Текст книги "Барон и рыбы"

Автор книги: Петер Маргинтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Содержимое арсеналов было вынесено на большой парадный двор. Тут и там чистили мечи, смазывали винтовки, лили пули и чинили панцыри. Дамы проветривали пересыпанные нафталином мундиры, наглаживали для своих ненаглядных пледы и белье, наливали в пузатые горшки варенье, набивали мешки овсяными хлопьями, укладывали шпиг и копченое мясо в ящики, а солонину – в бочки и без устали обносили мужчин, работавших, как одержимые, крепким чаем, заваренным для поднятия боевого духа с нюхательным табаком. Группа получивших техническое образование Маккилли притащила из архива сконструированное испанским кузеном управляющее устройство. Под водительством деревенского кузнеца из соседнего Лонгойша начался монтаж пятидесяти копий гениального аппарата. На истоптанном накануне лугу дети играли в «Маккилли и австрийцев», пока австрийцы не получили грандиозную трепку и их предводитель не умчался с ревом к матери. Стояла дивная пора начала осени, и штандарты Маккилли с тремя золотыми яйцами на голубом фоне весело плескались на морском ветру.

Через несколько дней пришло извещение, что товары из Лондона – два товарных вагона – прибыли в Баллиндалох через Инвернесс, и на следующее утро глазам захолустных пастухов, гонявших овец по склонам Бен Ани, вдали, там, где в такие погожие деньки обычно показывалась над плато друза Киллекилликранка, предстала удивительная картина: рядом с замком, к северо-востоку, заякорили баллоны. Сперва тридцать восемь, потом пятьдесят исполинских обвисших шаров колыхались над жесткими горными травами и дергали туго натянутые причальные канаты наподобие связки разноцветных воздушных шариков или по-пасхальному расписанных яиц допотопного летучего монстра. Многие были из сшитых с большим искусством разноцветных полотнищ и походили на препарированных черно-коричнево-желтых морских ежей, но только гораздо ярче: красно-белые, сине-белые, красно-зеленые. Или же сдержанных модных цветов: серо-золотые, оливково-фиолетовые, розово-перваншевые, а не то муаровые, в крапинку, клетчатые, разрисованные гербами и девизами, а также в цветочек. Под туго натянутым шелком на канатах, поскрипывая, качались гондолы, резные, золоченые, украшенные аллегорическими и мифологическими фигурами, изящным плетением меж столбиков точеных перил, сверкающими изображениями на носу, обитыми парчой и бархатом сиденьями, латунными корпусами подзорных труб и навигационных приборов, ртутными колонками барометров, мешками с песком, веревочными лестницами. Праздник техники, искусства и пиршество для глаза.

***

На следующий день был предпринят пробный полет на небольшом шарльере. Хамфри Маккилли смонтировал навигационное устройство с параболическими зеркалами и стабилизаторами на карданной подвеске, приказал загрузить балласт и поддуть газ в оболочку. Фергюс Маккилли, барон и двое мужчин, успевших обучиться основам управления, залезли в гондолу. Отпустили канаты. Баллон беззвучно и величественно поднялся.

Барон и Фергюс стояли возле укрепленного на станине телескопа и по очереди смотрели на землю, остальные настраивали навигационное приспособление, сравнивали показания приборов и определяли при помощи секстанта местонахождение. Замок казался теперь беспорядочной горкой кубиков в центре обширного плоскогорья, край которого они уже миновали. Под ними было море, бескрайний серо-зеленый простор, терявший к горизонту цвет и сливавшийся с небом. У берега – так далеко, что уже ничего не было слышно, а движение едва различалось – мутное стекло воды окаймляла белая пена прибоя. За замком светлая ленточка дороги бежала ржавыми мшистыми равнинами к Баллиндалоху, прячущемуся где-то вдали меж гряды холмов. Тугие шарльеры казались сверху разноцветными стеклянными шариками, большие монгольфьеры, медленно надувающиеся над слабым огнем, походили на лимоны или дорогие тепличные яблоки в пестрой мятой бумаге.

