Текст книги "Барон и рыбы"

Автор книги: Петер Маргинтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

В конце боковой улицы, в одном из прекрасных доходных домов эпохи последнего экономического подъема, проживал доктор юриспруденции и философии Альбуан Гаерэггер, глава Предсказаний и Пророчеств Управления. Согласно Австрийской табели о рангах, весомой противоположности разбухшему за долгие мирные годы до многотомного труда Армейскому уставу, доктор Гаерэггер возглавляет секцию общих кадровых вопросов первого отдела. На деле же для ведения общих кадровых вопросов в Управлении Лотерей имеется двойник подлинного доктора Гаерэггера, существо в высшей степени тупое и злобное, но за скромную прибавку к жалованью согласное, чтобы его ежедневно гримировал один из служителей отдела Предсказаний и Пророчеств. Поговаривали, что однажды обоих – настоящего и поддельного доктора Гаерэггера – видели вместе за молодым вином: омерзительное зрелище.

Отдел Предсказаний и Пророчеств, само существование которого было государственной тайной, имел своей целью обеспечение путем систематической интерполяции ошибок в отчасти доступные для служебного пользования книги предсказаний и искажений публикующихся в газетах и продающихся на ярмарках гороскопов того, чтобы в сфере азартных игр и на словах, и на деле законом природы оставалась теория вероятности. Господа из отдела Предсказаний и Пророчеств были экспертами в вопросах толкования снов, наведения порчи, благоприятных и неблагоприятных дней, но кроме того их привлекали к решению множества других проблем, в первую очередь накануне выборов и государственных визитов. К тому же ходили слухи, что многие гадалки, предсказательницы и ясновидящие, а равным образом и почти все алхимики, состоят внештатными сотрудниками отдела Предсказаний и Пророчеств, но, пожалуй, это просто отголоски мечты любого австрийца о собственном запасном выходе.

Будучи главой отдела Предсказаний и Пророчеств, дважды доктор Альбуан Гаерэггер занимал в Управлении Лотерей положение некоторым образом особое. Интересным его находили даже дамы: приземистый мужчина средних лет с широким, добравшимся до затылка лбом, запавшими горящими глазами и окладистой рыжей бородой. Он носил исключительно изумрудно-зеленые костюмы, топорщившиеся от бесконечных амулетов и талисманов, носимых на голом теле. Когда он садился, его брюки издавали электрический треск, вероятно, сзади был подшит пергамент, исписанный выведенными вороновой кровью заклинаниями. В Управлении Лотерей к дважды доктору Гаерэггеру с фамильярной настороженностью относились даже заведующие секциями, и рассказывали, что накануне последних выборов у рыжебородого онейроманта ^{26} спрашивал совета сам министр. К нашему же Симону дважды доктор Гаерэггер выказывал лестный интерес, узнав, что автор «Ночных песнопений» в антологии «Молодые поэты Австрии» и Симон – одно и то же лицо. Ведь отдел Предсказаний и Пророчеств тоже нуждался в способной смене. Завистливые коллеги уже шептались, что на Симона должна быть заявка.

На одной из коричневых дверей четвертого этажа роскошного дома Симон обнаружил единственный, зато недвусмысленный намек: штампованную из латуни пентаграмму ^{27} . Только теперь он засомневался, стоит ли доверяться более высокому по должности чиновнику своего же Управления только потому, что тот после опубликования «Ночных песнопений» сказал, что он в любое время в полном его распоряжении. Может, уже учуял в Симоне ренегата? Ну, как бы то ни было: чиновники от оккультных наук, вроде дважды доктора Гаерэггера, при разного рода столкновениях всегда обходились с коллегами, чуждыми тайного знания, с тонкой иронией мужей, одной ногой стоящих на Млечном пути, в аду или еще где, но только не в Управлении Лотерей. Кроме того, дважды доктор Гаерэггер слыл заклятым врагом министериального советника Креппеля.

Симон намеревался спросить без всяких околичностей, есть ли у него шанс быть в обозримом будущем переведенным в отдел Предсказаний и Пророчеств. Если уж кто и мог устоять против предложения барона, так только сие метафизическое украшение Управления Лотерей.

