс.
И перед ней встает весь мир.
Знакомые по лагерям. Друзья.
Вспоминают Шуру, что она, м. б., лежит в качестве св. Вероники. Ольгам Мюллер и, м. б., Войтал работают на радио и среди пленных.
Это все. Так кончается краткая запись на маленьком блокнотном листке. И все-таки из этой краткой записи мы многое узнаем о том, как должны были дальше итти судьбы героев романа. Но, конечно, было бы наивно считать эту запись непреложным планом последующих книг эпопеи. Таких возможных черновых планов могло быть несколько – не один и не два…
Но и по этому черновому наброску видно, что границы романа расширялись от книги к книге, захватывая даже жизнь послевоенной Европы.
Эта черновая запись возвращает нас к главе в первой книге романа, где Павленко рассказывает об иностранных революционерах, живущих в Москве, где он с блеском пишет об их восприятии Москвы как великого города.
Мир нового человечества посылал в ряды героев этой эпопеи своих лучших, прекрасных представителей. Мир человеконенавистничества, торгашей и убийц тоже должен быть представлен в романе со всеми своими хищническими чертами и черными методами борьбы против тружеников мира – методами, направленными к унижению и уничтожению всего передового. И в этой галлерее врагов народов нашли бы место и ватиканские слуги «его препохабия капитала», как то намечал в своих набросках Павленко.
Подводя итоги своим кратким замечаниям о романе «Труженики мира», я должен сказать, что, судя по всему, мы имели бы новое выдающееся произведение советской литературы, посвященное самым важным вопросам современности.
В этом остром, большом, политически насыщенном романе Петр Павленко задумал нарисовать картины жизни двух миров, показать духовное богатство мира коммунизма и страшную опустошенность, духовный распад и бессилие западного мира, который Павленко изучал, наблюдал воочию и умел превосходно изображать. Об этом красноречиво свидетельствовали его «Итальянские впечатления», очерки о Западе и картины военной Вены в романе «Счастье». В то же время Петр Павленко издавна и хорошо понимал Восток и научился тонко его живописать.
Павленко приступил к созданию своего романа, когда стал уже зрелым художником, владеющим всеми приемами писательского мастерства, смелым реалистом, которому под силу было написать эпопею о многих и о многом.
Он ушел от нас, не успев окончить прекрасный, многообещающий труд. Горько думать, что мы уже никогда не раскроем его новых книг. Прочтем же то, что нам осталось, – первую книгу его последнего романа, – с благодарностью писателю, чей великолепный талант доставлял нам громадное художественное наслаждение и большую человеческую радость.
Николай Тихонов