Барон и Фергюс Маккилли подошли к навигаторам.

– Этот аппарат превосходит мои самые смелые ожидания, – заявил Джон Маккилли. Он был творцом «Домашнего родника», того самого запатентованного в большинстве цивилизованных стран и отмеченного наградами многих всемирных выставок фонтанчика, что мог превратить малюсенький уголок самой унылой гостиной в уютный грот. В качестве самого компетентного лица он был руководителем реконструкции Торрилиевого Диригатора, как назвали навигационное устройство.

– Детская игра, – продолжал он, – любой дурак поймет. Конечно, определенную роль играет ветер. Направление и скорость определяются интегралом переменной скорости и направления ветра и КПД диригатора. Похоже, что при отрицательном ветре – я разумею ветер, дующий не туда, куда надо – движущая сила диригатора снижается, теоретически – до тех пор, пока баллон не останавливается вообще, хотя бы на мгновение. В любом случае это покажет тахометр. – Джон Маккилли указал на весело крутящуюся вертушку, перемещающую по круглой шкале стрелку. – Если настал такой момент, то лучше отдать якоря и подождать, пока ветер не переменится или не уляжется. Иначе баллон погонит назад. При боковом ветре ситуация с математической точки зрения усложнится.

– Я управляю автомобилем, не зная, что там делается под капотом, – бросил барон.

– Именно, дорогой Элиас! – подтвердил Джон Маккилли. – Поэтому-то я и говорю: просто, как детская игра. Австрийский император еще в 1799 году собирался управлять баллонами при помощи упряжных орлов, таким образом, вы можете оценить поистине эпохальное значение этого изобретения, сделанного несколькими годами спустя. Но не буду докучать вам долее: не хотите ли вернуться широким разворотом к замку? Думаю, что без дальнейших околичностей могу передать вам управление.

За диригатор встал Фергюс Маккилли. Барон пытался удержать в памяти порядок действий и определить при помощи кузена Джона, как за минимальное время и при переменном ветре достичь нужной цели.

Когда баллон изящно приземлился, аэронавтов уже ждала ликующая толпа. Многочисленные руки ухватились за причальные канаты, вниз полетели веревочные лестницы, и они спустились на землю, растрепанные и донельзя довольные.

***

Приготовления шли чуть ли не скорее, чем выздоровление Симона. Лишь через несколько дней он смог на несколько часов встать с постели. Потом ему удалось дотащиться по лестнице до сада, опираясь на руку слуги. В глубоком раскаянии хозяйка еще более от него отдалилась, на вымученные же шутки, которыми он пытался развеселить ее во время совместных трапез, отвечала односложно и смущенно. Однако от него не укрылось, как внимательно она за ним наблюдает. Она поистине угадывала всякое его желание по глазам. Он жил, как страдающий мигренью паша. Сперва радости не приносило даже чтение, да к тому же мешали ломтики дыни, обильно прикладываемые к голове. Когда же дело пошло на поправку, он вновь взялся за сочинение Афанасия Кирхера. Когда вдова увидела, как тяжело ему держать массивный фолиант, она тут же велела принести подставку для него и спросить, не прислать ли одну из горничных переворачивать страницы. Но Симон отказался: преувеличенная опека и без того начинала его тяготить. Несколько раз заходил барон и справлялся о его самочувствии – под конец уже несколько нетерпеливо. Пастух, преуспевший в знании лекарственных трав, а также людских и звериных болезней и взявшийся его лечить, только за день до отлета баллонного флота объявил, что он здоров.