Он решительно надавил на костяную кнопку. В квартире резко зазвонил звонок. По длительном ожидании Симон услыхал за дверью шарканье и хихиканье. Внезапно дверь распахнулась: дважды доктор Гаерэггер висел на ней, ухватившись за ручку и зацепившись ногами за порог, затем с невнятным бормотаньем он грянулся ниц. Изумленный Симон вошел и наклонился к нему. Начальник отдела смежил очи и лепетал нечто, теряющееся в бороде, при этом одной рукой он вяло ловил ускользнувшую ручку. Из-под задравшейся зеленой штанины блестел амулет. В дважды источаемом доктором аромате Симон без труда узнал сливовицу, к которой и сам имел обыкновение прибегать при простуде и расстройстве желудка.

Неожиданно дважды доктор Гаерэггер открыл один глаз, остекленело уставился на Симона и пробурчал: «Гляди-ка, да это Айбель! Ну, чего, чего вам?» После этого он вытянулся во весь рост, повернулся на бок и захрапел.

Тихое поскуливание заставило Симона поднять голову. Перед ним, уцепившись за вешалку и вытаращив от страха глаза, стояла кривоногая Эльфи, самая младшая из машинисток отдела Предсказаний и Пророчеств, босая, растрепанная и в розовой комбинации. «Убили! Убили! – заверещала она. – Айбель порешил господина доктора!»

Ее вопли заставили Симона поспешно отступить. Он пихнул надравшегося авгура к обвившейся вокруг вешалки Эльфи, скорчил ей кошмарную, совершенно чудовищную рожу и быстро захлопнул за собой дверь. Добравшись до последнего пролета, он услышал, как Эльфи верещит в забранной решеткой шахте лифта: «Убили-и-и!»

***

Мимоходом приподняв шляпу перед привратником, заспанно выбиравшимся из привратницкой в коротких подштанниках, Симон выскочил на улицу. Замедлил шаг он, только выбравшись за пределы окрика. Задумчиво пнул круглый блестящий каштан, попавшийся под ноги. Тот, весело подпрыгивая, покатился по мостовой и с глухим звуком плюхнулся в урну. Как удар по лбу. Судьба вынесла свой приговор: не подобает подчиненному невозбранно вторгаться в прихожие чиновников восьмого класса, к тому же в присутствии скудно одетых секретарш. На Симона вдруг напала нелепая тоска по Управлению Лотерей. У закутанного по самые уши уличного продавца каштанов, который как раз собирался потушить огонь под своей похожей на литавры жаровней, он купил каштанов, врученных ему в кульке из газеты, на ходу чистил их, горячие и мучнистые, и медленно, рассеянно жевал. Так он добрался до обширной площадки, где сушили дрова на задворках дома, в котором он снимал комнату у вдовы Швайнбарт. Растроганно поглядел в предвкушении сладостно-горькой разлуки на дом, казавшийся в свете только что выглянувшей из-за облаков луны штабелем черных ящиков.

Меланхолическая картина в том конце площадки, где стоял Симон, соответствовала его настроению: еще в начале прошлой недели там разбил свой шатер цирк, маленький и захиревший. Несколько фургонов на высоких колесах теснились вокруг пестревшего заплатами парусинового шапито. Редкие лампочки веселеньких цветов болтались вдоль швов палатки и собирались над входом в скудную гирлянду. Перед входом стоял мужчина в длинной алой мантии с невероятным меховым воротником.

– Вечернее представление! Окончательно последнее в сезоне! Вы увидите Жана Санпера, отчаянного укротителя львов. Чико и Чикиту, танцующих собачек. Знаменитого жонглера Ву Ци. Потрясающих воздушных гимнастов – трио Фрателли. Директора Артура Ваденшрота и его лошадей и – last not least! [6]6
  Последний – не значит худший (англ.).


[Закрыть]– Тави, всемирно известного клоуна! Входите, дамы и господа, входите!

У Симона не было особого желания и дальше размышлять в этот вечер о своем будущем во владениях вдовы Швайнбарт. Он приветливо кивнул обладателю алой мантии и подошел к кассе, хлипкому сооружению перед входом в шатер. Там сидела худощавая светловолосая девушка. Ее темные печальные глаза над автоматической улыбкой были глубоки, как пропасть. Симон робко протянул ей кулек с двумя последними каштанами. Девушка испытующе поглядела на него.

– Спасибо, – произнесла она и вытащила из кулька каштан.

– Пожалуйста, место в середине, чтобы было хорошо видно. – Симон положил деньги в суповую тарелку, судя по всему, для этого и предназначенную, и получил зеленый билет. – Холодно.

– Да.

Завороженный взглядом темных глаз, Симон попытался завязать беседу:

– Неприятно, должно быть, разъезжать в эту пору.

– Все лучше, чем так прозябать, – девушка пренебрежительно махнула рукой в сторону дома напротив.

– Откуда вы знаете, что я там живу?

– Не собираюсь брать свои слова назад.

– Ну разумеется: дом поистине отвратительный. Не знаю, однако, предпочел ли бы я столь определенно теплу прочного дома жизнь в продуваемом со всех сторон фургоне где-нибудь на окраине незнакомого города. Верно, летом странствовать очень весело, но теперь, поздней осенью…

– Мы живем свободой и искусством!

– И вы полагаете, что в таких вот домах нет никого, кто был бы свободен и жил искусством?

– Уж не вы ли, сударь?

Девушка насмешливо рассмеялась и повернулась к толстому прыщавому мальчишке, швырнувшему на тарелку пригоршню мелочи и получившему фиолетовый билет. Симон снисходительно покачал головой. Девушка больше не удостаивала его вниманием. Человек в алом приподнял грубую попону и пропустил его.

– Натоплено, – ободряюще шепнул он.

Вокруг посыпанной мокрыми опилками арены в четыре ряда стояли красные скамейки. Маленький морщинистый человечек взял у Симона билет и показал место. Тот уселся, поплотнее закутался в пальто и, задумчиво очищая последний каштан, разглядывал немногочисленных зрителей, над покрасневшими носами которых поднимался белый парок. Он ясно видел, как его соседи шевелят в башмаках застывшими пальцами. Представление началось.

После парада-алле из трубы огромного граммофона понесся квакающий марш, а морщинистый карлик и какой-то мулат собрали из отдельных частей клетку, соединенную решетчатым туннелем с отверстием в стене шапито. Всемирно известный клоун Тави усердно мешал им сделать это. Он поливал их из сифона, лупил по головам свиным пузырем и скакал, как обезьяна, по решеткам, которые они таскали на манеж. В конце концов он уселся посреди клетки, мотая головой и изображая собачку, которая служит. Марш неожиданно оборвался, всемирно известный клоун с любопытством поглядел в туннель, испустил вопль ужаса и, как угорь, выскользнул из клетки. Со скучающим видом появился старый взъерошенный лев в сопровождении Жана Санпера, плечистого загорелого мужчины в фантастической генеральской форме. Щелкнув каблуками белых сапог, он подкрутил черные как смоль усы, вставил в левый глаз монокль, щелкнул хлыстом и приветливо сказал льву: «Мануэль, алле!»

Мануэль зевнул, выгнул тощую спину и нехотя встал на задние лапы. Желтыми кошачьими глазами он покорно и безучастно следил за хлыстом, которым водил перед ним укротитель. Затем прикатили круглую тумбу, и лев осторожно на нее забрался. Его повелитель поднял увитый бумажными цветами обруч, Мануэль еще раз зевнул, небрежно потрогал обруч лапой и наконец, помедлив, прыгнул сквозь него. Жан Санпер ногой отодвинул тумбу к решетке. Граммофон заиграл менуэт, и Мануэль неуклюже закружился вокруг укротителя, следуя за концом хлыста. Музыка вновь прервалась на середине такта. Только решетки тихо поскрипывали.

Жан Санпер подошел к Мануэлю, обеими руками раскрыл ему пасть и поцеловал в черный нос. Потом повернулся к публике, сунул в карман монокль и ответил по-военному коротким поклоном на жидкие аплодисменты. Широким жестом он отослал льва из клетки и четким шагом последовал за ним.