Симона быстренько обучили управлять баллоном, предназначавшимся барону, его секретарю и Пепи; это был элегантный, розовый с бледно-голубым шарльер, его оснащение удовлетворяло самым взыскательным вкусам. В центре гондолы были закреплены три причудливо изогнутых на манер французских кресел «тет-а-тет» сиденья, чтобы все сидящие могли наслаждаться свободным обзором поверх ограждения и сквозь специальные отверстия в нем, забранные посеребренной решеткой. Широкие консоли ограждения оснащены ящичками и полочками для хранения инструментов, карт, провианта, спасательных жилетов и сигнальных ракет, не было забыто даже столовое белье, не говоря уж о нержавеющих приборах и небьющейся посуде. Был даже целый туалетный набор с откидным умывальником, кувшином и зеркалом. Гондола была не совсем круглая, но скорее имела форму ладьи с навесом на корме, под которым таилась спиртовка, посуда и набитый настоящим льдом холодильник, и с изогнутым килем, переходившим на носу в широкую волюту в виде стилизованного дельфина. Под палубой, так сказать, ниже ватерлинии гондолы, находились грузовые трюмы, до краев набитые тяжелыми ружьями и боеприпасами. Над креслами, так, чтобы и сидя можно было без труда править, укрепили диригатор. Назывался же баллон «Дофин». Под названием Пепи выписал черным лаком девиз барона: FINIS SEMPER ALTIOR. [10]10
  Цель всегда дальше (лат.).


[Закрыть]

***

Ветер и погода находились под неусыпным наблюдением. Господствовали благоприятные западные ветры, и было необычно тепло для Шотландии в пору конца лета и начала осени. На большой высоте плыли перистые облака, а еще выше – тонкая белая дымка. Чайки держались над открытым морем: добрая примета. Лягушки и барометры находились под постоянным присмотром, цвета заката ежевечерне сравнивались с метеорологическими таблицами Баллока, а тому из ребятишек, кто первым заслышит посвист зуйка, обещали полновесные десять шиллингов. Но зуйки молчали. Стояло вёдро.

Более того, погода становилась все лучше. Однажды вечером перистые облака растворились в лазури и не вернулись более. На виселице, сохранившейся с лучших времен и до удивления похожей на перекладину для выбивания ковров, надутый ветром красно-белый полосатый конус стоял горизонтально. На бруствере башни усатая Гвендолин Маккилли сидела перед шеренгой из семнадцати гидроскопов. Глубоко в подвале Друри Маккилли не смыкал глаз над сейсмографами. Наконец исчезла даже белая дымка. Небо сияло лазурью.

На турнирной арене Маккилли занимались боевой подготовкой. Шотландцы – вояки отчаянные: когда они с яростным ревом нападают дикой толпой, блестя мечами и развевая пледы, бледнеют даже отважные солдаты. Симон с сочувствием думал об австрийской армии, которой после многолетних смен караула, парадов, полевых молебнов и муштры во дворах казарм суждено стать жертвой этой кровожадной своры. С недавних пор Маккилли вновь взяли на вооружение арбалет, исключительное по своему коварству оружие, без шума и дыма закалывающее противника, как свинью. Одной из военных хитростей были внушающие всем ужас горшки со зловонным содержимым, вызывающим рвоту, которые они метали во врага, раскрутив их перед этим на коротких ремнях. Подобные битвы завершаются паническим бегством в сортиры, уже оккупированные офицерами. В ближнем бою Маккилли, кроме мечей, использовали также ручные спринцовки с маслом и едкими растворами, и к тому же, как во время карнавала, забрасывали противника мушиными липучками, тухлыми яйцами и бутылками чернил, сыпали в глаза муку и перец и стращали длинными щипцами с острыми зубьями. Симон содрогнулся, и даже барон на некоторое время утратил разговорчивость.

***

Двадцать девятого сентября протрубили общий отлет. Разбился монокль барона, с глухим звуком лопнули две волынки. Некий старец, увидевший в этом неблагоприятное предзнаменование, укрылся от глумления родни в фамильном склепе, где со слезами бился о бочку лэрда, оплакивая неминуемую гибель рода.

К десяти утра все были на старте. От горелок монгольфьеров валил едкий дым горящего торфа, газ из баллонов с шипением наполнял шарльеры. Сморщенные оболочки расправлялись. Фергюс Маккилли в последний раз обошел строй гондол, уже занятых экипажами, махнул барону, затем поднялся в гондолу флагманского баллона. На его матово-синем шелке сверкали три золотых яйца Маккилли. Над плато прогремел стартовый выстрел. Один за другим поднимались баллоны, волоча за собой похожие на корни канаты. «Восток – юго-восток», – проорал в рупор Фергюс Маккилли и повернул по изящной гиперболе. Оставшиеся: дети, старики и женщины, махали платками, пока пестрая стайка не исчезла вдали, растворившись в мягких лучах осеннего солнца.