Тут к клетке снова бросились морщинистый карлик, мулат и всемирно известный клоун. Они как раз откручивали стальные штанги, державшие ее, когда послышались жалобный визг и яростное рычанье, и по туннелю в клетку опрометью бросилась беленькая собачка, а за ней – лев; огромным прыжком он кинулся на зверька и раздавил его лапами о стальные прутья. Со злобным рыком лев навалился на собачку и вонзил зубы в нежное подергивающееся тельце.

Примчался Жан Санпер, на этот раз вооруженный огромным сверкающим револьвером. В левой руке – хлыст. «Назад, Мануэль!» – приказал он льву.

Рыча, Мануэль поднял царственную голову и принялся грозно мести хвостом по опилкам. Потом встал и медленно удалился. Походка его была полна сдержанного ликования.

Часть зрителей окаменела, другая теснилась к выходу. Громко заплакали двое детей. Но прежде чем первые добрались до дверей, появился человек в алой мантии и поспешно забрался на низкий бортик, отделявший манеж от публики. Меховой воротник расстегнут, по подбородку, под которым трепетал голубой артистический бант, скатились две тяжелые слезы.

– Не уходите, дамы и господа, не уходите! Это ведь… это ведь просто маленькая собачка… маленькая собака… Простите нас… Представление продолжается! Сегодня Чико станцует один.

Обладатель алой мантии уткнулся пурпурным носом в клетчатый платок, потрясенно высморкался и умоляюще повторил просьбу. Симон понял, что при всей скорби о погибшей Чиките ему важнее было удержать публику от требования назад платы за вход. Пусть уж директор Ваден-как-его-там оставит себе деньги! Но вид залитой кровью собачки, все еще неподвижно лежавшей в клетке, отравил Симону вечер. Пока остальные зрители усаживались на свои места, он встал и вышел. На улице бросил взгляд в окошко кассы. Девушки с красивыми печальными глазами не было. Наверное, подумал он, она теперь пляшет на канате с тремя Феллини, а не то ею жонглирует китаец. Но он не вернулся.

Когда час спустя Симон в комнате у вдовы Швайнбарт задул горящую на тумбочке у кровати свечу, с площадки до него донесся тоскливый собачий вой.

***

Как всегда по утрам, вдова Швайнбарт разбудила Симона, забарабанив в дверь твердыми костяшками пальцев и прокричав:

– Г-н доктор, вставайте!

– Не сегодня, – отвечал Симон, с головой укрываясь стеганым одеялом и снова засыпая. Вдова убралась на кухню, не помешав следующему сновидению.

Во второй раз его разбудило солнце, и на этот раз – окончательно. Огненно-красным пылающим шаром оно поднималось в бледное небо за окном. Он потянулся в скрипящей кровати и, прищурившись, разукрасил грязный потолок розетками и амурами кройцквергеймовского плафона. Круглый графин на столе, на стенках которого играли красные солнечные отблески, напомнил ему зал с великим множеством рыб: верно, солнечные лучи дробились там сейчас в аквариумах, а скелеты отбрасывали причудливые тени. Он вообразил парк, весь в инее, клубящийся утренним туманом, и черного Пепи, поднимающего шторы в спальне барона, и барона, как он сидит в шлафроке за чаем, тостами и джемом и пробегает глазами корреспонденцию. Тут Симон перевернулся на живот и подумал о министериальном советнике Креппеле, в домашних туфлях и со спущенными подтяжками макающем рогалик в кофе, поданный страшилой-женой: с этой злобной мумией Симон на юбилее Управления Лотерей был вынужден трижды протанцевать, – подумал о заспанных уборщицах в Управлении, опоражнивающих корзины для бумаг в другие, большего размера. Затем он сел, поглядел на часы, которые повесил, как всегда, на крючок в изголовье, и сообразил, что выступление Креппеля и уборщиц состоялось уже тому как два часа. Наконец, вне всякой связи Симон ухмыльнулся по поводу жирной кляксы, посаженной вчера бедняжкой Мими Швайзель на протокол последнего визита министра и вызвавшей бурю служебного веселья, поскольку от подписи заведующего отделом Задовецкого остались только первые три буквы.

– Да здравствует – да здравствует – да здравствует барон! – проорал Симон и вскочил.

Он тщательно побрился, опрыснул щеки и подбородок лавандовой водой и надел лучший костюм. Когда вдова Швайнбарт внесла поднос с утренним кофе и двумя булочками, он покровительственно ей улыбнулся.

– Доброе утро, дорогая фрау Швайнбарт! Позвольте сообщить, что с первого числа я освобождаю этот чертовски дорогой чулан.

Славная вдова с грохотом опустила поднос на стол и посоветовала ему как можно скорее убираться ко всем чертям. Симон пообещал прислать ей открытку. Не спеша и с удовольствием он выпил кофе, кидаясь время от времени крошками в фотографию покойного Евсевия Швайнбарта, почтмейстера в отставке, мрачно глядевшего на него с пианино под плюшевым чехлом.

– Мое почтение, почивший в бозе Швайнбарт!

Потом надел новый серебристо-серый цилиндр, накинул на плечи подходящую к нему пелерину и легкими стопами направился на службу. Однако вместо того, чтобы чинно и незаметно пробраться к своему столу, как это и пристало опоздавшим, он поздоровался с оберкомиссаром Антоном Ведельмайером, своим визави (их столы стояли вплотную) таким громким «Бэ-э-э!», что его услыхал в соседнем кабинете министериальный советник Креппель.

Министериальный советник распахнул дверь и яростно проорал:

– Айбель!

Симон поднял брови и взглянул на него, качая головой.

– Айбель!

– Креппель?

– Ах вы, неуч бесстыжий! Пожалуйте сюда!

– Нет-нет, г-н министериальный советник, – язвительно усмехнулся Симон, вытащил на середину комнаты стул для посетителей и уселся, вытянув ноги и высунув язык.

От ужаса министериальный советник лишился дара речи. Побагровев до самой макушки своей лысины, он неистово замахал линейкой.

– Господин министериальный советник, этот Айбель просто рехнулся! – прошипел оберкомиссар Ведельмайер.

– О нет, дерьмецо ты мое золотенькое, – поправил Симон, – совершенно напротив. Я до умопомрачения в своем уме. – Он встал и перчаткой обмахнул брюки. – С настоящего момента я больше не состою на службе в Управлении! – Он поклонился обоим. – Простите за детское проявление моей столь долго подавляемой антипатии. Что же касаемо моих бумаг, так я вам советую их сжечь: они хоть немного согреют ваши серые будни. А детективы, лежащие в левом ящике, я рекомендую вашему драгоценному вниманию. Честь имею!

С этими словами Симон покинул министериального советника и оберкомиссара, потрясенно глядевших ему вслед, прошествовал пропахшими пылью длинными коридорами до главного входа Управления Лотерей, крикнул швейцару: «Бэ-э-э!» – и направился прямо в палаццо Кройц-Квергейм.

***

Ему открыл румяный садовник в зеленом переднике и с метлой в руке.

– Г-н барон ожидает меня, милейший, – произнес Симон и направился мимо садовника через парк и вверх по открытой лестнице, где его уже поджидал черный Пепи. Барон сидел в кабинете, окруженный завалами книг и специальных журналов, и писал. Когда Симон вежливо кашлянул, он отложил перо и оглянулся. Приветствие прозвучало весьма сердечно.

– Доброе утро, дорогой Айбель! Рад столь скоро свидеться с вами вновь. Вы обдумали мое предложение?

– Г-н барон, вероятно, я думал недолго, но зато весьма основательно, – спокойно отвечал Симон. – Никому не известно, что готовит нам будущее. Результат подобных размышлений всегда приблизителен, но игра стоит свеч. Мне нечего терять, кроме безопасности, сопутствующей тому, кто не играет, а служить вам – большая честь для меня. Однако же прошу на первых порах вашего снисхождения, если я не смогу сразу полностью соответствовать вашим требованиям.