Баллон барона плыл по ветру, в гондоле было необыкновенно тихо. Только слегка поскрипывали канаты. Барон протянул Симону подзорную трубу. Симон подошел к ограждению. Глубоко внизу неслись по морю вслед за налетающим ветром волны. За стройным линейным кораблем с гордо надувшимися парусами тянулся короткий шлейф серебристой пены. На западе тонкой серо-зеленой каймой тянулось побережье Англии.

Около часу дня они обогнали баллон Британского воздухоплавательного общества. Экипаж приветствовал их поднятием гирлянды пестрых вымпелов и спросил о цели полета. Фергюс Маккилли приказал сигнализировать в ответ, что это – увеселительная прогулка в Бад-Хомбург. Капитан британского баллона поднял сигнал «Счастливого лечения»» и был, без сомнения, поражен: как это роскошной армаде удается без всякого труда придерживаться заданного курса и утверждать, что все пятьдесят баллонов непременно приземлятся в Бад-Хомбурге. В бортовом журнале он пометил происшествие большим вопросительным знаком, сбросил два мешка с песком и поднялся на две приблизительно тысячи метров, чтобы взять в верхних слоях пробы воздуха.

В обычное время во всех гондолах Маккилли сели обедать. С флагманского баллона всем пожелали приятного аппетита. Все услышали, как дворецкий Фергюса Маккилли ударил в гонг. Пепи открыл корзинку с провиантом, Симон расставил вокруг складного стола три складных кресла и разложил приборы. Барон испытующе поднял против садящегося солнца бутылку портвейна и велел не открывать ее раньше десерта: к фаршированной фисташками пулярке по-калькуттски, поданной Пепи с кресс-салатом и соусом камберленд, лучше старый шатонеф-дю-пап, полученный им в дорогу от хозяев. Проголодавшись на свежем воздухе высот, они пировали со здоровым аппетитом. На десерт Пепи подал блинчики с брусникой и хрустящие творожные кексы. Затем барон откинулся в кресле с сигарой и стаканом портвейна в руках, Симон набил трубку, а Пепи крепкими зубами оторвал кусок от пачки жевательного табака.

– Ты безукоризненно ведешь себя за столом, Пепи, – похвалил его барон, в первый раз обедавший за одним столом с камердинером.

– Меня этому обучила одна дама в цирке, – скромно отвечал Пепи. – Принцесса одна.

– Снимаю шляпу перед принцессами цирка! – Барон задумчиво следил за дымом, уплывавшим за борт гондолы. – В такие вечера, как сегодня, я чуть ли не жалею, что никогда не имел дела с принцессами цирка. Мои гувернеры всегда были такими унылыми.

Солнце село. Запылали облака, молочная дымка превратилась в золотую – ненадежная гарантия погожего завтрашнего дня. Небо на западе стало прозрачным, бледновато-зеленым, к востоку же наливалось тусклым оловом и постепенно скрылось за завесой черненого серебра.

– Правда, настоящие принцессы тоже бывают совершенно обворожительны, – мечтательно добавил барон, глядя на закат. Потом он поспешно откашлялся, с упреком взглянул на спутников, ставших невольными свидетелями столь элегического настроения, взялся за записную книжку, водрузил на нос пенсне и записал несколько соображений по поводу возможных причин отклонений в поведении стеклянных угрей. Самые высокие облака по-прежнему пылали, но все равно быстро темнело. Они летели навстречу ночи.

Пепи зажег керосиновые лампы, три повесил на канаты и поставил по одной подле барона и Симона. Зажглись лампы и под другими баллонами, утратившими яркие цвета и парившими в сумерках, как большие ягоды крыжовника. В одной из ближних гондол какой-то игрок в бридж объявил «четыре без». Где-то кто-то пел под аккомпанемент лютни «The Sailor's Lullaby». [11]11
  Морская колыбельная (англ.).