– Полно, дорогой Айбель, я уверен, что вам удастся осуществить ваши благие намерения. Рад пожать вам руку в качестве моего секретаря и сотрудника! Пепи отвезет вас на квартиру и поможет собрать вещи. И вообще, он в вашем распоряжении, если не нужен мне самому. Когда вернетесь, зайдите ко мне.

В элегантном экипаже Пепи отвез Симона к вдове Швайнбарт, где тот упаковал чемоданы, расплатился за квартиру и холодно попрощался с хозяйкой. От ехидных замечаний вдова воздержалась. Она испугалась чернокожего. Позже она уверяла себя, что этот жилец всегда казался ей подозрительным.

На той же неделе Симон написал родителям: г-же и г-ну надворному советнику доценту доктору Августу Айбелю, Фойхтенталь близ Обервельца, усадьба Вальдеслюст, Штирия:

Дорогие родители!

Сравнительно с важностью того, что я собираюсь сообщить Вам, Вы сочтете мое письмо чересчур коротким, и я весьма озабочен тем, как Вы воспримете новость: в минувший вторник я ушел с государственной службы. Знаю, что Вы всегда всемерно стремились облегчить мою жизнь мудрыми советами и помощью. Дорогой папа, в особенности я благодарен Тебе за Твои хлопоты и связи, лишь благодаря коим я в столь юные годы смог получить столь желанное многим место исполняющего обязанности комиссара в Управлении Лотерей. Ты, верно, надеялся увидеть меня когда-нибудь министериальным советником или даже заведующим отделом этого почтенного учреждения! Простите ли Вы мне когда-либо принесенное разочарование? Я и прежде часто надоедал Вам рассказами о коллизиях, отравлявших мне службу в Управлении, – коллизиях, которые Вы наверняка не считали достаточно серьезными, чтобы из-за них отказываться от открывающейся достойной карьеры. А если я к тому же признаюсь, что решился без малейшего раскаяния на шаг, сделанный без Вашего благословения, то, очевидно, поистине заслуживаю Вашего неудовольствия и причиняю Вам боль: только это и омрачает мою жизнь. Тем не менее у меня есть все основания ожидать, что Вы по достоинству оцените новую сферу моей деятельности: я – секретарь барона Элиаса Кройц-Квергейма, ихтиолога, столь уважаемого Тобой, дорогой папа. Он отзывается о Тебе с большим уважением, почти симпатией. Моя работа у него весьма интересна, а сто гульденов жалованья в месяц, которые он мне положил, в Управлении Лотерей я получал бы в лучшем случае не раньше, чем через десять лет. К этому добавляется экономия на многом, что мне прежде приходилось оплачивать из моего скромного жалованья: я съехал от вдовы Швайнбарт и переселился в очень красивую комнату во дворце барона, я и столуюсь здесь. Если барон обедает дома, то всегда приглашает меня к своему столу, а то еду мне подают в мою комнату. Кроме барона и меня, во дворце живет еще Пепи, его камердинер (негр!), и фрау Беата Граульвиц, пожилая дама, она тут экономкой. В домике садовника проживает чета Платтингер: он – садовник, она – горничная, и кухарка Анна Кольхаупт. В качестве секретаря барона я пользуюсь у них уважением, и они страшно меня балуют. Надеюсь, Вы все-таки сможете простить меня. Обнимаю и целую от всего сердца.

Ваш горячо любящий Вас сын Симон.

Ответ Симон получил приблизительно две недели спустя, на двух листах: один – плотный, белый, другой – бледно-лиловый с каемкой.

На белом листе он прочел:

Дорогой сын!

Узнав о том, что Ты сменил место (еще до получения Твоего письма, от надворного советника Зеетегеля, он проводит отпуск в Обервельце), я в первый момент действительно вышел из себя, теперь же успокоился настолько, чтобы дать Тебе серьезное отеческое напутствие на пути, не мною предначертанном. Если Тебе удастся добавить хоть штришок к делу жизни того, кто вне всякого сомнения является одним из ярчайших светочей науки нашего века, мы должны будем почесть себя счастливыми. Положение, занимаемое бароном, Ты сможешь оценить по достоинству, если я – преступно разглашая разглашению не подлежащее – открою Тебе, что даже в Академии о нем говорят как о «любимейшем сыне Нептуна»: факт почти невероятный, учитывая общеизвестные ревность и завистливую конкуренцию в ученой среде, принесшие и мне столь сильные страдания. Надеюсь, Ты окажешься достойным чести служить такому человеку не менее, чем занимать весьма почтенную должность в Управлении Лотерей, с которым Ты распрощался достаточно предосудительным образом, как мы о том узнали от надворного советника Зеетегеля. Радуйся, что министериальный советник Креппель – малосимпатичная личность, говоря по чести – рассказал о Твоей проделке только ближайшим знакомым. Но настоятельно советую впредь отказаться от подобного рода выходок и не рисковать столь предосудительным образом ни Твоей, ни нашей репутацией. Кроме того, меня заботит, что, как говорит Зеетегель, барон ведет, по слухам, непонятную и опасную политическую игру. Не позволяй втягивать себя в эти интриги! Никто не ставит в упрек барону нелюбовь к выдрам, но ему тем не менее следует воздержаться чрезмерно эпатировать оппозицию. Прошу, будь осмотрителен! Очень рад улучшению Твоего материального положения. Тебе в Твои годы пока не понять, что такое обеспеченная старость. Хоть я и думаю, что барон – если Ты оправдаешь его надежды – назначит Тебе небольшую пенсию, так уж ведется в его кругу, но мне бы хотелось, чтобы уже сейчас Ты начинал потихоньку откладывать. К слову говоря, Ты забыл рассказать, как Тебе удалось познакомиться с бароном Кройц-Квергеймом, а мне это очень интересно! Остаюсь с наилучшими пожеланиями по поводу Твоего ныне смутного будущего

Твой отец.

Второй, бледно-лиловый листок:

Дорогой мальчик!

Нас с папой взволновало известие о том, что Ты больше не служишь в Управлении Лотерей, где все к Тебе так хорошо относились. Да потом надворный советник Зеетегель рассказал нам к тому же, как скверно Ты вел себя, покидая Управление Лотерей. Я так о Тебе беспокоюсь! Хоть папа и говорит, что этот барон фон Кройц-Квергейм очень приличный и известный человек, но я-то уже видела Тебя заведующим секцией, как дядя Польди, и мне трудно так вдруг поменять мнение. То, что Ты теперь получаешь столько денег, разумеется, очень хорошо, Тебе совершенно необходимо новое зимнее пальто. У того, в котором Ты был у нас на Рождество, совсем вытерся воротник. Завтра отправлю Тебе посылочку с яблоками и пряниками. Надеюсь, барон вскоре даст Тебе отпуск – в письме так сложно рассказать обо всем. Люблю и целую

Мама.

Жарким днем наступившего лета в своем кабинете, расположенном непосредственно рядом с кабинетом барона, Симон с помощью Пепи правил гранки статьи, написанной бароном для «Naval Accounts», [7]7
  «Военно-морской альманах» (англ.).


[Закрыть]юбилейного сборника британского военно-морского флота. Речь шла о дрессированных акулах и их применении в войне на море, и Симон в очередной раз поражался поистине энциклопедическим познаниям барона во всех областях, хоть как-то связанных с понятием «рыба». Смышленый Пепи медленно и выразительно читал рукопись, а Симон следил с карандашом за печатным текстом. На улице пилило солнце. Бургомистр распорядился о жесткой экономии воды. Выгоревший газон меж посеревших от пыли геометрических фигур из букса звенел от стрекота кузнечиков, но в пруду на другом конце парка, простирающегося позади дворца до фабрики придворного поставщика ваксы и помады для усов, уже пробовали голоса первые лягушки.