[Закрыть]

***

Симон продолжал глядеть в телескоп на проплывающие внизу корабли и на берег, где в тумане исчезала чаща мачт какой-то английской гавани. Уже давно показались огни на материке. Только когда совсем стемнело, он собрался с духом и оторвался от восхитительной панорамы. И припомнил, что перед отлетом Александрина Маккилли д'Экьокс сунула ему в руки сверток. Славный Пепи отыскал его внизу среди багажа, сложенного под палубой вперемешку со снаряжением. Симон почувствовал, что белая бумага, перевязанная золотой ленточкой, скрывает книгу. Он с любопытством распутал хитрый узел и развернул бумагу. На коленях у него лежал богато украшенный, переплетенный в кожу, с латунными уголками том «Atalanta Fugiens» Михаэля Маеруса ^{68} , таинственного пфальцграфа императора Рудольфа II, первоиздание 1617 года. Симон догадался, что ему подарили очень дорогой библиофильский раритет. Он поднес к глазам искусно гравированный титульный лист: света от керосиновой лампы было не так уж много. С удовольствием вдохнул тонкий запах пыли, бумаги и старой кожи, восхитился изумительными офортами и испытал свои знания языка на паре запутанных латинских фраз. С нескольких попыток ему без труда удалось перевести их на немецкий. Пригодился флирт с великим Афанасием. Потом попытался разобрать испещрившие всю книгу неудобочитаемые и неудобопонимаемые рукописные заметки, сделанные чернилами, уже выцветшими от старости. Из главы про Спонса и Спонсу выпорхнул адресованный ему конверт. Таинственная Александрина написала всего несколько слов:

Досточтимый г-н доктор!

Оставаясь по-прежнему безутешной по причине собственных неловкости и нетерпеливости, омрачивших те краткие недели, что мне было дозволено принимать Вас в моем доме, прошу Вас принять как скромную память о Вашем пребывании в Шотландии самый дорогой из экземпляров моего маленького собрания. Не пренебрегайте им! Позвольте верить, что Вы простили меня!

Заметки на полях, по слухам, принадлежат перу самого графа Сен-Жермен ^{69} .

С совершенным почтением преданная Вам

Александрит Эрмиона д'Э.

Граф Сен-Жермен? Наконец-то имя, которое Симону хоть что-то говорит! Одно из тех странных совпадений, в силу которых вдруг два или три раза подряд встречаешь человека, которого не видел полжизни, или все снова слышишь имена, прежде не слыханные. Даже если потом с этим знакомым больше никогда не встречаешься, придаешь таким встречам особое значение. Во время последнего визита в Фойхтенталь Симон, как всегда после завтрака, перелистывал «Обервельцский курьер». Небольшая по объему, но изысканная газета и на этот раз опубликовала под псевдонимом «Телемах» ^{70} один из поэтических опусов, время от времени посылаемых Симоном редактору Задразилу, бывшему однокашнику по Шотландской гимназии ^{71} . По такому случаю Симон всякий раз с благодарностью прочитывал газету от корки до корки. В колонке местных новостей «В городе и деревне» он обнаружил заметку о том, что некий граф фон Сен-Жермен, остановившийся в гостинице «У почты», загадочно исчез; жандармское управление, принявшее на хранение его багаж, просит сообщить всех, кто что-либо знает о нем. Поскольку визит иностранного графа был в Обервельце событием из ряда вон выходящим, Симон спросил папу, не знавал ли тот пропавшего, и Август Айбель поведал, качая головой, об очень странной встрече в лесу (он, разумеется, искал там грибы). Неподвижно и прямо стоял граф перед тлеющим костром, от которого шел фиолетовый дым, и бормотал что-то, весьма похожее на заклинания. На вежливое приветствие папы Айбеля граф отвечал несколько рассеянно, но столь же вежливо и, кратко отрекомендовавшись, некоторое время даже сопровождал его.