Ожидали прибытия барона. Элиас Кройц-Квергейм отбыл несколько дней назад в Нижнюю Баварию, к руинам аббатства Кройцштеттен. Там, в бывшем рыбном пруду опустошенного во время войны за испанское наследство монастыря, превратившемся в заболоченное и заросшее камышом озерцо, о прежнем назначении которого напоминали только его приблизительно прямоугольные очертания, была обнаружена пара карпов докаролингских времен: так, по крайней мере, утверждал Эразм Кацианер из Регенсбурга. Этот достойный ихтиолог выдвинул предположение, что оба карпа были во время христианизации Германии завезены монахами из Ирландии или Шотландии, уже тогда вполне зрелыми – для карпа – рыбами. Барон, знакомый с замшелыми и почти уже не похожими на рыб чудищами только по рисункам, иллюстрировавшим сочинение Кацианера о достопримечательной находке, считал их восходящими всего лишь к эпохе Штауфенов ^{28} и связывал с эдиктом императора Барбароссы ^{29} , предписывавшим монахам, занятым разведением рыбы, оставлять самых старых карпов для императорского стола. Ему удалось доказать, что этот закон соблюдался на практике до 1918 года, хотя вскоре после его обнародования выяснилось, что подобные ветераны абсолютно несъедобны. Однако из уважения к авторитету Кацианера он медлил с опубликованием своих результатов, пока не увидит объект исследования собственными глазами, и даже был готов на компромисс.

Когда садовник Платтингер, разравнивавший гравий близ ворот, увидел, как поворачивается ручка калитки, он решил, что прибыл барон, и помчался открывать перед автомобилем большие ворота. Однако вместо барона появился тощий человечек в черном рабочем халате, непременно желавший поговорить с «хозяином». При этом он пугливо оглядывался и норовил проскочить мимо Платтингера в парк.

Правой рукой Платтингер оттолкнул его.

– Господина барона нету, – грубо сказал он.

– Но это очень, очень важно! – Человечек нервно ковырял в остатках зубов. – Если господин барон узнает, что вы меня выгнали, он вам всыплет!

Платтингер смерил его недовольным взглядом и скривился.

– Ну, уж если так важно, так я ужо отведу вас к доктору, господину Айбелю, это баронов секретарь.

И, приписав откровенный испуг человечка собственной значительности, он погнал визитера во дворец к Симону.

Странный посетитель остановился в дверях и глядел то на Симона, то на Пепи, любопытно вытаращившего глаза.

– Оставьте нас, Пепи, – произнес Симон, и Пепи послушно удалился. – Итак, что вам угодно?

Человечек потер грязные руки и перевел дух.

– Итак, что же гнетет вас, г-н..? – переспросил Симон и придвинул человечку стул. Тот сел, зажав руки между острых коленок.

– Как меня звать, вас вообще не касается. Я уже сказал этому вот типу в саду, что мне непременно нужно переговорить с г-ном бароном.

– Я его личный секретарь. Если то, что вы намереваетесь ему сообщить, действительно настолько важно, я уверен, что барон не будет иметь ничего против…

– И речи быть не может! Когда барон вернется?

– Мы полагаем, что еще нынче вечером. Не угодно ли подождать?

Человечек не ответил, но обосновался на стуле с явно недвусмысленными намерениями. Он сунул руки в карманы и уставился сквозь Симона на трубу помадно-гуталинной фабрики. Симон кликнул Пепи.

***

Примерно через час раздался мелодичный звук клаксона баронской «испано-сюизы» – первые такты «Охотничьей песенки» Люлли ^{30} . Заскрипели ворота, прошуршали по гравию колеса, и сто одна лошадиная сила, примчавшая барона из Нижней Баварии, с удовлетворенным фырканьем замерла. Пепи поспешил вниз, чтобы помочь барону выйти из авто и внести багаж.

Симон встречал барона в большом зале. Барон не снял еще автомобильных очков и шлема с наушниками. Пепи успел доложить о посетителе, подозрительном типе, желавшем что-то сообщить ему, и притом только лично.

– Где же он? – спросил барон и сунул Симону шлем и очки.

– А каролингские ^{31} карпы?..

– По-моему, они альтонские ^{32} , – ответил барон. – Но это терпит. Где этот человек?

***

Человечек, до того сидевший неподвижно, вскочил, халат его задрался от низкого поклона.

– Оставьте нас! – приказал барон секретарю и слуге.

Симон направился в свою комнату и переоделся к ужину. Он как раз застегивал круглые серебряные пуговицы жилета, когда ворвался Пепи и потащил его к барону.