– Грибы он нюхом чует, – мечтательно заявил ученый. – Просто невероятно. И мы – то есть он – тут же нашли гриб, который мне до настоящего времени еще не удалось определить. Я должен буду сразу назвать его «Boletus Germanicus».

Граф Сен-Жермен! Не тот ли это престидижитатор, что в середине восемнадцатого века водил за нос парижское общество, выдавая себя также то за графа Ракоши, то за графа Мон-Ферран, а потом, по слухам, умер в должности архивариуса ландграфа Гессен-Кассельского? Как бы то ни было, он уже тогда утверждал, что ему от роду две тысячи лет. Обервельцский пастор, неплохо разбиравшийся в таких вещах, упорно отвергал все предположения Симона. Об этом путешественнике ему известно только, что он – благородный расточитель, ибо в минувшее воскресенье опустил в церковную кружку пять гульденов.

А теперь экзальтированная вдовица Маккилли пишет о некоем Сен-Жермене. От волнения трубка Симона погасла.

Когда барон, взглянув на хронометр, удостоверился, что пришел час, в который он в дороге имел обыкновение отходить ко сну, а холодный ночной ветер начал ощутительно забираться под толстые шерстяные куртки, Пепи разложил короткие койки и привинтил их к креслам, так что получились удобные постели. Аэронавты по очереди умылись, почистили зубы и сплюнули в черные глубины за борт гондолы. Барон еще раз проверил настройку диригатора, потом забрался в пуховой спальный мешок, разложенный Пепи на его кровати. Симон тоже лег. Пепи задул по очереди лампы. Горел лишь красный габаритный огонь на носу. Пепи присел рядом с ним и вытянул из кармана старенькие четки. Так высоко он еще никогда не забирался, поэтому побаивался. Но звезды были такими большими, что казалось, Бог где-то поблизости.

Симон крепко и спокойно спал, пока Пепи не разбудил его в час пополуночи. Зевая, он выбрался из мешка, взял у Пепи черную баранью доху и присел в ногах кровати. Ночь была куда более ошеломляющей, чем любая из ночей, проведенных им под открытым небом. Ему казалось, будто хрупкая гондола парит в центре вселенной. Со всех сторон холодные сверкающие звезды, и внизу тоже, ведь только разум подсказывал, что это – фонари на рыбачьих судах, а не далекие миры. Среди них – дюжина красных огней: лампы на других баллонах, горсточка потухающих солнц. Симон встал и направился на корму. Изъеденная молью черная палатка бедуина, думал он, а сквозь нее просачивается белый пламень вечного огня. Но сравнение показалось ему не слишком уместным (прежде всего – просачивание), и внимание его обратилось к тени, почти неразличимой в ночи на краю тугого баллона.

– К-ш-ш! – прошипел Симон. Тень шевельнулась. Хлопая крыльями, взмыла ночная птица.

«И-и-э-э…» – донесся издали ее крик. Симон уселся на свое место, поднял воротник, спрятал подбородок в колючем меху и засунул руки в глубокие карманы. Потом уснул.

***

Когда он проснулся, над ним стоял барон. Поднимающееся из моря юное огненное солнце играло в баронском пенсне.

– Вам повезло, что ничего не случилось. Иногда сразу видно, что вы никогда не служили! – Хотя и против своей воли, но барон в молодости отслужил несколько месяцев драгунским лейтенантом в пограничных войсках на боснийском рубеже, и теперь в нем говорил неколебимый, как скала, дух наследственного милитаризма, в чем повинны были фельдмаршал, двое фельдцейхмейстеров ^{72} и некоторое количество генералов и полковников. Он растолкал Пепи и велел греть воду для бритья.

За ночь баллоны отнесло друг от друга, и с флагмана сигналили сомкнуть ряды. В подзорную трубу Симону было видно, как во всех гондолах в ход пустили диригаторы. Барон тоже правил к флагману, и вскоре все монгольфьеры, шарльеры и грушевидные наполненные гелием баллоны плотной гроздью повисли вокруг него. Под ними из тумана показалась земля: дюны, гостиницы, из труб которых клубился дым, разбросанные там и сям шезлонги, поджидающие редких в это время курортников, и снова – бесконечные изжелта-серые дюны. За минувшие день и ночь воздухоплаватели проделали хороший путь, теперь же ветер улегся, и только благодаря диригаторам баллоны медленно двигались вперед. Сперва еще распевали веселые песни, «Mackillies ahead!» [12]12
  «Вперед, Маккилли» (англ.).


[Закрыть]и «Му Heart's in the High Lands», [13]13
  «В горах мое сердце» (англ.).


[Закрыть]но потом экспедицией овладела цепенящая скука. Только один раз ее рассеяло маленькое происшествие, когда параболическое зеркало одного из диригаторов начало прожигать соседний баллон. Члену команды пришлось вскарабкаться по вантам и заклеить коричневое пятно. За крохотным муравьем в клеточку следили в подзорные трубы, полевые и театральные бинокли, а он медленно и осторожно карабкался вверх по толстому брюху баллона, зажав в зубах резиновую заплату и с тюбиком клея в кармане. Когда опасное предприятие счастливо завершилось и смельчак с двухметровой высоты спрыгнул в гондолу, все принялись аплодировать, словно в цирке после особенно волнующего номера на трапеции.

– Почему вы не разбудили меня нынче ночью? – спросил Симон, неожиданно почувствовав себя совершенным лопухом.

– Забудьте это, – буркнул барон, пряча цейссовский бинокль в футляр черной кожи. – Мне все равно не спалось.

***

Началось как раз когда мыли посуду после обеда. Сперва на северо-западе показалась непонятная желто-серая пелена, расплывавшаяся над горизонтом мутной жижей и скрывавшая мало-помалу сияющий свод, обнимавший воздушные корабли. Солнце бултыхалось в ней как белесый круг червивого сыра. Потом на северо-западе вдруг распахнулись неширокие светлые ворота, и по коридору низкого давления, проходящему ниже баллонов, тряхнув их, пронесся шквал, подобная пушечному ядру воздушная лавина. Барометры падали, словно из стеклянных трубок вытащили затычки. Серая пелена распалась на темные хлопья, сливавшиеся в огромные неопрятные тучи, отращивавшие на бесформенных телах хвосты, лапы и гривастые головы и буйно клубившиеся под резкими порывами ветра, который дул со всех сторон сразу. Баллоны робко продвигались вперед меж хаотических кулис. Внезапно воздух уплотнился и ударил по неудачливым аэронавтам словно из невидимой пушки. Одновременно в землю хлестнула ревущая молния. И началось. Залп за залпом из черной каши, истошно-пронзительные вблизи, рычащие в отдалении. Буря яростно ревела и колотила кулаками дождя по смешным пузырькам, придуманным человеком. На них, клокоча, изливались облака. Урча, их поглощала тьма преисподней. Они неслись в ее глотке, бессмысленно сбрасывая балласт.

Морской волк Гол мчался на флагмане. Когда при первых порывах бури диригаторы со звоном закрутились вокруг собственной оси, все взоры со страхом беспомощно обратились к нему, ибо по молчаливому согласию он был признан адмиралом. Флагман поспешно сигнализировал: «Надеть спасательные костюмы. Диригаторам держать курс на юго-восток. Принайтовать все подвижные предметы. Следить за балластом», – а потом его поглотили тучи.

Барон, Симон и Пепи лежали на дне гондолы. Барон вцепился в ножки сиденья, Пепи, стуча зубами, залез под кресло. Симон держался за решетку одного из отверстий, что было крайне глупо, поскольку его тут же начало страшно мутить.

«Как хорошо, что я не уделаю гондолу», – подумалось ему.

Откуда-то прилетела и прилипла к мокрому полу рядом с бароном промокшая карта, восьмерка бубен, зловещий след партии в бридж. Положение путешественников было бы не таким отчаянным, если бы ураган сохранял постоянные силу и направление, но коварные порывы ветра раскачивали гондолу как качели, она вертелась волчком, путалась в собственном такелаже и наконец, едва не перевернувшись, косо повисла на вантах, причем почти лишившийся чувств Симон очутился в самой нижней точке и пытался рукой удержать желудок, вознамерившийся удрать вверх по пищеводу. В голубом сверкании молний к нему скатился барон. Опередившее его пенсне проскользнуло под рукой Симона сквозь решетку. Как две замерзшие слезинки, оно в последний раз сверкнуло над незнакомым городом, откуда несся колокольный звон.

Жесткие бароновы усы укололи руку Симона, колено больно затерлось в ребра.

Потом прямо рядом с ними раздался оглушительный удар грома, и все трое лишились чувств.

***

Придя в себя, Симон подвинул барона, все еще лежавшего на нем. Он лишь наполовину пришел в себя и был отчасти в изумлении от того, что остался в живых, а отчасти – пребывал в царстве скользких чудищ, колодце, полном осьминогов, из глубин которого неясно различал немногим более приветливое небо. Буря с ликованием ревела, наигрывая на струнах канатов сольную какофонию. Их поливало дождем. Тихо скулил Пепи, застрявший между ножками сиденья. Опустошенный Симон прислонился головой к решетке, словно намериваясь разглядеть завтрак, который разметало где-то внизу по лугам не то Бельгии, не то Франции. Весь ужас их положения дошел до него, когда внизу пронеслась верхушка дерева. Потом, ниже, показались взломанные льдины. В разводьях тускло блестела вода. Потом опять деревья, множество макушек, некоторые – на расстоянии вытянутой руки: наверное, лес. Потом прогалина с мрачным замком, и его башня – уже гораздо выше гондолы. Симон расслышал даже, как с грохотом захлопнулась ставня.

Если бы на такой скорости их швырнуло оземь, о горный склон, дерево или здание, это означало бы смерть или множественные переломы. Освободясь от гнета стонущего барона, Симон выпрямился и, используя в качестве ступенек вделанные в порт ящики, промокшее содержимое которых усеивало все вокруг или просто выпало из гондолы, добрался до висевших за бортом мешков с песком. Крепко уцепившись одной рукой за круглое отверстие, из которого вывалился жестяной умывальный таз (он тарахтел теперь в ногах у барона вместе с осколками бутылки из-под портвейна), другой – сквозь длинную прореху в плаще – он искал складной нож. Наконец нашел его в кармане пиджака. Тем временем гондола задела за верхушку высокой сосны и стала вращаться вокруг того, что еще можно было считать ее осью. Симон обрезал мешок за мешком. Семь толстых серых колбас плюхнулись в лес Везанжа. Они спугнули косулю и двух браконьеров, пережидавших непогоду в заброшенной хижине углежогов. С облегчением переведя дух, Симон удостоверился, что грозные макушки ушли вниз. На четвереньках он добрался до газовых баллонов. Сколь мелодичным показалось ему тихое шипение сжатого водорода, устремившегося по резиновой трубке в баллон и поднявшего их еще выше, прямо в облака, густые настолько, что Симон едва различал барона, лежавшего менее чем в двух метрах. Тогда он закрутил вентиль и осторожно съехал на прежнее место. В одном из не до конца вытряхнутых ящиков он наткнулся на серебряную фляжку с водкой и влил ее содержимое в бледные уста барона. Тот закашлялся, глотнул, чихнул, с удовольствием облизал с усов водку и открыл глаза. Симон помог ему подняться и сесть, прислонившись к вантам.

– Благодарю, Айбель, – прошептал барон.

Тогда Симон занялся Пепи и освободил его из ножек сиденья. Вместе они предприняли рискованную попытку распутать канаты и привести гондолу в горизонтальное положение. Симон прищемил большой палец, а Пепи чуть не вывалился. Диригатор жалко болтался у них над головами как ненужная латунная финтифлюшка и показывал стальной стрелкой, служившей для указания курса на градуированной шкале, на камбуз, из-под дверцы которого ползла клейкая смесь апельсинового джема с соусом камберленд.